Глава 15.
Из ежедневника Алексея Коноваленко.
“2 июля. Суббота.
7-30. Заехать за П.В. и отвезти его в аэропорт.
Потом на рынок и купить для З.И.: десять килограммов картошки (псковской или новгородской, хохлятскую и белорусскую не брать!), два кило риса, по полкило чернослива, изюма, кураги, триста грамм кедровых орешков (это для сладкого плова, обожаю, как Зоя Ивановна его готовит, казан бы съел, да Хозяин будет смеяться). Еще купить яблок или груш – три кило, петрушку, укроп, кинзу, немного гвоздики и душистого перца. Взять килограмм творога и килограмм сметаны. Если будут – еще три литра сливок. Отвезти все З.И. на дачу и до среды свободен! Можно будет подхалтурить – Хозяин на это дело закрывает глаза, а мне лишняя копеечка.”
Никуда не торопясь, Алексей ехал по Суворовскому проспекту. Вечер выдался удачным - он уже подвез четверых клиентов и положил в карман несколько пятидесятитысячных бумажек. Коноваленко искал обменник с более-менее приличным курсом. Он заработал сегодня приблизительно сотню гринов, но переплачивать лишнего не собирался. У светофора его машине махнула рукой девушка в светлом платье, и Алексей решил тормознуть.
- Мне в Купчино.
- Ого, - Алексей уже подумал отказаться, но девчонка была симпатичная и чем-то напоминала Любушку, - Ладно, садись. Денег-то хватит?
- Хватит, - Она беззаботно тряхнула короткой челкой и села на переднее сиденье, рядом с ним.
- Пристегнуться не забудь, - Напомнил клиентке Алексей и нажал на газ.
Чем больше он смотрел на пассажирку – тем сильнее она напоминала ему Любу. Такая же мальчишечья фигурка, похожий овал лица, средней длины волосы, собранные на затылке в “конский хвост”. Девушка смотрела в окно, подпевая одними губами музыке из магнитолы.
Лешке вдруг безумно захотелось ощутить в ладони ее маленькую грудь, сжать тонкие обнаженные руки, прижаться к этим напевающим беззвучно губам. Он представил себе, что рядом с ним сидит Люба, а не чужая девчонка. Мимоходом он взглянул на часы. Шесть вечера.
- Мне сюда, на Бела Куна. Следующий поворот и многоэтажка на углу. Останови там.
Леша кивнул. Он лихорадочно соображал, как ему завязать знакомство. Долгая дорога была совершенно глупо потрачена на сексуальные мечты. И теперь у него оставались минуты.
- Слушай, а ты очень торопишься? Может, съездим куда-нибудь…в ресторан или в кафе.
Девчонка насмешливо посмотрела на него:
- Это ты всю дорогу обдумывал или тебе сейчас в голову пришло?
- Сейчас пришло, - Признался Леша, - Ты очень симпатичная. Не хочу тебя потерять. Меня Лешей зовут.
И Алексей постарался улыбнуться как можно обаятельнее. Девушка посмотрела на него, прищурившись.
- Вообще-то я не тороплюсь. Просто надо к экзаменам вступительным готовиться. Ладно, поехали. Устрою себе праздник перед долгой зубрежкой.
Она снова встряхнула челкой и засмеялась. Лешка тоже засмеялся – от счастья, что все получилось.
- Меня зовут Мила. А куда мы поедем? Назад, в центр?
- Можно и не в центр. Можно в какой-нибудь загородный ресторанчик…
Они просидели в ресторанчике до двух часов ночи. Лешка подливал Миле вино, сам не пил, отговариваясь тем, что за рулем. Он уже выяснил, что Мила приехала поступать в институт из Луги, что снимает квартиру до поступления, а потом рассчитывает переехать в общежитие педагогического, потому что из Купчино добираться далеко, что подружками пока обзавестись не успела – только-только квартиру сняла, что уверена в своих силах и рассчитывает поступить с первого раза.
О себе Лешка наврал с три короба – что машина принадлежит ему, что он сын директора завода и имеет свой небольшой бизнес, что денег у него куры не клюют, а любимая девушка до сих пор не встретилась. Он чувствовал, что нравится Миле, и от этого хотел ее еще больше.
На обратном пути он свернул на проселочную дорогу. Еще стояли белые ночи, но в лесу было темно. Мила дремала на заднем сиденье – Лешка споил ей почти две бутылки вина.
Заехав на какую-то полянку, Алексей вышел из машины и открыл заднюю дверь. Мила сначала не поняла, что происходит, но когда Коноваленко начал стаскивать с нее платье, рванулась и закричала.
Лешка опрокинул ее на землю и навалился сверху. Он не вслушивался в плач, просьбы, стоны. Когда Мила попыталась расцарапать ему лицо, Коноваленко без размышлений нанес ей несколько сильных ударов поддых. Он плохо соображал, что делает; мелькало перед глазами лицо Любы, Алексей представлял себе именно ее – плачущую, сломленную, жалко хватающуюся за его безжалостные руки.
В какой-то момент Мила сделала еще одну попытку отбиться от насильника – из последних сил вцепилась в Лешкину ладонь зубами. От неожиданной боли Коноваленко окончательно вызверился. Он с размаху ударил девушку кулаком в лицо, потом еще и еще раз, чувствствуя, как под ударами трещат и ломаются кости. Тело девушки обмякло, и Лешка, торжествуя, вогнал в него колом стоящий член.
Он насиловал Милу долго, она не приходила в чувство, и Лешка дал себе волю.
Наконец, возбуждение схлынуло. Коноваленко встал, натянул джинсы и достал из багажника ручной фонарь.
- Черт, изгадился весь, - Брезгливо пробормотал он, разглядывая пятна крови на рубашке и брюках.
Истерзанная девушка его не волновала. В ней ничего не осталось от обожаемой Любочки. Лешка пнул для проверки распластанное на траве тело. Мила еле слышно застонала, и Коноваленко принял решение.
Он задушил девушку обрывком ее же платья. Затем завернул труп в брезент, тщательно подобрал с земли клочки одежды, свалил все в багажник и сел за руль. Минут через десять Лешка выехал на трассу и погнал машину прочь от города.
Близко к городской свалке он подъезжать не стал – вокруг хватало глубоких ям с гнилой ржавой водой. Накидав в брезент несколько тяжелых камней, Лешка покрепче перевязал куль с трупом веревкой и кинул его в бочажину. По поверхности тяжело разошлись несколько масляных кругов, и вода успокоилась.
Домой Коноваленко вернулся под утро. Содрал с себя грязную одежду, запихал все в стиральную машину и включил режим кипячения.
Он долго стоял под душем, смывая с себя воспоминания о прошедшей ночи. В животе сладко ёкало, когда он представлял себе белое тело на темной траве. В конце концов Лешка не выдержал – и минут десять мастурбировал под струями горячей воды, почти физически ощущая податливую девичью плоть под своими руками.
Из ежедневника Алексея Коноваленко.
“6 июля. Среда.
В 11-15 быть в Пулково. Встретить Хозяина, отвезти в офис.”
Пробка на Московском проспекте задержала его катастрофически, Алексей еле-еле успевал в аэропорт. Как назло пошел дождь, приходилось осторожничать на мокрой трассе. К счастью, Коноваленко подъехал вовремя - Хозяин не любил опозданий. Самолет только что приземлился, можно было перекурить, пока пассажиры не вышли в зал встречающих.
За три последних дня Лешка неожиданно вымотался. Он с утра до ночи халтурил, но история с Милой не шла у него из головы. Хотелось повторения, хотелось снова почувствовать, как содрогается от боли женское тело у его ног. Ночами Алексей почти не спал, терзая свой член и вспоминая, как Мила царапала ногтями его руку, пока он медленно сжимал на ее шее обрывок платья. Предсмертный женский хрип возбуждал больше всего – до черных кругов в глазах. В его воображении смешивались лица женщин – Люба и Мила, Мила и Люба. Но Люба была выше, она была богиней, на альтарь которой Лешка готов был приносить кровавые жертвы.
За это время Лешка проехал мимо бессчетного количества молодых женщин и девушек, но ни одна не была достойна умереть ради его любви. Коноваленко мучила неудовлетворенность, но он не мог позволить себе малейшей небрежности в выборе.
Хозяин вернулся из Москвы довольный. Лешка сразу понял это по улыбающемуся лицу, по добродушному тону:
- Ну что, много налевачил, пока меня не было?
- Да чуток, - В тон Викентьеву заулыбался Коноваленко, - На новые джинсы хватит.
