Белая нить. гл. 5-7

Liliblack
 Глава пятая. Красная революция
 
 Могилев не был похож на прифронтовой город. Только военных было многовато, да еще ходили по улицам строго одетые граждане с серьезными, задумчивыми лицами, заглядывали в учреждения, отирались под начальственными дверьми, приглашали генералов на ужины с актрисками, совали на подпись какие-то бумаги, и в глазах их появлялся в такие моменты алчный, нехороший блеск.
 - Для армии всякое поставляют, - пояснил на вопрос Теплякова одноногий солдат, пристроившийся госпитальным сторожем. - Вот потому и махорка сырая, и хлеб с плесенью, а уж за крупу я и вовсе промолчу... С червями. Да где ж такое видано? - и он сплюнул на тротуар презрительно, поведя плечом. - Сами бы жрали, так нет, нам подсунуть норовят. Деньги гребут лопатами, а мы в окопах гнить должны. Сволочи!
 Тепляков нахмурился. Настроения вокруг ему не нравились. Война многим уже поперек горла стояла, застревала рыбьей, острою костью. Патриотические плакаты, призывавшие к жертвенности, облетали со стен осенними листьями. Поговаривали, что на фронте солдаты даже братаются с немцами, требуют мира. Дезертиры толпами бежали к родным местам, таща с собою оружие. А в Петербурге готовились к Берлинскому параду, императрица рассматривала рисунки с новою армейскою формой, обводила пальчиком островерхую шапочку с висящими, как у спаниеля, ушами, кивала головой - нравилась картинка. Нехорошо было вокруг, ох, нехорошо.
 Комиссия, обследовавшая раненых, признала Теплякова негодным к строевой службе - хромота подвела.
 - Да как же так?! - возмущался Петр. - Я - офицер!
 - Вот и чудненько, - говорил ласковым голосом толстый господин в пенсне на черной, шелковой ленте, доброжелательно блестя глазами. - Вот и будете офицером. Отставным, конечно же.
 - Да не желаю я отставным! - Тепляков почти что кричал, даже кулаком по столу стукнул пару раз, грозно сводя брови прямою линией. - Вы меня за кого принимаете? Страна гибнет!
 Комиссия, посовещавшись быстренько, первоначальный приказ отменила, и Тепляков оглянуться не успел, как оказался прикомандированным к штабу командующего, правда, невесть в какой должности, шатался по коридорам, не зная, что и делать, куда себя приложить. Заходил в кабинеты, пытался предложить свои услуги, но офицеры, заваленные горами бумажек, по большей части совершенно бесполезных, лишь отмахивались. Только один генерал от кавалерии, увидав удрученного майора, постукивающего тростью по коридорам, остановил его, осмотрел внимательно и остро, как орел, высматривающий добычу, хмыкнул, да и заявил:
 - Ты это... майор... далеко не уходи, что ли. На вид ты - человек толковый. Мне такой вскорости понадобится. А то, что не строевой ты, так оно даже и к лучшему. И не дергайся тут по кабинетам. Я тебя сам найду, как время придет.
 - Это кто? - спросил Тепляков позже у адъютанта, вытянувшегося почтительно перед генералом, да еще и дверь ему открывшего с поклоном почти что светским. - Кто это был-то?
 - Начальник штаба наш, - прошептал адъютант, выкатывая глаза для пущей важности. - Ох и строг! Чуть что не по нем - сразу на фронт. Даже оправдаться не дает. Сколько уж так отправлено, да и сгинуло в окопах...
 - В окопах, говоришь? - усмехнулся невесело Петр. - Это хорошо, что в окопах...
 Дожидаясь генеральского поручения, проводил Тепляков время разнообразно, но почти что без всякой пользы. Шатался по благотворительным вечерам, устраиваемых могилевскими дамами для раненых офицеров, заходил в театр, но время все равно тянулось медленно, будто даже остановилось. Каждый день начинался одинаково серо и продолжался так же муторно и надоедливо.
 - Да когда ж он про меня вспомнит? - в отчаянии восклицал иногда Петр. - Сколько ж можно просто так сидеть?
 А новости с фронта были неутешительны. В городе появлялись беженцы, и дамы-благотворительницы сразу же начинали суетиться вокруг них, собирать деньги, но чем дольше все это продолжалось, тем чаще слышались тоскливые вздохи:
 - Надоело!
 Некоторые даже говорили:
 - И что они все сюда прут? Шли бы куда в другое место. Оборванные, голодные. Так и ждут подачки. Нет, чтоб работать!
 Встретился Петру и Колясочкин. Журналист чувствовал себя в Могилеве прекрасно. Бегал по благотворительным вечерам, заводил знакомства среди офицеров, посещал даже иногда госпитали, где жал картинно руки раненым солдатам, брезгливо поднося к носу надушенный платочек - пахло в солдатских палатах отнюдь не французским парфюмом, а все той же гнилью и кровью, как во фронтовых окопах, только приправлено еще было вонью карболки.
 - В Петербурге-то статьи читают взахлеб! - говорил Колясочкин, крутя пуговицу на шинели Петра. - Нет, ты представь только, Петр Васильич, я тут пишу, а они, дурни, думают, что я по окопам шляюсь. Чуть не героем называют. Да я и есть герой! - журналист приосанивался, расправляя плечи. - Вот сам попробуй написать так, чтоб наших петербургских слезою проняло!
 - Может, и следовало на фронт-то съездить? - интересовался Тепляков, отодвигаясь от шарящих рук журналиста. Берег пуговицы. - Написал бы о том, что действительно видишь. А то читал я твои статейки... Нда...
 - Да кого он интересует, настоящий-то фронт? - удивлялся Колясочкин. - Не-ет, друг ты мой ситный, это никому не надобно. А вот статьи мои - прямо к душе ложатся.
 Тепляков презрительно поводил плечом, подымал бровь.
 Вскорости объявилась в Могилеве и Катенька Смирнова, вездесущая спутница Колясочкина. Тут же начала ездить по благотворительным вечерам и госпиталям. Давала концерты солдатам, пела надтреснутым, фальшивым голоском романсы. Раненые хлопали из вежливости, а Катенька презрительно кривила губки.
 - Да что они понимают в искусстве?! - восклицала, держа двумя пальчиками тонкий бокал с шампанским. - Смотрят, будто раздевают. Противно! И рожи какие-то небритые, грязные...
 - Может, стоило бы декольте поменьше? - предлагал Тепляков, с ненавистью глядя на отставленный в сторону мизинец Катеньки. - Платье поскромнее. А? А что рожи небритые, так это и не удивительно. Не на пикнике ведь мужички.
 - Ну, вы скажете, Петр Васильич! - смеялась Катенька, словно шутку услыхала. И тут же тянула капризно: - Ну-ууу... Мише-ееель... - и французский акцент в ее речи казался неуместным, провинциально-мещанским. - Мишель, прошу тебя...
 Получив же крохотную металлическую коробочку, вздыхала удовлетворенно, отвинчивала крышечку, подносила к носу. Сразу же забывалась вонь карболки, смешанная с кровью и гноем, а госпитальные палаты расцвечивались для Катеньки радужными искрами. И представлялось Катеньке, что голос у нее изменился дивно, и больше нет писклявого, неустойчивого звучания, а есть мягкое, глубокое контральто, низкое и бархатное, в точности, как у Вари Паниной, и висит на груди магический слоник, как у Вяльцевой, а публика, собравшаяся в театре "Буфф" аплодирует ей, мужчины бросают букеты, перехваченные дорогими браслетами, женщины завидуют, рассматривая жадно Катенькины туалеты, говорят, что стрела бриллиантовая на ее груди стоит минимум сто тысяч, а может и куда как больше. Катенька вновь подносила к лицу бонбоньерку с белым порошком, вдыхала невозможное счастье.
 - Не понимаю я тебя, Петр Васильич, - говорил Колясочкин, аккуратно разрезая бифштекс и морщась недовольно: в "Вене" куда как лучше повар, - нет, решительно не понимаю. Вот ты ходишь, просишь, уговариваешь. Комиссии какие-то. Все на фронт просишься. А зачем, спрашивается? Героем себя выказать желаешь?
 - Да не в героизме дело, - пожимал плечами Тепляков, удивляясь даже такому непониманию. - Мы ж о чем говорили, когда началась эта война? Ты ж сам кричал на вокзале, я слышал: "За Царя, за Отечество, не посрамим!". И что-то еще в том же духе. Так как же, Миша?
 - Кричал, - кивал согласно Колясочкин. - Так это ж когда было! Армия наша победным маршем шла. Галицию взяли на ура. Да ты сам там был, видал, как и что.
 - Ну? - с интересом смотрел на журналиста Тепляков. - Было, точно.
 - Сплыло, в этом-то все и дело, - Колясочкин наконец-то отрезал кусочек бифштекса, взял в рот, пожевал немного, дернул уголком рта - не понравилось. - Ты ж пойми, Петр Васильич, патриотизм разный бывает. Вот у тебя понятие: ура, в атаку, возьмем Берлин! Разве ж это правильно? - и, увидав недовольное лицо Теплякова, заторопился с объяснениями: - Да зачем же нам этот Берлин, Петр Васильич? Вот скажи на милость, зачем? Парад провести разве что. А так и без надобности. Сам говоришь: люди гибнут, оружия не хватает, того, сего... Всего не хватает. Цены стали - плакать хочется! Раньше рубль в кармане был, так королем себя чувствовал. А теперь рубль что? Тьфу! Вот я для Кати игрушку ее любимую покупал, так втридорога платить пришлось, - он кивнул на бонбоньерку, которую Катенька тут же зажала в кулачок. - А почему так? Вот скажи мне, почему?
 - Кому нужны они, игрушки эти... - Тепляков покосился на Катеньку, поймал враждебный взгляд ее и отвернулся. - На фронте другое надобно. Да и потом, честь государства дорого стоит.
 - Какая там честь! - засмеялся Колясочкин такой наивности офицера. - Что ты, Петр Васильич! Окстись, милый. Честь... Ха! Оглянись, Петр Васильич. Видишь, за соседним столиком бородатый мужик сидит. В пиджаке франтовском, при галстуке модном, с моноклем. Вот посмотри, Петр Васильич, как у него уголки воротничка загнуты - со всем столичным изяществом. А все равно мужик мужиком. Рожа рязанская, нос картошкою. А зато дела какие ворочает! Миллионные! Вот это честь. К нему девицы так и льнут, все замуж хотят. Честь... - и дробный хохот журналиста раскатился по ресторанному залу. Официанты забегали, засуетились: веселый клиент чаевые охотнее дает, ежели подскочить в нужный момент, спичку там поднести, либо салфеточкою столик обмахнуть.
 - Понимаю... - тихо ответил Тепляков, глядя с ненавистью на бриллиантовую булавку в галстуке бородатого. Он все пытался подсчитать, сколько же патронов можно было бы купить за такую булавку, но сбивался со счета, а перед глазами раздувались пыльные пузыри, поднимающиеся после разрывов снарядов, стонали отравленные газом, и лица их пухли, наливаясь ядовитым фиолетом, выкашивали идущих в штыковую атаку пехотинцев немецкие пулеметы, раскаляющиеся от непосильного труда. Катенька еще раз поднесла к лицу ладошки, лодочкою сложенные, не забывая аккуратно отводить в стороны мизинцы. На указательном пальце ее поблескивал дешевый перстень. - Ах, понимаю, - повторил Петр. - Честь...
 - И тут же дети голыми ногами
 Месили груды желтого песку,
 Таскали - то кирпичик, то полено,
 То бревнышко. И прятались. А там
 Уже сверкали грязные их пятки,
 И матери - с отвислыми грудями
 Под грязным платьем - ждали их... - продекламировала Катенька громко. В зале заоглядывались на их столик. - Блок, к вашему сведению, Петр Васильич. Я знаю, что вы не только музыки, но и поэзии не любитель, потому и поясняю. Вот она, ваша честь государственная. Мишель, а, Мишель, - повернулась она к журналисту. - Когда ж в Петербург обратно поедем? Ах, в Петроград, Мишель... Все никак не привыкну, а ведь уже года три, как переименовали. Соскучилась я тут. К портнихе зашла, а там... Деревня, друг мой, деревня! Глушь несусветная... - и она заговорила о петербургских модах и ресторанных меню, демонстративно отодвинув в сторону тарелку, лишь перекатывала в пальчиках бокал, не забывая отставлять мизинец с наманикюренным, длинно блестящим ногтем.
 Тепляков налил себе водки, выпил залпом, закурил папиросу из докторского портсигара. Терпкий, густой запах табака обволакивал его, усиливая накатившую тоску и безнадежность.
 - Честь государственная... Не посрамим... - шептал он едва слышно. - Тьфу!
 К горлу подкатывала тошнотная мерзость, и в выпитой водке почудился карболочный, густо-больничный запах.
 
