Двое

1
Ло пришел домой поздно. Сегодня его задержала особенно важная и полезная работа, порученная директором «только ему, как самому квалифицированному и заинтересованному сотруднику их библиотеки». Директор не сказал об этом лично, но оставил записку на его рабочем столе. В ней присутствовала и фраза, которую Ло не раз за этот день с наслаждением повторил про себя.
Он работал в архиве вот уже десять лет, и за это время изучил столько документов и свидетельств, что втайне считал себя самым ученым человеком в городе, а может, и не только в нем.
Но город не любил Ло, а Ло не любил город. Точнее сказать, они не знали друг друга. Это не мешало им каждый раз встречаться при разных обстоятельствах, но при встрече они никогда не здоровались. Ло предпочел бы никогда не видеть его, но он обязан был ходить на работу, чтобы город его кормил, - и утром, выходя из дома, Ло начинал свое шествие мимо города, который медленно и неприветливо обтекал его, избегая прикосновений. Стараясь доставлять себе как можно меньше неприятных эмоций, Ло контактировал с городом мало – отчасти поэтому работа в архиве казалась ему идеальной.
Тем не менее, он вынужден был находиться наедине с городом около двух с половиной часов в сутки – дорога на работу, дорога с работы, скромный ужин в ближайшем к библиотеке кафе, иногда поход в магазин за чем-нибудь необходимым. Остальное время Ло предпочитал проводить дома или в архиве.
Семьи у него не было, и если бы кто-нибудь спросил его почему, он удивился бы, что его вообще об этом спрашивают.

Сегодня был необычный, праздничный день. Директор, которого Ло видел один раз в жизни, когда устраивался на работу, назвал его в записке «самым квалифицированным сотрудником», подтвердив таким образом часть убеждений, принадлежащих одному только Ло. И все же, когда он с трепетом взял в руки книгу, которую ему поручили тщательно исследовать, в его мозгу мелькнула мысль, что директор не в состоянии полностью оценить всех его заслуг. Во-первых, он ничего о нем не знает, а во-вторых, разбирается в предмете куда меньше его самого, и, следовательно, не дорос до того, чтобы судить. Правда, мысль эта сразу покинула Ло, когда он перевернул первую пожелтевшую страницу фолианта и приступил к кропотливому исследованию.
Весь рабочий день прошел для него в блаженном бреду, состоянии, которое испытывают только влюбленные или обретшие после долгих поисков. Он улыбался, покачивал головой, и по привычке тихонько говорил себе: «Похоже, ты многого добился, дорогой мой Ло, и скоро придешь к вершинам. Я люблю тебя».
У Ло была странная особенность – он говорил сам с собой не от своего имени, а от имени воображаемой женщины, прекрасной женщины, которую когда-то, еще подростком изобрел для себя. Сначала она была просто преданной, любящей, неземной красавицей, похожей на известную киноактрису, но со временем его ценности изменялись, он наделял ее новыми нравственными качествами, отметая отжившие старые.
Иногда для разнообразия он менял ее внешность – она походила то на новых молоденьких актрис, то на прелестных, нежных девушек, которых он иногда видел в транспорте, и, взглянув на них один раз, долго боялся вновь поднять глаза, хотя нестерпимое желание созерцать их милые лица разрывало его. Она менялась, но одно оставалось в ней неизменным – она любила его. И всегда, в конце каждой фразы, признавалась в этом.
Он не мог без нее жить. Не слыша ее голоса в своих ушах, он давно бы умер. Он делился с ней своими достижениями и открытиями – с ней одной, и только она понимала и по достоинству оценивала его. Периодически он устраивал ей сцены ревности, часто упрекал в том, что она охладела к нему, и даже прогонял. Но она возвращалась, прощая ему, и он принимал ее с раскаянием и любовью, с каждым разом возраставшей в его сердце. Иногда она уходила, и он молил ее вернуть ему потерянное счастье.
 Ло любил кино. В кино не было города, ему не оставалось там места. Ло ходил туда на новые фильмы, ища свой идеал в новых актрисах, высматривая в них или в их героинях внутренние и внешние черты, которыми он мог бы наделить свою единственную. В темноте никто не мешал ему наблюдать и размышлять, попутно ведя непрекращающийся внутренний диалог.
Но сегодня был день, когда он на время оставил свою милую – она «уехала», обещав вернуться очень скоро. У Ло, таким образом, была возможность провести день одному. В потрясающей, любопытнейшей работе, время до вечера пролетело незаметно, и, выходя из здания библиотеки в темный, холодный город, Ло думал, чем бы заняться. Не вернуть ли Мод? Последнее время он звал ее Мод. Нет, иначе он не успеет соскучиться по ней, и это будет первым шагом к охлаждению.
Он вышел в дождливый вечер, не попрощавшись с охранником и консьержкой. Те уже привыкли к особенностям его поведения, и лишь молча переглянулись, никак не прокомментировав незначительный эпизод его ухода.
- Ишь, поливает на улице, - проворчал охранник, поднимаясь с кресла, на котором осталась газета с кроссвордами, и подходя к окну.
- Поднимите-ка жалюзи, - попросила консьержка, уютная старушка с бесконечным вязанием на коленях, - вчера у подъезда потух фонарь, я просила, чтобы починили, а то все ноги будут ломать…
Охранник раздвинул пальцами белые планочки и вгляделся в черную влажность:
- Вроде, починили. Только горит бледновато.
- А погода-то нелетная, - проговорила старушка, следя за действиями охранника.
Тот резко повернулся и быстрыми, неровными шагами подошел к ней:
- И вы тоже? – спросил он, и его зрачки впились в выцветшие глаза консьержки через стекла очков.
- Так все, - недоумевая, что здесь необычного, пожала плечами старушка, - чем старики-то хуже?

Ло шел по сырой улице, расплывчато отражаясь в блестящем асфальте. Фонари скучающе провожали его слезящимися глазами. Его путь лежал к знакомому кафе, где сегодня он хотел в одиночестве выпить чашечку кофе и съесть что-нибудь сладко-изысканное – пирожное или фруктовый десерт с коньяком. Мод не сопровождала его, и он отчасти был этому рад – может, начинают надоедать друг другу?
Поглощенный собственными мыслями, Ло не заметил, как приблизился к ярко-освещенному входу в кафе. Он нерешительно толкнул стеклянную дверь и вошел в тепло, пропитанное запахом свежеиспеченного шоколадного пирога и мягкими нотами успокаивающей, романтической музыки. Как ни странно, в помещении не было посетителей, несмотря на оживленный час. Обычно в это время за столиками сидело человек двадцать, парами и по одному. Сегодня же только хозяйка кафе сама стояла за стойкой. Несмотря на процветающие дела своего маленького бизнеса, она любила иногда вернуться к работе, с которой все начиналось.
Выглаженная, прилизанная гелем официантка, девица лет двадцати, стояла, прислонившись к стене, и гипнотизировала взглядом телефонную трубку, видимо, ожидая важного звонка. Но телефон молчал, молчала и хозяйка, сначала не обратив внимания на Ло, который сел за свой любимый столик, спиной к окну. К нему неторопливо подошла официантка. Когда она подавала ему меню, он подумал, что у нее изумительно красивые руки – и мысленно приделал их Мод. Ему не требовалось меню. Он хотел кофе и того, чем так восхитительно пахло:
- Можно чашечку латте и кусочек того, что вы испекли сегодня вечером, - попросил он, возвращая меню.
- Разумеется, - улыбнулась официантка.
Она о чем-то поговорила с хозяйкой, та тоже улыбнулась, и через несколько минут Ло получил большую чашку кофе и огромный кусок теплого шоколадного пирога. Он погрузил ложечку в нежную массу, отправил ее в рот, и некоторое время сидел, прикрыв глаза и покачиваясь на волнах божественных ощущений вкуса, тепла и музыки. Хозяйка и официантка наблюдали за ним, каждая со своего поста. Ло запил пирог глотком чудесного кофе, и подумал, что если бы ему предложили сейчас вакансию в рай, он, пожалуй, отказался бы, чтобы успеть доесть.
Он долго сидел, наслаждаясь прелестью момента и необыкновенностью сегодняшнего дня. Все было великолепно, замечательно, такие дни редко выпадали на его долю. Но радостям на сегодня не суждено было закончиться. Завершив праздничный ужин, Ло подозвал официантку. Та принесла бумажку со счетом, на которой ничего не было.
- Простите, что это значит? - Ло вытаращил глаза на девушку.
- Завтра мы закрываемся, а вы – наш последний посетитель, вот мы и решили сделать вам подарок, - пояснила очутившаяся рядом хозяйка.
- Вот оно что, - пробормотал Ло. – Значит, вы никогда больше не сможете попотчевать жителей этого города своими шедеврами?
- К сожалению. Мы откроемся в другом городе. Если хотите, заезжайте к нам, когда там будете, - и хозяйка написала на бумажке адрес, быстро взглянув на Ло.
- Спасибо, - Ло встал, вежливо поклонился, сунул бумажку в карман и вышел.
Официантка и хозяйка переглянулись.
- Ты все уложила, Нити? – спросила хозяйка.
- Да, мама, все готово. Поезд в шесть утра. Стен так и не позвонил.