- Шмоточник, - Хозяин хлопнул Лешку по плечу, - Я тебе подарочек привез. Будешь охмурять девчонок фирменным запахом.
И Петр Васильевич достал из “дипломата” черную с серебром упаковку.
- Ух ты! – Лешка от неожиданности потерял дар речи на несколько секунд, - Настоящий “Boss”?
- Я подделок не покупаю. Держи!
От избытка чувств Лешка сочно причмокнул губами и резво взял с места.
- Поосторожнее, гонщик, - Засмеялся Хозяин, - Подарок разобьешь.
Глава 16.
Ольга Игнатьевна исправно платила “крыше”, поэтому появление в кабинете двоих амбалов поначалу восприняла совершенно спокойно. Она доходчиво объяснила молодым людям, что разговаривать им надо не с ней, а совсем с другими господами. И если надо, то разговор может состояться буквально в течение пары часов. Амбалы тоже очень доходчиво объяснили Ольге, что крышевать ее не собираются, а просто хотят купить ее магазин. За очень приличные деньги. Но если хозяйка продавать точку не хочет, то цену можно и снизить. До нуля. Потому что после пожара ее магазинчик не будет стоить вообще ничего.
Подобный поворот разговора Ольгу Игнатьевну возмутил. Она потребовала, чтобы амбалы покинули ее кабинет немедленно. Парни снисходительно усмехнулись и вышли, а Ольга немедленно набрала нужный номер. Объяснив ситуацию, она, как могла, описала приметы “покупателей”.
- Не волнуйся. Разберемся, - Ответили на том конце провода и положили трубку.
Ольга Игнатьевна тяжело вздохнула. Она одинаково боялась как налетчиков, так и защитников. До нее доходили слухи, что нередко “крыша” сама присылала бандитов, чтобы еще раз припугнуть бизнесменов и вытрясти из них лишние деньги. А бывало и так, что “крыша” попросту вынуждала продавать бизнес им же – когда считала, что хозяйничать самим можно выгоднее. Ольгин магазин находился на Литейном проспекте, место было бойкое, денежное. Открыть здесь какой-нибудь винно-табачный “24 часа” – и греби бабки лопатой. Тем более, что поддельное спиртное стоит хозяевам дешево, а продается за те же деньги, что и настоящее. И кому какое дело, что продукты у Ольги отменного качества, фермерские. И что очередь в кассы у нее стоит с утра до вечера, продавцы с ног сбиваются, альбомчик у входа благодарностями исписан…
Был бы у нее рядом мужчина – свалила бы она на его плечи свои проблемы, поплакала бы на сильной груди – может и полегчало бы. А одной что делать? Только достать из сумочки косметику, привести в порядок лицо и ждать ответного звонка.
Вечером в ее дверь позвонили. Ольга Игнатьевна гостей не приглашала, открывать не собиралась, но в глазок посмотрела. За дверью стоял хорошо одетый пацанчик лет пятнадцати с каким-то конвертом в руках.
- Кто там? – Для приличия спросила Ольга Игнатьевна.
- Нам ваше письмо бросили, - Ответил ломкий мальчишечий голос, - Я хотел его в ваш ящик опустить, а он сгоревший. Я подумал, вдруг что-то важное.
- Опять ящик спалили? – Охнула Ольга, распахивая дверь, - Я два часа назад домой шла – все было в порядке.
Сильный удар в грудь отбросил ее назад, в прихожую. Падая, она успела увидеть тех самых громил, которые возникли на пороге словно по волшебству. Затем ее голову пронзила мгновенная, но страшная боль…
- Ты что сделал, недоумок?
Один из парней наклонился над лежавшей навзничь женщиной. Угол трюмо был испачкан кровью, а на паркете медленно расплывалось бурое пятно.
- А че? – Второй громила равнодушно пожал плечами, - Сговорчивее будет.
- Не будет, - Первый заглянул в открытые глаза Ольги Игнатьевны, - Трупы не разговаривают. Ну смотри, перед Бугром сам ответишь. Сказано же было – пугануть.
От двери на происходящее с любопытством смотрел мальчишка. Он с жадностью разглядывал голые женские ноги и старался заглянуть под задравшийся подол. Лужа крови, растекавшаяся из-под разбитой головы жертвы, его не пугала.
Первый парень обернулся и цыкнул на мальчика:
- Кыш вниз, и чтобы я ни слова от тебя не слышал. Усек? Иначе самолично зарою. Живьем. Ты меня знаешь.
Мальчишку словно ветром сдуло. Парень осторожно вышел из квартиры, обернул ладонь подолом рубахи и взялся за ручку. Дверь мягко захлопнулась, и рэкетиры неторопливо двинулись вниз по лестнице. Они никуда не спешили.
Глава 17
Петя Викентьев присутствовал при расстреле только раз в жизни. В марте 1952 года он уже заканчивал службу в конвойных войсках НКВД, где числился отличником боевой и политической подготовки, когда однажды ночью его отделение подняли по тревоге и отправили конвоировать несколько человек, приговоренных к расстрелу.
Рядом с Петей шел подросток лет шестнадцати с белым от ужаса лицом. Он беззвучно открывал и закрывал рот, словно хотел закричать и не мог. Около паренька с трудом передвигалась молодая женщина, босая, в грязном платье, зябко стягивающая на плечах рваный пуховый платок. Остальных Петя рассмотреть не мог – в ряду конвойных он оказался замыкающим..
Расстреливали во дворе котельной. Под выщербленной стеной снег смерзся бурыми глыбами, а из открытой двери эти глыбы еще подсвечивал алый отблеск. Апокалиптическая картина запомнилась Пете навсегда.
Когда последний из приговоренных затих после выстрела сержанта, добивающего раненых, солдатам приказали затащить трупы в котельную. Петя с напарником, весельчаком и балагуром Васькой Мордвиновым, который подозрительно притих и кусал губы, брал неожиданно тяжелые тела за руки и за ноги и закидывал их в огненный зев печи. Он взмок уже через пару минут – и от трудной работы, и от жара, который шел от гудящего пламени. Последней оказалась та самая женщина в пуховом платке. Платье задралось, обнажив худую ногу в черных кровоподтеках и дырявые мужские кальсоны, неровно обрезанные на уровне коленей. В огне тело задергалось и затрещало, как сырое полено. Васька, давно уже издававший горлом странные звуки, развернулся – и его вырвало прямо на гору угля. Кочегар, орудовавший в зеве печи огромным ломом, заменявшим ему кочергу, молча подал Василию железную кружку. Стуча зубами, Мордвинов выпил теплую воду, захлебываясь и проливая ее на гимнастерку.
Через неделю Вася повесился – ночью, на турнике во дворе. Никакой записки самоубийца не оставил, поэтому отделение долго трясли особисты. Со временем все успокоилось, но тела, корчившиеся в адском пламени, еще долго снились Пете по ночам.
Тем не менее, от своего желания поступить на службу в органы госбезопасности Петя не отказался. Отработав после армии еще три года оперуполномоченным, он поступил в Высшую школу МГБ СССР, затем в аспирантуру. Викентьеву повезло – он счастливо избежал чисток, прокатившихся по “органам” после смерти Сталина и падения Берии. И накрепко усвоил основное правило: нигде никогда не светиться.
Работая в пятом управлении КГБ, Викентьев с самого начала стал подбирать себе “верных людей”, которые должны были выполнять за него всю черновую работу. Лучше всего на роль исполнителей подходили простые ребята из рабочих или крестьянских семей, неустроенные в быту и в жизни, но страстно желающие вырваться из того слоя общества, который их породил. Такие рыли землю носом, стараясь выслужиться, заработать очередную звездочку на погоны – и тем самым раскрывали Викентьеву свои слабости и пороки. Они нередко переступали закон с его устного согласия , тем самым попадая в зависимость от Викентьева. Тот по-отечески их успокаивал, но никогда не забывал попросить подробный отчет, который скрывался в недрах его личного сейфа. Обладая острым умом и работая на перспективу, Викентьев не упускал возможности поставить себе в заслугу операции по обезвреживанию “антиобщественных элементов”, которые разрабатывал и проводил его отдел.
Особенно удачными оказались для Викентьева шестидесятые и семидесятые годы. Отлов диссидентов, возмущенных вводом советских войск в Чехословакию, и евреев, собирающихся в Землю Обетованную и прилипавших по вечерам к “Спидолам”, принес Петру Васильевичу сначала звезды подполковника, а затем и полковника.
