Правильная!

 
       Это было в  начале полярной весны. Еще морозило, но солнце перестало опускаться за горизонт, а только к нему склонялось, чтобы снова вернуться в высокое безоблачное небо. Оно так и ходило по кругу, не поднимаясь высоко, но и не проваливаясь за дальние горы. Лётная полоса начала подтаивать, и все, кто хотел попасть на Большую землю, заторопились. Надо было успеть выбраться последними " Аннушками", с вертолетами не надежно: то туман мешает, то керосин не завезли…
       Люська Зверева, бухгалтер совхоза, сидела в тёплой пекарне, возле речки. Её промерзшее  до дна русло и было зимней взлётной полосой. Борт мог "свалиться с неба" в любую минуту, но Люська торчала в пекарне  вторые сутки. Подтаявшая полоса обледенела, и самолёты уходили дальше – к  берегу океана. Ни один не сел за два дня.
- И чё ты лЕтеть-то надумала?- приставала к Люське кооповская уборщица – хромая Надя.- И хоть сейчас улЕтишь, - всё потом не вЕрнешься. Будешь, однако, до самой баржи в Обдорске сидеть!
-Шибко надо!- твердо отвечала Люська.
       На "Аннушках" той весной летали базировочные из Казахстана, то ли из Кокчетава, то ли из Семипалатинска. Люська бы с ними договорилась, взяли бы её. Всю зиму она отстояла у трапа при загрузках, считая мёрзлые оленьи туши. И языков, и шкур, и рогов оленьих достала этим АН-двоечникам несчитано, только икры не дала ни разу – незачто было! Сейчас стояла у неё в сумке литровка свежепосоленной. Люська взяла её живую у рыбаков за бутылку спирта, сама посолила и держала как валюту, на случай.
       Летела Люська на аборт, и от квасного духа пекарни её мутило. Она то и дело выскакивала наружу, туда, где хорошо дышалось, где бескрайняя снежная равнина белизной своей слепила глаза, но быстро замерзала и возвращалась в теплый полумрак пекарни.
- И чё ты всё по углям бегаешь туды-сюды?- донимала своей скороговоркой  тетя Надя. - Глянь хоть, сколь грязищи натащила!
   Люська смотрела на цепочки своих следов, которые в тепле превращались в черные лужи, и безучастно роняла, как зазубренное, своё весомое: "Надо!"
       Она и впрямь бегала по углям. История её любви была такой убогой , что и сама Люська старалась о ней больше не думать. Как она, во всём предусмотрительная и осторожная, так опростоволосилась? Всю свою жизнь - кубик к кубику - строила башню, и так нелепо сама же порушила.
       Её родичи пасли в тундре оленей. Одна она в люди вышла, выучилась на бухгалтера, в совхоз устроилась, жильё получила  - не угол в общежитии! А может, в общежитии всего этого бы и не вышло?
       Нет, Люська даже не пыталась списать беду на обстоятельства. Она строго судила и винила только себя. Как она могла так оступиться? Но ведь оступилась – теперь плати! О том, что всему есть своя цена, Люська знала всегда. В её суровом тундровом детстве люди умирали чаще, чем рождались. И умирали не от старости, а всегда из-за каких-то ошибок. Ей было  восемь, когда от родов умерла мама: шаманка-повитуха опоздала в  стойбище. Через год ушел под воду отец - оступился на нетвёрдом льду, малица его пузырем поднялась и осталась в проталине, а отец ушел "к верхним людям".
       Больше всего в своей жизни Люська боялась оступиться. Она  всё делала осторожно и правильно, о многом даже думать себе не позволяла, чтоб не оступиться, а всё равно оступилась, жаль, под лёд не ушла. Смерти она боялась, и думала о ней больше, чем нужно в её возрасте. Хотя никто не знает, сколько нужно.
      Она боялась аборта,  родов тоже боялась, но пуще всего  боялась позора -"срама", как говорили в поселке. При одной мысли, что этот "срам" выплывет на свет, Люське делалось жутко и сосало под ложечкой. Она летела в город, чтобы избавиться от "срама", чтобы ни одна живая душа в поселке не узнала о нём.