Ло почти бежал домой, так его распирали чувства. Он не ощущал города, не видел бешено проносящихся мимо машин, спешащих пешеходов и не слышал торопливых, нервных голосов. Его возбуждение со временем угасало, и ближе к дому шаги стали мерными и спокойными. Он вошел в квартиру, медленно разделся, и в носках, бесшумно прошел в темное, тихое нутро своего обиталища. В спальне он зажег свет, всей кожей ощущая, как от него отваливается суетность мира, и оглядел комнату, забыв руку на выключателе:
- А постель-то ты не убрала, Мод, - прошептал он.
Он кинул пиджак, брюки и рубашку на стул, закутался в халат и побрел в ванную. Там было светло, тепло и честно, никаких теней и темных углов. Из зеркала на него глянуло худощавое, бледное лицо, на котором мерцали огромные синие глаза. Ко лбу прилипли пропитавшиеся дождем черные волосы, на подбородке краснел маленький затянувшийся порез от бритвы.
- Таким и люби меня, дорогая. Все, чем я нехорош для себя, нравится тебе – так уж мы решили.
Он встал под душ, и теплые струи воды мягко обняли его. Капли стекали по телу и разбивались о пальцы ног, будто он был горой, с которой низвергался маленький водопад. Сверкающая белая долина ванны холодно отвергала влагу, и та находила утешение на груди зеркала, нежно прижимаясь к нему тоскующим по ласке паром. Зеркало запотело, помутились всевозможные пузырьки и флаконы, стоящие перед ним, но Ло не видел этого. Его отрешенный взгляд пронизывал пространство, с каждым разом расширяя круги.
Вот полочка с душевыми принадлежностями – она пуста, вот его квартира – она пуста, вот его дом – он пуст, вот покрытый водяной вуалью квартал в желтом блеске фонарей – он пуст, вот город под паранджой ночи – и он пуст. Во всем этом мире существуют только Ло и Мод. Хотя, Мод ли?
- Здравствуй, Нити, - прошептал он.
Нежный палец влажно коснулся его губ, удивительно красивая ладонь легко прошла по щеке, будто поцелуй душистого ветерка, и он, прижавшись спиной к холодной стене, зашелся в мучительном, бесслезном рыдании.


2
- Ты точно не поедешь с нами к матушке, милый? – спросила жена.
Эрвен отрицательно покачал головой. Он оглядел тщательно одетых в дорогу Мону и Атли – они выглядели как новенькие фарфоровые куколки в натуральную величину. Атли, как старший, держал пухленькую Мону за плечи и смотрел на отца серьезными, задумчивыми глазами. Иногда они слегка мутнели, но Атли твердо помнил, что он мужчина, и что плакать в шесть лет – стыд и позор.
Четырехлетняя Мона беспрестанно вертелась и хлопала длинными, совершенно кукольными ресницами, которые, казалось, доходили до середины щек. Ее темно-синее пальтишко, застегнутое на все пуговицы, мешало ей вертеть головой так, как ей того хотелось, а крохотные ручонки в голубых перчатках крепко вцепились в плюшевый рюкзачок в виде большого коричневого медведя. В нем Мона держала самые дорогие ей вещи – куклу с льняными волосами до пят, расческу для куклы, расческу для себя и огромную конфету, которую отец тайком сунул ей вчера вечером. Мама не разрешала ей есть сладкого, потому что на розовых щечках еще не совсем прошли противные красные пятна, которые мама называла непонятным колючим словом «диатез».
Эрвен сглотнул непонятно откуда подкативший к горлу комок. Он с младых ногтей учил Атли, что мужчины не плачут, и не хотел, чтобы сын в нем разочаровался.
- Ну что, поехали? – грубовато-весело спросил он, открывая дверцы машины и усаживая туда жену и детей.
- Ты точно все чемоданы положил в багажник? - уточнила вечно беспокоящаяся жена.
- Ну конечно, моя радость, - насмешливо ответил он, - я же при тебе укладывал.
- А то как бы не пришлось возвращаться.
- Не придется. Последний поезд сегодня отходит ровно в семь, и я боюсь, что вы не сядете на него, - он сердито глянул на жену, - а на самолете я вас не отпущу.
- А зачем нам ехать на самолете, папа? – спросила Мона.
- Вот именно, незачем. Поэтому вы и поедете к бабушке на поезде, - убедительно ответил Эрвен, мельком взглянув на дочку в зеркало. Она грызла яблоко, данное матерью, но другой ручонкой незаметно поглаживала конфету, притаившуюся на дне рюкзачка. Эрвен весело подмигнул ей. Она поняла и закивала кудрявой головой в синей шапочке, улыбаясь во весь рот. Атли был серьезен, несмотря на прекрасное солнечное утро и предстоящий месяц с бабушкой, которая позволяла им делать все, что хочется. Они впервые так надолго расставались с отцом.
- Береги Рону-Мону, сынок, - сказал Эрвен, - они слабые женщины, вечно все перепутают…
- Хорошо, пап.
- Успокойся, Эрвен, - сказала Рона, такая же светловолосая и кудрявая, как Мона, - у нас билеты в купе, ничего с нами не стрясется.
- И вовсе мы не слабые, - пропищала Мона.
- Ладно, мы-то с Атли знаем, о чем речь, - усмехнулся Эрвен, отметая возражения.
Они доехали до вокзала быстро, потому что дорога была пустынна. Ни одной машины, ни одного автобуса, ни одного пешехода.
- Всегда бы так, - заметил Эрвен.
Он выгрузил свое семейство из машины, а сам пошел за тележкой для багажа. Оглядывая людей, в огромном количестве толпящихся у касс, он испытал странное чувство – ему казалось, будто они все не живые существа, а объемные, мастерски выполненные скульптуры, наделенные энергией. Они двигались, куда-то спешили, толкались, смеялись, окликали друг друга, но Эрвен видел в этом чудовищную мистификацию и надувательство. Он не мог смотреть на каждого отдельно, а видел их общей массой, шевелящейся и звучащей, но все же какой-то безжизненной. Он взял тележку, покатил ее к машине, и в дверях налетел на сухонького старичка, тоже пробиравшегося к выходу.
- Ох, извините, пожалуйста, я вас не больно ушиб? – заботливо спросил Эрвен.
- Да что вы! Если кому и больно, так это моему рюкзаку, - приветливо заговорил старичок, - вы по нему заехали, а там ничего нет, что могло бы разбиться или помяться. Да вы идите, идите, а то опоздаете на поезд, а вам еще багаж надо перетащить. Счастливого пути!
- Спасибо, - улыбнулся Эрвен. - Вам того же.
«Откуда он знает, что мне надо возиться с чемоданами? Черт! Какой же я идиот! Совсем спятил. Обязательно встречусь с психоаналитиком, когда отправлю их. Ох, сегодня же выходной». Он тряхнул головой, и странное ощущение исчезло.
- Где ты пропадаешь? – налетела на него Рона, - поезд уходит, а ты возишься…
Эрвен живо погрузил чемоданы в тележку, посадил Мону вперед, Рона подхватила за руку Атли, и они помчались к подошедшему поезду. Несмотря на солнце, утро было довольно холодным, изо рта вырывался парок, но Эрвен невероятно взмок, суетясь с поклажей. Когда все было в порядке, дети и жена разместились в купе, он наконец-то смог присесть и как следует посмотреть на них перед отъездом.
- Ну что, съела конфету? – заговорщически склонился он к ушку Моны.
- Бабушке, - серьезно сказала дочка, взглянув на него из-под занавески ресниц.
- Ах ты моя умница, - Эрвен в порыве восторга прижал к себе дочурку, расцеловал ее пухлые щечки, зарылся лицом в теплую шейку.
Атли сзади дернул его за куртку:
- Пап, а ты не будешь без нас скучать? Я тебе напишу, как только приедем, - сказал он.
- Буду ждать с превеликим нетерпением. А что это у тебя в руке, милый?
- Легионер. Римский, - тихо пояснил Атли, - я на память взял. Помнишь, как мы с тобой играли?
Эрвен обхватил хрупкие плечики Атли:
- На тебя вся надежда, сынок. Ты у меня самый смелый и сильный, и я буду очень скучать. Тут уж ничего не поделаешь.
Он крепко расцеловал детей, с содроганием думая, как вернется в пустой дом, потом повернулся к жене:
- Все хорошо, моя девочка?
- Все в порядке, вроде, ничего не забыла. Дома не оставляй утюг, всегда, как выключишь, переставляй его на другое место, чтобы помнить, что выключил. Поливай цветы каждый день, кроме того, что стоит в гостиной в самом большом горшке – его раз в три дня. Готовить ты у меня вроде умеешь, - она напряженно вспоминала, какие еще указания не были даны.
Эрвен взял в ладони ее лицо и ласково поцеловал.
- Приезжай скорее, любимая, - попросил он.
- Конечно, дорогой, - ответила она, осветив его улыбкой.
Эрвен вышел на улицу, и, пока поезд трогался, смотрел на Рону-Мону и Атли, прижавшись к стеклу снаружи. Поезд вздрогнул, дети замахали руками, Рона послала ему воздушный поцелуй, и все они поплыли вперед, набирая скорость, а Эрвен остался на перроне, следя за пробегающими мимо вагонами. Это был последний поезд, отправляющийся сегодня из города.