 * * *
 
 Штабной генерал о Теплякове не забыл. Вызвал неожиданно, посреди ночи: примчался на квартиру адъютант, замыленный и взъерошенный, потребовал бегом мчаться к начальству.
 - Я тебя, дружок, в Петроград пошлю, - заявил генерал, постукивая пальцем по столу. - Не криви морду-то! - прикрикнул. - Не в отпуск посылаю, не по актрискам бегать! За оружием. Не выстоять армии, коли патронов не будет. А еще эти есть... ну да ты знаешь, не зря ведь на курсах учился... броневики, вот! Их тоже привезти надобно. Понял?
 Тепляков кивнул. Получил предписание, папку бумаг, удостоверяющих полномочия. Получался он по этим документам чуть не государев посол. Пролистнув бумажки в папке, Тепляков лишь усмехнулся. Унылая тоска исчезла, у него вновь было дело, и он ощущал себя нужным, даже почти что необходимым.
 - Без оружия не возвращайся, - напутствовал его генерал. - Учти, сам повешу, коли что не так пойдет, или узнаю, что ты в свой карман больше загрести хочешь, чем государству послужить.
 - Да я... Даже мысли такой не было! - воскликнул Тепляков обиженно.
 - Ладно, ладно, иди, - махнул рукою генерал. - Знаю, что не было. Коли б была, так не выбрал бы тебя из всей этой шушеры, что по кабинетам толчется. Но! - и он значительно поднял толстый палец. - Чтоб и не появлялась! А то знаю я вас... - и, не слушая больше оправданий и заверений майора, отправил его из кабинета. - Иди, собирайся. Поезд твой скоро. Выезжать надобно прямо тотчас, не мешкая.
 Петроград встретил Теплякова неласково. Холодный, заледенелый ветер несся от Невы, заметал снегом мрачные улицы. Со стен глядели строго обтрепанные плакаты, требовали жертв военных. Ночлежки и сиротские дома были переполнены, а по тротуарам - повыбитым уже, не ремонтировавшихся, скользких, - бродили нищие, распахивавшие одежонку, демонстрировавшие шрамы от ран. Сад "Буфф" стоял, занесенный снежными сугробами, и дворник не бродил по аллеям, высматривая неподобающую бумажку. Уныло стучали замерзшими ветвями деревья, и на одном из них трепыхалась забытая с лета афишка, яркая, разноцветная, рекламирующая то ли дамское белье, то ли средство для ращения волос - уже и не разобрать, так расплылось все, лишь краски сохранились такие же, как были летом - броские и вульгарные. Тепляков аккуратно снял афишку с шершавого ствола, разгладил на ладони, сложил бережно, упрятал в карман, как напоминание невесть о чем, может, о несбывшемся и несостоявшемся, но обязательно счастливом.
 Поражало Теплякова неестественное оживление города. Множество людей торопилось куда-то, словно было у каждого из них какое-то важное дело; машины ездили по Невскому, лихо разворачиваясь на перекрестках; извозчики нахлестывали лошадей, стараясь обогнать механическую повозку; и все вокруг галдело, кричало, размахивало руками. В салонах говорили о войне, об императорской семье, о рабочих и крестьянах - и говорили так, как никогда раньше. Меж двух порций кокаина какая-нибудь очаровательная женщина - хозяйка салона - рассуждала об угнетении рабочих так, будто работала сама на заводе, просыпалась каждый день еще затемно под заводской гудок, а вовсе не носила шелковые платья и не заслонялась от солнца, кажущегося слишком ярким, кружевным зонтиком с резною ручкою.
 - Да какая же вам разница? - удивленно спросил как-то Тепляков у одной такой красавицы, томно потягивающейся на диване, пристраивая под локоток бархатную подушечку. - Угнетают, говорите, рабочих? Да нет же! Вы вот сидите в красивой комнате, читаете меланхолические романы, любуетесь оранжерейными цветами, они - работают. У каждого своя жизнь. Не понимаю, зачем вам это все надобно?
 - Ах, вам не понять, не понять никак! - восклицала красавица, поглядывая на майора из-под опущенных кокетливо ресниц. Веки ее трепетали чувственно, а тонкие пальчики нашаривали под подушечкой бонбоньерку. - Вы огрубели на фронте совсем, Петр Васильич. Как же может не волновать жизнь рабочих? Страдания крестьян?! Да вы почитайте, почитайте вот... - и она высыпала на колени Теплякова груду брошюрок, обтрепанных по краям, напечатанных дурно, на серой, грубой бумаге. - Здесь вот все написано! - в глазах красавицы мелькнул огонек, разгорелся. Она воображала себя уже Жанной д"Арк, миссионером в Африке и кем-то там еще, сама толком не разобравшись кем, но обязательно героическим и жертвенным. - Мы должны поделиться с ними всем, что имеем. Просто обязаны! Как же можно, что я живу, как цветок, - она оправила выбившийся из прически локон и улыбнулась своему отражению в зеркале, - а они... они во тьме! Да-да, Петр Васильич, во тьме! Мы обязаны внести свет в их жизнь!
 - Да нужен ли им этот свет? - пожимал плечами Тепляков. - Что они будут делать с вашими романами, с парижскими модами, да и с вашим кокаином, ежели все это им дать?
 Красавица лишь рукою махнула с небрежением. Что взять с военных, вечно они ищут простых ответов. Да этот майор просто глуп! У него в голове не помещается ничего, кроме команд на плацу.
 Придя к такому выводу, дама заговорила о катаниях на санках, о тройках с бубенцами, что пролетали по Невскому вечерами, с хохотом и криками. Пожаловалась на неимоверную дороговизну всего.
 - Это война, все война... - лепетала она, прищелкивая тоненькими пальчиками. Яркий электрический свет отражался от ее полированных ноготков, мелькал пятнышками по широкому дивану. - Вы только представьте, Петр Васильич, заезжаю я намедни к Эйлерсу, ну, вы знаете, в цветочный магазин, а там нет орхидей! Нет, ну вы только подумайте! Мне нужно на вечер, Масловские пригласили, у них по четвергам можно чудесно провести время, требуется орхидея к платью, а ее - нет! Так и не нашли. Пришлось другое платье надеть. Раньше о подобном и мысли не было! Чтоб у Эйлерса да орхидей не было?! Невероятно!
 Тепляков заскучал, даже зевнул, осторожно прикрываясь рукою. Разговор он нашел откровенно глупым. Красавица же посчитала майора недалеким, туповатым солдафоном, и более никогда не приглашала его на свои вечера.
 С утра до вечера Тепляков ездил по заводам, пытаясь договориться о поставках на фронт. Он размахивал перед носом чиновников генеральским предписанием, кричал, стучал даже кулаком по столам. Все было бесполезно. На Путиловском заводе провел Тепляков целый день, ожидая хоть кого-нибудь, с кем можно было бы поговорить.
 - Все на митинге, - пожимая плечиками, отвечала секретарша. Подведенные глазки ее часто моргали, а руки вздрагивали неуверенностью. - Вот с самого утра митингуют. Вы сходите, послушайте. Говорят - интересно очень. Вчера к нам от кадетов приезжали, я сама ходила. Любопытно.
 - А сегодня кто? - Тепляков только что зубами не скрипел в бессильной ярости. Но кричать на секретаршу смысла не было, девушка все равно ничего не решала.
 - Сегодня, говорят, выбирают в Совет рабочих и солдатских депутатов. Будут до вечера митинговать.
 - Да как же так? До вечера? - не выдержал, сорвался на крик Тепляков. - А когда ж работать? Да на фронте броневики ждут! Хоть бы ремонтировали...
 Секретарша вновь пожала плечиками. Эти проблемы ее не интересовали. Она думала о том, что неплохо бы поехать на гулянье, что будет на Невском, да вот только шубка повытерлась. Мамаша, бестолочь такая, забыла просушить летом, а к зиме моль и подъела. Новую б купить, да зарплата маленькая. Вот замуж бы... Знакомая, что год назад вышла за парикмахера, с шубками проблем не знает.
 Девушка с интересом посмотрела на майора. Ничего так из себя. Военный, при чинах. Хромает. Значит, не строевой, на фронт не отправят, что хорошо. Нынче невозможно и пококетничать с потенциальным женихом. Того и гляди, пошлют с немцем воевать, а там и убьют. А этот хорош. Может, пригласит в ресторан? Она искательно улыбнулась Теплякову, но он даже не заметил. Вышел, хлопнув дверью. Секретарша сморщила носик: эти фронтовики такие хамы!
 В заводском цеху грохотал митинг, и Тепляков окунулся сразу в запах пота, нечистой одежды, машинного масла и горячего металла. Откуда-то несло дешевой водкой, перекисшей капустой и солеными огурцами. Все это перемешивалось столь причудливо, что Тепляков даже закашлялся. На составленных трибуною ящиках стоял человек с пухлой, нездорово бледной физиономией, усыпанной прыщами, размахивал руками, крича сорванным, хриплым уже от усилия голосом. Тепляков разобрал с трудом:
 - Народу - землю и волю! - и поморщился. Ораторствующий господин никак не вязался в его представлении с народом. Руки его, с грязными, обломанными ногтями, выписывали в воздухе перекошенные овалы, долженствующие подтверждать, усиливать сказанные слова.
 Собравшиеся в цеху одобрительно гудели, подбадривали оратора выкриками согласными. Тепляков присмотрелся: что-то в человеке, стоявшем на ящиках, показалось ему знакомым. В лицо неожиданно уколол мартовский снег, несомый резким ветром от залива. Вместо ламп цеховых загорелись керосиновые фонари на Большой Морской, и в уши зашелестел пьяноватый, злобный голос:
 - Держи! Держи его! Чтоб не трепыхнулся даже! - и тут же застонал Анджей, забытый уже приятель, совсем молоденький тогда подпоручик, грохнул выстрел браунинга.
 Тепляков помотал головою, отгоняя видение. Вновь зазвучал сорванный голос оратора, исчезли фонари Большой Морской, но Петр вспомнил. Да, именно этот господин, в бобровой тогда шубе, с дешевыми, аляповатыми перстнями на грязноватых пальцах, командовал шайкой хулиганов.
 - Кто это? - наклонился Тепляков к стоящему неподалеку рабочему. Тот оглянулся, неприязненно окинул майора взглядом, но ответил:
 - Депутат наш. От Путиловского, значит, завода.
 - Депута-аат? - у Теплякова кольнуло под сердцем, дыхание занялось. - Вот этот говнюк - депутат?
 - Да ты че, ты че, ваш бродь?! - возмутился рабочий, засучивая рукава. - Да хто ж позволил тебе тута пасть раззявливать? - и он полез было к Теплякову с кулаками, оскорбившись, да тот не слушал, отмахнулся и начал пробиваться сквозь плотную толпу к трибунке.
 Теплякова толкали, кто-то больно ударил в поясницу, кто-то пнул по ноге, и рана отозвалась глухой, щемящей болью. Но толпа понемногу раздавалась в стороны, и Тепляков вскоре добрался почти что к первому ряду. Он видел оратора уже близко, мог пересчитать каждый отвратительный алый прыщ на его лице, грязь под ногтями казалась нарисованной.
 - Точно. Он это, - сказал Тепляков сам себе, прикидывая, как выглядела бы на ораторе бобровая шуба. - Вот ведь гаденыш. Эх, зря я их тогда отпустил. Депутат, мать его за ногу!
 Он решительно шагнул вперед, отодвинув в сторону вопящего счастливо и глупо парнишку в клетчатой, засаленной кепке.
 - Эй, куды, куды? - заверещал парнишка, пытаясь ухватиться за шинель Теплякова, но промахнулся, нелепо взмахнул руками в воздухе. Вслед Петру поплыл водочный запах.
 - Ну, ладно, тебя мы послушали, - заявил Тепляков твердо, подступая к трибунке. - Теперь давай, слазь, дай о деле с людьми поговорить.
 Оратор осекся, пустил петуха, растерянно уставился на странного офицера. Почему-то ему стало холодно, знобко, будто ветер зимний пролез под кургузый пиджачок, обнял холодными лапищами, и в ушах грохнул револьверный выстрел.
 - Слазь, гнида, кому сказано?! - прикрикнул Тепляков, хмурясь еще больше. Он потянулся, встряхнул оратора за грудки, приближая почти вплотную к нему сердитое лицо. Вонь гнилых зубов и пота чуть не заставила его отшатнуться, но на фронте всякое доводилось видеть, а уж тем более нюхать, и Тепляков только сильнее тряханул старого знакомца.
 - Уйди, - посоветовал тот, внезапно смелея. - Уходи, пока цел.
 В глазах его мелькнуло узнавание, злоба перекосила пухлое, прыщавое лицо:
 - А-а-а... да вот ты кто! Говорил же - свидимся еще. Ну вот и посмотрим, чей козырь старше!
 К трибунке уже торопились со всех сторон, уверясь отчего-то, что офицер сейчас депутата убивать будет.
 Тепляков выпустил оратора, оттолкнув его в руки подоспевших рабочих, вскочил сам на ящичную пирамиду, вскинул руки над головою.
 - Что ж вы делаете, а?! - полетел по заводскому цеху его голос. - Что ж творите? Там, на фронте люди мрут! За вас, паразитов, мрут! Им оружие нужно, чуть не палками воюют, а вы? Митингуете! Ораторствуете! Цицероны хреновы! Работать кто будет? А?
 - Вот сам и работай, коли тебе так хочется, - захохотал мужичок в косоворотке, подпоясанный картинно веревкою. Когда рот его раскрылся смехом, мелькнул золотой зуб.
 - Ребятки, Христом Богом прошу! - Тепляков прижал ладони к груди, обвел толпу молящим взглядом. - Поймите, не будет оружия - это ж сколько людей погибнет! Неужто совести в вас совсем не осталось?
 Рабочие заворчали, старики так и вовсе начали говорить, что прав офицер-то. Действительно нехорошо получается. Не по совести. Молодые, правда, завопили, что ерунда все это, пора войну кончать, а ваш бродь пусть идет с завода подальше, не его это дело все, ему лишь бы кровь проливать. Но все же народ попритих, задумался.
 - Да он вас в кабалу хочет! - выкрикнул депутат, толкая Теплякова. Раненая нога вновь заныла, стрельнуло внутри остро. Тепляков оступился. Ящики под ним закачались. - Он и на фронте никогда не был, врет все! - продолжал кричать пухлый оратор, перекашиваясь прыщавыми, дряблыми щеками. Зрачки глаз его расширились, заблестели, враз напомнив Петру Катеньку Смирнову, даже помстилось, что услышал надтреснутый ее голосок, вытягивающий кабацкую песню. - Не был на фронте, не был! - продолжал надрываться депутат, и лицо его покачивалось бледным блином прямо перед Тепляковым. Он не выдержал, ударил с размаху в наглую, вопящую рожу, разбивая раззявленный рот в кровь. Рабочие ахнули, толпа качнулась вперед, послышались крики и стоны задавленных.
 - Ах ты мразь! Шпана уличная! - Тепляков говорил негромко, а рука его нашаривала уже браунинг в кармане. - Зря отпустил тогда, ох и зря...
 На него полезли с оскаленными по-собачьи ртами, множество грязных рук потянулось, дергали за полы шинели, охрипшие голоса выкрикивали угрозы, и над всем этим бедламом несся вопль депутата:
 - Бей его, ребята, бей, чтоб не поднялся! Не уйдешь на этот раз, ваш бродь!
 Подскочивший близко совсем паренек в клетчатой кепке рванул за шинель.
 - Погоны сорвать с него! Чтоб неповадно было! - заголосил, плюясь щербатым ртом. Мокрые губы его были пухлыми, совсем еще детскими, и что-то мальчишеское, юное еще не исчезло с лица.
 - Что ж вы делаете? Что творите? - растерянно шепнул Тепляков, выдергивая браунинг. Холодная, словно льдом покрытая, рукоять удобно легла в ладонь. Громыхнул выстрел. Толпа отшатнулась испуганно, затихла. - Эх, мужички... Что ж вы так?
 Тепляков неловко спрыгнул с ящиков, огляделся. Вокруг были лишь озлобленные, враждебные лица - у немцев на фронте таких не видывал. Он вздохнул тяжко, поднял руку с браунингом, повел дулом на толпу. Заворчали, зашипели змеино, но расступились. Прихрамывая, Тепляков пошел к выходу. Вслед неслись ругательства, да хохотал глумливо давнишний знакомец, прыщавый, пухлый депутат Совета рабочих и солдат, поправляя кургузый, пыльный пиджачок. На плече его трепетал длинными концами алый, пышный бант.
 На удивление, никто Теплякова не тронул, дали выйти беспрепятственно.
 