Викентьев к этому времени обзавелся солидным брюшком, вставными зубами и блестящей на солнце “хрущевской” лысиной.
Он не жаловался на жизнь. Удачно женившись в свое время на вдове довольно высокого партийного чина, успевшего пустить себе пулю в лоб до ареста по обвинению во взяточнистве, Викентьев стал обладателем не только красивой и хозяйственной жены, но и отличной четырехкомнатной квартиры на Васильевском острове, коллекции драгоценностей стоимостью в сотни тысяч рублей, нескольких картин, которым впору было висеть в Русском музее, а не в частном жилище и – самое главное – связями на самых вершинах власти.
Пристроив сводную сестру от второго брака матери за офицера из Третьего Главного Управления КГБ, Викентьев вздохнул спокойно. Эта красотка в свое время принесла ему немало неприятностей, могущих обернуться очень серьезными последствиями. Он был старшее ее на десять лет и достаточно долго не обращал внимания на глуповатую неуклюжую девчонку, открывавшую дверь, когда он навещал мать. Но к шестнадцати годам Люда расцвела, превратившись в настоящую русскую красавицу. У Викентьева как-то быстро вошло в привычку хлопать сестру по высокому крепкому заду, вроде бы в шутку щипать ее за полные бедра. Люде это нравилось – она все время вертелась около Петра, задевая его то локтем, то коленом.
Однажды, выпив слишком много на очередной годовщине смерти отца, Викентьев остался ночевать в квартире матери – на диванчике в проходной комнате. Проснулся он от того, что чья-то ладонь шарила под простыней по его телу. Не раздумывая долго, Петр протянул руку вперед, нащупал толстую Людкину косу, ухватил ее в кулак и потащил сестру к себе…
Через два месяца рыдающая Люда сообщила Викентьеву, что беременна.
Тогда Петр всерьез испугался – первый раз в жизни. Он делал прекрасную карьеру, на днях получал очередное звание, так что история с соблазнением и беременностью сестры могла ему дорого обойтись. Тем более, что она категорически отказалась делать аборт. Впрочем, руководила ей не любовь к детям, а обычный страх.
У Викентьева даже мелькнула тогда идея ликвидировать дуреху, но он быстро сообразил, что убить сестру не сможет. Не из жалости, нет. А потому, что убийство грозило ему еще более тяжкими последствиями в случае раскрытия.
Викентьеву удалось убедить сестру молчать, и Люда согласилась. Она приняла всю вину на себя, скрыв ото всех имя отца будущего ребенка. Взамен Петр пообещал устроить ее жизнь наилучшим образом. Он не интересовался родившимся мальчишкой, которого Людмила в конце концов сплавила матери. Знал, что назвали малыша Георгием – в честь прадеда, а все остальное Викентьева не касалось.
С Олегом Бурнусовым Викентьев впервые встретился на совещании в Москве, через пару лет после рождения Жорки. Их поселили в одном номере ведомственной гостиницы. Слово за слово офицеры познакомились. О нынешней работе своей не говорили – больше вспоминали Высшую Школу МГБ, в которой они отучились, правда, на разных курсах. Выяснили, что оба ленинградцы, оба потеряли на войне отцов, а Олег еще и младшего брата, умершего в блокаду.
Когда Петр показал новому знакомому фотографию сестры, у того даже лицо налилось кровью. В двадцать лет Людмила выглядела роскошно - темно-русые волосы, уложенные короной вокруг головы, большие светлые глаза, слегка улыбающийся рот с идеально ровными зубами и немного полноватыми губами.
- Познакомишь? – Хрипло спросил Олег Викентьева
- Разумеется, - Засмеялся Петр, хлопая Бурнусова по плечу.
Только через несколько лет после женитьбы на Людмиле Олег дал понять Викентьеву, что знает, кто отец его пасынка. Но этим рычагом давления Бурнусов никогда так и не воспользовался. Викентьев шурина не опасался. К тому времени он уже успел обзавестить соответствующей “папочкой”, как он любил называть компромат. И то, что в этой папочке хранилось, могло утопить Бурнусова много быстрее, чем история соблазнения Викентьевым сводной сестры.
Удача оставила Викентьева с началом перестройки. Очень быстро нашлись желающие внимательно разобраться в деятельности Конторы. Петр Васильевич разоблачений не опасался - он пришел в органы после репрессий тридцатых-сороковых годов и ни с кем из тех, кто работал во времена Берии или Абакумова, не общался. Но отдел, в котором Петр Васильевич так успешно продвигался вверх, занимался как раз теми людьми, которые горели желанием запустить свой нос туда, куда их пускать было никак нельзя.
Викентьев отдавал себе отчет в том, что таких, как он, судить не будут – слишком многих, находящихся у власти, могли утопить его откровения на суде. Но устроить несчастный случай или организовать самоубийство коллеги по службе могли. Поэтому Викентьев счел необходимым отгородиться от возможной опасности. По зрелому размышлению и с чистой совестью он полностью переключился на сферу, в которой тоже можно было манипулировать людьми – на сферу сексуальных отношений. Петр Васильевич и раньше не брезговал сбором “жареных фактов”, справедливо полагая, что любое лыко будет в строку. В его отделе несколько человек давно уже вели картотеки проституток обоих полов, занимались сомнительными связями разных политических и культурных деятелей с малолетками или гомосексуалистами. Викентьев совершенно точно знал, что по нынешним временам факт “диссидентства” или преследований по “религиозным убеждениям” может оказаться плюсом и сыграть огромную роль при вхождении во власть. Зато факт многолетнего сожительства с молодым парнем или растления какой-нибудь неполовозрелой девочки перекроет кислород любому, не в меру активному депутату. Вовремя подброшенная журналистам информация могла похоронить под собой кого угодно, подобно лавине, срывающейся с вершины горы.
Вышвырнув таким образом парочку неудобных кандидатов в депутаты городской Думы из предвыборных гонок, Петр Васильевич воспрял духом. Люди оставались людьми во все времена – развратничали, растлевали, брали взятки, спекулировали. Превыше всего Викентьев ценил власть не очевидную, а скрытую. Ту, которая позволяла знать обо всех все, самому оставаясь в тени. Он нимало не сомневался, что время “перестройщиков” продлится недолго – недавняя история страны была тому примером.
Но судьба приготовила ему еще один – совершенно неожиданный – удар.
Звонок от шурина, мат-перемат – и хлопнувшее обухом по голове известие о том, что Георгий, Жорка, сын Людмилы, давно и прочно выкинутый из памяти, сидит в данный момент парой этажей ниже, в комнате одного из самых надежных и, если на то пошло, самых въедливых помощников. И этого самого Жорку могут повязать прямо сейчас, кинуть в камеру, где сидит пара-тройка бойцов, переодетых уголовниками. А эти бойцы за ночь сделают с Жоркой такое, что не приснится в страшном сне ни одному мальчишке, с готовностью подставляющему свой зад очередному любовнику.
Викентьева не интересовало, что будет чувствовать парень – много больше он испугался того, что Петров неминуемо докопается, чей это сын. Докопается, если не остановить его прямо сейчас, волевым решением начальника. Пусть думает, что хочет, но позволить Косте потянуть за эту ниточку Викентьев не мог.
Через десять минут дело Георгия Бурнусова лежало на столе Петра Васильевича. А в глазах Петрова, стоявшего перед начальником, тлело откровенное сожаление – не дали, остановили на самом интересном месте, а такая открывалась “перспективка”...
Несколько дней Викентьев был с Костей холоден, но затем рассудил, что не стоит демонстрировать так откровенно свою неприязнь. Петров звезд с неба не хватал, но мог быть очень полезен во многом. И Петр Васильевич сменил гнев на милость – снова позвал Костю к себе в гости пить чай с пирогами, на которые Зоя была мастерица, всячески интересовался делами подчиненного, давал ценные советы.
Но именно в эти дни у Викентьева впервые заболело сердце. Тянущая боль под лопаткой испугала его не на шутку. Кардиограмма показала легкую стенокардию, врач заверил, что ничего страшного нет, и выписал какие-то капли. Но Викентьев еще долго прислушивался к своему телу, лежа в постели рядом с безмятежно спавшей женой.
Петр Васильевич совершенно справедливо считал себя сильным и осторожным человеком. Он осмотрительно остался в стороне в смутные дни ГКЧП, спокойно отнесся к самоубийству шурина и даже свою отставку воспринял как должное. Контора приспосабливалась к новой ситуации в стране, мимикрировала, прятала нужных людей во всевозможных организациях, на первый взгляд не связанных с органами безопасности. Поэтому переход из ФСБ в совет директоров “Техно-Банка” оказался для Викентьева просто переводом на другой участок. Петр Васильевич переехал в свой новый кабинет, прихватив значительную часть информации, накопленной им за годы работы.