       На третьи сутки рокот моторов нарушил тишину тундры. Четыре борта "упали" на скользкий лед речки Феяхи. Два первых доставили медицинский груз – лекарства, зато два последних борта были свои, совхозные. Порожняком прилетели за оленьим мясом. С ними Люська договорилась безо всякой мзды. Они закрыли мерзлые туши брезентом, сверху бросили тулуп мехом наружу, у них это называлось ковер в самолёте. Почти как в сказке.
       В Обдорске у Люськи Зверевой жила подруга по техникуму – Зоя Окотетто. Это её, Зойку, в совхоз распределили, а Люську в городе хотели оставить за красный диплом, но подружки поменялись. Люське хотелось к своим поближе, а Зойка всегда мечтала о городской жизни. Совпало у них. Почти два года они не виделись, хотя по совхозной рации переговаривались.
       Приземлились около трех по полудни, было по-утреннему солнечно, и время на часах имело условное значение. На автобусной остановке толпилось много народу. Люська одна из первых втиснула себя и свой рюкзак в раздолбанный ПАЗик, уселась на теплое кондукторское место и подала водителю новую крупную купюру.
- А помельче у тебя нет?-почти рявкнул на Люську водитель.
- Кто-нибудь разменяет? – обратился он уже к пассажирам, - или мне в аэропорт идти?
       Здесь начиналась жизнь за деньги. В Люськином поселке они до сих пор значили мало, были нужны только в магазине, где сдачу давали конфетками. У Люськи не было мелких денег.
- Я за неё заплачу, только езжай скорей!- сказал кто-то из стоячих пассажиров.
       Автобус тронулся и пошел по присыпанному шлаком льду в направлении города. За окном белели тоской  просторы тундры, и земля была пуста, как свежеотпечатанная контурная карта.
       Зойка жила в общежитии рыбзавода, но вот-вот должна была получить свою комнату, поэтому Люська, для верности, поехала к ней на работу – в Управление кооперации, в самый центр.
 Встретились они, как и положено подругам: зашли в магазин, взяли беленькую, хлеба и соленой ряпушки. Зойка много не брала,- знала,  подруга не пустая прилетела. Уже к вечеру добрались до общаги. Солнце по-прежнему торчало на небосклоне, и от него окошко в Зойкиной комнате было завешено байковым одеялом.
- Спать холера мешает! – объяснила она при входе.

       Чокнулись " со свиданьицем", и Люська начала извлекать из рюкзака дары природы, предназначенные дорогой подруге: литровка чёрной икры, два муксуна, нельмочка, десяток мерзлых оленьих языков и три чулка белого песца – и на воротник, и на шапку!
 Только по подаркам поняла Зойка, что гостья прилетела не просто так, а по важным делам.
-Выкладывай! За чем приехала? Что надо?
       Она не спросила, что случилось, поскольку с Люськой никогда ничего не случалось, всё у неё было чётко и правильно.
- Беременная я. Надо сделать аборт. Шибко надо! Третий месяц уже, -  выложила Люська. Напрямик ей  было проще.
- Вот это да!- выдавила из себя Зойка.- Значит, и тебя прибило к берегу нашего Северного ****овитого!
    Она жила в уверенности, что рано или поздно всех туда прибивает, и считала это заурядным жизненным обстоятельством. Чересчур правильная Люська стала ей роднее и ближе после этого признания, и Зойка разлила водку еще раз, но гостье плеснула самую малость:
- Не пей, холера, шибко, вдруг передумаешь скоблиться?
- Не передумаю, - почти шепотом ответила Люська и сама долила из бутылки в стакан. От слова " скоблиться" ей стало не по себе. В пушной мастерской скоблили шкуры – скребком счищали внутренний жир. Люська видела это много раз, а сейчас перенесла этот ужас на своё нутро и  оцепенела от страха.
- А что твой? Знает? – Зойка полезла под кожу, но подруга охотно пустила её туда. Ей хотелось перед кем-то расслабиться, выплакаться, и не было у неё для этого никого другого, кроме Зойки.