 * * *
 
 В воскресенье Тепляков направился в знакомый винный подвальчик. Хотелось ему напиться вдрызг, думалось, что, может, пьяное веселье, цыганские песни - в подвальчике том пел цыганский хор, - помогут забыть о заводе, о наглой роже депутата. Невский проспект был оцеплен, и Тепляков, немало удивившись этому факту, обошел боковыми улочками. Перед подъездом градоначальства стояли автомобили, штук десять, не меньше. Тоскливое предчувствие вползло, как февральский пронзительный ветер, дернуло серый шарф, зацепилось за полы шинели.
 - О-о-о! Петр Васильич! Какая встреча! - приветствовал Теплякова в кабачке Колясочкин. - Это когда ж мы с вами видались? В Могилеве. А вот, гляди ж, и в Петрограде встретились. Судьба, видно!
 Он радовался невесть чему, улыбался счастливо, и рядом с ним расплывалась улыбкою Катенька Смирнова, поправляя на плечиках соболиное боа. В ладошке ее привычно поблескивала маленькая металлическая бонбоньерка.
 - Здравствуйте, Петр Васильевич, - жеманно протянула она, перебрасывая блестящий, лоснящийся мех через плечо. - Наконец-то мы вырвались из той глуши.
 - А здесь, здесь-то дела какие! - захлебываясь восторгом говорил журналист. - Видали, Петр Васильич, Невский-то? - Тепляков кивнул. - Ну вот, ну вот... Кончилась их власть! - Колясочкин погрозил невесть кому кулаком. - Голицын, Протопопов, Хабалов... Хватит! Навластвовались! - и продолжил шепотом, оглядываясь с дрожью щек: - Да и царь-то сам, царь... ах, распутчиной запятнан!
 - Бросьте, Миша, - недовольно нахмурился Тепляков. - То не наше дело.
 - А что? Что ж тогда наше дело?! - трагично прикладывая ладони к груди, вопросил Колясочкин. - Неужто молчать? Терпеть? Да сколько ж можно?!
 Молодая цыганка, увешанная ожерельями с золотыми монетами, в длинных, сверкающих серьгах, приблизилась, танцуя, запела громко, переливами:
 - Ах, Ваня шапочку купи-ииииииил!
 Тепляков сумрачно подхватил стопку с водкою. Журналист тут же заторопился:
 - Да, да, Петр Васильич, выпьем за упокой самодержавия! - чокнулся звонко. Щеки его лоснились, как Катенькино боа.
 - Да что вы, право! - Тепляков со стуком поставил свою стопку на стол, глянул на Катеньку, уже поднесшую бонбоньерку к лицу, развернулся и вышел, не оглядываясь. Вслед ему неслась цыганская песня, звенел, грохотал бубен, и гитарный перебор струн вплетался в хлестнувший по лицу февральский ветер.
 На следующий день болтали, что на Кирочной улице - стрельба, мол, взбунтовались солдаты Преображенского полка. Но на Невском оцепления уже не было - Петр проходил там свободно, - лишь массы народа запрудили улицы. Вечером, возвращаясь на Морскую, к себе домой, Тепляков с удивлением обнаружил, что улица словно вымерла. А позже начали проноситься броневики, послышались выстрелы из винтовок, пулеметов, забегали солдаты и матросы, прижимаясь к стенам. Временами слышалась даже оживленная перестрелка, но всегда недолгая.
 - Надо пойти, глянуть, что там такое, - сказал Тепляков, пытаясь из окна рассмотреть улицу. Но Марья Степановна, старая его квартирная хозяйка, вцепилась намертво, чуть ли руки не целовала:
 - Не ходите, Петр Васильич! Ни-ни! Не ходите, не надо!
 И уговорила-таки. Тепляков не смог уйти, оставив старушку. Мало ли что. Не нравилась ему стрельба. Однако, вскоре все затихло.
 Утром же возобновилась вновь начали стрелять на Морской, невдалеке от лютеранской кирхи, и на площади - палили так сильно, что вспомнился Теплякову фронт, атаки немцев, когда поливали русские окопы без перерыва свинцом. Петр вновь на улицу не вышел: заглянул к нему сосед, окинул пронзительным взглядом, сказал, что с офицеров погоны срывают, мордобой начался, солдаты бунтуют, вовсе страх потеряли. Сказал, что громят "Асторию", и уже появились первые "беженцы".
 - Ко мне приятель с женой пришел. Даже с детьми, - говорил сосед, сплетая пальцы. - А где я их размещу? У меня квартирка махонькая совсем. Один ведь живу... Эх, грехи наши тяжкие...
 Еще пару дней продолжалась неразбериха. Стрельба то возникала, то затихала вновь, но о жертвах никто не говорил, словно патроны были не настоящие, да и стреляли в воздух. Болтали, что весь Петроградский гарнизон, а также некоторые прибывшие в город части присоединились к восставшим, а царь якобы подписал отречение за себя и за сына, поэтому никакого царя больше не будет. Наконец, стрельба утихла, и Тепляков решился выйти.
 На улицах была масса народа, словно на праздничное гулянье все вышли. Всюду видны были красные флаги, висели плакаты, и Тепляков остановился резко, увидав один из них. Знакомые слова бросились в глаза: "НАРОДУ ЗЕМЛЯ И ВОЛЯ!". Сразу вспомнился Путиловский депутат, наглая его физиономия, вздрагивающие пухлые щеки. Теплякову стало тошно. "ДА ЗДРАВСТВУЕТЪ ДЕМОКРАТИЧЕСКАЯ РЕСПУБЛИКА, УЧРЕДИТЕЛЬНОЕ СОБРАНIЕ!" - прочитал он на другом плакате.
 - Гос-споди, да что ж это такое? - недоуменно прошептал, разглядывая буквы, ставшие вдруг чужими, будто китайские иероглифы. - Что ж творится-то?
 Весь мир для него внезапно повернулся, полетел в тартарары, грохоча и подпрыгивая на крутых спусках. Думалось о войне, о штабном генерале, что отправил его в эту глупую командировку, и не знал он, что делать дальше, куда бежать.
 - Ах, хорошо-то как! Хорошо! - выкрикивал старичок, прилично одетый, интеллигентного вида. - Романовых не надо нам! Никаких Романовых чтоб! Ура Учредительному собранию! Ура Временному правительству!
 Тепляков только головою покачал. На Литейном стояли пушки, и солдаты, размахивающие красными флагами, хохоча пили водку - "для сугреву". Литовский замок чернел сожженным фасадом, разбитые, щербатые оконные стекла укоризненно таращились на пробегавших мимо людей.
 Шпалерная улица была вся запружена войсками, направлявшимися к Думе. Шли вразброд, без строя, горланили песни. Офицеров не было, только солдаты. Тепляков пошел следом, втягивая опасливо голову в плечи. Солдаты были то ли пьяны, то ли в каком-то обалдении от безвластия и отсутствия начальства. Того и гляди в самом деле погоны сорвут, ежели не хуже что сделают.
 Таврический дворец был заполнен солдатами, всюду сор, солома, вонь: пахло густо солдатскими сапогами, сукном и потом. Слышались истерические, визгливые голоса ораторов, митингующих в Екатериниском зале. Доносились крики "Ура!". Тепляков растерялся. Из-за какого-то угла набежал на него Колясочкин, жал руку долго, благодарил за что-то, вцепился в пуговицу по всегдашней своей привычке.
 - Видите, Петр Васильич, какие дела! Михаил-то... ну, великий князь, тоже отрекся! Вот оно как! Я тут Некрасова видал, так он сказал, что набрасывал черновик акта об отречении, теперь вот Набоков, Шульгин и Нольде переписывают.
 - Так не отрекся еще? - со вспыхнувшей надеждою спросил Тепляков.
 - Ну! Ерунда! Как только напишут, так и огласят сразу же. Минуты какие-то остались, и не будет более самодержавия на Руси! - восторженно округлил глаза журналист. - Слышали, небось, что на улицах кричат? Долой Романовых! - вот что!
 - Так война ведь... - развел руками Тепляков. - Разве ж можно в такое-то время государство на части рвать?
 - Ерунда! Все нормализуется, - радостно засмеялся Колясочкин. - Вот увидите. Временное правительство всем им покажет!
 Тепляков пожал плечами, силясь оторвать цепкие пальцы журналиста от своей пуговицы. Но тот не отставал. Все продолжал говорить, не давая Теплякову двинуться с места.
 - А я, Петр Васильич, знаете что решил? Ну конечно, не знаете! - он засмеялся дробно, мелко, с каким-то внутренним хрустом. - Я вот подумал фамилию сменить.
 - Официально Каретиным стать желаете? - сухо поинтересовался Тепляков, вспомнив литературный псевдоним Колясочкина.
 - Нет, нет, что вы! - журналист даже пуговицу выпустил, замахал в воздухе ладошками, развеселился вновь. - Нет. Я тут хитрее штучку придумал. Возьму фамилию - 1917. О как!
 - Прямо цифрами, что ли? - у Теплякова даже рот раскрылся от такого известия.
 - Именно, Петр Васильич, именно! - еще больше обрадовался Колясочкин. - Чтоб, значит, увековечить великую дату! - и неожиданно отступил в сторону, завертел головою, будто увидел кого. - О! Простите великодушно, Петр Васильич, но бежать мне надобно. Знакомец тут мимо прошел. Мне по Катенькиному делу переговорить требуется, - и тут же упорхнул, легко пронося массивное свое тело меж солдатских толп.
 - По Катенькиному делу... - поморщился Тепляков, подымая воротник шинели. - Значит, за кокаином опять помчался. А еще о великих датах, о делах говорит, в которых и не смыслит ничего... - он сплюнул сердито, растер плевок подошвой сапога. - Эх, Россия...
 Домой Тепляков вернулся ни с чем. Ночью снился ему транспарант, что держали солдаты у Аничкова моста. На кроваво-красном полотне написано было белыми буквами: "ДА ЗДРАВСТВУЕТЪ БРАТСКIЙ СОЮЗЪ РЕВОЛЮЦIОННЫХЪ РАБОЧИХЪ, КРЕСТЬЯНЪ, СОЛДАТЪ, МАТРОСОВЪ И ТРУДОВОГО КАЗАЧЕСТВА!". Алые банты, украшавшие серые шинели, трепыхались на ветру, а Теплякову казалось во сне, что это не ленты, а следы от вражеских пуль, и видел он в глазах солдат не воодушевление революционное, а смертную тоску, и лица их были такими же тускло-серыми, как и шинели, мертвыми уже. Только транспарант и был ярким пятном, словно залитый кровью снег. А Колясочкин бегал меж солдат, разбрасывая маленькие бонбоньерки с кокаином, смеялся хрустко, дробно, но и на его груди развевался алый бант, отмечающий смертельную рану.
 Проснулся Тепляков весь мокрый от противно-липкого, холодного пота. И было на душе его муторно, страшно и мерзостно.
 
