Сестры

Александр Артов
 Рано утром, в седьмом часу, после промерзлой октябрьской ночи, на одном из перронов железнодорожного вокзала неорганизованной массой пассажиров начался очередной штурм только что поданного пассажирского поезда.Два предыдущих штурма оказались неудачные и для толпы народа, и для сестер Аны и Даны, и для их пятилетнего племянника Саши Галактионова. Ана – старшая, незамужняя, бывшая актриса бывшего театра Мейерхольда, Дана – помоложе и покрасивее, бывшая актриса того же забытого театра, жена танкового комбрига Аркадия Рытова, отбывающего тюремный срок в лагере в Мордовии. Саша – совсем маленький и единственный сын, потерявшихся под Харьковом родителей(брат Аны и Даны и его жена) был захвачен действом на железнодорожном перроне. Ему очень хотелось куда-нибудь, наконец, уехать и ехать, ехать на поезде, не останавливаясь. Сестры бледные с тревогой в глазах, оба в черных платках, с выбивающимися светлыми вьющимися локонами; в черных одеждах, с мешками за плечами, походили на странствующих монашек; Саша – в сером пуховом капоре и зимнем в клетку пальто, от нетерпенья и стресса ему хотелось разрыдаться в любую секунду.
 На площади и перронах Казанского вокзала столпотворение: людской поток черными волнами накатывался на прибывающие поезда. Оцепление милиционеров сминалось, окуналось в облака паровозного пара. Пассажиры с мешками и чемоданами, невообразимых размеров - некоторые в человеческий рост, совершали хаотические движения по всему пространству, создавая толкотню. В воздухе разносилась ругань, детский плач, запах паровозной гари и немытых человеческих тел. Милиционеры и военные, некоторые вооруженные носились из вокзала на перрон и обратно, ругались матом, толкались, старались не смотреть друг другу в глаза.
 Таким запомнилось московским железнодорожникам это осеннее утро сорок первого года…
 Наконец, чудом сестры попадают в вагон - зеленный, покрытый черным налетом угольной сажи. Эшелон следовал, по слухам, до Урала, но никто, абсолютно никто, не давал твердой гарантии следования к назначенному в билетах конечному пункту. В любом железнодорожном узле пассажиров могли, без объяснения причин, высадить и отправить обратным ходом порожняком в Москву.
 К поезду прицепили три товарных вагона, около них засуетились люди в ватниках, грузили огромные ящики.
 Поезд тронулся от московского дебаркадера только к исходу вторых суток, увозя в неизвестность в конец измученных пассажиров. А на вокзале продолжало колыхаться людское море, еле сдерживаемое милицейским оцеплением.


 Саша с интересом разглядывал в окно проплывающую зелено-желтую стену леса. Сестры сидели рядом, напротив друг другу. Дана придерживала рукой небольшой деревянный ящик песчаного цвета, стоящий рядом на скамье.
- Это зачем? – спросила Ана, когда они расположились в купе.
- Буду рисовать, - ответила сестра.
Ана с укором покачала головой.
- А это? – спросила она, показав глазами на лежащий на коленях Даны завязанный цветастым платком крохотный, с кулак узелок.
- С насыпи взяла...Несколько камешков...на память...Мы никогда не увидим больше Москвы.
Ана оглянулась по сторонам.
- Мы с тобой никогда не доедем.



 Поезд медленно крался по лесным просторам, останавливался и долго стоял на таинственных станциях со странными названиями. Военные выставляли оцепление, никого не подпуская к эшелону. В вагоне было душно, а ночами холодно. Дети плакали, плакал и Саша от охватившего ужаса, но больше от голода.


