ФОТОГРАФИЯ СЫНА
Сын - гордость каждого мужчины. Не столько потому, что он есть продолженье рода. Иль сын - похож. Нет, вовсе не оно тому причиной. А гордость, потому что - боль.
Сын - как моё дыхание, как доля сердца и частица крови. А если долька та жива и если кровь живёт, сын для мужчины - гордость, показатель силы.
Мы с сыном далеко-далёко друг от друга. Он мал, ему так не хватает отцовской ласки, как мне, отцу, ласканья сына-крохотульки.
Что знает он сейчас обо мне, и я - о нём? Вот, оседлав ретивого коня, он рвёт узду, он мчит ко мне. Глаза его полмира поглотили, а остальная мира часть для сына - я.
Так много лет назад к России мчалося раскосое, отчаянное племя. Там, где-то впереди, ждало их будущее, жизнь ждала, и позади осталась испепелённая, иссушенная доля.
И сыну моему, наверно, я спасенье. Дыханье крови, зов её кипит в нём, будоражит и влечёт вперёд. Он вскинется всегда, заслышав отдалённый гул самолёта. И шепнёт, и вскрикнет: «Папа, я! Я, папа! Я!»
И слышу зов его, и скрежещу зубами в бамовской ночи: «Судьба, пусти, я к сыну полечу. Пусти, Судьба...»
Смеётся мерзко. Не пускает.
РАСПЛАТА
На Восточном БАМе временные посёлки строили из щитовых домиков. Как в этих сооружениях, слепленных на скорую руку, удавалось переносить морозы за сорок с ветрами, понять до сих пор не могу. А ведь военные железнодорожники приехали сюда с семьями, в которых были и дети. Впрочем, стужа испытывала не только людей.
Как-то в январе был мороз в 42 градуса. Я видел воробья, сидевшего на верхнем углу такого домика. Он то вспархивал крылышками и зависал над щелью, то надолго замирал у неё, и лишь колыхание нижних перышек от теплого воздуха говорило о том, что он жив.
Потом в щель он сунул клюв и пропал.
Я долго ждал, когда он появится обратно. Подошёл поближе. По радостно-беспомощному приглушённому писку я понял, что воробью из щели не выбраться.
За минуты в струе тёплого воздуха он расплатился жизнью. А мы разве не такие?
CЛЫШАТЬ МОРЕ
Море в Баку, да и потом, когда отплыли на пароме в сторону Красноводска, впечатления не произвело. Видел огромные масляные поля, и из-за них громадность моря не ощущалась. Даже грустно стало. Столько надежд на первую встречу с морем лелеялось среди сибирских снегов, а здесь ... так пахло тяжёлым духом цивилизации, что слегка подташнивало. Пахло то ли мазутом, то ли нефтью, то ли ржавым металлом. В общем, чем-то мёртвым.
Но ночью, проснувшись в каюте от беспорядочных наклонов и толчков из стороны в сторону, вниз-вверх, я услышал море. За круглыми окнами оно вздыхало, охало, причмокивало и, главное, дышало, жило.
С этого момента я полюбил море.
ШОКОЛАД В ШАМПАНСКОМ
Среди вечной бамовской зимы приехать во Владивосток, где в полдень по шапке стучит капель. Ходить по почти бесснежным улицам и удивляться такой разнообразной после трассовых будней одёжке прохожих.
Глянуть в командировку и, увидев скорую дату отъзда, запрятать эту командировку, потерять её среди множества покупок, заполнивших портфель.
Встретить друга, с которым прожиты не самые печальные месяцы жизни в Москве. Обрадоваться ему, нашим воспоминаниям - ведь на БАМе начинало казаться, что всё прожитое, учёба и работа в столице - всё придумано от тоски.
Сидеть с ним в номере гостиницы с видом на Тихий океан, по кусочку бросать в наполняемые шампанским стаканы неровные кусочки шоколада. И вместе с ними то всплывать на поверхность воспоминаний, то погружаться на дно реального существования.
Снова возбуждать в мозгу то жадное нетерпение, с которым когда-то познавались города и веси, снова и снова перебирать, как чётки, их своеобразные красоты и открывавшиеся тайны.
Красноярск - шоколадинка на дне.
Свердловск - она, словно нехотя, кувыркаясь, стремится вверх.
И снова падает вниз - Красноярск.
Всплывает неторопливо и неодолимо: Москва.