 Глава шестая. Равнодушная революция
 
 Дела Теплякова застопорились окончательно, да и непонятно было: к кому теперь обращаться, какие чиновники что решают. Случалось, что придет он на прием, договорившись, как и положено, заранее, а того, с кем договорился, уже и нет. Служащие руками разводят, мол, не знаем ничего, не ведаем, Алексея Ильича сняли с должности, а нового начальника не назначили еще. Да и непонятно было, есть теперь какие-то полномочия у самого Теплякова, или нет уже.
 Заходил он и в канцелярию Временного правительства, искал там хоть какого-то решения. Однако, нашел лишь усталых людей с больными глазами, тоскливо смотрящих не на посетителя, а в сторону куда-то. Все разваливалось, рассыпалось карточным домиком. Но Тепляков упрямо продолжал обивать пороги. Вдруг да повезет где-то, найдется, наконец, человек, который не побоится решение принять - в эти дни все всего боялись, особенно - ответственности.
 Ходил Тепляков и к министрам, надеясь, что уж они-то помогут. Люди, облеченные властью, должны понимать, какое на фронте положение. Ведь революция не прекратила войну, и алые флаги на улицах Петрограда не остановили атаки немцев. Он попал к Терещенко - по рекомендации одной из очаровательных дам, которые еще приглашали иногда на вечера. Министр финансов принял Теплякова почти что приятельски, жал долго руку, странно искательно заглядывал в глаза, будто покровительства жаждал. Петр дело свое изложил, бумаги показал, но Терещенко лишь плечами пожал бессильно.
 - Не получится ничего, Петр Васильевич, - сказал.
 - Почему же?
 Терещенко говорил долго, и правильные, вроде, вещи говорил, а впечатление складывалось такое, что он попросту не знает, что делать, не понимает, куда все катится, да и не в силах что-то изменить. Глаза его, обведенные черными кругами, напоминали Теплякову о Катеньке Смирновой - вот в точности так она выглядела, когда выпрашивала у журналиста кокаиновую бонбоньерку. И губы такие же - сжатые плотно, побелевшие, бескровные. Министр финансов крутил в пальцах зажженную папиросу, тонкую, будто дамскую, ронял ее в пепельницу несколько раз, поднимал, продолжал говорить, чуть не захлебываясь нужными и верными словами, которые давно уже слились для Теплякова в невнятный гул.
 - Ясно, - заявил Петр, подымаясь из низкого, мягкого излишне кресла. Повел плечами по-военному, строго. - Пойду я. Спасибо, что приняли. Время только у вас отнял.
 - Да, да, времени всегда не хватает, - согласился Терещенко, полы полосатого пиджака его взметнулись крыльями, уголки воротничка завернулись неловко. Папироса вновь выпала из слабых пальцев, покатилась по столу. Он привычно подхватил ее, закивал Теплякову: - Ну, вы заходите, Петр Васильевич, ежели что. Вам всегда рады будем. А, может, поможете нам в трудах наших тяжких? - и министр вновь искательно улыбнулся, в точности, как гимназист, урок не выучивший, улыбается классному наставнику, предчувствуя уже жестокие удары линейкой по рукам.
 - К сожалению, никак не могу, - отказался Тепляков. - Мне бы вот с оружием разобраться. На фронтах беда, - попробовал он еще раз напомнить свое дело, но Терещенко явно не слушал. Затянувшись папиросой, министр сказал:
 - А то вот приятель ваш, Колясочкин, очень нашими делами заинтересован. Газету издавать начал. Прямо горит человек на работе. И такой энтузиазм! Помогли бы ему, а, Петр Васильевич?
 - Да я газету издавать не могу. Я ж военный.
 - Ну и военные помочь могут. А дело ваше, с которым вы ходите, все равно безнадежно. Забудьте об этом, Петр Васильевич. Лучше к работе нашей подключайтесь. Людей категорически не хватает. Представьте, не успеваем даже протоколы заседаний правительства вести. Нонсенс!
 Тепляков поспешил откланяться.
 - Это что ж такое? - спрашивал он сам себя позже, вышагивая по спальне. - Колясочкин - энтузиаст Временного правительства? В друзьях у министров ходит? Помогает им? Господи! Помоги всем нам! - и Петр жарко молился перед иконою, встав впервые за много лет на колени перед темным, почти что не видным на старой доске, ликом.
 Был Тепляков и у Керенского. Показался Александр Федорович именно тем, нужным человеком, который разрешит проблему. Пришлось к Колясочкину за рекомендацией обратиться, как ни противно было.
 - Ну, для вас, Петр Васильич, я сделаю, - обещал журналист, поправляя пышный красный бант на лацкане пиджака. - Но дел ой как много! Вы вот нам помогать не хотите, мне Терещенко говорил. Все о фронте думаете. А что фронт? Пшик! Забудьте. О государственном думать надобно. Широкими масштабами! А то фронт, фронт, оружие... Ерунда! - очень полюбилось в последнее время Колясочкину это словечко.
 Керенский посмотрел на майора равнодушно, переложил демонстративно бумаги на столе - мол, смотри, занятого человека от дел отрываешь, нехорошо это. Тепляков даже виноватым себя почувствовал. Прохладный взгляд Керенского окинул комнату, остановился на мгновение на окне, в которое видны были лишь хмурые облака, перешел медленно на посетителя.
 - Слушаю, - только одно слово, но как веско, как значительно! Тепляков откашлялся. Керенский ждал, изображая на лице терпеливую скуку.
 - Меня, понимаете ли, послали с фронта... - начал было Тепляков, но взгляд Керенского мгновенно переменился, загорелся, брови сошлись одной прямою линией, на переносице углубилась морщинка.
 - И что ж теперь? С фронта! Вы от меня ордена ожидаете? - вскинулся Александр Федорович, комкая нервически бумагу.
 - Да нет, что вы... - растерялся Тепляков. - Тут дело такое... - и он попытался изложить свою проблему, показывал бумаги, данные штабным генералом, рассказывал об отсутствии оружия, о гибнущих солдатах. Керенский постукивал карандашом по столу, покусывал тонкие губы. Уши его побледнели, просвечивали - сидел он чуть сбоку от окна, и невесть откуда взявшийся на хмуром небе солнечный луч, осветил на миг мрачную, сосредоточенную физиономию.
 - Это самодержавие хотело войны! - воскликнул Александр Федорович, перебивая Теплякова. - Мы же против бездарных военачальников, которые привели государство на грань поражения! - глаза его вновь загорелись энтузиазмом.
 - Да что ж поражение? - недоуменно переспросил Тепляков. - Что вы! Я о другом совсем. Оружие бы... патроны... броневики ремонтировать надобно. Заводы не хотят. Я уж ходил, ходил... Все митингуют...
 - И правильно митингуют! - выкрикнул резко Керенский. - Правильно, что не хотят и слушать вас! Вы хоть вообще понимаете, что в стране происходит? Что произошло? Конец самодержавию! Демократия! Республика!
 - При чем тут это?! - Тепляков тоже начал горячиться, не понимая, чего же от него хотят. "Он меня просто не слышит!" - подумалось. - Я не о самодержавии. Я об оружии! Понимаете? Об оружии! Для фронта!
 Керенский успокоился так же неожиданно, как и взволновался перед этим. Подвинул к себе бумаги, принесенные Тепляковым, пролистнул их с небрежением.
 - Хм... - улыбнулся он задумчиво и рассеянно. - А полномочия-то ваши недействительны уже. Совершенно недействительны. Генерал тот, что подписал вам это, - Керенский отбросил двумя пальцами бумаги в сторону, - уже в отставке. Да-с, милостивый государь, в отставке, - казалось, ему доставляют удовольствие подобные новости.
 - Да что же это такое? - окончательно растерялся Тепляков, собирая в папку документы. Листы разлетелись у него из рук. - Александр Федорович, что вы делаете? Это ж не для России получается, а для немцев. Прямо подарок им какой-то!
 - Вы что сказать хотите? - Керенский поднялся, оперся тяжело и значительно на стол, уперся взглядом в Теплякова. - Вы утверждаете, что я от немцев деньги беру? Россию им продал? Может, еще скажете, что и революция наша на немецкие деньги произошла?! - голос его сорвался на визг, с губ полетели капли слюны.
 - Я ж о другом совсем... При чем тут немецкие деньги?
 - Ах вы! - Керенский всплеснул руками, сломал неожиданно карандаш, который все крутил в пальцах. Вдруг отбросил в сторону карандашные обломки и бросился вон из кабинета.
 Совершенно в недоумении, подобрав все свои бумаги - уже ненужные и бесполезные, недействительные, - Тепляков вышел следом.
 - Что ж вы, Петр Васильич? - укоризненно залепетал Колясочкин, поджидавший его под дверью. - Александр Федорович так расстроился, так расстроился... Уходил, кричал, что из состава правительства выйдет напрочь!
 - Ну и черт с ним! - огрызнулся Тепляков.
 - Ах, нет, нет, уже князь Львов за ним поехал, объясняться, - заявил Колясочкин. Тепляков, не слушая его более, ушел.
 С того дня не ездил он по заводам, не добивался ничего. Апатия и тупое безразличие охватили его. Он сидел дома с утра до вечера, иногда взглядывая почти что равнодушно в окно. Лето прошло мимо, Тепляков выбирался иногда на прогулки - настаивала Марья Степановна, только пришлось переодеться в гражданское - на улицах по-прежнему было неспокойно, на офицеров бросались, сдирали погоны, били. Дамы уже не носили красные банты - это вышло из моды вместе с пришедшим разочарованием в перевороте. Люди, имеющие интеллигентный вид, одетые хорошо и чисто, оглядывались через плечо, пробегая по улицам. Заполонившие город солдаты нервировали. В "Буффе", как и в прежние времена, играла музыка, но публика выглядела неуверенно, постоянно слышались шепотки о бессилии правительства, о том, что происходит нечто непонятное.
 - Сильной власти нам не хватает! - заявил Колясочкин, ставший уже 1917, но так его никто не называл - путались, да и казалось странным. - Вот что такое Милюков? Скажите на милость, Петр Васильевич, вы что о Милюкове думаете?
 - Да не думаю я ничего, - лениво отозвался Тепляков, равнодушно хлопая певице. - Не до того мне, чтоб думать о Милюкове, все мысли на себя трачу.
 - Нет, вы скажите! - настаивал Колясочкин. - Ладно, не хотите - не надо. Я и сам скажу. Такое государство к краху привел! Посмотрите, на что это нынче похоже!
 Петр грешным делом подумал, что Милюков тут совершенно не при чем. А вот незачем было революции устраивать, ежели нет никого, кто мог власть бы взять в свои руки, да удержать, да государству помочь. Но промолчал, не захотел спорить с журналистом. Знал, что в результате получится лишь крик, брызганье слюною, а никто никому ничего не докажет, все останутся при своем мнении, только на душе будет на редкость гадостно.
 - Вот Керенский - это да, это голова! - восклицал, дыша дорогим коньяком в лицо Теплякову, журналист. - Он все поправит, что Милюков сделал. Я уверен. Да и вы ж встречались с Александром Федоровичем. Вот как он вам показался?
 - Истеричен, - сказал, позевывая, Тепляков. - Нервен уж излишне. Такое недопустимо для главы правительства.
 - Ах, это потому, что он вам в просьбе отказал! - решил Колясочкин. - А вообще он - человек замечательный. И редкостного ума.
 - В феврале вы то же самое о Милюкове говорили, - заметил Тепляков.
 - Ошибался. Бывает, что и я ошибаюсь. Все ошибаются. Вы же знаете, человеку свойственно... - засмеялся Колясочкин и огляделся: не слышал ли кто нехорошей фразы Петра Васильича? Надо ж такое ляпнуть, будто он, Колясочкин, когда-то за Милюкова радел! Но тут подбежала Катенька Смирнова, со всегдашнею своей просьбою, Тепляков тут же откланялся, ушел, и Колясочкин вздохнул с облегчением. По крайней мере, неудачный разговор завершился, никто, кажется, ничего не слышал, все в порядке. На радостях он купил Катеньке розу и сам приколол ее к платью.
 Осень покатилась так же бездумно, как и лето. На бульварах и в парках медленно опадали желтеющие листья, а Тепляков бродил меж деревьев, высматривая сохранившиеся рекламные афишки, смеялся, найдя особо удачную. Красочная бумажка, украшенная витиеватой надписью в стиле ампир, развлекла его так, что даже унес ее с собою, показать Марье Степановне. Та долго крутила афишку в руках, но так и не поняла, что же особенного отыскал Тепляков в тексте: "Если хочешь сил моральных и физических сберечь, пейте соков натуральных - укрепляет грудь и плеч!".