Эрвен огляделся – вокруг не было ни души, будто все уехали на этом поезде. Движимый странным чувством, которое впервые постучалось к нему незадолго до этого, он подошел к кассам – ни в одном окошке не было кассирш, и огромное здание вокзала казалось мертвым.
- Впрочем, зачем здесь быть кассиршам? – бодро спросил он себя, - Последний поезд уехал только что, и сегодня выходной.
Ужас охватил его от звуков собственного голоса, по-хозяйски заметавшегося под гулкими сводами пустого здания.
- Господи Боже, - прошептал он, наткнувшись взглядом на кассу предварительной продажи билетов. – Уж она-то должна работать. Но там никого…
Он зачем-то побежал в администрацию, в камеру хранения, в диспетчерскую – везде было закрыто, и вскоре тишина стеклянно зазвенела у него в ушах.
Он судорожно сглотнул, пытаясь успокоиться. Что-то определенно было не так, не только вокруг, но и в нем самом. Обычно Эрвен не задумывался над внутренними процессами, протекающими в нем. Но сегодня сердце глухо ударяло в горло, пытаясь напомнить о какой-то проблеме. Эрвен даже придержал его рукой.
- Непременно, как только приеду домой, позвоню Трейси. Уж он-то наверняка дома.
Он сказал это громко, вызывающе оглядев стены и потолок, но они не отреагировали на эту здравую мысль, и их молчание отдавало скрытой насмешкой.
- Я точно рехнулся, говорю сам с собой, - у Эрвена не хватало духу признаться себе, что он только что обращался именно к зданию вокзала, - да что медлить, позвоню ему прямо сейчас.
Но его ждал еще один неприятный сюрприз – на дисплее мобильника высветилось: «Нет услуг». Он некоторое время оторопело смотрел на телефон, потом молча сунул его в карман и вышел на улицу. Ему вовсе не хотелось звонить еще раз, потому что он наполовину догадался о результате.
Страшная усталость навалилась на него, он не помнил, как сел в машину, как доехал до дома, как, войдя в спальню, рухнул на кровать, едва успев снять ботинки. Его охватил тяжелый, глубокий сон без сновидений, больше похожий на обморок. Он не замечал, как солнце добралось до его окна, запустило в комнату свой горящий перст и беспощадно ударило его по голове.

3
Ло в это утро проснулся около полудня. Некоторое время он лежал, пытаясь собрать и заставить работать не желающее этого делать тело. Ло не имел привычки наслаждаться прелестями выходного дня в поздней постели. Просто нервный срыв, случившийся с ним вчера вечером, совершенно измотал его. Он полночи не мог заснуть, пил успокоительные, и даже, вопреки своей ненависти к городу, готов был вызвать неотложку, потому что ему вдруг показалось, будто сердце запрыгнуло в ребра и застряло там, отчаянно трепеща в попытке вырваться.
И все же сон пришел к нему, когда он уже перестал надеяться, что сможет заснуть. Это было часов в пять утра. Сейчас часы показывали половину первого.
- Этого достаточно, - сказал Ло, - пойду сварю кофе.
У него было железное правило проводить выходные одним и тем же способом: он делал, что хотел и как хотел. Чаще всего сидел дома, иногда ходил в кино на вечерние сеансы, а летом ездил на пляж. Там у него было свое любимое место – крохотный уголок воды и песка среди неровных скал, куда нужно было пробираться особыми тропками, известными только Ло.
Погода на улице, несмотря на вчерашний дождь, была превосходная, но термометр за окном показывал чуть выше трех градусов по Цельсию. Ло оглядел квартал, освеженный холодом и умытый дождем. На стоянке не было ни одной машины, на улице – ни одного человека.
Ло вздохнул и принялся варить кофе. Все тело ныло, руки двигались вяло, колени подрагивали, понуждая хозяина присесть, в голове было скверно. Он только что принял контрастный душ, но от этого не стало легче.