 Рядом с Даной сидел совсем молоденький солдатик в заштопанной пыльной шинели и перевязанной грязным бинтом головой. Его левый глаз (правый был закрыт повязкой) периодически расширялся, словно его настигал приступ ужаса и солдат смотрел куда-то в сторону и не замечал ничего вокруг. Это Алеша Волин – рядовой N-го гаубичного полка, в последствии расформированного. Главными составляющими в его последней четырехмесячной военной жизни был бег, бег и еще раз бег... подгоняемый простым человеческим страхом. Он был уверен, что то же что и он чувствуют окружающие его люди, и так же , как и он умеют маскировать друг от друга, но в страшных снах его страх выплескивался, он не мог спать, не мог есть, не мог думать о чем-либо. На его глазах расстреляли двух человек – солдата-стрелка и офицера-пограничника, только за то, что им было страшно, за то, что было страшно и тем, кто в них стрелял. Алеша не жалел, что не присоединился к регулярным частям под Витебском, когда представился такой случай, поскольку совсем скоро эти части превратилась в стадо, солдаты перестали быть солдатами, вера перестала быть верой, а родина перестала быть Родиной. Теперь Волин жаждал смерти – как избавление от пронизывающего страха и поражался, что смерть его обходит, даже тогда, когда оказался в Москве. Теперь на восток, в Тобольск…Там дед, там мать, там… смерть - как лекарство от страха. Теперь нет терзаний, все рассеялось как дым, ибо солдату пришлось столкнуться с той сильной долей правды, которая не оставляет в душе ничего сколь сентиментально значимого для человека. Только сердце его забилось, забилось знакомой жизнью, когда в вагон вошел высокий штатский в кожаном картузе и флотском, подпоясанным широким ремнем бушлате. За штатским следовал солдат с малиновыми петлицами, с винтовкой на плече. Им не нужно было на восток, они никуда не торопились.
Когда они повели Волина в тамбур, он был близок к обмороку – то ли голодного, то ли вследствие абсурдности происходящего. Два калмыка бились в истерике в зарешеченном, переполненном под завязку, купе. Это развеселило Волина.
 В Казани их вывели из вагона конвойные и повели в темноту блокгауза.
- Куда они его? – спросила Дана, когда Волина повели в сторону тамбура.
- Известно… по законам военного времени, - сказал дед, он теперь сидел рядом с Даной.
- Он же в боях раненый?
- Радуйся, девка, что место освободилось! - и дед улыбнулся ей, обнажив желтые зубы.



- Интересно, Никонор Васильевич будет рад нашему приезду? – спросила Дана.
- Вспомни, как ты обзывала его «неотесанным лесничем»?
- Да я его в глаза никогда не видела!
- Вот именно, что не видела, а обзывала. Я тоже не видела. У нас есть выбор?. Он поймет, ведь горе кругом. А Саша ему тоже родней считается, - ответила Ана.
 Сестры эвакуировались в Татарию, к своему двоюродному брату Никонор Васильевичу Строганову, служившему на далеком железнодорожном разъезде Отчин Лог. С тех давних двадцатых годов, когда родителей сестер не пощадил тиф, связь с двоюродным братом была прервана.



 Полустанок вместе с хозяйством Строганова обступал лес с высокими елями и соснами.
Никонор Васильевич на пятом десятке, жил бобылем, без жены, в казенной избе-пятистенке, палисадником, заросшем кустами малины и смородины. Рядом стоял сарай с сеновалом, колодец-журавль, огород за плетнем. Между своими обязанностями обходчика, он содержал козу, ухаживал за колхозным, яблоневым и грушевым садом, стоящем чуть поодаль. У сестер создавалось впечатление, что это настоящая усадьба. Ближайшая татарская деревня находилась в пяти километрах, а русская в десяти. Местным селянам казалось, что Никонор Васильевич ведет единоличный образ жизни. Когда-то деревенский люд приглашал отшельника в колхоз на вседеревенский сход, где ругали его за то, что отдаляется сознательно от общества, и не понимает текущего момента. Когда в деревне стали пропадать местные активисты, Никонор Васильевич стал говорить, что это они не понимают текущего момента. Сестрам по началу показалось здесь одиноко и оторвано, а Саша обрадовался песку на дороге и густому лесу, где он надеялся встретить неведомых зверей.
 При всей своей замкнутости усадьбы, здесь временами ненадолго останавливались поезда: то товарные, то товарно-почтовые, то с лесом, то с цистернами, поэтому Никонор Васильевич считал, он ближе к цивилизации пролетариев. Вообще, отшельник не любил разговаривать и был нелюдимым, иногда пробовал шутить и когда это случалось, никто не смеялся его шуткам, а только мрачнели и сторонились его.
- Чем будете платить за простой? – первое, что спросил Строганов непрошеных гостей.
Ана вытащила из мешка четыре бруска землистого мыла.
- Живите, - ответил Никонор Васильевич и скривился подобием улыбки.
Все складывалось не так уж и плохо, сестры жили, так как им хотелось, им никто не мешал, это было главным достоинством в ряду других светлых сторон, как, то огород, коза и банька посреди огорода. Но больше всего они переживали за маленького Сашу.