 - А что ж, - сказала старушка, возвращая бумажку Петру, - и правильно, Петр Васильич. Соки пить надобно. А то вон как вы похудали в последнее время. Нехорошо это, - и отправилась на рынок за фруктами - делать сок, поить постояльца, ослабшего от неприятных раздумий.
 Понравилась ему вывеска фотографа: "ГЕНИЙ ШАПИРО. Фотография", так понравилась, что зашел даже. Оказалось, Гений - это вовсе не реклама, а всего лишь имя.
 - Наградили родители, Царство им небесное, - говорил фотограф, щуря близорукие глаза. - Ну, что ж сделать. Зато вывеска хорошая получилась! Фотографироваться будете?
 И это тоже веселило Теплякова. На кучки металлических круглых коробочек из-под кокаина, все так же валяющихся под окнами доходных домов - их стало как будто даже больше, чем раньше, - он уже почти что не обращал внимания. Только раздражал блеск в расширенных зрачках морфинистов, радостные улыбки кокаинщиков - их хватало в погребках и ресторанах, и Тепляков стал обедать дома.
 Золотая осень уходила, и все унылее становились парки. Облетевшие листья лежали бурыми, гниющими кучами, пахло сыростью и плесенью. Почти все время шел дождь. Нудный, серый, холодный. Часто налетал от моря леденящий ветер, нес с собою мокрый, противный снег. Тепляков продолжал бродить бездумно по улицам, одетый в старенькое пальто покойного мужа Марьи Степановны, траченное до безобразия молью. В одном из карманов была дыра, и Петр постоянно ощупывал - в каком же, чтоб не положить туда браунинг. С оружием он теперь вовсе не расставался.
 Как-то встретился знакомый - еще в кадетах вместе были, - одетый так же в старое, затасканное пальтецо, кутающий шею скрученным, хлипким шарфом.
 - И вы тут, Петр Васильич?! - воскликнул. - И тоже в цивильном? А-яй... Что ж делается... - и зашептал, озираясь, подымая нервно и растерянно плечи: - Вы знаете, в городе сейчас семьдесят тысяч морских офицеров. С кораблей Балтфлота, Петр Васильич, представляете?!
 - И что с того? - вяло спросил Тепляков.
 - Да ничего, в том-то и дело, - потух вмиг приятель. - Корабли в море выйти не могут, разброд и шатание, не обслуживают корабли, кошмар какой-то!
 - Как и везде, собственно говоря, - вздохнул Тепляков, опуская голову. - Как и везде...
 - Уезжают, Петр Васильич, представьте себе - уезжают! Гибнет Россия! Кому повезло с немецкой фамилией родиться, чемоданы пакуют. Бегут, как крысы!
 - А что делать, что делать? - Тепляков с омерзением отметил сказанное приятелем "повезет", вновь вздохнул.
 Через несколько дней вновь началась стрельба, кричали, пушки палили, но все было как-то странно нереально, будто представление на театральных подмостках. А утром объявили, что Временного правительства больше нет, никакого Учредительного собрания не будет, а есть большевики, взявшие ночью штурмом Зимний, и на этот раз красные флаги вывешивает не интеллигенция, а рабочие. Тепляков пожал плечами: что большевики, что Временное правительство - все едино. Губят Россию.
 Дни тянулись дальше. На рынках все дорожало, исчезали продукты. Марья Степановна каждый день жаловалась, что денег решительно не хватает. Показывая Теплякову вялый салатный пучок, подернутый по краям желто-коричневой сухостью, говорила:
 - Ну вот и что я с этим сделаю, Петр Васильевич? Обед, что ли? Да от этого и коза деревенская отказалась бы! А мы едим...
 Теплякову было все равно. Со всех сторон доносилось, что офицеров царской армии арестовывают, люди пропадают невесть куда - будто приходят за ними по ночам комиссары в кожаных куртках, забирают с собою, и более их никто никогда не видит. Тепляков пожимал плечами.
 - Что вы думаете обо всем этом, Петр Васильевич? - спрашивала Марья Степановна, обеспокоенно глядя на постояльца.
 - Да ничего, - пожимал плечами Тепляков. - Ну, аресты... Так это ж смена власти, всякое бывает. А что до того, будто решили извести всех офицеров, так этого быть не может. Война еще не закончилась, нет. Куда ж они без командиров обученных?
 Марья Степановна решительно тыкала спицей в пестрое вязанье - вечно-то она вязала, сама не зная толком что, - говорила:
 - А надо бы вам, Петр Васильевич, уезжать, я так думаю. Вон по соседству все уехали. Кто в Париж подался, кто в Крым. Но подальше отсюда. Видно, боятся люди. А у вас как и страха нет!
 Тепляков только головою качал. Душевных сил даже на то, чтоб уехать, у него не оставалось.
 На стенах домов сменились плакаты, и теперь со всех сторон смотрели огромные буквы, возвещающие народную свободу и смерть окончательную самодержавию. Тепляков вяло улыбался, скользя взглядом по этим призывам, доставал из кармана старые рекламные афишки, трогал пальцем гладкую, лоснящуюся бумагу. Шептал:
 - Жизнь проходит, как дым, деньги уходят, как дым, слава уходит, как дым, но ничто так не вечно, как дым папирос "Сальве"... - и смеялся, закидывая голову. Только не было веселья в его смехе, а лишь ностальгические воспоминания, подкатывающиеся к горлу слезами.
 По вечерам он ходил на товарные станции, разгружал вагоны - нужно было на что-то жить, а деньги все давно вышли. Иногда приносил домой банки с тушенкою, и тогда Марья Степановна варила борщ, приговаривая, что нехорошо это, неправильно, в борще обязательно должна быть мозговая косточка для навару, только где ж ее взять...
 - Дожились! - восклицала она, размахивая разливательной ложкою так, что багровые борщевые брызги и морковные звездочки разлетались по кухне. - Уже и косточки не купить! А раньше не каждая собака смотреть бы стала на такую кость! Теперь же только мечтать остается. Эх... Вот скажите, Петр Васильевич, что лучше стало? Царя скинули, Милюкова скинули, Керенского скинули... А косточки для борща так и нет!
 Зашел тот самый приятель из кадетского корпуса, долго вытирал о половичок при двери грязные, стоптанные сапоги, пил чай, стесняясь взять лишний кусок сахару, молчал, глядя в сторону. Потом высказался:
 - Поехали, Петр Васильич, поехали отсюда. Меня к вам прислали - пригласить специально. В Крыму - правительство. Надобно туда ехать. Армию собирают. Набоков там министром юстиции. Ну, знаете, этот, из кадетов который. Еще отречение для великого князя Михаила составлял. Достойный человек. Большевиков скинуть надо. Загубят ведь Россию окончательно.
 - Не поеду, - сумрачно сказал Тепляков. - Короли в изгнании... Чушь все это, друг мой, чушь и ерунда. Ничего с этого не будет. А государство на части рвать нельзя.
 Так и ушел ни с чем приятель. А Тепляков, продавши на толкучке офицерскую шинель, медали и Георгиевский крест, сутки напролет пил в кабаке на Караванной, что против Симеоновского моста. Пил молча, мрачно, не пьянея. Вспоминался все деревенский дедок, купивший у него шинель.
 - Мне в этом пальтеце оченно удобно будет, - говорил дедок, ухмыляясь в косматую бороду. - Вот, к примеру, в хлев пойти, так лучшей одежи и нет! Тепло, удобно, не марко!
 Представляя этого деда в своей шинели, запрягающего тощую кобылку в санки, Тепляков ронял в водку мутные слезы.
 Встретился и Колясочкин, бодрый, веселый, как всегда. За локоть его цеплялась Катенька Смирнова, затянутая в кожаный комиссарский костюм.
 - Ах, какие дела, Петр Васильич! - частил журналист, оглядывая брезгливо старенькое, затертое и дырявое пальто Теплякова. - Какие дела! Что там Керенский! Ерунда! Вот Троцкий - это голова!
 Тепляков только губы скривил, не отвечая, но Колясочкин не оставал.
 - Слыхали, Петр Васильич, большевики-то мир с Германией задумали. Собираются вот днями подписать, переговоры уже начались!
 - Как же так? - удивился Тепляков. - Какой же сейчас мир возможен? Разве что только самый позорный. Нельзя же так! Честь государственная не позволяет.
 - Ну что вы, что вы сразу за честь, - значительно поднял бровь Колясочкин. - Главное: мир народам, землю - крестьянам, заводы - рабочим. Вот это - честь! А вы говорите... Да, Петр Васильич, помните, я фамилию менял? - Тепляков кивнул. - Утвердили же, утвердили смену фамилии! - радовался журналист. Захотел было уцепиться за пуговицу на пальтишке Теплякова, да, коснувшись, тут же убрал руку - грязно показалось. - Теперь я официально 1917. А имя тоже сменил, - и добавил шепотом, будто тайну поверял: - Октябрь я нынче. Октябрь 1917! Каково, а?
 - И я имя сменю! - встряла Катенька, поднося к лицу кокаиновую бонбоньерку. - Буду Октябрина. Как звучит, Петр Васильич: Октябрь и Октябрина... - она мечтательно улыбнулась, заводя глаза вверх.
 - Да, почти что Шекспир, - сухо ответил Тепляков.
 В опустевших квартирах появились невесть откуда новые жильцы. Все больше непрезентабельного совсем вида. Пили, срывали со стен обои, били посуду, горланили по ночам пьяные песни. Под окнами появились кучки металлических круглых коробочек с остатками белого порошка.
 - А я еще спрашивал у Катеньки, что они с кокаином делать будут... - шептал Тепляков, оглядывая груды мусора, липнущие к старым стенам дома. - А вон оно как...
 Пронесся слух о немецком наступлении, и город начал пустеть: уезжали кто куда, лишь бы подальше. А многие просто торопились убраться от большевиков, напуганные непрекращающимися арестами, болтовней о расстрелах и казнях. Гнала людей из города и нехватка продовольствия. Тепляков же по-прежнему никуда не собирался, разгружал вагоны, выслушивал жалобы Марьи Степановны на жидкий суп, пил чай без сахара и ни на что не жаловался.
 Потом пришли и к нему.
 - Гражданин Тепляков? - строго вопросил человек в коже, поправляя нервически клапан затертой кобуры нагана, привешенной к портупее. Петр кивнул, с любопытством глядя на сероватое, хмурое лицо комиссара. В глазах пришедшего не было кокаинового веселья, но расширенные чуть зрачки и едва уловимый водочный запах заставили Теплякова поморщиться.
 - Ну, я это, - буркнул, отворачиваясь. Не было ему дела ни до комиссара, ни до Крыма, ни до чего вообще. Хотелось забиться в угол, свернуться клубком, лежать там долго, пока все не закончится.
 - Товарищ Колясочкин рекомендовал вас, как грамотного офицера, - сообщил комиссар, засовывая пальцы под ремень и раскачиваясь на каблуках взад-вперед. От этого качания Теплякову стало муторно, а от рекомендации - еще более нехорошо. - Он говорил, что сочувствуете вы Советской власти, - продолжал пришедший, взглядывая на Теплякова. Зрачки глаз его сузились игольчато, остро, блеснули нехорошо. - Так как же?
 - Оставьте меня в покое, - попросил Тепляков. - Просто оставьте в покое...
 - Социалистическое отечество в опасности! - выкрикнул внезапно комиссар. - Вы хоть понимаете, гражданин Тепляков, что это означает? Немец прет без остановок. Мир подписать хотели, так они все равно наступают. Людей вешают! Вот, посмотрите... - и он раскинул ловко, жестом карточного шулера, фотографии, заломанные, потертые на сгибах, мутные. Уходящие вдаль виселицы с болтающимися на них трупами заставили Теплякова скрипнуть зубами.
 - Хорошо, - произнес он, стараясь выдержать на лице спокойное, равнодушное выражение. - Так чего вы от меня хотите-то?
 - Вы же офицер, - заторопился комиссар, почти что искательно заглядывая Теплякову в глаза. - Грамотный человек. У нас командиров не хватает. Пойдете военспецем? А? Нужны знающие люди, во как нужны! - и он провел ребром ладони по горлу резко, даже красная полоса осталась на плохо выбритой коже. - Броневики дадим, вы ж учились, мы знаем... Все дадим!
 Тепляков еще раз перебрал фотографии. Усмехнулся криво, глядя на щеголеватого, чистенького немца с маузером, нахмурился, рассматривая крестьян, падающих под выстрелами. Сложил аккуратной стопочкой глянцевые листы, протянул комиссару.
 - Хорошо, пойду. Броневики только давайте.
 А перед глазами его закачался прозрачный сосновый лес, затрепыхались разгромленные госпитальные палатки, и сестры милосердия протягивали к нему мертвые, окостенелые уже руки. Тепляков достал из кармана серебряный докторский портсигар с бриллиантовою звездою на крышке, закурил, задумчиво поглядывая на комиссара.
 - Про броневики не забудьте, уважаемый, - сказал, выдыхая ароматный дым дорогих, дореволюционных еще папирос.
 