Заметалась, запрыгала - Казахстан, Ставрополь, Домбай, Ростов, Танаис, Баку, Красноводск, Чарджоу, Ташкент, Киров, Томск, Пермь, Камчатка, Прага, Пльзень, Брно, Норильск, Гавана, Камагуэй, Норильск, Таллин, Москва, Кишинёв, Хабаровск, Чегдомын, Комсомольск, Ясный, Баджал, Берёзовый. И вот - Владивосток. И у шоколадинки нет больше сил всплыть.
Снова налить в стаканы шампанского - как заправить горючим готовый сорваться с места гоночный автомобиль. Заметались, запрыгали шоколадинки в наших стаканах, обещая многие и многие будущие дороги...
Сидеть перед синим вечерним окном. Сидеть с другом. Что-то вспоминать, что-то предполагать.
И видеть: нас в комнате четверо - мы с ним и живые кусочки шоколада в пузырящихся шампанским гранёных стаканах - как в магических кристаллах, в которых отразилась наша прошлая жизнь и напророчилась жизнь будущая.
ВСТАТЬ НА ЗОРЬКЕ
Встать на зорьке, когда туман сползает с гребня гольца и сгущается над долиной речки в лёгкую ленту молочного цвета.
Перейти по гулкому деревянному мостику через ручей, лопочущий со сна, булькающий на округлых голышах. Услышать мокрое чирканье травы по сапогам и увидеть их носки, блестящие матово и тепло, что захочется потрогать их пальцем.
Войти в лес, который молчит, но жизнь в котором вовсе не прекратилась. Разуться на мокрой траве и ощутить прохладное её ласкание. Продлить эту радость и брести по лесу к берегу речушки, то и дело ощущая подошвами ног то хвою, то веточки, то стебли травинок.
Шагнуть в воду прохлады синих звёзд и перебрести речку, чтобы на другом берегу почувствовать, как в оледеневших ногах вдруг разольётся спасительная теплота.
Долго взбираться по крутому склону, цепляясь за реденькие кусточки и благодаря каждый за поддержку.
На гребне горы найти укромную ложбину и сесть на ствол упавшего дерева, оказавшегося здесь неведомо как. Увидеть, как на ладони, долину речки и застывшую на противоположном склоне тайгу. Замереть вместе с ней, вдохнуть воздуха свежести ключевой воды. Подставить лицо солнцу и понять, что сегодня ты заново родился.
(Фотография вверху сделана на кордоне Сынжул в тот самый день в 1971 г.).
ПЕСНЯ ОСЕНИ
Как ни сурова погода в Сибири, на сентябрь она всегда оставляет несколько прозрачных, особенно ясных дней. Юным и голубым видится небо в такое время, а глянешь на деревья - непременная печаль заполнит душу. Редкие листья, жёлтые и жёсткие, вовсе не скрывают наготы деревьев, бередят воспоминания.
Под ногами - горы желтизны. Идёшь по лесу, и готов бесконечно слушать эту прощальную песню осени: «Шш-шш, шш-шш, шш-шш». В голове ясно и свежо, временами кажется, что близится весна. Однако нет...
Кто-то невидимый опутывает сетью серебряных паутинок солнце, и оно, ласковое и тёплое, совсем устаёт за день и к вечеру едва движется за горизонт.
А ночью сеть заброшена в звёздное небо. Вызревшие за лето звёзды попадают в неё, и плывёт она по небу, полная и трепещущая. Забываешь, что это Млечный путь. Вглядываешься в небо, и не верится, что это немыслимое количество звёзд учтено.
Звёзд много, и они льют на землю голубой свет, холодный и неласковый. Вода в ручье не от него ли? Она еще не замёрзла, и, когда умываешься по утрам, белый пар проползает над водой и долго не тает.
Студёная вода, синий иней, редкие заморозки предвещают нескорую ещё зиму. Она неблизко, и много ещё увидишь грязи, потом кашицы из грязи и снега. Потом по утрам будут мёрзлые комки земли, словно посыпанные солью. И вот дохнёт холодно и надолго неласковая зима.
Снова и снова будешь отыскивать в облачном небе хоть лучик солнца. И долго не находить.
Почти до самой весны.
С ГОЛУБОГО НЕБА
Снег лежит не первый месяц. Но он не удручает. Голубое небо, зимнее солнце над белыми просторами, вонзённые в далёкую синь ели - они словно поддерживают свод - всё излучает ликование и торжество.
Тени длинны даже в полдень - солнце едва успевает подняться над окрестными сопками.
И в такой денек с голубого неба сыплется снег. Его хорошо видно на солнце, он посыпает протоптанные дорожки и серебрит одежду прохожих.
Не устаешь смотреть на это чудо. Оттуда, с голубого неба, летят искры радости. И кажется, им не будет конца.