 Когда наступила зима, все жители усадьбы почувствовали нехватку хлеба и керосина. Для этого приходилось до деревни, а оттуда на подводах (если повезет) до района, но гарантии, что вернешься домой со всем необходимым не было. Выручала железная дорога, работником которой и являлся Никонор Васильевич и потому кое, что и перепадало. Дров и картошки было вдоволь, это добавляло оптимизма. Зимними, короткими днями Ана и Дана перебирали картошку сидя в подполье.
- Я думаю ближе к весне в колхоз подаваться нужно, - заявила Ана, когда они в очередной раз занимались картошкой. Перед ними низко висел квадратный фонарь со свечой внутри, который используют железнодорожники для подачи сигнала машинистам.
- Не выживем мы, - согласилась Дана, - тебе не кажется, что Никонор Васильевич – нераскулаченый?
- Может, хватит, Дана? – Ана недовольно поправила светлые волосы, взбившиеся на лоб.
- Ты посмотри сколько картошки! Он не забыл поделиться с красной армией, которая сейчас бьется с врагом?
- Это ты сейчас с голоду говоришь? Ведь все хорошо и Саша не умрет с голода!
- Знаешь, что Ана, я вот что думаю: ведь немец не остановиться, захватив Москву, он ведь до Урала наступать будет! Не остановишь! И освобождения ждать неоткуда будет и забудут нас, русских, все, все европы да америки, только обрадуются. А что? Так и будем под немцем, пока не проснемся, не расправим плечи. Ведь жили же под татарами двести лет и ничего, никуда Русь не делась, выжили, выстояли, и под немцем выстоит русская нация, все переварит, а там глядишь и сила появиться и тогда уж точно погоним супостата! Как тебе сценарий? Я думаю: татары не немцы, а немцы не татары. Мы с тобой , Ана, люди образованные, языки знаем, на фортепьяно играем, мы-то должны с тобой понимать, что немец – это же Шиллер и Гете, Бетховен и Гайдн, и нам образованным пугаться их особо не следует и бежать от них за Урал нет резона! Как думаешь? Как моя пьеса?
- Тише! – прикрикнула Ана и прислушалась, было тихо, - Саша, что ли проснулся? Я думаю нам не стоит пока что-либо предпринимать. С Сашей особо не порискуешь. Одно прошу тебя, Дана, не разговаривай про это с Никонором Васильевичем.
- Он со мной все равно не разговаривает.





Как-то утром Ана и Дана разгребали снег перед домом.
Дана спросила шепотом:
- Ана, ты ничего не слышала сегодня ночью?
- Ничего не слышала. Спала, как убитая. Я устаю.
- Не спи этой ночью.
- А что?
- Потом поговорим.
На следующий день.
- Ну что? Слушала?
- Прислушивалась. Где-то далеко собаки воют…а потом я уснула
- Говорю тебе, слушай!
- Да что, наконец, случилось?
- Никонор Васильевич каждую ночь отлучается со двора.
- Да ну?
- Я думаю, когда в районе будешь, надо в кантору зайти.
- Ты стала подозрительной, Дана.
- Я между прочим жена красного командира.