 * * *
 
 Развал армии поразил Теплякова. Не было единого командования, не было командиров, солдаты бродили в растерянности, с опаскою поглядывая по сторонам, будто ожидали, что из-за ближайшего дерева вдруг выкатится немецкий автомобиль. Бывший прапорщик Дыбенко командовал тем, что называл армией, но явно сам не знал - что делать. Немцы наступали, были уже под Нарвою, и до Петрограда оставалось им совсем немного. Броневики, которые дали-таки Теплякову, были практически бесполезны - не было ни механиков, ни водителей.
 - Украину захватили уже! В Белоруссии тоже немцы! - панически переговаривались меж собою солдаты. - Бежать надобно...
 Все же понемногу находились и водители для броневиков - из бывших офицеров царской армии, формировалась артиллерия. Дыбенко, воодушевленный несколькими цистернами со спиртом, захваченными на железной дороге, бросился в бесполезную атаку и был отброшен немцами. Армия его была рассеяна, бежала под Гатчину. Однако, оставались летучие четырехпушечные отряды - как при обороне Сморгони, оставались и броневики. Им удалось остановить вал немцев, затормозить наступление.
 - Не продержимся долго, - говорил Тепляков, вытирая пятна машинного масла с лица. - Силища какая прет...
 - Это уж точно, - подтверждал его собеседник, бывший пехотный капитан. - Вот одно только выручает пока: отвыкли немцы, что русские воевать могут. Забыли, как мы их огнем поливали, не помнят уже, в какие штыковые атаки ходили. Опешили. Но соберутся с силами.
 - Стоять будем, сколько сможем, - решил Тепляков.
 - А в Гатчине, небось, спиртик с кокаином попивают, - усмехнулся бывший капитан злобно. - Сброд, Петр Васильич! Банда, а не армия!
 - Спирт с кокаином? - неприятно поразился Тепляков. - Это что-то новенькое.
 - Союз пролетариев и интеллигенции, - сплюнул бывший капитан.
 - Ладно, Бог им судья. А мы все равно держаться будем, - подвел итог Тепляков.
 Повезло - держаться долго не пришлось. 3 марта был подписан в Бресте мир. По условиям его отторгались от России Польша, Прибалтика, часть Белоруссии. Карс, Ардаган и Батум на Кавказе отходили Турции. Правительство обязалось вывести войска из Украины и выплатить три миллиарда рублей репараций.
 - А слышали еще об одном условии мира? - ухмыляясь щербато поинтересовался бывший пехотный капитан. Он разливал жидкий, несладкий чай, добавлял туда несколько капель водки, говорил, что для вкуса.
 - Это о каком же? - Тепляков грел руки о жестяную кружку. Его знобило, видно, простудился на ледяном ветру.
 - Запретили Советам революционную пропаганду в Европе!
 Тепляков засмеялся:
 - Ну, это еще не самое страшное!
 