- Надо бы пойти прогуляться, - сказал Ло сам себе, отхлебывая кофе под приятный аккомпанемент сигареты. – Ты как, Нити? Составишь мне компанию?
- Разумеется, если хочешь. Ты же знаешь, я очень люблю гулять с тобой.
- Спасибо, милая.
Он оделся потеплее и вышел на прохладную улицу. Солнце радостно бросилось ему в глаза, ослепило и ошеломило его. Он поморщился, надел темные очки и направился в сторону старого парка – единственное место, которое не раздражало его в этом городе.
Он любил небольшие замшелые статуи, попадавшиеся на поворотах тропинок, потрескавшиеся лавочки, чистоту неба над головой, ощущение безопасности, исходившее от вековых деревьев. В этом парке никто не гулял, потому что недавно по городу пронесся слух, что там кого-то жестоко убили, и маньяк не пойман. Естественно, эта история распугала мам с колясками и старичков, которых раньше здесь было пруд пруди.
Ло было все равно – во-первых, он не верил в россказни, а во-вторых, если бы убийца и встретился ему, он был бы только рад.
Этот человек устал от своего существования, но где-то в глубине души смутно верил в счастливые изменения, которые вот-вот произойдут. Он еще не отчаялся найти возлюбленную – не ту, что постоянно в голове, а живую, осязаемую, хотя бы в чем-то соответствующую идеалу. Но, к сожалению, ни одна женщина из встречавшихся на его жизненном пути, не подходила Ло.
Он привык размышлять, пока его ноги двигались, и не было в этом городе человека, более погруженного в свои мысли, чем Ло, идущий в парк или на работу. Поэтому его не удивили отсутствие людей на улицах и полная неподвижность самих улиц – было так тихо, что Ло неожиданно услышал собственное дыхание, и этот легкий прерывистый звук обратил на себя его внимание скорее, чем происходящее вокруг.
- Бог мой, неужели я так громко дышу? Ни дать ни взять загнанная лошадь. Надо бы проверить легкие, - пробормотал он, замедляя шаг.
Дорога, по которой он шел, начала подниматься в гору. Ло слишком не доверял общепринятым правилам, иначе он списал бы свое тяжелое дыхание на усталость, вызванную подъемом. Вместо этого Ло остановился, прислушиваясь к себе. Все было в порядке, легкие не болели, ноги не утомились, он был полон сил.
- Странно, - громко сказал Ло, поднимая глаза к равнодушному синему небу.
Голос его отозвался, казалось, во всех уголках города, поднялся к верхушкам деревьев и, подхваченный порывом свежего весеннего ветра, вернулся к хозяину. Ло вздрогнул – ощущение было таким, будто кто-то плеснул ему в лицо прохладной водой – и закашлялся, пытаясь поднять воротник куртки:
- Черт, откуда здесь взяться эху? – вскричал Ло, беспомощно оглядываясь по сторонам.
Ему никто не ответил. Действительно, улица была самой обыкновенной, не центральной, по сторонам дороги выстроились шеренги небольших домов, отделенных от проезжей части заботливо посаженными кем-то деревьями. Это были не горы, не лес, не зыбучие пески – просто городская улица, и эхо не могло образоваться в сердцах каменных зданий.
- Не иначе, я окончательно сошел с ума, - сказал себе Ло.
Он, наконец, застегнул непослушную молнию воротника, доходящего до самого носа, и бодрым шагом двинулся к парку, до которого оставалось минут пять ходьбы.
Поднявшись в гору, он увидел привычную панораму – слева внизу раскинулась нижняя часть города – множество крыш до самого горизонта; а направо уходил огромный парк, защищенный бесконечной витой оградой.
Ло шагал по извилистым дорожкам, думая о том, как, должно быть, хорошо тому, кто сейчас может с кем-нибудь перекинуться словом. А он говорил только сам с собой и с Нити. Правда, в этом была определенная прелесть. Ему было удобно с ней – она появлялась в тот момент, когда ему хотелось что-то от нее услышать, и покорно исчезала, когда он хотел остаться наедине со своими мыслями. Он любил поспорить с ней – и она ему возражала. Он нуждался в сочувствии – и она успокаивала его. Он был не уверен в себе – и она доказывала ему, как он умен, сообразителен и незаменим.
- Как ты можешь любить меня, Нити, - спросил он ее, - я почти не вижусь с тобой, а если мы встречаемся, часто бываю несправедлив…
- О чем ты говоришь, Ло! – возражала она, - я все сильнее люблю тебя, отчасти из-за того, что мне приходится скучать.
- И я люблю тебя. Представь, вчера директор назвал меня «самым квалифицированным сотрудником». Я думаю, он погорячился. Ничего такого во мне нет…, - Ло скромно замялся.
- Кто же, как не ты, имеет право так называться? – кротко ответила Нити, - я думаю, твой директор абсолютно объективен.
- Я лишь делаю то, что мне нравится.
Ло нашел, что пришло время присесть на скамейку и немного отдохнуть. Его подруга невесомо опустилась рядом, прижавшись к нему теплым плечом.
Они сидели довольно долго, продолжая умиротворяющий, безмятежный разговор. Сегодня Ло не хотелось поднимать проблем, и они говорили только о его достоинствах.
Над их головами покачивались вековые деревья, ветер бродил в их кронах, иногда забираясь в волосы Ло и создавая затейливые, причудливые прически. Периодически Ло рушил это великолепие, проводя рукой по голове, но ветер был упрям в своем творчестве и не желал сдаваться.
- Надо бы перекусить, - сказал Ло.
- Верно, - согласилась Нити.
- Идем в город? – полуутвердительно сказал Ло, поднимаясь с лавочки.
Попробовала бы она возразить!
Обратная дорога была так же безлюдна.
На дверях кафе, в котором он вчера так приятно провел время, не было таблички «Закрыто». Он удивился, вспомнив вчерашний разговор с хозяйкой и на всякий случай толкнул дверь.
Она открылась, и он, оглядываясь, вошел внутрь. Играла примерно та же музыка, что и вчера, а вот чудесный запах успел выветриться. За стойкой никого не было, официантка тоже куда-то исчезла. Ло по характеру был застенчив, и ни за что не стал бы кричать или щелкать пальцами, пытаясь кого-нибудь вызвать. Он немного посидел за столиком, в надежде, что его увидят, но шло время, и ничего не происходило.
Ло встал, заглянул за стойку – может, спят после трудной ночи? Пусто. Он рискнул приоткрыть дверь, ведущую, видимо, на кухню или в подсобку, и попал в просторное, ярко освещенное помещение. Там работали холодильники, горели лампы дневного света, на плитах стояла громадная посуда. Всевозможные микроволновки, посудомойки и прочие знакомые ему предметы домашней утвари отличались от обычных колоссальными размерами. Кухня выглядела так, будто все повара, только что работавшие здесь, вдруг на минуту вышли. Стояла мертвая тишина.
Ло осторожно прикрыл дверь. Желание поесть в нем боролось с угрызениями совести. В результате он взял меню, нашел там цену ростбифа и стакана красного вина, положил деньги рядом с кассовым аппаратом и более решительным шагом двинулся на кухню.
Открыв гигантский холодильник, Ло ощутил себя карликом, попавшим в страну замороженных полуфабрикатов. Только табличка «мясо» на дверце холодильника не дала разыграться его воображению.
Кое-как, чертыхаясь и роняя коробочки и пакетики, он откопал порцию ростбифа, закрыл ледяной ужас, и пошел к плите.
Положив свой кусочек мяса на сковороду диаметром, наверное, около метра, он громко расхохотался, нарушив священный покой обиталища хлеба насущного. Это был крохотный островок в необозримом океане тефлона. Ничего меньше этой сковородки поблизости не оказалось.
Потом он разыскал вино, за которое заплатил, прихватил хлеба и зелени, и вернулся к своему столику, думая, зачем владельцы крошечного кафе обставили кухню так, будто это трехэтажный ресторан.
Позавтракал в полной тишине, недоумевая, куда все подевались. Услужливая память сразу выдала все мелкие подробности сегодняшнего утра – пустые улицы, гулкий, отражающийся голос, отсутствие транспорта, закрытые форточки, будто за окнами все спали.
- А ведь я, похоже, совсем один у себя в квартале, - сказал он себе, и, будто пробуя на вкус эти слова, веско и раздельно повторил: - Совсем один. Один в квартале.
Стоп! Почему в квартале? Ведь он не был нигде, кроме парка и двух улиц, которые пришлось пройти. А почему не в городе? Почему не стране? Почему не в мире? Чем дальше двигалась его мысль, тем страннее ему становилось. Ему не привыкать было к одиночеству, но он мог быть одиноким не в ущерб себе, если точно знал: вокруг пульсирует жизнь, в офисах работают клерки, на фабриках и заводах – рабочие, в кафе и ресторанах – повара и официанты, в театрах играют актеры, и кто-то крутит фильмы в кино.
- Все это нужно проверить, - прошептал он, нахмурившись, - но как?
Понятно, как. И он знал, что понятно. У него впереди целый выходной, вот он и побродит по городу, заглядывая то в одно общественное здание, то в другое. Когда появился план действий, Нити незаметно исчезла. Но вот она опять пришла, и он не мог понять, что ей нужно. Она прошелестела:
- Массмедиа.
- Что? - Ло не понял собственную здравую мысль, постучавшуюся к нему.
- Включи радио или телевизор. Лучше радио – там прямой эфир. Пока.
- Нити, ты гений! – закричал Ло.