- Помню, как бабушка вечерами расчесывала нам волосы.
- Я тоже помню. Помнишь, она восхищалась твоими кудрями?
- У меня красивые волосы. У тебя тоже!
- И у меня. Светлые кудри на солнце блестят!
- А у меня в темноте. В кого у нас такие кудри? У папы были кудри, не помнишь?
- У бабушки были волнистые волосы, просто волшебство! Они были светлыми, почти рыжими.
- Она просто рано поседела.


- Я вспоминаю ателье Лакушкина на Кузнецком. Мы приходили туда с мамой. Много платьев там было, такие необычные, сказочные, а маэстро был таким смешным: расшаркивался перед нами и делал это неловко.
- Я тоже бывала там, но у меня такой осадок остался, даже сейчас, когда я вспоминаю это место. А тебе не показалось, что этот маэстро очень нравился маме?
- Лакушкин?
- Он умел ухаживать.
- А мне казалось, что он хочет тебе понравиться?
- Жуть! С чего ты взяла?
- А помнишь домашние пряники? Монпансье?
- Стоп, стоп! Давай ни слова о еде!
- Давай ни слова о платьях!


- Аркадия арестовали по моему доносу, - сказала Ана.
Дана молчала, стирала белье.
- Ты слышишь? Это я заявила на Аркадия!
- Зачем?
- И еще…Аркадий был у меня!
Дана молчит.
- Аркаша приезжал ко мне на Молчановку, поняла?
Дана молчит.
- Он ночевал у меня!
- Как же я хочу быть с ним сию минуту! Прижаться к нему, чтобы он обнял меня! - сказала Дана.



 Однажды в середине весны Никонор Васильевич привел в усадьбу корову. Она была красивой, в черных и белых пятнах на теплом теле, с большими блестящими глазами. Саша гладил ее по животу, а она слегка хлестала его хвостом.
Никонор Васильевич сказал:
- Она будет жить с нами, а вы любите ее, кормите ее, согревайте ее, убирайте за ней говно и она одарит вас тем же, и мы не помрем с голоду. Если не отнимут и не помрет, мы будем жить хорошо, и Саша молока попьет коровьего, будет расти и не болеть.
На немой вопрос сестер, он ответил:
- В деревне забрали на войну Фрола, у него мать померла этой зимой, вот корову-то и отдает в хорошие руки. Впрочем, насколько они хороши, зависит от нас с вами. Фрол – должник мой, выручил я его, вот он добром и платит. А после войны, сказал, вернусь, вы животное-то возвратите обратно. Это большая ответственность. Но поскольку война затянется, а коровы столько не живут, я думаю, на наш век хватит.
После этого начались уроки дойки. Козу сестры доить умели, а корову нет. На первый взгляд, разницы никакой, но Никонор Васильевич сказал, что есть разница и охотно принялся учительствовать. Сестры тоже заинтересовались, поскольку представилось возможность установить более близкий контакт с Никонор Васильевичем. Саша очень полюбил корову и часто разговаривал с нею.Но для начала нужно было придумать корове имя. Это было условием успешной дойки и первым вкладом в большую любовь про которую говорил Никонор Васильевич.





 В мае корову стали отдавать в общее деревенское стадо. Пастух гнал стадо от деревни мимо усадьбы и по пути забирал корову. Стадо гнали до заливных лугов за густым лесом. Там корова паслась наравне со всеми остальными коровами. А вечером ее встречали на опушке леса Ана , Дана и Саша, чтобы она не заблудилась и не ушла вместе с остальными коровами в далекую деревню.
Накануне, Дане приснился сон. Ей привиделось, что их черно-белая красавица стала летать по воздуху, а внизу люди ходили по Арбату, и накрывались зонтиками, поскольку опасались коровьих лепешек.
Вечером, когда Дана пошла встречать свое животное и увидела свою корову среди прочих, и Дане показалось, что смотрела корова на нее с любовью и по-родственному к ней приближается.
- Атомное сердце матери, - произнесла Дана за ужином, когда наливали теплое молоко.
- Почему так? – спросила Ана.
- Да...просто, - ответила Дана задумчиво и не стала более коментировать сказанное.
С тех пор стали звать корову Мамой или просто Мамкой.