 Глава седьмая. Ремонт обуви на ходу
 
 С тех пор Тепляков уже не распоряжался ни своею судьбой, ни даже своею жизнью. Мотало его по фронтам, и видел он вновь лишь кровь, смерть и несчастья. Война с немцами закончилась, но не прекращались гражданские войны. Русские воевали с русскими, брат шел на брата, сын на отца, и казалось иногда Теплякову, что вот так именно выглядит библейский Апокалипсис, когда смешано все, не знаешь, куда бежать, а любое решение представляется ошибочным.
 Броневым отрядом он не командовал - прислали комиссара, идеологически выдержанного, члена большевистской партии чуть не от момента ее основания, подходящего происхождения: мать его была прачкой, а отец - спившимся кровельщиком. Комиссар произносил зажигательные речи, молотя кулаками воздух, кричал о белой заразе, проникающей повсюду, призывал выжечь каленым огнем контрреволюцию, изрубить ее в мелкое крошево. Солдаты слушали, орали вслед за комиссаром беспорядочные, кровавые лозунги. Вот только в военном деле комиссар ничего не смыслил. Знал только митинги, орал на военспецов, да пил кокаиновую водку - всегда в кармане его была металлическая бонбоньерка с белым порошком.
 - Что скажете, Петр Васильич? - поинтересовался как-то бывший пехотный капитан, наблюдая за комиссаром, вытряхивающим бонбоньерку в чашку с водкою.
 - Они взяли самое худшее, Иван Станиславович, - вздохнул Тепляков. - А вот к нужному, к верному - даже и не прикоснулись. Хоть бы Пушкина почитали, что ли...
 - Зачем им Пушкин? - даже удивился капитан. - У них свои пролетарские поэты есть. Доводилось читать?
 - Надеюсь, и не доведется.
 Один фронт сменялся другим, и броневики то катили по степным дорогам, где окрест ни деревца не увидишь, лишь колеблется трава над ровной, гладкою поверхностью, то пробирались лесами, застревая в болотистых местах, цепляясь колесами за выступающие древесные корни. Но остальное все было одинаковым. Они занимали какую-нибудь деревеньку, в которой только за день до того белогвардейцы вешали "красных". Тепляков с ужасом и омерзением смотрел на раскачивающиеся по деревьям тела. И казалось ему невозможным, что люди, вчера еще молодые, полные жизни, надеющиеся на счастье, сегодня - мертвы, и это - окончательно, бесповоротно и невозвратимо. Пьяный комиссар произносил горячую речь с телеги на деревенской площади, рассекал ладонью воздух, будто саблею, стрелял в воздух из нагана, кашляя от едкого порохового дыма, клеймил всеми силами "белых", обещал, что под "красной" властью все будет хорошо. А еще через день висели на деревьях уже другие тела, комиссар вешал "белых" нещадно, а контрреволюцию он подозревал везде и во всем, даже под кроватью своею искал иногда контрреволюционеров, крича и стреляя в пьяном бреду. И вновь Тепляков смотрел на мертвых, еще недавно молодых и полных жизни, кусал губы. Вот только сделать ничего не мог.
 Попали и под Сморгонь. Тепляков озирался, вспоминая страшные бои, гремевшие совсем недавно над этой землей. Вздыхал: более девятнадцати тысяч было население городка, когда началась война, а нынче - сто пятьдесят четыре человека, все, кто уцелел в кровавой каше.
 - И еще убивать? Ну зачем же, зачем? - шептал Тепляков, меряя шагами разбитую давними взрывами мостовую.
 В одной деревеньке пристал комиссар к ладной бабе. И так к ней подкатывал, и этак, молодка только глазом косила, как перепуганная лошадь, а мужик ее хмурился мрачно, да кулаки здоровенные сжимал. И хотел бы дать комиссару в морду, да боялся - с наганом не шутят, а тот скор на расправу был.
 - Вы бы, Павел Степаныч, поаккуратнее, - сказал как-то бывший пехотный капитан. - Неровен час случиться что. Мужчики-то вон какие смурные ходят. Бабы по хатам от наших солдат прячутся. Да и красотка ваша, кажись, прибавления в семейство ожидает. Беременна она. Неладно это.
 Комиссар, не отвечая, ударил его по лицу, несильно, но хлестко, с влажным, оттяжным шлепком, как истеричная институтка бьет кадетика, пытающегося сорвать поцелуй.
 - А все ж, Павел Степаныч, - не отставал бывший капитан, - ведь не похвалят вас, ежели мужички бунтовать начнут.
 - Всех перевешаю, сволочей! - рыкнул комиссар. - Пусть только посмеют пасти свои грязные раскрыть!
 Иван Станиславович отошел в сторону.
 - Невозможно совершенно разговаривать, - сказал потом Теплякову. - Я ж его же шкуру берег. А как он к бабе под юбку полезет, а мужик ее - за кол? Что тогда? И стрельнуть не успеет, дурень пьяный.
 - Может, оно и лучше будет? - раздумчиво отозвался Петр. - Тем более, ежели стрельнуть не успеет...
 - Да нет, Петр Васильич, - сморщился капитан. - Сами подумайте... Лучше точно не будет. Всю деревеньку сожгут, людей перевешают. С этих станется... - и он потер ноющую от удара щеку, на которой расплывался бледный, широкий синяк.
 А комиссар все продолжал вокруг бабы увиваться, будто и не была она замужней. Напившись водки с кокаином, подстерег ее как-то вечером у коровника, затащил в солому, юбку задрал. Она отбивалась, царапалась, кусаться даже пыталась, да только бесполезно. На заполошные ее вопли примчался мужик, да, недолго думая, топор схватил. Оттяпал-таки комиссару несколько пальцев - промахнулся, от бешенства в глазах темнело. Комиссар, даром что плюгавый, да с покалеченной рукой, подхватился быстро. И, даже штаны не застегивая, наган выхватил. Выстрелом мужику все лицо разворотило, осколки костей вперемежку с сероватыми клочьями мозга по стенам коровника размазались. Баба, увидав такое, завизжала страшно, зверино, на комиссара кинулась, выставив вперед себя пальцы, как когти. Тот одним ударом в живот ее свалил, и под ней расплылась кровавая лужа.
 Мертвого уже мужика повесили на деревенской площади, и комиссар, забравшись на телегу по своему обыкновению, произнес очередную речь, клеймящую белогвардейскую сволочь. Взмахивал перевязанной, как куль, рукою, чуть не плакал от умиления собственным словам. А бабу насиловали потом всем отрядом - только военспецов не пустили к этому сладкому занятию, опасались, как бы не сотворили чего нехорошего эти царские прихвостни. Она живой осталась, да только умом тронулась, все смеялась целыми днями, из щепочек домики строила, да кукол соломенных делала. Завертывала кукол этих в платок, баюкала, колыбельные им нежные пела, а после плакала молча, страшно, роняя мутные слезы на грязное платье.
 "Это не моя война, - уныло думал Тепляков, а кулаки сжимались сами собой, и в жутких снах являлся комиссар с перекошенною рожей, и Тепляков стрелял в него, отчаянно сжимая в ладони браунинг, стрелял, пока не исчезала наглость из блеклых, кокаиновых глаз. - Нет, не моя война. Пусть сами меж собою разбираются. Они ж этой свободы хотели... Это ж - свои их так...". А душа все не успокаивалась, билась тревожно, просила о чем-то.
 - Не могу, Иван Станиславович! - говорил он, прихлебывая теплый спирт, как чай. - Ну, нет моих сил больше! Что-то ж надо делать...
 - А что можно сделать? - рассудочно отвечал тот. - Ну подумайте, Петр Васильич. Что? Ну, пристрелите вы этого комиссара, так вас - повесят, а на его место нового пришлют. И неведомо еще, который хуже будет. Этот вон только одного мужика пристрелил, да бабу изнасиловал, другой бы всю деревню под землю уложил. Наслышан я о всяческих подвигах.
 - А может стоит того... - наклонялся через стол Тепляков и опасливо оглядывался вокруг: не слышит ли кто. - Может, к белым податься?
 - Думаете, там лучше? - невесело усмехался Иван Станиславович. - Тоже вот... Да вы ж видите. И те хороши, да и эти не лучше. Да и потом, их дело проигрышное.
 - Это почему же? - удивлялся Тепляков. - Там офицеры кадровые, они воевать умеют. Не то, что эти... - и презрительно морщился, дергая плечом. Перед глазами вновь вставала кокаиновая комиссарская морда.
 - А потому, что там пытаются благо для всей России сделать. Как они его понимают, - назидательно поднимал палец Иван Станиславович. - И даже не спрашивают, нужно ли России то благо. А эти... Эти - как звери. За нору свою воюют. За кусок пожирнее. У них зверства больше. А в лесах так: не тот зверь побеждает, который сильнее, а который с отчаянностью жизнь свою защищает. Так и мышь может кошке горло перегрызть. А страшнее крохотной ласки-кровопийцы зверя и нет.
 - Так что ж? - стучал ладонью по столу Тепляков, и хлипкая меблишка скрипела, шатаясь. - Так и сидеть с этими? Смотреть на все безобразия? Да еще помогать им?
 - Не им, не им, Петр Васильич, - успокаивающе похлопывал его по плечу бывший капитан. - России... Может, что еще получится сделать. Как-то да повернуть в другую сторону.
 Безразличие охватывало Теплякова все больше. Война обрыдла вконец. Если в прежней, немецкой войне он видел еще какой-то смысл, то теперь вовсе потерял его.
 - Не понимаю, за что мы воюем, для чего, Иван Станиславович? - говорил иногда Тепляков бывшему капитану, оглядываясь через плечо с испугом: не слышит ли комиссар. - К чему все это? Каждый день - фронт. Каждый день - смерти. Зачем?
 - Во славу Советской власти! - отвечал капитан, хмурясь. - Вы, Петр Васильич, лучше и мысли такие в голове не держите. Нехорошие это мысли, вредные по нынешнему смутному времени.
 - А вы как же обходитесь? Чтоб не думать-то...
 - Очень просто! - Иван Станиславович доставал флягу со спиртом, взболтнув ее картинно, разливал в чашки. - Хорошее лекарство, Петр Васильич. Рекомендую. Да и доктор любой порекомендовал бы.
 В 1920 году воевали с поляками, но и в этом Тепляков не находил большого смысла.
 - Армия не готова, полный развал, вот все этим и пользуются, - высказывался, меж двух чашек со спиртом, пехотному капитану. - Каждый хочет кусок от России оторвать. В стране - разброд и шатание. Теперь вот поляк на нас пошел. Когда ж такое видывали?
 Броневики вязли в болотах, много машин затонуло, и думалось Теплякову, что повторяется все, что было уже в 1914, когда затянули Мазурские болота армию Самойлова.
 - Все это было уже, было... - говорил он с тоскою. Теплоты спирта не хватало надолго, внутри поселился непреходящий холод, леденил душу.
 А комиссар гнал отряд вперед, размахивая наганом. Он кричал о белых контрреволюционерах, пробравшихся в Красную армию.
 - Вот из-за таких сволочей и проигрываем! - вопил он, брызгая слюною.
 Тепляков уныло пожимал плечами.
 Бывший пехотный капитан как-то не выдержал:
 - Что вы голосите, как баба, впервые рожающая? - выкрикнул в перекошенное, пьяное лицо комиссара. - Белая горячка это у вас! Нет тут никакой контрреволюции. Сами загнали людей в болота, техника завязла, теперь ищете, кого обвинить!
 - Ах ты, царская морда! - выкатил бешено глаза комиссар. - Мало вас стреляли, гадов! - и потянул наган из кобуры. Тепляков подскочил было, попытался остановить шарящую по оружию руку, но комиссар обернулся, ударил локтем в лицо. Тепляков упал, захлебываясь кровью из разбитого носа.
 Грохнул выстрел.
 - Так-то вот, - успокоившись, тихо выговорил комиссар и тут же обернулся к Теплякову. - Так вас, военспецов, надобно. А то знаю, только и ждете, как переметнуться к Пилсудскому. Что? - заорал, подскакивая ближе. - Тоже хочешь? Так это я мигом! - и поднес к носу Петра теплый еще наган.
 Вечером Тепляков пил спирт, плакал муторно, пьяно. Клял себя за то, что не смог ответить даже, ушел трусливо.
 - Гос-споди, да хоть бы в морду ему дал! А лучше бы застрелить... - мечтал, хмурясь. - Что ж это со мною происходит? За что такое?
 Утром неожиданно налетели поляки. Красноармейцы, не готовые совершенно к нападению, растерялись, смешались, отстреливались неуверенно. Комиссар бегал меж солдат, грозил каждому наганом, но ничего не мог поделать. Тепляков тупо сидел у своего броневичка, даже не пытаясь двигаться. Сухо щелкали винтовочные выстрелы, грохотали пушки, но он чувствовал себя, как обернутый ватой, и внешние события почти что не доходили до уснувшего мозга. Только болел разбитый нос, и иногда Тепляков сморкался, морщась и кривясь. На платке расплывались кровяные пятна.
 - И-эх! Не пропадать же здесь? - махнул рукою комиссар. - Всем - водки с кокаином! Подходи! - и сам стал с черпаком у бочонка. - Щас поляки у нас польку-бабочку станцуют!
 Атака была страшной, но красноармейцы, напившись кокаиновой водки, отбивались с пьяным отчаянием. Некоторые, расстреляв все патроны, кидались на поляков с голыми руками, валили их на землю, норовили зубами в горло вцепиться - озверели вконец. "А ведь и отобьются!" - удивленно думал Тепляков. Сам он чувствовал себя, как во сне. Отдавал команды, стрелял даже, но все казалось ему, что душа уже отлетела, рассматривает все со стороны, пристроившись в безопасном уголке смертного поля.
 Некоторое время и вправду казалось, что удача не оставила броневой отряд, и красноармейцы с честью выйдут из боя, понеся, конечно, не малые потери, но изничтожив неприятеля до одного человека. Но пушки начали стрелять все чаще, и картечь утюжила поле, вспахивая землю, вбивая в нее окровавленные клочья. А кокаин с водкой повыветривался из голов от тяжести боя, и красноармейцы побежали, позорно показав врагу спины. Комиссар кричал, суетился, бегал, как курица с оторванной головой, размахивал в отчаянии наганом - бесполезно. Красноармейцы убегали, не оглядываясь. И тогда он начал стрелять. Не по полякам, по своим.
 - Стойте же, сволочи! - кричал. - Это контрреволюция!
 - Силы уж больно не равны, - подошел к нему Тепляков. - Вы ж посмотрите сами, Павел Степанович, какая силища на нас прет. А тут даже укреплений нет, окопы не вырыли. Стоим среди чиста поля, как березки. Пусть бегут. Потом уж соберем, кто уцелел, да и покажем полякам, как русские воюют.
 В ответ комиссар лишь оскалился безобразно, да и влепил пулю в молоденького совсем солдатика, бросившего на бегу винтовку.
 - Мама... - ахнул тот, падая.
 В Теплякове словно перевернулось что-то.
 - Ты что ж, гнида, делаешь?! - заорал он на комиссара бешено, хватая за грудки. - Это ж свои! Свои это! Понял?
 - Контрреволюция... - прохрипел комиссар. - Пусти, царская сволочь... Я т-тебя...
 - Ты? Меня? Как и остальных? - в глазах Теплякова потемнела, из черноты этой начали выныривать лица: мужик, повешенный в далекой деревеньке, его сумасшедшая жена, Иван Станиславович, нелепо раскинувший руки в пыли, и давешний мальчишка, зовущий маму... - Ах ты, скотина...
 Невесть как в руках у Теплякова оказался нож. Булатная сталь мягко блеснула, и бегущий, вытянутый на лезвии волк подмигнул длинным гравированным глазом. Тепляков поднял руку, усмехаясь нехорошо, муторно. На грудь упали кровавые капли из разбитого носа. Комиссар заверещал, рванулся, только рубаха затрещала.
 - Знаешь, паразит ты вшивый, меня один хороший человек учил, как с ножом обращаться, - медленно сказал Тепляков и улыбнулся, вспомнив солдата в щегольских, поскрипывающих немецких сапогах. - Не тебе чета человек. А ведь простой совсем. Грамоты не знал. Лесником был. Да... Похоронили мы его в мазурских болотах. А вот такая мразь, как ты, всплыла. Ну, это я сейчас поправлю.
 Комиссар все визжал, рвался из цепко держащей его руки, даже обмочился от страха - не ожидал, что всегда спокойный, полусонный и какой-то равнодушный Тепляков вдруг озвереет так, начнет ножом размахивать.
 - Пусти-ииии! - взвизгнул комиссар.
 - Да ты, похоже, еще и обгадился? - потянув носом воздух и презрительно морщась, сказал Тепляков. - Ну да ладно, с кем не бывает...
 - Повешу! - бешено выкатывая глаза, выкрикнул комиссар. На мгновение вернулась к нему кокаиновая храбрость, запрыгала в зрачках белесым, мутным маревом. - Пристрелю, царская морда!
 Не ожидая уже ничего более, Тепляков полоснул лезвием по тощей комиссаровой шее с туго натянутыми, синеватыми жилами. Хлынула кровь.
 - Никого-то ты больше не повесишь. И не пристрелишь, - Тепляков тщательно вытер лезвие о комиссарову рубаху, потом, подумавши, воткнул нож несколько раз в землю и вновь протер. - Никого...
 Невдалеке громыхнуло, брызнула в стороны земля, и Тепляков свалился кулем у колеса броневичка, так и не сообразив толком, что же произошло.
 