Когда рыдающая Людмила сказала, что Жора разбился и умирает, Викентьев даже не сразу понял, что умирает его единственный ребенок. Он благополучно изгонял память о грехе три десятилетия, опасаясь только того, что кто-нибудь проникнет в его тайну. Он не знал отцовских чувств и никогда не стремился завести еще детей – ни в семье, ни на стороне. Петр Васильевич съездил в больницу и стоял рядом с сестрой, когда врач отключал аппараты, поддерживающие в Георгии подобие жизни. Но никаких особых эмоций он не испытывал. После кремации Викентьев отказался посидеть с сестрой, помянуть сына и почти сразу уехал в свой загородный дом в Вырице.
Только там, оказавшись в полном одиночестве, он неожиданно для себя понял, что его род оборвался окончательно и бесповоротно. За свою жизнь Викентьев видел сына всего несколько раз – спустя несколько месяцев после рождения, два или три раза в гостях у Людмилы и Олега и в больнице, за минуту до смерти. Он помнил худого неразговорчивого мальчика с дерзкими темными глазами и упрямо сжатыми губами. Лежавшее на кровати в больнице тело с забинтованной головой не имело ничего общего с пухлым румяным младенцем шести месяцев от роду, которого когда-то – единственный раз – Викентьев держал на руках. Петр Васильевич не испытывал никаких сожалений по поводу того, что никогда не общался с сыном, но осознание того, что даже завещать имущество будет некому, отозвалось в сердце ноющей и хорошо знакомой болью.
Приступ прошел, но осталась непонятная пустота.
Неисчерпанные запасы отеческой любви Викентьев обратил на своего шофера, Алешу. Паренек смотрел на Петра Васильевича влюбленными глазами, готов был за шефа в огонь и в воду. И Викентьев стал приглашать Коноваленко к себе домой, часто оставлял его на даче – просто отдохнуть, позагорать и побездельничать, привозил Алексею всевозможные приятные мелочи из поездок. В глубине души Викентьев даже жалел, что Коноваленко не приходится ему сыном. Он почему-то был уверен, что любил бы мальчика всем сердцем, баловал бы его, холил и лелеял.
Викентьев старался не показывать своей слабости, временами скрывая нежность к парню за напускной строгостью. А сам буквально отмякал сердцем рядом с непосредственным и искренним Алексеем. Он даже начал подумывать о том, чтобы поговорить с Зоей и официально усыновить сироту. То, что Алексей давно уже не ребенок и прекрасно может позаботиться о себе сам, Викентьева не останавливало. Он жаждал сыновней любви.
Глава 18
Я хотел уехать из дома Кости, чтобы не давать ему даже малейшего повода надеяться на какие-то изменения в наших отношениях. Благими намерениями…
Мы провозились весь день, выгребая с чердака и из комнат старую мебель и всевозможный хлам. Оставили только самое необходимое – диваны, на которых можно было переночевать, место поесть и посидеть. Это Костя собирался выкинуть в последнюю очередь, когда дело дойдет до капитального ремонта.
После тяжелой работы мы втроем сходили к заливу и искупались, хотя вода была довольно холодной. Впрочем, Люба предпочла душ во дворе Финскому заливу.
А потом мне стало просто лень идти на электричку или на автобус. И я остался. Мы разожгли во дворе костер, испекли в углях картошку. В сумке у Кости отыскалось несколько бутылок пива.
Солнце закатывалось, но все не могло коснуться линии горизонта – белые ночи уже закончились, однако сумерки были длинными, прозрачными, тонко звенящими настырным комарьем. Угли подернулись белым пеплом, изредка вспыхивали алыми искрами и снова тускнели.
Костя сидел рядом со мной – я чувствовал тепло его тела и пальцы, время от времени касавшиеся моей спины. Эти прикосновения были робкими, чуть заметными – как прикосновения ночного мотылька к покрытой росой траве. Люба начала зевать, и Костя отправил ее в постель – если можно было назвать постелью небольшой скрипучий диванчик на первом этаже, в комнате рядом с кухней.
Мы остались у костра вдвоем. Ночь, наконец-то, началась, по небу потянулись легкие облака, еще подсвеченные из-за горизонта розовым светом невидимого уже солнца. Комары стали наглее, мы то и дело хлопали себя по рукам и лицам.
- Романтика, - Сердито сказал Костя, - Угораздило меня репеллент забыть…
Он в очередной раз хлопнул себя по лбу и поднялся:
- Пойдем в дом, а? Сожрут.
- Думаешь, там комаров меньше?
- Там на окнах сетки. Свет мы не зажигали, должно быть меньше.
Я покорно встал. Мне совсем не хотелось сопротивляться или ругаться. Головой я понимал, что это капитуляция перед телом, которое элементарно истосковалось по любви. И не только перед телом. Все это время я боялся признаться себе, что меня тянет к этому мужчине. Вопреки логике, вопреки памяти – тянет.
Случайные партнеры, которых я без труда находил себе на плешках города, не приглушали боль от потери Жоры и не могли заменить Костю. Мне был нужен не просто любовник на ночь – я нуждался в человеке, с которым у меня было общее прошлое, даже если это прошлое было достаточно неприглядным.
По-моему, Костя сам не понял, что я сдался. Он выдал мне старенький плед и тощую подушку и спросил, глядя в сторону:
- На втором этаже две спальни. В правой спать ляжешь или в левой?
- А ты в какой?
- В той, которая останется. В правой кровать удобнее, пружины не такие растянутые, так что устраивайся там, лучше выспишься.
Я взвесил на руке плед:
- Тоненький, холодно будет.
Костя не понял намека и пожал плечами:
- У меня другого нет. Одеяло я Любе отдал.
- Дурак, - Сказал я ему, - Блин, какой же ты дурак. На фига мне одеяло, если я никуда не уехал?
Я обнял его за жесткие плечи. Мы не целовались даже тогда, у Любы в квартире, и сейчас я впервые почувствовал, какие у Кости твердые и горячие губы. Он был жаден и в то же время слегка испуган, чувствовалось, что опыта у него минимум, зато желания хоть отбавляй.
Нет, разумеется, у него был опыт – не я один побывал в знаменитом кресле в проклятом кабинете - но это был опыт совсем другого рода. Это был опыт насилия, опыт принуждения.
А быть ласковым Костя не умел. Даже поцелуи его больше напоминали укусы – короткие, частые, иногда даже болезненные. Он торопился – и мне все время приходилось его останавливать, хотя справиться с таким напором было нелегко.
Мы уснули, когда солнце стояло уже довольно высоко, не то в пять утра, не то в шесть – я не смотрел на часы.
Разбудила нас Люба. Я открыл глаза и увидел ее рядом с кроватью – она тихонечко касалась моего плеча.
- Завтракать будете? – Люба почему-то говорила шепотом, хотя я уже не спал.
Я шевельнул губами – да, будем. Выбраться из Костиных объятий, не разбудив его, я не мог – даже во сне он крепко держал меня, прижимаясь всем телом.
Люба вышла, а я провел пальцами по небритой Костиной щеке.
Он проснулся мгновенно, минуту смотрел мне в глаза, потом резко сел на кровати и растер руками лицо.
Я блаженно потянулся, скинув ногой плед куда-то вниз.
- Дьявол, - Сказал Костя, глядя на меня, - Дьявол, что это было? Почему?
- Глупые вопросы. Потому. Мне так захотелось, вот и все. Ты чем-то недоволен? Если я не ошибаюсь – ты тоже этого хотел.
Он сел спиной ко мне, обхватив руками колени и замолчал. Что-то было не так, я чувствовал это, но не мог понять причину.
- А теперь ты уйдешь и все? – Наконец нарушил Костя затянувшееся молчание.
- А ты хочешь, чтобы я ушел? Или хочешь, чтобы я остался?
- Знаешь, кем я теперь работаю? - Костя невесело успехнулся, - Замначальника по охране информации “Техно-Банка”. Собираю компромат на сотрудников, чтобы, в случае чего, было чем им заткнуть рот. Как ты думаешь, мой начальник отнесется с пониманием к тому, что я сам сплю… с тобой?
- Понятно, - Я рывком спрыгнул с жалобно скрипнувшей кровати и стал одеваться, - Я никогда не сомневался, что ты просто трусливый жлоб. Можешь не бояться по поводу своей карьеры. Ты мне на хрен не нужен, ясно?