4.
Солнце убралось с подушки Эрвена, оставив ему в наследство головную боль, от которой он и проснулся. Ломило виски, мозги немного помутились, во рту пересохло. Оглядевшись, он удивился, зачем это ему понадобилось спать среди дня, и почему Рона не идет его будить, и не слышно голосов детей в доме. Может, пошли гулять? Несколько минут он соображал, потом вспомнил, как отвозил их сегодня на вокзал, и все встало на свои места. Даже старичок, которого он толкнул тележкой, услужливо выскочил из глубин памяти и, приподняв шляпу, приветливо пожелал счастливого пути.
Виски невозможно ломило. До этого Эрвен не знал, что такое головная боль, да и вообще не знал, что такое болезни. Соответственно, он не имел понятия о том, что такое лекарства и где они лежат. Но сейчас просто необходимо было принять обезболивающее, и он побрел по комнатам в поисках аптечки.
Свой двухэтажный коттедж Эрвен приобрел четыре года назад, когда родилась Мона. Полностью обставить и снабдить его техникой получилось лишь через год после покупки, и теперь Эрвен, куда ни кидал взгляд, везде видел плоды своих забот, и ощущал приятное тепло в груди. Все было продумано, точно разработано и спланировано – Эрвен был известным дизайнером, и ему было несложно сделать свой дом комфортным и функциональным. А вот уют – полностью заслуга Роны. С особой любовью была обставлена детская. Атли и Мона и так никогда не скучали вместе, а в этой просторной комнате, полной света и игрушек, они чувствовали себя, как в раю. Эрвен позволял себе думать, что его дети нашли бы чем заняться даже в пустыне – они были очень любознательными и развитыми.
Наконец Эрвен, сделав круг по дому, вернулся в спальню и догадался выдвинуть нижний ящик тумбочки. Проклятая аптечка была там. Он вспомнил закон Мерфи и улыбнулся, поморщившись от боли.
На кухне он выпил таблетку и некоторое время сидел, ожидая, когда она подействует. Захотелось есть. Эрвен нашел в холодильнике овощной салат, сок и прочую незначительную ерунду. Нечто более основательное требовало приготовления, но ему не хотелось утруждать себя. Прислуги у них не было – ни Рона, ни Эрвен не любили посторонних в доме.
Салат не лез в глотку без аккомпанемента детских голосов – Эрвен привык завтракать с ними вместе. Чтобы как-то заполнить тишину, он включил радио. Но вместо привычной болтовни диджея он услышал выразительный мужской голос, читавший что-то классическое. Послушав немного, Эрвен понял, что это «Собор Парижской Богоматери».
Такое уже бывало, поэтому он не удивился, но немного расстроился – он предпочел бы новости, которые обычно передавали в это время. Во время скромного завтрака вспомнил, что хотел позвонить Трейси, но никак не мог понять, зачем тот ему понадобился. Трейси был сослуживцем и хорошим приятелем Эрвена, с которым можно было и обсудить интересующий обоих профессиональный вопрос, и пропустить кружечку-другую пива в приличном баре. И все же особой любви они друг к другу не испытывали.
У Эрвена было много таких приятелей, но Трейси жил через дом от него, потому и считался самым близким.
Эрвен поднял телефонную трубку и с удивлением обнаружил, что гудков нет. Мертвая тишина пролегла по всей длине провода, по-хозяйски положив на кабель мягкие лапы. Это было довольно неожиданно, если учитывать, что причин для обрыва Эрвен не мог вспомнить. Погода стояла тихая, войны тоже, кажется, не ожидалось.
- Сбегаю-ка я к Трейси, - сказал он сам себе, - узнаю, как у него.
Он накинул куртку, вышел на улицу, и, не успев пройти десяти шагов, резко остановился:
- Вымерли они здесь все, что ли? – вопросил он дома, пялящиеся на него пустыми глазницами закрытых окон.
Эрвен сразу почувствовал, что в городе никого нет. Он не мог бы даже объяснить себе, откуда взялось это ощущение, но через пару секунд после прихода этого ощущения уже был уверен, что прав. Страшно захотелось к детям и жене, но они были далеко, а дом Трейси – совсем рядом, и Эрвен, не надеясь на результат, а скорее для очистки совести зашагал к нему.
По дороге он вспоминал, как жена уговаривала его поехать с ними, но он отказался ради интересного заказа. И он ясно понял теперь, что этот заказ никому не нужен. Он не знал, откуда в его мозгу так точно выстраивались четкие положения, страницы устава его новой жизни. В основном, они начинались с «не», и он не сомневался, что именно так и будет, хотя еще не успел дойти до дома Трейси.
Он боялся даже представить себе, что никто не откроет дверь, но абсолютно точно знал, что именно так и случится.
Дом молчал, и Эрвен, холодея, нажимал и нажимал на кнопку звонка, как будто от силы его давления что-то зависело. В отчаянии он подбежал к следующему особняку, попутно, где-то в глубине подсознания, на уровне неактуальных переживаний, удивляясь своей прыти.
Эта улица считалась элитной в их городе. Она пролегала по экологически чистым местам, далеким от оживленных магистралей и ближайшим к парковой зоне. Здесь не было многоэтажек, да и вообще, многоквартирных домов – ровные ряды красивых особняков выстроились друг напротив друга. Если посмотреть вдоль улицы, глазам открывалась удивительно изящная, упорядоченная перспектива – Эрвен, как архитектор по образованию и не обделенный талантом в этой области человек, находил в гармонии прямых линий успокоение. Здешние жители позаботились и о том, чтобы уберечь своих детей и себя от излишних шумов – зеленая аллея отделяла их обиталища от шоссе.
Эрвен, достигнув определенных высот в своей карьере, сразу же перебрался сюда. Получив образование архитектора, он мечтал проектировать огромные здания, но судьба распорядилась так, что его пригласили работать дизайнером интерьеров в крупную фирму. Эрвен, почувствовав простор для деятельности, не стал зря терять времени, и начал быстро набирать скорость в движении вверх. По мере того, как он переходил из кабинета в кабинет, которые становились просторнее с каждым разом, о нем все больше говорили. Он был широко известен не оттого, что занимал эти кабинеты, а благодаря особому дару, очень редкому сейчас – Эрвен страстно любил дело, которым занимался. Он не желал ограничиваться подписыванием бумажек и налаживанием деловых контактов – он хотел живого дела. Уже открыв собственную фирму, он продолжал сам выполнять частные заказы – для собственного удовольствия. Справедливости ради надо сказать, что среди его клиентуры не было людей со средними доходами – мало кто мог позволить себе оплатить шедевры Эрвена.
У него было много небольших привычек, сформировавших его как хозяина и профессионала, хотя сам он никогда бы не подумал о них всерьез. Например, даже владея фирмой, он установил для себя железное правило – два выходных в неделю, чтобы провести их с семьей. И никакая загруженность, никакие проблемы не смогли бы помешать ему, но он не поверил бы, что такие вещи формируют мнение о нем.
Как это ни странно, деньги, текущие к нему в таком количестве, мало его интересовали. Он о них почти не думал – лишь в самом начале семейной жизни, такой бедственной и счастливой в первые годы, он был всерьез озабочен проблемой хлеба насущного – у Роны скоро должен был появиться Атли. Эрвен в те времена все еще мечтал строить небоскребы, но сознавал, что жене не будет легче от его грез. И он стал дизайнером. Благодаря этому насилию над собой он достиг расцвета и стал получать удовольствие от жизни, но ему до сих пор снились небоскребы.
На этой улице, носившей ласковое и немного банальное название «Весенняя аллея», было не принято прятаться от мира за высокими оградами. Ворота запирались только на ночь, а рано утром сторожа широко распахивали их. На «Весенней аллее» все друг друга знали, и дети со всей улицы росли как братья и сестры. Эрвен жил здесь уже несколько лет, и ни разу не видел изменений кем-то установленного порядка.
Из всех его друзей Трейси был самым безалаберным – у него не было охраны у ворот, а ворота не запирались даже на ночь. Соседи справа и слева просили своих охранников присматривать за его домом хотя бы по ночам, но он так и не последовал примеру, постоянно бывшему перед его глазами.
Только его ворота, по традиции, были распахнуты. Но сейчас было около двух часов дня, а все остальные ворота были наглухо заперты.
Эрвен толкнул одни, другие – те отзывались лишь тяжелым гудящим звуком прогретого металла. Тогда он перестал подходить к ним и стремглав побежал по улице, как будто смерть преследовала его. Закрытые ворота мелькали в его глазах.
К концу аллеи он был так измотан, что начал замедлять шаги, а вдоль последних четырех домов плелся на непослушных, ватных ногах, которые, в конце концов, совсем отказались ему служить, и он сел посреди пустой дороги. Если бы рядом была стена, он сполз бы по ней, но и без нее его движения были так тягучи и заторможены, что он именно сполз по стене нематериальной.
Все части его тела слушались его неохотно – те, которым надо было действовать, делали это намеренно вяло, а следующие за ними долго ждали своей очереди. Так обычно поступают дети, не желающие идти спать – чем дальше от них мама, тем больше у них времени, которое можно протянуть. Сначала подломились щиколотки, потом согнулись колени, затем, с десятисекундным интервалом прогнулась поясница, колени окончательно утратили сопротивление и с глухим стуком ударились об асфальт. Теперь и позвоночник понял, что тянуть время уже некуда, и Эрвен обмяк, утратив понятие о реальности и о ее измерениях. Он потерялся в пространстве и во времени, потому что двери его друзей оказались для него закрытыми, и одиночество прочно въелось в его душу, не успев добраться до мозга, но уже мешая дышать.

Он не помнил, сколько провалялся на этой дороге. Все умственные и нервные процессы внутри него действовали сами по себе, забыв о своей немощной оболочке, сжавшейся посреди мертвой улицы.
В результате в его мозгу возникали причудливейшие образы, от которых он боялся отмахиваться. Он явственно ощущал переходы своего бытия из одного статуса в другой и не мог этому помешать. То он видел себя обычным, средним человеком, лежащим на стандартной трассе среди нормальных домов, то мир вокруг него начинал шириться, расти, небо притягивало его холодной голубой пастью, и он, на собственных глазах становясь соринкой, со страшной скоростью летел сквозь Вселенную, разрывая слои атмосфер. Не было ощущения предела – он понимал это, потому что, мчась в космос, не боялся ни обо что удариться и ни на что упасть. Бесконечность поглощала его, убивая все эмоции, кроме воображения, которое работало во всю силу. Перед его внутренним взором возникали самые разные картины из запомнившихся ему фильмов и книг о космосе, и он рассекал темно-звездное пространство, забыв о страхе, восхищении, опасении, любви и смерти. Он был в этот момент бездушным спутником, холодным запоминающим астероидом с широко распахнутыми глазами, в которых не отражалось ничего, кроме Вселенной. Звезды и планеты, непоколебимые и холодные, как он сам, бесстрастно уступали ему дорогу, а он смотрел, фиксировал и думал, когда же закончится это неестественное, некомфортное состояние.
Неожиданно он увидел себя со стороны – стремительная светящаяся точка, крохотная и все же что-то значащая, лишняя и не званная в этот чуждый мир. Глаза готовы были вылезти из орбит, чтобы как можно больше впитать, и ему казалось, будто он видит даже позади себя. Вдруг он заметил несущуюся ему навстречу точку, похожую на него своей чужеродностью. Он потянулся к ней, они сблизились, и он впервые вспомнил о земных чувствах – на него смотрели глаза Роны, такие же безучастные и запоминающие, как у него.
- Рона! – изо всех сил закричал он, но темный бархат космоса плавно влился в его рот, и Эрвен забился, совершенно бессильный в мощных сетях. Рона начала удаляться и постепенно совсем погасла.
Он очнулся на том же асфальте, беспомощно трепыхаясь и широко открывая рот, словно рыба, вытащенная из воды.
Нормальные ощущения медленно возвращались к нему, и через несколько секунд он уже не помнил, где был и что видел.
- Надо пойти домой, - хрипло сказал он себе, поднимаясь тяжело, как древний старик.
Потрясение было слишком велико. На улице никого, кроме него, не было, ни единой живой души. Никогда в своей жизни он не понимал так четко того, о чем приходилось лишь догадываться. Он не знал масштабов своего одиночества, но твердо знал, что один, и сколько это продлится – неизвестно.
Он вошел в дом, хлопнув дверью, но мягкий покой холла поглотил и этот резкий звук, вновь заставив Эрвена на миг потеряться в реальности. В ушах звенело, мысли путались, колени и руки дрожали. И вдруг до Эрвена донеслось легкое, едва различимое жужжание. Теперь, за время своего одиночества и потрясений, он чувствовал обостренно, и сразу же, безошибочно понял, что это голос. Человеческий голос! Он ушам своим не верил, но в них вливался и вливался баритон, показавшийся Эрвену благозвучной музыкой. Его не тревожило то, как человек попал в его дом и с кем он может разговаривать так, что его никто не прерывает.
Говорили на кухне. Эрвен рывком открыл дверь, с широкой улыбкой оглядел кухню и застонал, вцепившись в дверную ручку.
По радио продолжался «Собор Парижской Богоматери».
Эрвен обычно настраивался на городскую волну. Кто знает, может, вымер только их город? Слава Богу, подумал он, что Рона и дети уехали. Впрочем, неизвестно, что с ними и где они. После своего кошмарного пробуждения он вспомнил о них только сейчас.
Он мог бы назвать себя эгоистом и моральным уродом, потому что, даже подумав о семье, опять переключился на свои проблемы, но не назвал. Он ощущал свою правоту в этом случае, и ему хотелось считать, что они в безопасности.
Нужно было думать, что делать дальше. Он раскинул мозгами и решил незамедлительно отправиться к теще, чтобы убедиться в безопасности своей семьи. Эрвен не привык откладывать свои решения в долгий ящик. Он захватил необходимые вещи, бросил их на заднее сидение и включил зажигание.
Машина рванула с места. Эрвен смотрел по сторонам, надеясь увидеть хоть одно живое лицо, но его надежды не оправдались: мимо него проносились мертвые магазины, пустые улицы, остановившиеся фабрики, глухонемые клубы и театры. Теперь Эрвену было спокойнее – максимум через сутки он окажется рядом со своей семьей. Он уже пересек центр и двигался в направлении шоссе на Далмор, где жила мать Роны.
Он уже готов был вздохнуть с облегчением, но вдруг с ужасом почувствовал, что не может пересечь черту города. Дороги, знакомые ему с детства, переплелись десятками змей, не давая машине выпутаться из их лабиринта. Эрвен никогда не был мистиком, и не привык ощущать себя в мистической ситуации, каковой была теперешняя – поэтому ему стало особенно страшно. Он понял, что надо возвращаться домой, пока не наступила ночь – он метался вдоль границ города около двух часов.
Он гнал машину мимо темных зданий, думая только о том, когда он теперь сможет увидеть человеческие лица и сможет ли вообще. Отчаяние теснилось в горле, мешая дышать. Эрвен не знал, когда все это кончится – границы были размыты, и он не понимал, почему именно он один оказался по ту сторону.