 В мае зацвело все. Запахло жизнью и стало очень даже радостно на душе сестер. Труд стал как бы уже не в тягость, когда Никонор Васильевич администрировал, и перестал быть необходимостью, и превратился уже в каждодневную потребность, приносящую давно забытое чувство удовлетворения.
Как-то вечером Ана оказалась рядом с Никонор Васильевичем. Ана сидела на крыльце, а отшельник на завалинке, рядом совсем. Оба курили самосад. В воздухе пахло весенней самоотдачей, дымом с огорода, махоркой и московской недосказанностью, той по которой сестры давно соскучились. Дана доила корову, Саша бегал тут же рядом, на глазах Аны. Тут Никонор Васильевич так проникновенно заговорил, что Ана даже прислушалась:
- Я тут в районе был, намедни, новость у меня будет: ухожу я… совсем…в армию служить, на войну, стало быть, воевать. Не хотели они брать, говорят директива есть- специалистов не брать. Чудаки они, никогда не воспринимал их серьезно. Так я…добровольно…добровольцем, стало…быть. Так-то вот…
Потом говорил так:
- Гляжу на свет белый, на дом, на все хозяйство, на сад, на железную, любимую свою дорогу и думаю, что одиночеством все отдает и одиночество кругом все и во мне тоже, внутри. Я уйду – и одиноким останусь, некому горевать и думать обо мне и ждать, и ничто не поменяется без меня, тут я не в силах что-либо изменить. Вот, если на природу глянуть и представить, что человека нет совсем или никогда не было, как будто... хотя представить такое...поскольку человек – он...плоть от плоти...так сказать. Но вот, если представить, если человека убрать,а всю натуру оставить прежней, поменяется что? Ничего не поменяется! И поменяться не может! Поскольку не нужен человек природе своей, своей матушке, поскольку она отвергает его, как может, а он понять никак не может: не мать перед ней, но мачеха. И нужен человек ей... вот так... как палка в колесе телеги. Вот я подумал, что если умру я на войне, никто особенно, горевать не будет обо мне, и вы не горюйте, и не вспоминайте. Только у деревни два кладбища – татарское и русское, то, что русское – ближе к бору, на возвышенности, туда приходите и поклоняйтесь моим родителям Строгановым и моему младшему братцу Аркадию.
 На следующий и последующие дни, в усадьбе, и на станции, он более не появлялся.Для него война и мир закончились на Ферерских островах, где продолжал отшельничать.



 Однажды Дана проснулась среди ночи от звуков любви на фоне ошалелой песни сверчка. Аны рядом не было. Аны рядом не было (они спали вместе),место ее успело остыть. Дана пошла во двор, стала звать Ану, нарушая ночную идиллию. Любовные странные звуки прекратились. Ана не отзывалась. Дане стало страшно, она вернулась домой и постаралась заснуть от страха.
Утром она спросила Ану:
- Где ты была? Я звала тебя, ты почему не отзывалась?
Ана молча чертила палкой по земле фигуры. Она , казалось чувствовала себя виноватой.
- Я искала тебя. Что с тобой случилось? Что ты там чертишь?
- Фигуру.
- Какую фигуру? Можно посмотреть?
Дана пыталась посмотреть, но Ана быстро все зачеркнула палкой, спросила:
- Видишь вон ту тропу? Случилось так, что по ней вчера проходил один человек и остановился вон там, у частокола, а потом он остановился у нас...то есть... у меня.
- Какой человек? Он страшный? Говори – он страшный?
- Нет. Не страшный. Совсем нестрашный. Он красивый! Высокий, широкоплечий такой. Молоденький…
- Молодой? А почему я не видела? Где я была? Почему я не видела его?
- Ты не перебивай старшую сестру! Если не веришь, полезай на сеновал, он там спит, если осмелишься- разбуди!
Дана пошла на сеновал, и долго не возвращалась. Ана сидела на террасе и улыбалась солнечному свету, когда Дана вернулась спросила ее:
- Ну, как? Правда, красивый?
Дана потупилась:
- Спит, перегар испускает с газами, глаза режет. Разве бывают такие мужчины?
- Я чуть-чуть влюбилась, - улыбнулась Ана, - Это - Андрей.
- Разве такие мужчины бывают?
- Бывают, бывают! Какой мужчина!
- Если он мужчина, то почему он не в армии? Может он дезертир?
- Вот, сучка, что ты понимаешь? У меня мужчин сто лет не было, тут всех на фронт позабирали! Ты с Аркадием в счастье купалась, что ты понимаешь!
- Да, я люблю его.