- Подожди, Денис…Диня, - Костя уцепил меня за край рубашки и заставил сесть рядом с собой, - Подожди. Послушай меня… Я купил этот дом, чтобы… чтобы быть здесь с тобой. Ты мне нужен, очень нужен. Но работа мне тоже нужна - хорошая, денежная работа. Чтобы у родителей и Любы ни в чем нужды не было, чтобы самому нормально жить, ни в чем себе не отказывая. Или почти ни в чем. Я не знаю, как это совместить все – тебя, работу. Пока не знаю. Но я найду выход, клянусь тебе – найду.
Я смотрел на него – встрепанного, помятого со сна. Что я испытывал в тот момент? Не знаю. Может быть, жалость к Косте, запутавшемуся в собственной сексуальности. Или презрение к его слабости, к его страху быть “ославленным” в его привычной среде.
Завтракать мы спустились молча и не глядя друг на друга. Потом повозились еще какое-то время в доме, разбирая хлам из очередной комнатушки.
Обедать я не остался, ушел пешком на электричку. Мне надо было разобраться в себе и принять какое-то решение.
На работу я поехал к трем часам дня. В магазине царила какая-то странная суматоха. Собственно, магазин был закрыт – хотя внутри я видел и продавцов, и кассиров, и еще каких-то людей.
Пришлось заходить с черного хода, со двора. У подсобки меня остановили и провели в кабинет Ольги Игнатьевны. То, что произошло какое-то несчастье, я понял сразу – двое мужчин, один из которых был в форме майора милиции, а второй в штатском, немедленно усадили меня на стул и начали допрашивать.
Так я узнал, что Ольгу накануне вечером убили.
У меня в тот момент сжалось сердце – не могу сказать, что меня связывали с хозяйкой нашего магазина какие-то чересчур близкие чувства. Но я помнил, как она бросилась мне на шею в Новый Год, я сочувствовал ей в ее бабском одиночестве. И вот вчера эту маленькую, изящную и несчастную женщину убили. Я даже испытал раскаяние, что отказался тогда остаться у нее – ведь мог подарить ей немного счастья, мог… Не захотел.
Выяснив, что у меня на вчерашний вечер есть алиби, следователи оставили меня в покое. Выходя из кабинета, я подумал, что они неминуемо придут за подтверждением к Любе и Косте.
Через два дня меня вызвали к следователю повесткой. Я удивился, но, разумеется, пришел по вызову, хотя не понимал, чем еще могу помочь следствию.
- Скажите, Денис Михайлович, где вы все-таки были вечером в субботу, когда была убита Ольга Игнатьевна Люберецкая.
- Я уже говорил – я ездил в Ольгино на дачу к друзьям, вернулся в город только днем в воскресенье.
- Мне очень жаль, - Качнул головой мой собеседник, - Но ваши слова не подтверждаются показаниями.
И он положил передо мной протоколы допросов Кости и Любы. И еще одну бумагу, смысл которой я не понял сразу, а когда понял, то на фоне общего сумбура в голове моей возникла одна-единственная четкая мысль – от сумы и от тюрьмы не зарекайся. Это было постановление о взятии под стражу.
Глава 19
К Косте следователь приехал на работу. Сразу же объяснил ситуацию – прекрасно понимая, что Петров сам совсем недавно работал в системе – и попросил подтвердить, действительно ли Денис Каратаев был на даче в Ольгино. Костя мгновенно просчитал варианты – ему совершенно не улыбалось подтверждать свое знакомство с Денисом. Следователи могли пойти по этой ниточке, запросто выяснить, что Каратаев гомосексуалист и тогда… Петров хорошо представлял себе, как быстро ненужная ему информация попадет на стол к тем, кому не следует. И решительно отрекся – нет, к нему приезжала сестра, но приезжала одна, просто отдохнуть на даче. Никакого Каратаева он знать не знает. Его не волновало лжесвидетельство, много сильнее он переживал, что Любу могли допросить раньше. Но следователь ничего не сказал, поблагодарил за помощь и распрощался.
Через десять минут после его ухода Петров вылетел из здания банка к телефону-автомату.
Убедить Любу отказаться от того, что она привезла Дениса в Ольгино, оказалось делом нелегким. Петров долго доказывал сестре, что от ее молчания зависит не только его, Костина, работа, но и благополучие ее будущего ребенка. Ведь он, родной брат, не сможет удержать дом, если потеряет работу. А куда тогда она будет привозить свое дитя? Снимать дачу за бешеные деньги? Да и неизвестно, куда повернет следовательская мысль – начнут докапываться, выяснят, что Люба устраивала оргии у себя дома. Да-да, именно оргии, а как еще назвать их с Алексеем пристрастие к сексу на троих, а то и на четверых? Дойдет до журналистов, попадет в прессу – тогда пострадает и Любино реноме, и карьера ее мужа, врагов он себе на радио нажил предостаточно. И в любом случае он, Костя, уже сказал следователю, что Денис к ним не приезжал. Что он его не знает. Люба ведь не хочет, чтобы его посадили за лжесвидетельство?
Нарисовав сестре ужасные перспективы, созданные его воображением, Петров заручился обещанием подтвердить его слова и вернулся на рабочее место более-менее успокоенным. Но тревога не оставляла. Более того, к ней начал примешиваться стыд и раскаяние. Костя прекрасно понимал, что следователи, решившие, что Денис сказал им неправду, автоматически запишут его в подозреваемые. В ситуации полного беспредела и безнаказанности, о которых Петров знал не понаслышке, другого виновника убийства – а после беседы со следователем Костя догадывался, что у них нет никаких зацепок – искать никто не будет. Дело пойдет как раскрытое по “горячим следам”, показания из Дениса так или иначе выбьют или просто состряпают несуществующие улики. И Денис пойдет под суд. Будет придуман мотив, его обоснуют, никакого алиби после показаний Кости и Любы у Дениса не окажется, никто не будет ни в чем разбираться тогда, когда страну захлестывает преступность. Конечно, грамотный адвокат сможет Дениса спасти… грамотный. И хорошо оплаченный. Но у Дениса денег нет. И семья его, интеллигенты хреновы, не наскребет на хорошего адвоката никогда, особенно сейчас, когда в стране сумасшедшая инфляция….
Костя сидел за столом, тупо глядя на разложенные перед ним бумаги. Жизнь рушилась – уже в который раз – и опять по его вине.
Люба позвонила вечером. Она плакала и говорила, что никогда себе не простит, что она негодяйка, что Костя трус и предатель.
Петров собрался и поехал к сестре. Он долго утешал ее, объяснял, что никто Дениса ни в чем не собирается обвинять. Но даже если обвинят, то им придется молчать все равно – потому что они уже сказали. И отказываться от показаний нельзя ни в коем случае – им припишут сговор с целью обмануть следствие, Бог знает, во что это все выльется, а они не имеют права рисковать.
Люба снова плакала и расстраивалась, но под конец согласилась с Костей, что менять показания ни в коем случае нельзя.
Об аресте Дениса Петров узнал к концу недели. Он страшился этого, предвидел, но в глубине души надеялся, что обойдется. Тлела в нем подспудная уверенность, что следователи не окажутся раздолбаями, готовыми кинуться на первого же подвернувшегося человека. Но надежды разлетелись в прах – бабка-соседка, подошедшая к телефону, плача, рассказала, что Дениса забрали, а его комнату опечатали.
- Разве ж убивец он, Дениска-то, разве ж убивец? А мне следователь так и сказал – убивец, мол, женщину убил неделю назад. А Дениска-то мухи не обидит, пил, знамо дело, помню – но рук никогда не распускал. Сижу вот и плачу – неужто ту девочку, которая к нему приезжала?
Костя похолодел. Бабка помнила, что Люба заезжала за Денисом. Это ничего не подтверждало и не опровергало, но могло служить косвенным доказательством того, что Денис сказал следователям правду. Наверняка они заставили его расписать тот день по минутам – где был и что делал. Бабку надо было заставить замолчать – любым способом.
- Бабушка, я тоже уверен, что Денис не виноват. Я подъеду, а вы мне расскажете – как дело было. Может и вытащим Дениса. Хорошо?
План составился в голове Петрова почти мгновенно. Соседка Дениса была совсем старая – революцию еще помнила. Внезапная смерть старушки никого не удивит. Мало ли что – стало плохо, упала, только действовать надо быстро. Очень быстро.