5.
Ло жил в пустом городе уже неделю, и никогда ему не было так интересно и комфортно, как сейчас. Умер его главный враг – город, и он все это время плясал на его трупе.
Он заходил в дорогие магазины, брал оттуда все, что ему хотелось, забредал в пустые офисы и студии, рестораны и игровые клубы. Он до того освоился в городе, что сам включал себе любимые фильмы в кинотеатрах и смотрел их в полной тишине, громко комментируя и смеясь, где надо было плакать.
Он любил темноту, но ночные улицы и площади казались непривычно глухими и мрачными без неоновой рекламы и фонарей. Ло как-то подумал, что будет отлично, если он зажжет город, раздумывал дня два, потом все же решился. Для него, наблюдательного и хорошо запоминающего, ничего не стоило определить, где что включается, и витрины и щиты засияли.
Ло давно не был дома. Он вел интенсивную светскую жизнь – ходил на ночные дискотеки, где крутил те диски, которые ему нравились, и с увлечением танцевал, странный и страшный в своем упоении одиночеством. Иногда бывал в кино на ночных сеансах, и его глуховатый голос заполнял залы, точно голос привидения, катясь по спинкам кресел, заползая в динамики, забираясь по стенам на потолок и просачиваясь в подозрительные углы.
Ло не знал и не хотел знать, как жить дальше. Еды в городе было полно, ему даже не приходилось выезжать из центра. Подумав, что ходить пешком уже немодно, он выбрал себе элитную машину, и периодически катался по городу, сверкая дорогим костюмом и темными очками, стоившими в прошлом баснословные деньги. Жизнь повернулась к нему тем боком, о котором он и мечтать не смел, и больше всего на свете он боялся, что все это рано или поздно прервется, оставив ему сожаления и воспоминания.
Для того, чтобы воспоминания были ярче и сочнее, он приобрел фотоаппарат и видеокамеру, и долго забавлялся ими, снимая архитектурные шедевры, красивые виды или свои искрометные речи в залах суда и заседаний. Пробовал он проповедовать в церквях, но это ему удавалось хуже. Он остановился на политических воззваниях, которые произносил долго и со вкусом, принимая красивые позы и делая энергичные жесты.
Потом он скуки ради транслировал это по местному телевидению, и чудовищные репортажи и выступления разносились по погасшим экранам. У него был один только зритель – он сам, и ничто не устраивало его больше.
Ло мог спокойно управлять этим городом уже через неделю пребывания в одиночестве. Он приписывал это простоте обращения со всеми элементами управления, не думая о том, что он гений. И, тем не менее, он был гением. Его всеобъемлющая память, молниеносная сообразительность, ясный ум – все это давало ему возможность чувствовать себя как дома в офисах, теле- и радиостудиях, официальных организациях и во всех остальных местах, где требовался руководитель. Но заводы стояли, нигде ничего не производилось, а город продолжал существовать, возможно, в силу тех же причин, что существовал и Ло.
Он отвык рефлексировать, женщина, живущая в его душе, была всюду с ним, но он почти с ней не разговаривал – ему хотелось основательно забыть о своем прошлом и сделать так, чтобы оно никогда больше не возвращалось.
Шла уже вторая неделя, когда он заметил, что не один в городе. Здесь обитал кто-то еще, и этот кто-то, казалось, задался целью найти его. Был ли он материален, или город посетил дух, Ло не знал, но он очень хотел, чтобы этот «кто-то» не оказался человеком.

6.
Эрвен впервые заметил дорогую машину, пронесшуюся мимо его окон, ночью пятого дня. Он уже выключил свет и собрался лечь спать, как вдруг увидел в окне отблеск движущегося света. Свет приближался. Казалось, прошла целая вечность с тех пор, как Эрвен в последний раз общался с людьми и их техникой, поэтому он среагировал не сразу, но, сообразив, в чем дело, выбежал на темную улицу. Он успел заметить лишь фары, подмигнувшие ему на повороте.
С этой ночи для него началась пора непрерывного поиска. Он не знал, где искать своего соседа, потому что не знал, кто он, чем занимался раньше и чем занимается сейчас.
Эрвен все пять дней до этого был совершенно уверен, что он один, и осознание пустынности города превратилось во впечатление пустынности всей его жизни. Он не представлял себя без семьи, друзей, сослуживцев и работы. Он не знал теперь, где центр тяжести его существования, потому что вокруг никого не было, а он привык считать себя частью целого, пусть необходимой, но все же несамостоятельной.
Как он мог жить без своей работы? Естественно, он в первый же день поехал туда. Пробежал, озираясь, на четвертый этаж модернизированного здания, в котором находился его кабинет, и подумал, что лучше бы не входил сюда. Все молчало. Было тихо и гулко, как в родовом склепе. Ощущалась относительность времени – вся ультрасовременная техника стояла так же неподвижно, как гробы в усыпальницах и египетские пирамиды.
Он попытался исправить положение – по-хозяйски уверенно вошел в свой офис, уселся в кресло, сделанное по специальному заказу, включил компьютер.
Экран замигал, компьютер начал понемногу оживать. На заставке, по традиции, стояла фотография всей семьи. Они сделали ее год назад у профессионального фотографа, и, возможно, от недомашней обстановки, дети немного напряженно улыбались в объектив.
Посмотрев несколько секунд на заставку, Эрвен сделал то, зачем сюда приехал – попытался залезть в Интернет. Его ждало то же разочарование, что и с телефоном – полное отсутствие соединения. В принципе, он был готов к этому, и просто уставился на фотографию, подперев руками подбородок.
Впоследствии, вспоминая этот момент, он удивлялся, насколько просто все было в тот день. Он все еще был уверен, что все наладится. Но огромное четырнадцатиэтажное здание поразило его своей мертвенностью. Он привык слышать здесь оживленные голоса, обсуждение, треск пальцев по клавишам и телефонные звонки. Машина, запущенная им, и благополучно существовавшая до сей поры, пришла в негодность – сломался двигатель. Даже и не сломался, а просто, бескомпромиссно исчез.
Он старался не думать о том, куда. Как человек, благожелательный к людям, он верил, что они, так же как его семья, все вместе уехали по своим делам – в гости, в командировки, переехали к родственникам, сменили места работы, отправились отдыхать – ну, и так далее.
На третий день его одиночества у него сломалась машина, и он ничего не мог с ней сделать – сервисы не работали, а сам он и думать бы не стал лезть в ее внутренности.
Отсутствие общения деформировало его, ломало под разными углами устоявшиеся, как ему казалось, взгляды. Он не хотел жить дальше. Без машины расстояния стали казаться огромными, и он почти перестал выходить из дома.
С каждым днем вера в то, что все встанет на свои места, уходила из него. Он делал все, что делал до случившегося, но уже автоматически, находясь в состоянии некоего транса.
Он чувствовал довлеющую над ним руку судьбы. Ему уже не интересно было раздумывать, почему именно он, и как долго все это продлится. Он медленно умирал, не надеясь найти хотя бы кого-то.