1968
НАСОВСЕМ
БОЛЬШЕ НЕ ПРИЕЗЖАЙ
троллейбус плакал огромными черными глазами-окнами капли торопливо скользили вниз словно стыдясь своих малых размеров на обширной тоскливости стекла
БОЛЬШЕ НЕ ПРИЕЗЖАЙ
вспомнил я - и всегда знал! - наши отношения всегда были похожи на встречную электричку в ночной час
БОЛЬШЕ НЕ ПРИЕЗЖАЙ
светлые полосы - радости и взаимного обожания - перемежались темными - размолвок и переживаний - и начинало казаться что так будет всегда так будет вечно и жить без этого уже не мог
БОЛЬШЕ НЕ ПРИЕЗЖАЙ
вдруг провал бесконечный провал в черноту она была за этими стёклами набухала как громадная рана искажалась плыла и искрилась чёрными каплями
БОЛЬШЕ НЕ ПРИЕЗЖАЙ
кажется, дождя
БОЛЬШЕ НЕ ПРИЕЗЖАЙ
БОЛЬШЕ НЕ ПРИЕЗЖАЙ
БОЛЬШЕ НЕ ПРИЕЗЖАЙ
БОЛЬШЕ НЕ …
БОЛЬ…
НАПОИЛИ КВАСОМ
Сначала в Душаке, а потом и на других станциях на пути неторопкого поезда от Каспия до Ташкента (чтобы попасть на пассажирский до Новосибирска, а там добраться до родного Красноярска) получил истинное удовольствие. Под палящим солнцем выпил холодного русского квасу!
Мы соскочили на перрон, совсем измочаленные жарой в вагонах. Я провёл тыльной стороной ладони по лбу, и почувствовал: будто песок на коже. Уже не удивился, потому что знал: влага тут испаряется мгновенно.
На этих разнопёстрых полустанках быстро мы устали от предлагаемых дынь, винограду, помидоров, арбузов, как устали от напряжения в ожидания заразы – какие руки их касались?
А тут - сморщенные от здешней жары старичок в линялой уж много лет косоворотке, но чистенькой, и такая же его старушка, мило повязанная косынкой недавнего приобретения, продавали всем желающим проезжающим по Турксибу этот древний, как немилосердное солнце, русский напиток из обтянутых мокрой тряпкой стеклянных четвертей, непонятно как попавших в наши дни. Вода из тряпок испарялась так быстро, что напиток был - не поверите - прохладным!
Три стакана были в ходу - старушка едва успевала споласкивать их в ведре чистой холодной воды, а старичок всё булькал и булькал в них квас из четвертей. Какие-то копейки он аккуратно клал у бутылей, стоявших на чистеньком полотенце, похоже, больше удовольствия получая от благодарностей соотечественников.
Холодный напиток да ещё от чистеньких хозяев - теперь дорога в Ташкент уже не казалась неодолимой, а потом до Новосибирска. Там сутки по Транссибу - и в городе на Енисее точно такой напиток меня ждал дома, в Сибири, тоже жаркой в эти месяцы.
Квас маминого приготовления.
А ЛАМПА ГОРИТ!
По вечерам на моём столе в общежитии МГУ горела настольная лампа. На свет её в открытое окно слеталось столько летающей живности - от полупрозрачных мошек до странных крылатых существ, чем-то напоминавших первые летательные аппараты, не столько достававших, как в Сибири, сколько докучавших, - что они совсем надоели мне. Тратить время на борьбу с ними времени у меня не было - на кону было поступление (или провал) на экзаменах в Университет.
Закрыть окно - жарко, воздуха прохладного не ощущаешь, да и не слышно звуков таинственной, ещё не открывшейся тебе Москвы.
Тогда я повернул лампу так, что свет от неё не стал виден с улицы. Лампа горит, а мошек нет, никто меня не отвлекает.
Глянул на чернеющее окно за лампой и был пронзён догадкой о том, что часто сам бываю похож на этих мошек. Нередко огня путеводного не видишь и стоишь. Но лампа-то горит!
ТОСКА ПО СНЕГУ
Русскому человеку, выросшему в родных местах, не надо объяснять прелесть снега, открываемую с юных лет и впитываемую на всю жизнь. А каково в наши дни открывать очарование снегом тем нынешним русским, которые... Впрочем, я о другом.
Лет эдак ...дцать назад в раскалённом от зноя Красноводске в августовскую жару я видел, как наши мальчишки на гладких, до блеска отполированных досточках съезжали по покатой асфальтовой дорожке во дворе школы, стоявшей на скалистом склоне. Двое-трое их туркменских сверстников, пугаясь, тоже пробовали проделать такое же, но ни радости, ни азарта, как у моих сородичей, в их глазёнках я не увидел. А у наших был полный восторг.
