Печальная змея-2

 
"Смеясь, он дерзко презирал
 Земли чужой язык и нравы..."
 Лермонтов

Революция 17-го года, как известно, раскидала по свету русскую элиту. И бывшие камергеры, пропитания ради, садились за руль такси либо надевали униформу швейцаров. От тех времен сохранился анекдот. Дама с собачкой зашла пообедать в ресторан. Бравый официант обслужил ее и, получив хорошие чаевые, выпятил грудь:
- Знает ли мадам, что перед ней флигель-адъютант Его императорского...
Дама прониклась и добавила чаевых.
- Благодарю, мадам, – расчувствовался Флигель. – У вас такая красивая собачка. Что за порода?
- В прошлом году, в горах Швейцарии, она была могучим белым сенбернаром. А сейчас – маленький черный пудель.

Далеко не все, покинувшие Союз в девяностых, были в прошлом сенбернарами. А вот маленькими пуделями оказались очень многие. Как-то спросил себя, какие чувства испытывал в первые месяцы эмиграции. Ответ был – беспомощность, неуверенность, страх. Именно тот набор, что побуждает вести себя агрессивно и вызывающе. Либо ёрничать над непривычным окружением и на всякий случай его презирать. Наверное, когда принижаешь, кажешься себе выше, даже находясь на дне: без работы, без языка, на случайной съемной квартире.
Аборигены эту агрессивность пришельцев либо не замечали, либо игнорировали. Выставляли на тротуар стиральные машины, холодильники, микроволновки. Объясняли с виноватой улыбкой:
- Давно собирались обновить, а сейчас такой случай. Берите на здоровье. А скоро вы купите себе новую.
Не скажу, что все старожилы были так благородны. Ведь мы, безъязыкие, были идеальным объектом для облапошивания, и многие этим пользовались. Как мальчик-разносчик у О"Генри, швыряющий банановыми корками в уличного зеваку:
- И не хочется, да жаль упускать такой случай!

В те же времена я убедился в справедливости того постулата диалектики, где бытие определяет сознание. Даже случайная подработка поднимала настроение, не важно, какая, мытье ли машин на заправке или уборка подъездов. А когда на курсах иврита, в так называемом ульпане, объявили о наборе на сезонную работу по выпечке мацы, то бывшие врачи и конструкторы кинулись туда первыми. Работали ночью, с десяти вечера до шести утра. По ленте конвейера плыли тонкие пупырчатые пластины, их надо было выхватывать и бережно укладывать в бумажную упаковку. Изделие культовое, поэтому по цеху слонялись раввины, отслеживая специфическую чистоту продукта. Для нас они выглядели экзотично в своих черных сюртуках, бородатые. Из "русских", а было нас душ пятнадцать-двадцать, только я умел как-то объясняться по-английски. Иврит почти у всех был еще на уровне, близком к нулевому. Тогда же я, опытный электронщик, постиг еще одну суть полупроводимости: качество передаваемой информации зависит от ее направления. С одной стороны:
-  Дим, скажи этому козлу (варианты – этому мудаку, этой обезьяне)...
С другой:
- Would you be so kind to ask your friend – не спросите ли вы у своего друга...
Не помню, может, и я вел себя не лучше, чем "май френдз". Например, поставив локти на стол и слизывая с ножа остатки крема, философски возгласить:
- Разве ИМ дано постичь нашу культуру?!
Если да, то мне стыдно. И интеллигент из Светлогорска немногим отличается от философа из Черновиц или Жлобина. Впрочем, вскоре я это и доказал успешно.

В два пополуночи объявлялся перерыв. Мы усаживались за большим деревянным столом, сработанным, наверное, еще в прошлом веке, как, впрочем, и само здание, низкое и массивное. Шуршали свертки, из которых извлекалась снедь, собранная накануне заботливыми женами. Кто-то традиционно вздыхал, что без бутылочки зря пропадает такая закусь. Перешучивались, жевали, поминали добром родные места, прежнюю работу. Много врали, конечно, иначе советская промышленность должна была умереть, лишившись враз такого числа главных инженеров и замдиректоров (см. начало текста).
Местные кормились за отдельным столом. Среди них было много религиозных, носящих на голове круглую шапочку – кипУ. Перед трапезой один из них обязательно читал молитву. Нам, жертвам научного атеизма, эта процедура казалась нарочитой и смешной. Однажды кто-то из нас громко хмыкнул на их хоровое "Амен". Они зашептались. Немного погодя высокий рыжий парень в вязанной кипЕ несмело подошел к нашему столу.
- Извините, пожалуйста! – его английский выдавал выходца из Америки. – Здесь у парней возникли сомнения, кошерна ли ваша пища. Производство у нас несколько специфическое. Мы не думаем, конечно, что вы здесь едите свинину...
- Свинину-свинину, – перебил я его, честно и строго глядя в светлые серо-зеленые глаза. – Но ведь мы знали, куда идем работать, так что поросенок абсолютно кошерен, обрезан на седьмой день и сертифицирован главным раввином свинофермы. Идите, успокойте своих друзей.
Он благодарно кивнул и вернулся к своему столу. Его успокоительная речь почему-то не вызвала энтузиазма. Раздались две-три язвительные реплики, смех. Он укоризненно оглянулся, но я сосредоточенно нарезал соленый огурец на мелкие кубики.
- Дим, о чем это вы? – тормошили меня.
Я объяснил. Публика была в восторге. Я поначалу – тоже. До утра работали с двойным энтузиазмом. Еще бы: как мы их сделали! Я даже бормотал заказную колхозную песенку, которую приспособил к текущему моменту:
- Чаму ж мне не пець,
- Чаму ж не гудзець, 
- На мацовай фабрыцы
- Парадак iдзець.

В шесть утра возвращался домой один, по темной пустой улице. Настроение почему-то было на нуле. Полицейская машина обогнала меня, остановилась. Я тупо молчал на задаваемые вопросы. Пока один из них не сообразил спросить по-английски, откуда я иду и где живу. Велел подняться в машину. Возле моего дома выпустили, что-то насмешливо сказав на иврите. Просто подвезли.
За семнадцать лет, что пролетели с тех пор, я так и не стал религиозным. Хотя неоднократно поднимался в Иерусалим погладить древние камни. Но терпимостью, которой меня не научили преподаватели научного атеизма, обзавелся, надеюсь. Очень надеюсь.