И вот в один из таких пустых дней, полных тоски и отчаяния, он увидел проехавшую мимо его дома машину. Теперь в его жизни появилась цель – он разыскивал того, кто был в этом авто.
Эрвен, старался быть последовательным, чтобы не сойти с ума от охватившей его лихорадочной поспешности. Он набросал примерный план действий, где искать незнакомца и как привлечь его внимание. Сначала нужно было добраться до любого автосалона и найти хорошую тачку, а потом просто покататься по городу, чтобы живая душа увидела его и откликнулась. Он предвкушал радость встречи с таким же, как он, одиноким существом, укоряя себя за то, что за десять минут до того, как мимо его окон проехал неведомый сосед, он выключил свет в комнате. Тогда бы все было значительно проще. Теперь нужно было начать действовать по намеченному плану.
На следующий день он так и сделал – натолкал в рюкзак побольше еды, прихватил термос с кофе, и отправился к ближайшему автосалону, до которого нужно было идти не меньше трех часов. Часть пути лежала через парк, часть – через мертвую теперь промышленную зону, поэтому магазинов по дороге не предвиделось.
Он шел по трепещущему ветреному парку и насвистывал что-то веселое. С каждой минутой у него становилось все лучше на душе – скоро он найдет того, кого ищет, и все пойдет на лад. Он оживал, думая об этом, но в его сердце таилась неуверенность, подтачивавшая его изнутри.
По привычке он рассеянно наблюдал за всем, что было вокруг, не особенно над этим задумываясь, но одну закономерность все же не мог не отметить – в отличие от города, парк не умер. Птицы скакали по ветвям, изредка попадались белки, из трещин в скамейках на солнышко выползали просыпающиеся насекомые, кое-где порхали бабочки. За прошедшую неделю здорово потеплело – все время дул южный ветер, принося с собой совсем летнюю погоду. Эрвен, хоть и взял на всякий случай теплый свитер, шел в одной футболке. Ветер приятно освежал, а солнце припекало, как в июле.
Когда-то Эрвен запретил Роне гулять здесь с малышами – говорили, что в парке небезопасно, но теперь осторожность ушла на задний план, и он совершенно не испытывал страха. Присутствие маньяка в пустом городе было до того невероятным, что ему стало смешно. Он даже улыбнулся, по привычке опустив голову, чтобы спрятать улыбку – он часто так делал на совещаниях, когда реплики собеседников были особенно невразумительными.
Что-то попало в фокус зрачка. Эрвен не успел испугаться, потому что, когда он поднял глаза, все чувства ему отказали. На него в упор смотрел человек, бледный как полотно. Его кожа отливала зеленью, а глаза были совершенно пусты. Птицы, белки, жуки и бабочки закружились вокруг Эрвена плотным пестрым хороводом, постепенно сжимая кольцо, а он все не мог оторваться от этих мертвых глаз.
Он видел их, рухнув на колени и закрыв руками лицо; он видел их, теряя сознание; он видел их, уносясь в бесконечность, в которой уже побывал.
На этот раз Вселенная недолго мучила его. Очнувшись, он ощутил руки на своем лице и усомнился, его ли это руки. Он хорошо помнил, что его ждет кошмар, если он отнимет их, но все же отнял, не желая томиться неизвестностью.
Его взгляд медленно пополз вверх, по бледно зеленым ступням, по тонким щиколоткам, по стройным икрам, покрытым мелкой сеточкой темных вен, по изогнутым в прихотливом подъеме ветхим коленям… Показался край юбки, такой же зеленой, как ноги, и такой же неподвижной. Эта неподвижность успокаивала. Мраморные пальцы поддерживали мраморный сосуд с отколотым краем, из которого когда-то бил маленький фонтан. Каменные губы равнодушно улыбались своей шутке.
Эрвен, приходя в себя, понемногу раздражался. Неужели его нервная система настолько обветшала, что подводит его даже в тех случаях, когда он просто сворачивает за угол? Дело было в том, что тропинка в этом месте круто забирала влево, а на самом повороте разросся пышный кустарник. Сразу за кустами какой-то умник когда-то очень давно водрузил статую очаровательной девушки с плоской чашей в руках. Возможно, фонтанчик, бивший из центра чаши, заглох всего несколько дней назад. Статуя в человеческий рост выглядела здесь очень органично и живо, и эта-то живость привела измученного Эрвена в такое остолбенение.
Несмотря на разрешившуюся ситуацию, Эрвен полностью утерял бодрость духа. Он присел на скамью, не испытывая желания идти дальше.
Он и раньше замечал, что некоторые мелочи способны выбить его из колеи. Но цель была поставлена, и нужно было до нее дойти. Этот человек, одинокий, как и он, ждал его, хотел его общества, звал к себе, не давая остановиться в поисках. Медленно, словно в забытьи, Эрвен встал.
Вокруг позванивал, полнился новой жизнью весенний лес. Здесь было бы чудесно, знай Эрвен, что в городе все идет своим чередом, и там есть люди, которым он небезразличен. Он давно оставил бесплодные попытки выбраться отсюда, но ему с каждым днем становилось все страшнее. Где-то в душе маячила небольшая мерка – точка отсчета, с которой все началось – день отъезда его семьи.
Эрвен твердо решил держаться хотя бы месяц – до того дня, когда они должны были вернуться. Но тишина сводила его с ума.
Он вскинул на плечо ставший неподъемным рюкзак и медленно двинулся в путь. Каменная девушка равнодушно проводила его глазами, когда он на прощание укоризненно взглянул на нее. Даже статуи подводят его, как подвели люди.
К полудню он добрел до автосервиса. Роскошные авто были к его услугам, только и ожидая, которое из них он выберет, но он остался холоден. Сердце его последний раз встрепенулось, когда он увидел на дороге свет. Он исходил из маневренности, и выбрал двухместную спортивную машинку, небольшую и удобную.
Он быстро доехал до центра города, и сделал несколько кругов по главной площади. Он настороженно вглядывался в каждое здание, в каждый уголок, сигналил, распугивая разгуливавших по дороге голубей, которые отвыкли бояться людей и машин.
Он готов был в любой момент остановиться, но причин для этого не было. Странный, до неправдоподобия запыленный и неухоженный город производил тяжелое впечатление. Вот уже неделю не было дождей, сухой ветер принес много пыли, которая припорошила листву на начавших распускаться ветвях. Одиночка, возможно, обитавший здесь, мало заботился о чистоте.
Неожиданно Эрвен подумал, что сосед, которого он так жаждет, живет не здесь, а может быть, его и нет вовсе.
Он до вечера медленно катался по пустым улицам, но никто не откликнулся на его призыв. Эрвен остановил машину прямо посреди площади, не без тайной надежды, что невидимка врежется в него, разогнавшись на дорогой иномарке, и через десять минут его охватил беспокойный, не приносящий отдыха сон.