Одного я спросил: «А на санках с горки снежной катался?»
Он изучающе глянул на меня - откуда, дескать, знаешь? - и гордо ответил: «Нет, но мне старший брат рассказывал, как это здорово! На зимние каникулы тоже покатаюсь - поеду с мамой к тётке в Россию».
Ну вот, и наступили времена вернуться моим землякам из тех мест в родные пределы. И вновь почувствовать, как это дорого сердцу русскому - жить без тоски по снегу.
Снег-то их ждёт, а родные места?
МЕЧТА
Он прожил в Чарджоу больше двадцати лет, а до этого сорок - в том сибирском селе, где родились мы с ним. Чарджоу, если его сравнивать с другими среднеазиатскими городами, для житья человека пригож. Летом здесь при всей жаре хорошо - протекает Аму-Дарья и канал есть - Дарья-Баши. Город утопает в виноградниках. На базаре - горы дынь, арбузов, изобилие фруктов.
Купались в канале. Вышли довольные, нисколько не пугаясь сорока с лишним градусов на солнце. Валяясь на песке, по виноградинке обрывали огромные кисти с ягодами янтарного цвета. Они странным образом хранили прохладу. Хорошо!
А он вдруг и говорит: «Сейчас бы глоток воды из колодца. Из того, что в заулке. Перед школой. Помнишь, в Тасеево?»
Я, конечно, помнил. А потому вполне с ним согласился.
БЛИЖЕ К ТРАВЕ
Всякое садовое товарищество - целый сонм малых форм архитектуры. За сетчатыми заборами (у кого как - порой и изгородью, где-то заплотами, а то и неким подобием кремлёвских стен из кирпича, или металлическими профильными листами) всё наружу: и достаток хозяина, и его национальные корни, и вкусы привередливой жены, и пожелания детей, и подражание тому, что где-то видел, и взбрыкивание своей души, которая на свободу вырвалась: а хочу вот эдак!
Вот и спорят меж собой вычурные мусульманские башенки со шпилями неведомо как забредшей в центр России готики; прочно стоят на родной земле срубы и лезут вверх несуразные сооружения, спроектированные самопальными архитекторами - тайными последователями фаллистического течения в искусстве.
В одном схожи почти все: строение стараются сделать с непременным вторым этажом (мансардой!), и верандой - на первом (вечерком посидеть за рюмкой чая).
И только одно строение в нашем товариществе одноэтажное. Щитовой домик с некрутой крышей был бы, конечно, мал для проживания семьи, если бы не прижался к своему двойнику. Словно в обнимку, стоят два одинаковых домика, сомкнувшихся не вровень друг с другом, а чуть со сдвигом. Особенно прочно и уютно они смотрятся в зимнее время на фоне сплошного белого покрывала.
Неподалёку - несуразное сооружение «об четыре этажа» с бассейном на втором и разнокалиберными антеннами над новомодной крышей. Наличие хозяина в доме распознаётся просто. Если у кирпичного забора (та самая «кремлёвская» стена) торчат две иномарки, набитые людьми, видимо, часто снимающимися в новых фильмах о русской козаностре.
Иногда на маленьком балкончике (с маленьким же козырьком) появляется фигура. Снизу она выглядит несимпатично: толстые ноги, такие же руки и маленькая головка, крепко привинченная к покатым плечам. Головка смотрит на далёкий лес за запущенным полем. Фигурке, наверно, нравится ощущение высоты - пожалуй, едва ли не единственной, которая ей в этой жизни доступна.
А в одноэтажном домике живёт вчерашний лётчик. Он на пилотской пенсии, ещё молод и уже грустен. Жена у него выглядит вдвое моложе его, и участок у них удивительно уютен и ухожен.
Как-то мы стояли с ним в ожидании пригородного автобуса, и я удивился, почему он не поставил дом с мансардой. По себе знаю, участок сверху рассматривать интереснее, а при обилии у них на участке лилий и других броских цветов со стремительными линиями зрелище открывалось бы незабываемое (волнительное, как принято сейчас ляпать с экранов телевизора).
- А мне высоты за мою жизнь - во! - ответил мне он и провёл ладонью над седой головой, словно смахивая нимб. - И два приземления таких было, что мне сейчас поближе бы к траве. А из мансарды... из мансарды траву не разглядишь, - сказал он.
Тут подошёл автобус, и мы не договорили.