Он подъехал к дому Дениса поздно вечером – старушка не спала, ждала, с порога начала рассказывать. Костя слушал ее вполуха, сидя на кухне. Когда бабка повернулась спиной, он вытащил из кармана камень, завернутый в газету и легонько ударил женщину по затылку. Оглушенная старуха кулем осела на пол. Костя положил ее на бок, так, чтобы создавалось впечатление падения с табуретки. Затем взял в комнате подушку и прижал к лицу жертвы. Когда пульс перестал прослушиваться, Костя отнес подушку на место, закрыл в комнате и в кухне форточки, включил газ и поставил на конфорку пустую кастрюльку. В углу кухни висела иконка с лампадкой. Огонек мерцал еле-еле, но этого было вполне достаточно.
Через полчаса, сидя в машине, припаркованной неподалеку, Костя увидел огненный шар, вылетевший в небо. И сразу же – звук взрыва. Потом послышались крики. Приезда пожарных Петров дожидаться не стал.
Он не испытывал никаких угрызений совести – работа давно научила его относиться к человеческой жизни и смерти без каких-либо комплексов. Жил человек, потом умер. Все там будем, одни раньше - другие позже.
На следующий день Костя внимательно просмотрел газеты и не пропустил ни одного выпуска новостей по телевидению.
“Взрыв бытового газа на Учительской улице. Во время пожара один человек погиб”.
Такая формулировка в разделе происшествий его полностью устроила. Милиция списала пожар на несчастный случай. Впрочем, Петров не сомневался, что именно так и будет – ну упала бабушка, потеряла сознание. Газ успела включить, а спичку поднести не успела. Или забыла. Мало ли таких историй в ежедневных сводках. Это ведь не расстрел конкурентов у пивного ларька. И не взорванная машина какого-нибудь слишком удачливого бизнесмена. Обычная бытовуха.
О Денисе Костя старался не думать. Вечером после работы он даже поехал в Сосновку и снял там парнишку лет восемнадцати-двадцати. Секс в машине оказался довольно пресным – паренек старался угодить клиенту, помахавшему перед его носом долларами. От этого старания Косте было ни жарко, ни холодно. Пока парень путался в пуговицах Костиных брюк, Петров равнодушно смотрел в его коротко стриженый затылок, потом предложил отъехать подальше. Уложив паренька животом на теплый капот, Костя стянул с него джинсы вместе с трусами и без прелюдий воткнулся в теплое нутро. Паренек хрипло стонал, пока Костя двигался в нем с размеренностю автомата - может, от боли. Или притворялся. Косте было все равно. Тем не менее, он взял у парня телефон и обещал позвонить, когда тот снова ему понадобится. Парень не возражал, телефон дал с готовностью, написал на клочке бумажки свое имя – Боря.
Боря так Боря. Бумажка отправилась в бардачок машины.
Ночью Костя спал крепко, без снов. И на работу явился в прекрасном расположении духа. Полдня он размышлял о том, что жизнь может быть хороша и без Дениса с его проблемами. Ближе к вечеру Петрова вызвал Викентьев, похвалил за проводимую работу, сообщил о повышении оклада в связи с постоянно растущей инфляцией и о премии.
Прибавка покрывала инфляцию с лихвой, Костя обрадовался и совершенно искренне поблагодарил начальство, уже прикидывая, куда потратит премиальные. В свалившейся на голову удаче он увидел добрый знак – жизнь была на его стороне.
Вернувшись домой, Петров нашел телефон Бори и пригласил его к себе. По дороге он купил в супермаркете всевозможные деликатесы – от красной рыбы до буженины, пирожные, бутылку хорошей водки. Костя намеревался устроить себе праздник – себе и парню, с готовностью откликнувшемуся на его звонок.
Вечер прошел более чем удачно. И ночь тоже. Костя даже позволил себе подвезти нового любовника до метро. Судя по всему, Боря тоже был рад знакомству с небедным солидным мужчиной. Во время свидания он всячески старался Косте угодить, смотрел преданными глазами и готов был выполнять любые Костины прихоти.
На работу Петров приехал в отличном настроении, время от времени посмеиваясь при воспоминании о ночных безумствах. Эти отношения совершенно не походили на отношения с Денисом – никакого надрыва, никаких обязательств, никаких воспоминаний о прошлом. Легкость и свобода – вот что ощущал Костя – легкость и свобода. Он не сомневался, что связь с совершенно случайным парнем будет много легче скрыть, чем связь с Денисом. Денису нужно было все, и его совершенно не волновало, устраивает ли это любовника. Он ставил Костю перед совершенно невозможным и недопустимым выбором – а Петров не любил выбирать. В противоположность Денису Боре не было нужно ничего – его устраивали необязательные случайные встречи по желанию Кости.
Сейчас Петрову было даже смешно вспоминать, как он сам мечтал жить с Денисом, вместе ездить отдыхать, проводить с ним все свободное время. Костя теперь отчетливо понимал – жизнь, которую вел Денис, ему самому не подходила совершенно. Одно дело – тайные и ни к чему не обязывающие свидания. И совсем другое дело – жизнь семьи, которая у всех на виду.
“Надо будет навести справки о Борисе, на всякий случай – мало ли что”, - напоследок подумал Петров, открывая личное дело одного из сотрудников, заподозренного в сливании информации по клиентским базам, и его мысль тут же перескочила на работу, - “А этот Веденеев, судя по всему, живет не по средствам. Стоит присмотреться…”
Глава 20
Коноваленко колесил по городу. Ему нравилось ездить просто так, без цели и смысла, ощущая, как послушна в его руках мощная красивая машина. Свободного времени у него хватало – Хозяин никогда не заставлял Алешу торчать в бесплодном и бесполезном ожидании на стоянке у банка. Если Коноваленко требовался – Хозяин звонил заранее по радиотелефону, установленному в салоне машины, и назначал время.
Леша никогда не опаздывал ни на минуту.
Викентьев даже поощрял эти его поездки, считая, что таким образом Коноваленко выучит город до последнего проулочка.
Алеше было приятно расположение Петра Васильевчиа. Он испытывал к Хозяину совершенно искреннюю любовь – преданно-слепую, нерассуждающую любовь – и считал совершенно естественным, что эта любовь Викентевым по достоинству оценена. Разумеется, были вещи, в которые Коноваленко не считал нужным начальника посвящать – например, в свою охоту за молодыми красивыми девушками. Это было глубоко личное, интимное, принадлежащее только Лешиной душе.
После истории с Милой Алексея преследовало желание снова испытать те восхитительные ощущения. В своих мечтах он в подробностях представлял себе девушек, хрипящих от удушья у его ног. Жертвы умирали медленно, доставляя Леше ни с чем не сравнимое наслаждение. Иногда Коноваленко даже позволял себе представить так Любу – но немедленно обрывал сам себя в ужасе, что покушается на святое.
Разъезжая по улицам Питера, Леша ни на мгновение не забывал о своем поиске. Ему очень нравилось так думать про себя – “я в поиске”. Тысячи женских лиц скользили мимо сознания, иногда какое-то впечатывалось в память яркой вспышкой. Невозможность немедленного обладания запомнившейся девушкой доводила Коноваленко до бешенства, он яростно сжимал руль, пытаясь побороть эмоции. Однажды он даже поехал вслед за одной такой – понравившейся – но вынужден был дать газ на первом же светофоре, потому что девушка была не одна, а с подругой.
И все-таки он нашел.
Леша, как обычно, подхалтуривал вечером на Невском. Из кафе вывалилась подвыпившая компания, разделилась на части. Большинство расходилось парочками, но одна девица, нетвердо держащаяся на ногах, двинулась по проспекту в одиночку. Не доходя до Аничкова моста, она подняла руку, голосуя проезжающим машинам.
Упустить такой шанс Леша не мог.
Девушка была очень пьяна – она с трудом назвала свой адрес и почти сразу выключилась на заднем сидении машины. Лешка мчал ее в памятный лесок, и его сердце билось от восторга – вот оно, вот, наконец-то. Не имело никакого значения, что жертва была вообще не похожа на Любу – даже отдаленно. Главное – она находилась в полной его власти.
В чувство девицу удалось привести с трудом – сильными пощечинами. Она вряд ли сразу сообразила, в чем дело. Леша не долго наслаждался ее просьбами о пощаде – зверски избив и изнасиловав девушку, он задушил ее руками, чувствуя, как под пальцами дергается и ломается тонкое горло. Испытанный в этот момет экстаз превзошел все Лешины ожидания. Он долго лежал на трупе, приходя в себя. Возиться с мертвым телом не стал – отволок за ноги в ближайший овраг, закидал ветками и прелой листвой. Подумав, плеснул сверху немного бензина из канистры. Затем покурил у машины, прогоняя остатки возбуждения, а окурок бросил в овраг. Полыхнуло пламя – веселое, пышное – полыхнуло и почти сразу осело в мокрой после дождя траве.