- Дана, ты не разговариваешь три дня. Что происходит? Да, я исковеркала твою жизнь, твое счастье, я предала тебя, нашу дружбу и в твоем молчании слышится осуждение. Но скажи мне об этом, ругай меня, осуждай, но не молчи, сестра!
- Что-то произошло…
- Наконец-то! Слышу голос родной сестры! Что случилось, Дана?
- Я была на логе в прошлый раз…
- Опять замолчала, ты рассказывай, что случилось?
- Почему он называется Отчин лог?
- Ты была с Сашей? С ним что-нибудь случилось?
- С Сашей все в порядке, он был со мной, играл, а я посла корову.
- Ну что ты дуешься? Из-за Андрея? Могу тебе сообщить, что его забрали на фронт, он исчез из нашей жизни.
- Саша играл, бегал, но был на виду. Мамка тут рядом на привязи по логу прогуливается. Жарко только, июнь жаркий выдался…
- У тебя удар?
- Да, наверное…Ты знаешь, Ана, я только отошла…на минуту…то есть зашла в лес на минуту, понимаешь?
- Понимаю. Дальше!
- Недолго была, совсем недолго. Может быть минуту, а может и того меньше…
- Что же случилось?
- Знаешь, Ана, когда я вернулась…лучше бы я не возвращалась! Все было по-прежнему: Саша играл, корова тычется в траву. А рядом…совсем близко от меня…я сначала не заметила, сливается с травой…зеленый такой…стоит…усами шевелит!
- Мужик?
- Кузнечик!!!
- Дана, я тебя умоляю!
- Ана-а-а-а!!! Прекрати!!! Он был размером с нашу корову! Я таких не видела никогда! Это страшно...Мне кажется не зря все это со мною. Может с Аркашей что-нибудь? Я чуть в обморок не упала…вернее...когда я пришла в себя, его уже не было...кузнечика этого огромного... не было. Но я успела его разглядеть, у него глаза огромные, от взгляда его мурашки…



 Однажды Ана и Дана не обнаружили в сарае свою кормилицу – корову. Подумали, что она убежала, подождали до вечера, но корова не появилась. На поиски животного в  окрестных деревнях, лесах, полях и огородах ушло два дня и результаты не принесли. Впрочем, вскоре приглядевшись, они обнаружили подозрительные следы у сарая, похожие на коровьи копыта, уходившие в лес. Сестры удивились, что не обнаружили их сразу. Хотя в чаще они уже искали, решили идти по этому странному следу. Ана не сомневалась, что их корову уволокли волки, Дана подозревала, что это проделки исполинского кузнечика, про голодных колхозников почему-то не подумали. Вскоре Ана и Дана вышли к лесной поляне, где они увидели пропитанные кровью доски сложенные в ряд, протухшие, облепленные мухами внутренности, черно-белая кожа, рога, все это несомненно принадлежало корове, а тошнотворный запах говорил, что их корову прибрал Всевышний, весьма давно и искать ее более не имеет смысла.
- Кузнечики едят коров, как ты думаешь? – спросила Дана.
Ану стошнило. Когда она пришла в себя, она сказала:
- Теперь мы умрем с голоду.
- …Или нас съедят кузнечики, - сказала Дана.
Дома она сказала с улыбкой:
- Положись на меня.
Через две недели Дана принесла бидон полный молока. Ана лежала на кровати, приготовившись к смерти. Она сбросила десять килограммов.
- Пей, - сказала Дана и налила в алюминиевую кружку молоко.
- На сено выменяла? – спросила Ана, еле ворочая языком.
- Представь, нашу подоила, - ответила Дана.
После ужина они вдвоем поднялись на чердак, где Дана обычно занималась живописью. Там Дана показала их новую кормилицу: на огромном обрамленном холсте была изображена черно-белая корова, голова ее была повернута к зрителю, на ее животе были аккуратно приклеены почерневшие коровьи кишки, от которых отделялись вниз черные подтеки.
Дана сказала:
- Только давай, договоримся: ты - пасешь, я - дою молоко.
Ану тогда стошнило еще раз.
- Тебе срочно необходимо показаться врачу, - сказала Ана, укладываясь спать.