- И не знает, и не мой! Случайно всё вышло, даже не знаю, как…
И Люська выложила очень небогатую событиями историю любви, или грехопадения, в которой присутствовали  поселковый клуб, дискотека,холод собачий, выпивка и закуска.
-Пусти погреться,- сказал  безымянный провожатый, с которым Люська протанцевала целых три танца. Он колотил остекленевшие от мороза ботинки один об другой, подпрыгивал, как заяц на поляне, тер рукавицей нос и уши.Люська впустила.
- Согреемся,- продолжил тему гость, извлек из-за пазухи бутылку и разлил в гранёные по самые ободки.
- Я пью только раз, - не без гордости заявил парень,- достань закусить. Люська знала, что такое "пью только раз", - так побеждают свою слабость к водке сильные волевые люди. И Люська подчинилась сильному человеку, принесла закуску, видимо, хотела кому-то подчиниться. Время пришло.
- Пусти погреться,- той же фразой атаковал Люську гость, но уже после водки, на широкой лежанке за печью; и она уступила. После любви парень сразу забылся крепким  сном, Люська же вовсе не могла уснуть,  смотрела на него спящего, потом встала, лишь бы ненароком не разбудить. Посреди ночи ведро крупного угля заложила по камешку в топку, чтоб теплее  было. Заснула  под утро, а когда проснулась – он уже ушел. Правда, записку оставил:
"Спасибо. Приду ещё. Витя".
       Люська перестала ходить в клуб, в своей избушке на семи ветрах ждала этого Витю, готовилась, хлопотала по части закуски. Он приходил, ел, спал и уходил. Работал он в экспедиции глубокого бурения, а бурили тогда возле самого поселка. Через полтора месяца экспедицию перебросили, и парень исчез. С месяц Люська ждала, может объявится, а потом поняла, что не только пролетела, но и залетела.
  К врачу  не пошла. Во-первых, это в посёлке, во-вторых, врач у них – мужчина, а в-третьих, – он терапевт.
 Выслушав, не перебивая ни охом, ни вздохом Люськину исповедь до последнего слова, Зойка вдруг запричитала плаксивым бабьим голосом:
-Ой, дуры мы бабы! Ой, дурищи безмозглые! Коряги бестолковые! Бурильщик, говоришь? Все они  холеры - бурильщики! – и выложила потрясенной Люське свою историю, которая, хоть и происходила в других декорациях, но, по сути, была той же самой историей. Не бурильщик, а лесоруб, не Витя, а Вова.  Какая разница?
       Спать в казенную Зойкину койку повалились, не раздеваясь. Сложились калачиком и уснули. На небосклоне смеялось и брызгало лучами во все стороны весеннее полярное солнце, от которого Зойка защищалась байковым одеялом.
       Утром вместе поехали в женскую консультацию. Люське велели сдать мочу, кровь и уже с результатами анализов явиться через три дня к врачу. Эти три дня подруги хорошо отгуляли. Для зачина  отправились по магазинам: Зойка справедливо считала, что Люську необходимо приодеть и в парной бане хорошенько веничком отходить по одному месту. Потом в банной же парикмахерской – "Салоне северной красоты" – подруги стриглись и жгли крепкой перекисью свои черные, как вороново крыло, чёлки. А когда в зеркале отразились одинаковые, как у китайских кукол, розоватые перья причесок, то единодушно пришли к выводу, что мужики – дураки, да еще какие!
       Ужинать пошли в ресторан. Меню  не позволяло сильно выбирать. Заказали по порции того, что  было. Всё оказалось вкусным: и заливная оленина с кружочком вареной морковки, и соленый муксун с луком, и бифштекс из оленины с картофелем фри. Выпили по чуть-чуть. Стало тепло и весело, будто не только сами отмылись, но и всё под кожей спрятанное перестирали.
- Твой Витя - русский?
- Угу.
- Тогда слушай!- Зойка просто давилась от смеха, еще не приступив к анекдоту. - Сидит ненка, жуёт холера старая мороженое мясо и в миску сплёвывает. Её спрашивают:
- Ты чё делаешь?
- Фарш, однако! Русский зять котлетки любит!
И обе хохотали беззаботно, отложив на потом все неприятные мысли и решения.