Произошедшее Алексей подробно описал в своем дневнике, возбуждаясь от воспоминаний и грубых слов, которые с удовольствием употреблял. Перечитав написанное, Коноваленко решил, что просто слов недостаточно. Он попытался нарисовать убитую девушку, но у него ничего не вышло.
На следующий же день он купил себе самый дешевый фотоаппарат-мыльницу, сожалея, что не догадался сделать этого раньше. И уже выходя из магазина сообразил, что не сможет отдавать пленку на проявку и печать. Проклиная себя за тупость, Коноваленко вернулся в магазин и умолил продавщицу взять фотоаппарат назад, клятвенно пообещав сегодня же приехать и купить взамен “Поляроид”.
На “Поляроид” денег не хватало, и Леша решился попросить взаймы у Хозяина. Викентьев над идеей Лешки заняться фотографией не посмеялся – только удивился, что нужен именно “Поляроид”. Лешка кое-как мотивировал свою просьбу тем, что не умеет возиться с пленкой, а таскаться заряжать ее в ларьки “Кодак” лениво, потом еще проявки ждать, потом негативы просматривать…
Вечер он посвятил знакомству с приобретением – пощелкал кусты во дворе, бабушек у подъезда (фотографии тут же раздал им на память, старушки были счастливы).
Его терзало желание опробовать технику немедленно. Лешка предвкушал, как вернувшись домой, он будет рассматривать снимки, заново переживая все моменты, каким сильным будет возбуждение, какой восхитительной - развязка.
Он готов был наплевать на осторожность и затащить в машину первую попавшуюся девчонку, но инстинкт самосохранения не дал совершить глупость.
Поразмыслив, Лешка решил действовать по другой схеме. Он припарковал машину в довольно глухом спальном районе и пошел кружить вокруг окрестных домов.
Как назло, никого подходящего не находилось – то девушка шла не одна, то мешали случайные прохожие.
Жертва обнаружилась случайно, когда уже стемнело – невысокая, небрежно одетая молодая женщина с дворняжкой на поводке.
Отпустив собаку гулять, она присела на скамейку и достала из кармана сигареты. На тихий шорох в кустах сзади не обернулась – и Лешка оглушил ее, ударив кастетом по затылку.
Коноваленко перетащил женщину через спинку скамейки, заклеил ей рот липкой лентой, этой же лентой скрутил руки и ноги. Подогнав машину, перевалил тело в багажник, сел за руль и осторожно выехал на пустой проспект…
Неделю Алексей наслаждался фотографиями. Они хоть и получились темноватыми, но память мгновенно восстанавливала подробности, не запечатлевшиеся на карточке. Потом изображения приелись – Коноваленко захотелось новых ощущений и новых фотографий. Он даже не заметил, как страсть к Любе отодвинулась на второй план. Лешка по-прежнему относился к ней, как к недосягаемой мечте, но теперь его сексуальные фантазии сместились в иную плоскость. Люба превратилась в ангела, с улыбкой наблюдающего за Лешиными похождениями. Иногда, в минуты экстаза, он даже видел ее лицо, и это придавало Коноваленко сил.
К своим обязанностям личного шофера он стал относиться еще более тщательно. У Хозяина не должно было возникнуть ни малейшего подозрения, почему Алексей похудел, стал молчалив, откуда в глазах лихорадочный блеск. Коноваленко знал, что у Викентьева наметанный глаз – изменения во внешности Лешки он заметит легко. И когда Петр Васильевич задал ожидаемый вопрос – Алексей отшутился давно придуманной ложью:
- Любовь, Петр Васильевич, сволочная штука.
Фраза прозвучала двусмысленно. Викентьев шутку оценил, бархатно посмеялся и, похоже, выкинул проблему из головы.
А Коноваленко, переждав пару недель, снова выехал на охоту.
Глава 21.
В камере изолятора временного содержания вместе с Денисом сидело еще четверо – нагловатый, коротко стриженый парень лет двадцати, старик-бомж и двое угрюмых мужиков. Старик стащил в магазине бутылку водки, выпил половину прямо в торговом зале и был пойман охранником. Зачем деда сунули в ИВС, Денис понять не мог, разве что собирались приклепать ему еще пару-тройку краж. Старику было все равно, пожалуй, он даже был рад, что над головой есть крыша и кормят три раза в день.
Один из мужиков по пьянке до полусмерти избил жену и вступившегося за дочь свекра, другой попался на подделке документов.
Самым опасным Денису показался парень – держался он вызывающе, третировал старика, хамил остальным, намекая на “крутых ребят, которые вытащат с любой кичи”. Он щеголял блатным жаргоном, разглагольствовал о “крупных делах”, “крышах”, “стрелках” и тому подобных вещах, для Дениса бывших совершенно непонятными.
Но с допроса Михаил вернулся притихшим, забился в угол и, как показалось Денису, беззвучно плакал в рукав порванной куртки.
Лежа на шконке, Денис мучительно размышлял о том, почему Костя и Люба отказались подтвердить его алиби. Вывод оказался неутешительным – приходилось признать, что и любовник, и подруга побоялись оказаться скомпрометированными. И если с Костей все было ясно, то предательство Любы Денис объяснить себе не мог. Он знал, что по характеру она была честной и открытой, хотя и импульсивной женщиной. Какими доводами Костя заставил ее лжесвидетельствовать, какие аргументы привел, Денис не мог даже догадываться.
Когда его вызвали на допрос, Денис не представлял себе, что он будет говорить следователю. Да и о вопросах догадаться не мог. Поэтому известие о пожаре в их коммунальной квартире оказалось для Дениса просто ошеломительным. В результате на вопросы следователя он отвечал рассеянно, не задумываясь над смыслом, и опомнился только тогда, когда на стол перед ним легла затрепанная тетрадь в картонной обложке.
- Вы состояли с Люберецкой в интимной связи? – Похоже, следователь повторял вопрос уже второй раз.
- Что? – Денис впервые поднял глаза на следователя, - Нет, что вы. Я один раз был у нее в гостях на Новый Год. Ушел часа в три ночи и все.
- С вами был еще кто-то?
- Нет, мы были только вдвоем.
- В своем дневнике Люберецкая пишет, что живет встречами с вами, Каратаев. Как вы это объясните?
- Не знаю. Она говорила мне, что влюблена. Но я не был ее любовником. Мы встречались только на работе.
- Люберецкая описывает ваши интимные встречи, а не работу. Надо сказать, довольно откровенно.
Денис сжал зубы. Сексуальные фантазии покойной хозяйки оборачивались непредсказуемой стороной. Он переживал смерть Ольги, но теперь был готов возненавидеть ее за выдумки, грозившие сроком за убийство, которого Денис не совершал.
- Я не был ее любовником, - Он сказал это твердо, понимая, что следующая фраза станет необратимой, - У меня другая сексуальная ориентация.
Следователь изумленно вскинул брови, по лицу скользнула ухмылка.
- Ах вот как? И поэтому вы убили Люберецкую? Она вам надоела?
- Я не убивал Ольгу, - Устало ответил Денис, - Меня не было в городе. Анна Семеновна, соседка – она могла бы подтвердить, что я утром уехал со знакомой.
- Анна Семеновна Комарова погибла при пожаре, я вам это уже говорил. Кто еще может подтвердить ваше алиби?
- Да… говорили… Люба Турмина – она заезжала за мной. Константин Петров, ее брат, это на его дачу мы ездили.
- Петров и Турмина заявили, что они вообще не знают никакого Дениса Каратаева. С их показаниями вас ознакомили в прошлый раз.
Денис посмотрел в глаза следователю. На лице майора читалось откровенное удовольствие от того, что преступник пойман и уличен, осталось чуть-чуть дожать. “Не будь дураком, - Подумал Денис, – борись, ты МОЖЕШЬ доказать, что Люба и Костя солгали. Можешь”.