 Дана узнала у местных аборигенов, что в районе, есть доктор, причем, неплохой такой специалист, всех успешно лечит и самое главное реально вылечивает. Дана решилась к нему сходить на прием и попрощавшись с Аной и Сашей решилась пойти пешком, поскольку гужевой транспорт отсутствовал в том направлении. Через какое-то время Дана возвращается в усадьбу с израненными в кровь ногами, поскольку обратно так же шла пешком.
- Доктор сказал, чтобы я расслабилась. Он многое мне рассказал, - сказала Дана, когда легла на кровать.
- Он что, гэбэшник? – спросила Ана сочувственно.
- Если он – гэбэшник, то очень плохой, потому что человек хороший и мужчина хороший. Все худшее со мной уже произошло и теперь нужно ждать только доброе.
- Про кузнечика рассказала?
- Он сказал, чтобы я не волновалась.
 Через два дня Дану арестовали. Седой майор в очках сказал, что Дана уже год, как разыскивается всей страной. Саша долго плакал ночами, он научился стесняться своих слез, ему виделось, что корова Мама тоже плачет, только по особенному.
Ана больше не видела в своей жизни Дану. Она превратилась в нечто большее, чем  то, что когда-то называлось лагерной пылью; большее, чем простое и закономерное обретение прочного скрытого знания; большее, чем привычный смысл сильного, непостижимого мудростью абсурда. Ана спилась и умерла в 1961 году в подмосковном Загорске, к ней возвратился в 1950 году после отсидки Аркадий Рытов. Они жили вместе и , казалось любили друг друга.Детей у них не было. О его дальнейшей судьбе ничего не известно. Саша вырос на заботах теть и молоке Мамы, к шестидесяти годам стал главой издательского дома.
В 1996 году, летом Саше Галактионову приснился большой парусник, паривший над океаном и солнечный луч пробивался сквозь пелену облачности. На следующий день, никого не предупредив, ни жену, ни детей, он с личным водителем и своей белокурой любовницей уехал на своем  внедорожнике из Москвы на восток куда-то на Урал. На обратном пути в Москву он проезжал Татарию. Видели на хуторе, у Отчина Лога похожий на дракона пыльный шлейф, поднимающийся за мчавшимся джипом. Галактионов остановился в том самом доме, где когда-то жил в войну с тетками. Только жил там другой человек по имени Юлекс.
- Здесь ничего не менялось, - сказал он.
- Я помню, - ответил Галактионов, разглядывая фотографии на стенах.
Рано утром, когда проснулись он и Юлекс, Саша вышел на крыльцо, которое просело от времени. Уже светло было, и туман еще не рассеялся над еловым бором., когда оттуда, куда смотрел Саша, послышался стрекочущий звук, который все возрастал, перерастая в гул, и пока не показалось на глаза причина того звука, по форме и строению, напоминавшую обычную стрекозу. Размеры ее были никак не меньше размеров военно-транспортного вертолета. Стрекоза летела над лесом, раздувая и задевая верхушки еле и при этом вибрирующий гул ее крыльев, заставлял вибрировать пространство. Она замерла несколько секунд и полетела дальше. Галактионов спросил, провожая насекомое взглядом, пока оно не скрылось из вида, и гул затих:
- Юлекс, гигантские стрекозы здесь водятся?
Юлекс вышел на крыльцо, спичкой ковыряя в зубах, встал за спиной Галактионова.
- Водились когда-то…. кузнечики, давно это было…. да вышли все. А что? Поохотиться желаете?