 * * *
 
 - Петр Васильич, а, Петр Васильич? - звал смутно знакомый голос, словно пришедший из других, давних очень времен. - Очнитесь, Петр Васильич!
 Тепляков открыл глаза, всматриваясь сумрачно в белесый, расплывающийся блин.
 - Петр Васильич? - огромная рука протянулась к нему, покачалась перед лицом, уменьшилась до нормальных размеров. - Вы меня слышите?
 Тепляков всмотрелся. Невозможное, нереальное видение предстало перед ним.
 - Анджей? - шепнул неуверенно, считая то, что видят его глаза, контуженным бредом. - Откуда тут?
 - Я с другой стороны фронта был, - смущенно отозвался Анджей. - Вы уж простите, Петр Васильич. Я вас потом, после боя нашел. Раненого. Вот, перетащил к себе. Тут неподалеку родители мои живут. Я уже дал знать, приедут за вами, увезут.
 - Куда ж увезут? - не понял Тепляков.
 - Да к себе, куда ж еще? Или вы обратно хотите?
 - Обратно? - перед Тепляковым возникла физиономия комиссара; радостные лица красноармейцев, бегущих в безнадежную атаку, подогретых водкою с кокаином; мертвое, неловко лежащее на мокрой земле, тело пехотного капитана; леденящий ветер Петербурга, срывающий со стен старые рекламные афишки... - Нет, обратно не хочу. Лучше расскажи о себе, Анджей...
 Дальнейшее происходило в каком-то странном тумане. Тепляков долго отлеживался у родителей Анджея. Те ухаживали за ним, как за родным сыном, и на память приходила Марья Степановна, сидящая в любимом своем кресле с неизменным вязаньем.
 - Где ж она сейчас? - рассуждал иногда Тепляков. - Надеюсь, все хорошо у старушки. Очень надеюсь...
 Так же, не выходя из ирреального тумана, он оказался в Париже - помогли переправиться какие-то знакомые Анджея, которых Тепляков так толком и не запомнил, и даже поблагодарить не смог. На первое время ему дали денег, и он тут же купил "Ситроен". Таксомотор безотказно бегал по Парижу, и можно было прожить вполне прилично на заработанное. С русскими эмигрантами Тепляков старался не встречаться: каждая такая встреча напоминала ему давно ушедшие времена, Петроград, занесенный снегом, красного комиссара, - и на душе становилось муторно и противно. Иногда, когда в кафе, где он обедал, слышались русские песни, Тепляков начинал пить.
 - Не падайте духом, поручик Голицын, корнет Оболенский, налейте вина! - тянул хриплый голос, и Тепляков подпевал ему пьяно, мотая головою над бокалом. - ... а в комнатах наших сидят комиссары... - разносилось по кафе, и Тепляков видел вновь мертвого приятеля, за которого он так и не решился заступиться.
 
 * * *
 
 - Видел я, Жанночка, знакомца сегодня, - сказал Тепляков официантке, стоящей перед его столиком. Хорошенькая девушка нравилась ему, и даже подумывалось иногда об ухаживании, но накатывающая периодически душевная слабость не давала этой мысли оформиться во что-то большее. - Так вот, Жанночка, я вам одно скажу: это все кокаин. Точно! Вы подумайте только, даже здесь, в Париже, эта дура от кокаина не отстала. А ведь говорила когда-то: Октябриною буду... Тьфу! - он говорил по-русски и не мог понять, почему вопросительно округляются глаза официантки. - Белая нить, Жанночка, белая нить, что протянулась через все государство, стала веревкою, и веревка эта задушила империю! Понимаете?
 Мадемуазель Жанна посмотрела жалобно, взяла Теплякова за руку, погладила по щеке. С улицы донеслось низкое контральто:
 - ... я черная моль, я летучая мышь... - и померещилось Теплякову, что поет это Катенька Смирнова. - ... салют эмигранты! Свободный Париж! - песня прервалась глумливым хохотом.
 - Так что скажете, мадемуазель Жанна? Вы согласны со мною? - почему-то ему захотелось, чтобы эта девушка подтвердила правильность мысли.
 Мадемуазель Жанна замерла, закрывая лицо руками. Потом неожиданно обняла Теплякова за шею, шепнула ему в ухо жарко:
 - Да, господин Пьер! Я согласна выйти за вас замуж!
 Тепляков только рот открыл.
 - Господи! - воскликнул. - Да вы ж ничего не поняли! - и сообразил, что понять она никак не могла, не зная совершенно русского языка. - А впрочем... впрочем... а почему бы и нет?
 
 * * *
 
 Они обвенчались в маленькой русской церквушке на окраине Парижа. Троюродная тетка, на наследство которой рассчитывала когда-то мадемуазель Жанна, умерла. Таксомоторное агентство Тепляков открывать не стал, а уехал с женою в Бордо, где оставлен им был домик с садом и виноградником.
 Объявилась и Марья Степановна, невесть каким чудом попавшая во Францию. Из нее получилась отличная бабушка для троих детей, что родила мадам Жанна. Тепляков занимался хозяйством, полюбились ему виноградники, и вскоре он стал известен меж бордосских виноделов. Марья Степановна тоже приобрела известность: хозяйки со всей округи бегали к ней за рецептами настоек и наливок, а также попробовать знаменитый русский борщ, который старушка готовила необычайно хорошо. Дети путались в двух языках - в доме говорили и по-французски, и по-русски. Вскоре даже мадам Жанна выучила русский язык, и частенько слышалось:
 - Ах, черт! - произнесенное с чудным французским акцентом.
 Тепляков был совершенно счастлив. Только по ночам ему снился Петербург, сад "Буфф", заполненный гуляющей публикой, Вяльцева, поющая мягко, и магический слоник покачивался на груди певицы, обещая, что все будет хорошо. Тогда Тепляков бормотал во сне: "Ремонт обуви на ходу, а также на каучуке!" - и смеялся, не просыпаясь, от радости. А иногда мерещились ему выстрелы на Морской, окровавленное лицо Анджея, и пухлая физиономия Путиловского депутата щерилась ухмылкою. В такие ночи он плакал во сне, и мадам Жанна, капая в чашку с чаем коньяк, давала мужу рекламную афишку, сохранившуюся во всех перипетиях судьбы непонятным образом.
 - Мартэн, парикмахер из Парижа, имеет честь известить почтеннейшую публику, что он открыл залу для стрижки и прически волос. Он ласкает себя надеждою старанием своим заслужить доверие, которым публика благоволит его удостоить, - читал Тепляков, пил коньячный чай и улыбался. Страшные сны растворялись, оставляя лишь едва заметный, мутный осадок.