- Я могу доказать, что это ложь. У Любови Турминой машина “Жигули” шестой модели, государственный номер 67-19 ЛАГ, проживает она на Большом проспекте Петроградской стороны, дом двенадцать, квартира восемь. Обстановку квартиры я могу описать по памяти – я нередко бывал там в гостях. Муж, Алексей Турмин, работает выпускающим редактором на радио. Люба лепила с меня одну из своих скульптур несколько лет назад – она называлась “Ганимед”. Сейчас Турмина беременна. Срок еще маленький – я предлагал ей наблюдаться у моей матери. Константин, ее брат, бывший сотрудник ФСБ, сейчас работает в “Техно-Банке” заместителем начальника по защите информации, у него машина фольксваген-пассат, номер не помню. Дача находится в Ольгино, прямо рядом с заливом. Я могу достаточно подробно описать и сам дом, и то, как он выглядит внутри. Этого вам будет достаточно, чтобы понять, что я говорю правду?
- Мда, - Майор задумчиво катал по столу карандаш, - А почему ваши друзья все же от вас отказались и не подтвердили ваше алиби?
- Не знаю, может быть, чего-то испугались.
“И знать не хочу, провались они пропадом оба!”
- Чего они могли испугаться?- Протянул майор, - В каких отношениях вы с Петровым?
- Ни в каких. Я дружу с Любой, она попросила помочь на даче, вот и все.
- А с Петровым вы встречались раньше?
- Встречался, - Неохотно ответил Денис, - Но я долгое время не знал, что он брат Любы.
- При каких обстоятельствах встречались?
- В КГБ. Петров занимался… гомосексуалистами, до отмены статьи.
- Понятно-понятно, - Майор встал из-за стола и прошелся по кабинету, - Знаете, я начинаю думать, что вы говорите правду. Дом в Ольгино… не припомните, что есть на участке?
- Ну если учесть, что я там провел весь день… Справа у забора рукомойник и сарайчик, внутри сарайчика душ, там на крыше бак с водой. Слева три сосны, у крыльца куст сирени, довольно большой. У ворот два куста жасмина. За домом мы сжигали барахло всякое – там место для кострища. Под окнами запущенные грядки с клубникой и такая же запущенная клумба. Вот и все, собственно. Дом принадлежал каким-то старикам, Петров купил его не то в марте, не то в апреле этого года.
Майор положил перед Денисом бумагу и ручку:
- Пишите. Все, что вы мне сейчас рассказали. Опишите подробно квартиру Турминой, дачу Петрова, участок…
Дениса отпустили вечером следующего дня. Следователь извинялся за причиненное беспокойство, но ничего не сказал о том, проверили показания Каратаева или нет. Денису это было неважно. Неделя в ИВС показалась ему вечностью, и он просто наслаждался летним вечером, мелким дождем, ветром, гнавшим по Неве сизые волны. Он дошел пешком до Финляндского вокзала, купил жетон, зашел в телефонную будку и набрал номер Петрова. Когда знакомый голос энергично произнес “Алло?”, Денис с мстительным удовольствием, четко выговаривая слова, сказал:
- Меня освободили, слышишь, ты, сволочь трусливая?
Костя осторожно положил трубку и сел на стул, обхватив голову руками. В первый момент он обрадовался, услышав голос Дениса. Но тут же накатил страх – липкий, одуряющий. Отпустили – значит… поверили? Или проверили его слова? Он трижды дурак, это же совсем элементарно - проверить. Что ж он сдуру поддался эмоциям, Любку уговорил, бабку эту упокоил… А Денису всего-то и надо было рассказать следователю… да что угодно рассказать. Хотя бы описать Любкину квартиру.
“Идиот, я просто идиот. Зачем было отрекаться от знакомства – ведь достаточно было просто отказаться от того, что Денис ко мне приезжал. Неожиданно все случилось – следователь свалился как снег на голову. А теперь меня вызовут снова и уже очень внимательно поинтересуются, почему я дал ложные показания. И Любку тоже потаскают. Надо продумать защиту. Подставиться – но аккуратно, чтобы они не догадались об истинной причине. Объяснить, что Денис старый Любин знакомый. И что я растерялся, когда она привезла ко мне Дениса. Что моя должность не позволяет мне подобных компрометирующих знакомств. Потому я и сказал следователю, что не знаю никакого Каратаева. И у Викентьева подстраховаться – обязательно к нему съездить и объяснить все именно с этой точки зрения. Пусть считает меня карьеристом, испугавшимся за свое место, это я переживу. Но сначала вдолбить новую версию Любке, чтобы она не прокололась.”
Люба выслушала брата, сжав губы.
- Я не хочу врать, Костя.
- Это не вранье. Почти не вранье. Вали все на меня – что я тебя уговорил, упросил, запугал....Все, что угодно – только не говори, что мы с Денисом были…
- Любовниками? – Сестра смотрела на Костю, - Ты этого боишься?
- Жена Цезаря…, - Петров криво усмехнулся, - Ты не представляешь, какое это оружие в нашей системе. Особенно в умелых руках. Это крах, гибель, полная зависимость.
- Если я не ошибаюсь, статью уже отменили.
- Это ничего не меняет. Для наших – ничего не меняет, Люба. В нашей конторе нельзя выбиваться из общего строя. Надо быть таким, как все.
- Ты же ушел из ФСБ, Костя. Ты говорил, что в банке работаешь.
Петров отвел глаза.
- В банке. Только этот банк… наш, в общем. Я же сам собираю досье на сотрудников. Представь, что меня начнут шантажировать.
- И что? Уволишься.
- И пойду в кабак двери новым русским за чаевые открывать? Ты соображаешь, что говоришь? А дом? А ...все?
- Как знаешь, - Люба устало закрыла глаза.
- Ты не переживай. Я поговорю с Викентьевым, никто тебя ни в чем обвинять не будет.
- Сестру, значит, защитить хотел. Похвально, похвально, - Викентьев добродушно улыбнулся, - Близкие люди у нас самые близкие. Как не порадеть родному человечку, да, Костик? Не волнуйся, никто твою сестру таскать по судам не будет. Я позвоню, кому надо, договорюсь.
- Петр Васильевич, не забуду! По гроб жизни…
- Да ладно, тебе, Костя. Ты же мне как сын, сам знаешь. Сегодня я тебе помогу, завтра мне помощь может понадобиться. Все под Богом ходим, в будущее не заглядываем.
Уже в дверях, когда Константин, продолжая благодарить, нагнулся за ботинком, Викентьев положил ему на шею тяжелую руку.
- Но ты и сам будь осторожнее. С пареньками-то. Не ровен час, прознает кто – стыда не оберешься. Я ладно – я свой.
Согнувшись, Костя замер, чувствуя, как лицо заливает невыносимый жар. “Знает, - Мелькнуло в голове, - Все знает, старый хрыч”.
Медленно распрямившись, он стоял с ботинком в руке, не зная, куда девать глаза.
- Что застыл-то, Костенька? - Ласково спросил Викентьев, - Разве ж я не понимаю, у каждого свои слабости. Кто девочек любит, кто мальчиков, а кто и вовсе – собачек.
Он хохотнул – сочно, с удовольствием, видимо, представив себе кого-то из подчиненных с собакой в постели.
- Да ты на меня не смотри, не смотри так. На будущее мои слова запомни, в узелок завяжи. Мы еще на эту тему с тобой поговорим. При случае. А пока работай, живи и ни о чем не думай. За тебя я подумаю, когда надо будет.
“У меня не было выхода. Выхода не было, - думал Константин, бесцельно колеся по городу на машине, - Викентьев в курсе? Черт с ним. Зато прикроет, отмажет. В конце концов я на него работаю, ему невыгодно меня сдавать. Я хороший сотрудник, удобный, а надавить на меня он может и без шантажа, рычагов хватит. А ведь я сам дал ему в руки зацепку, тогда, много лет назад, когда признался, что трахаю пацанов в кабинете. Посоветовался, млять, дурак. Боже мой, какой же я был дурак. Но я же тогда ничего о себе не знал. Я же был уверен, что просто доламываю этих пидоров. А Викентьев все понял. Он сразу все про меня понял и папочку, наверняка, завел. Сколько у него этих папочек? Одним бы глазом взглянуть. Это же золотое дно, Эльдорадо. Не та херня, которую я всю жизнь собирал – по такой мелочи Викентьев никогда не работал. Депутатишку припугнуть, журналюгу заставить заткнуться? Нееет, бери выше. Я для него так, шестерка, пешка со скамейки запасных. Понадобится – сунет в пекло и не вспомнит имени через пять минут. Ладно, надо забыть. Забыть и работать, как ни в чем не бывало. Викентьев правильно сказал – у каждого свои слабости. Знать бы, в чем ЕГО слабость. Знать бы… ”