       Через три дня Люська пришла на первичный осмотр. Врач – пожилая усталая женщина - глянула на Люську строго:
- Где ты раньше была? Уже 12-13 недель. И беременность первая. Поздно. Будешь рожать!
- А за деньги? Шибко надо! - Люська еще пыталась найти выход из лабиринта ошибок и вернуться на свой светлый жизненный путь.
- Ни за какие деньги тебе  никто ничего не сделает. Поздно, нельзя, законом запрещено. Ты меня хорошо поняла?
   Она была врач, но говорила учительским тоном, будто доказывала перед Люськой хорошо известную ей теорему. Доказательство  было стройным и логичным, но, как эту новую теорему применять в решении задач из задачника своей судьбы, Люська не понимала. Она хлопала глазами, чтоб не разреветься прямо здесь, а усталая докторша продолжала:
 - Ставлю тебя на учёт, если всё пойдет хорошо, будешь приходить раз в месяц, - и дала целый веер направлений на будущие анализы.
    Люська почувствовала, что попала в конвейер, ей определили место на транспортёрной ленте и сказали: сиди и не рыпайся. Да и рыпаться некуда.
   Она вспомнила экскурсию на птицефабрику, еще с техникумом, вспомнила длинные транспортёры, заполненные теплыми яйцами, из которых, в конце концов, появлялись цыплята, и ощутила себя таким божьим яичком, в котором уже сидит крошечная новая жизнь.
        Прежде Люська терзалась неизвестностью, страдала от двусмысленности своего положения, от угрызений совести и, больше всего, от необходимости принимать решение. Люська почувствовала такое облегчение, что чуть не взлетела птицей: решение было уже принято. И не она приняла его. Решение приняли за неё, а она только подчинилась ему. Кто принял это решение? Врач?

       Зойку новость озадачила. Она приняла её, как цифровой показатель, с которым спорить бесполезно.  Надо всё под этот показатель подогнать, чтобы баланс сошелся.
 Люська осталась у Зойки. Через месяц они вместе въезжали в  комнату на улице Полярной. Вместе пережили комариное лето и почти всю навигацию. Они дежурили на приёмке товаров, считали, взвешивали, а по ночам сочиняли акты на бой, естественную убыть, усушку и утруску.
        Родила Люська в конце сентября. Из роддома её забирала Зойка со своим  кавалером. Ему  и выдали новорожденного.
 
       Заминка вышла в ЗАГСе, когда Люська получала на Василия метрическое свидетельство. Графу про мать заполнили  по справке из роддома: Зверева Людмила Васильевна.
-Вы в браке не состоите? – допрашивала ответственная работница ЗАГСа,  налегая на частицу " не". – Кто отец ребенка?
 - Витя, фамилии  не знаю, - как последняя двоечница пролепетала Люська.
 - Нет такого имени – Витя! Есть Виктор, и есть Виталий. Кто же отец ребенка?
 - Не знаю,- еще больше растерялась Люська.
       Тут  осмелела Зойка и грамотно так сказала:
- Пиши ВИктор ГЮго*, - и привет парижской богоматери! Написали: Иван Иванович Иванов. А важно ли это?

    В посёлок Люська возвращалась в октябре. Почти без видимости, по приборам теплоход нащупывал фарватер в Обской губе. Поверхность воды превратилась в ледяное крошево, уходившее на покой солнце было  тусклым, и берега прятались в тумане. На пристани Люську поджидала хромая  Надя. Она пронзила девку жалостливым взглядом, обняла, и её широкое лицо расползлось в слезливой улыбке:
-Молодец, что  не оступилась, - она тараторила извечной своей скороговоркой.- Я  ведь  чё думала тогда в пекарне? Чё ты на аборт лЕтишь!
 Надя перешла на шёпот:
 - Не ты первая, не ты последняя!  И, хоть русский, тоже хорошо. Крепкий да здоровый будет. Назвала-то как?
- Василием, - опустила глаза Люська.
- И это хорошо,  в память отца, однако. Он ведь мне братом доводился. Уволюсь я, к тебе жить перЕйду – вынянчу внука! А ты работай, трудись, у тебя  всё впереди! Хорошо хоть - не оступилась!