7.
Ло при всем желании не мог бы врезаться в машину Эрвена – он решил на три дня уехать на любимый пляж. Погода тому способствовала, а холодная вода не пугала Ло. Пляж находился в черте города, но даже если бы он был за его чертой, это не меняло ситуации. Ло было незнакомо ощущение лабиринта, которое испытал Эрвен. Дело в том, что Ло не пытался покинуть город, и не собирался нарушать хрупкое состояние счастья, которого не испытывал без малого двадцать лет.
Он хотел было пробраться в свой любимый укромный уголок среди скал, но вдруг подумал, что теперь это излишне – весь пляж принадлежит ему. Он вышел из машины, прошел несколько шагов к морю и остановился, раскинув руки и глубоко дыша.
Море пенилось у его ног, ветер гнал огромные волны, изредка выплескивая на песок медуз и водоросли. Его охватило непередаваемое чувство восторга.
Все эти пространства – роскошные скалы, зеленоватое нежно-бурное море, синее небо, по которому мчатся продолговатые узкие облака – его! И эти чайки и альбатросы, за которыми он так часто тоскливо следил глазами – все же его, несмотря на то, что так же недосягаемы, как и прежде.
Он скинул одежду – теперь можно было не опасаться за сохранность вещей – и направился к воде.
Ло был удивительно красивым человеком – таким его создала природа, но холодность и равнодушие, присущие легко ранимым людям, которые используют их в качестве защиты, наложили отпечаток на совершенное лицо, делая его похожим на маску. Но тела это не касалось – здесь его бесстрастие не могло ничего изменить, скорее, наоборот, оно придавало безупречным линиям фигуры оттенок античной неподвижности.
Настоящий вулкан, бушевавший в нем, не имел выхода – Ло давно приучил себя контролировать свои эмоции, замуровав их в стену, выстроенную разумом и предрассудками.
Здесь же, в этом когда-то заполненном людьми, а теперь абсолютно необитаемом месте, никакого контроля над собой не требовалось, поэтому Ло вместе с одеждой скинул и все ограничения, некогда связывавшие его по рукам и ногам. Он бежал вдоль линии прибоя, изредка взрывая босыми пальцами горячий песок. Каждая его мышца пела: «Свободен!», и в конце концов он закричал это волшебное слово так громко, как позволяли его надорванные многолетним курением легкие.
Небо с умилением взирало на крохотное буйное существо, мечущееся среди бесконечно ярких цветов земли, а море сочувственно кивало ему, соглашаясь: «Действительно, свободен».
Пот струями стекал по разгоряченному телу и загоревшему лицу Ло, но он не замечал усталости и зноя – ему было слишком хорошо. Потом, когда стало невыносимо терпеть жару, он бросился в пенные волны, которые обожгли его кожу, как раскаленное железо. В этот сезон никто не купался даже в те дни, когда город был полон народу – температура воды не превышала четырех градусов.
Многоэтажные валы, желая показать свою власть, гнали его к берегу, будто щепку или водоросль, но он не сдавался и упрямо пробивался вперед, преодолевая силу моря. Он заплыл довольно далеко, но опасности и лукавства моря не ощущал – здесь он чувствовал себя уютнее, чем дома. Изредка по его ногам скользили медузы и мелкие рыбешки. Ло считал их одним целым с собой – сейчас он наслаждался великолепным единством с миром, порой таким враждебным к нему.
Замерзнув почти до потери сознания, Ло выбрался на берег и растянулся на горячем песке. Он испытывал умиротворение от гула волн, от нежности горячего ветра, от прикосновений песчинок, легко щекотавших его лицо. В этот момент он принял решение остаться здесь надолго.
Первые два дня он действительно купался в неге и удовольствиях, которые дарила природа, но на третий день, как ни странно, вспомнил о городе.
- Боже, а как же фонари? – проговорил он, - кто их включает без меня? Кто сообщает людям новости? Кто проверяет, все ли в порядке?
Где-то в глубине души билась навязчивая мыслишка: «какие к черту люди? кому нужна твоя забота? пустой город – к чему в нем фонари?» - но Ло все сильнее ощущал потребность вернуться. Он чувствовал себя ответственным – хотя и не мог точно сказать, за что. Просто ответственным.
Позже, когда он гнал машину в сторону главной площади, он понял, за что ответствен. Он – хранитель города, и жизнь, новая или прежняя, вспыхнет в нем опять.
И хотя незадолго до этого такая догадка его не обрадовала бы, теперь он испытывал смешанные ощущения – в его существование вмешалось нечто большее, чем он сам. До этого он не мог предполагать, что это большее вообще есть.
Впервые он задумался о Боге. Раньше он упоминал Его имя лишь во фразах типа: «Боже, какой я идиот!» Да и теперь он не склонен был согласиться с Его бытностью – кто мог бы подтвердить это? Но Ло был, прежде всего, мистиком, и допускал многое из того, что другим показалось бы невероятным. Для него Бог, о котором все говорили, жил внутри своего мира. Возможно, этот мир придумали те, кто придумывал миры теней, призраков, воспоминаний, сновидений, любви. Все эти сферы так же не подлежали проверке, и Ло не тратил на это время. Он смутно верил в то, чему не было подтверждения, и это давно стало частью его жизни. Призраки были для него реальнее, нежели коллеги по работе. Но Бог не принимал участия в процессах, которые происходили в Ло с момента его рождения, и тот привык считать, что Его нет.
И теперь, в эти странные дни, неожиданно начало переворачиваться все. Несмотря на свое одиночество, Ло не чувствовал себя затерянным в пространстве. Он ощущал, как его поддерживают какие-то незримые нити. Поддерживают, но не сковывают. Он будто бы выполнял миссию, неизвестную ему самому. Поэтому и мчался сейчас в город зажигать никому не нужные фонари.




8
Эрвен, тщетно проискав и прождав невидимку два дня, все же не засомневался в том, что тот действительно жаждет его увидеть. Правда, он не знал, кого ищет – мужчину или женщину – как ни странно, незнакомец не оставлял следов, по которым можно было определить его пол.
Город не остановился, он продолжал жить – с помощью того или той, кто желал ему жизни. Но Эрвен нашел следы пребывания своего соседа только в ресторанах и магазинах. Также он случайно набрел на фотоателье, но в нем было море разных фотографий, и какие из них сделали до опустошения, какие после, он не мог определить.
Тем не менее, он дрожащими руками принялся перебирать разнокалиберные снимки, висевшие на стенде. Ему улыбались нарядные дети, ухоженные женщины с красивыми прическами, серьезные мужчины, в глазах которых таилась спешка. Здесь, скорее всего, не было незнакомца – вряд ли тот стал бы вешать свое фото на стенд. Впрочем, он ничего не знал о его или ее характере.
 Порывшись в ящиках, Эрвен обнаружил еще множество фотографий, среди которых попадались и интересные фотосессии, но скоро утомился – ему надоело бесцельно перебирать ненужную бумагу. Ничто среди них не указывало хотя бы косвенно, что невидимка был здесь.
Припоминая предыдущие дни, он не смог восстановить их подробностей – время текло мимо него, он то проваливался в забытье, то вдруг вновь выпадал в реальность, которая не была реальностью. Но, просыпаясь, он неизменно думал о незнакомце и размышлял, почему они до сих пор не встретились. Во сне Эрвену было легче – там он встречался с семьей, говорил с любимыми людьми, обсуждал их жизнь, а когда он приходил в себя, то чувствовал, что теперешняя ситуация намного мистичнее и потому опаснее, чем его сны.
Были дни, когда он забывал есть, но жажда всякий раз заставляла его подняться на непослушные ноги и побрести к тому запыленному и мрачному месту, где когда-то очень давно размещалась их кухня, глотнуть из-под крана воды и вернуться туда, где хорошо.
Он почти совсем потерял человеческий облик за считанные дни своего одиночества, и, возможно, медленно умер бы, если бы не затеплившаяся надежда. И вот теперь эта надежда уходила.
Эрвен не был терпелив от природы, и ему не хотелось ждать.
Он бросил тачку и принялся бродить по городу пешком, в надежде увидеть горящее в сумерках окно. Он понимал, что его затея безумна, и все же пристально вглядывался в темные остовы брошенных домов с отчаянием Робинзона, провожающего взглядом очередной корабль, на котором ему не суждено было уплыть.
Даже если человек видел его, не факт, что он хотел с ним встретиться – здравая мысль посетила Эрвена лишь на четвертый день поиска. Он оставлял незнакомцу послания везде, где только можно, но тот не отзывался, и, тем не менее, он появился в городе – опять начали зажигаться по ночам фонари и реклама. Правда, намеков на то, что он ел, нигде не было.
Вскоре Эрвен утвердился во мнении, что сосед боится его. Боится и не хочет. Все больше ему казалось, что это женщина, и, вероятно, женщина красивая. Пусть так, но он любил Рону, и был человеком, у которого еще сохранились понятия о долге и совести, даже в такой ситуации, когда ад поменялся местами с землей. Этой женщине ничто не угрожало, и он решил посвятить ее в это.

9
Ло с усмешкой читал надпись мелом на доске меню:
«Если вы женщина, не тревожьтесь за себя. Я не причиню вам зла. Просто покажите мне, что вы есть. Я должен поговорить с вами».
- Как бы не так, - криво усмехнулся он, - и я сразу тебе поверила.
Этот человек явно пытался нарушить гармонию, недавно укрепившуюся в его сердце. Сознание высокой миссии, возложенной на него, постепенно уходило. Он вновь стал прячущимся человеком, и город начал подниматься с колен, на которые он его поставил. Все из-за этого парня, которого он и в глаза не видел.
И Ло сдался. Как и все двуличные или многоликие люди, не до конца. Внешне он обмяк и покорился судьбе, потому что чувствовал, что его найдут. Где-то в глубине он знал, что это лишь новая тактика. Незнакомца надо было уничтожить, но Ло боялся помыслить об этом определенно. И, тем не менее, такой выход его рациональной темной стороне представлялся единственно возможным, тогда как чувственная сторона убивала подобные помыслы, едва они успевали зародиться. Пока еще светлого в Ло было больше, и он решил познакомиться.
Его душа жаждала успокоения и ныла, будто больной зуб. Он попробовал пробраться в кино и включить себе какой-нибудь хороший фильм, но мысли неизменно возвращались к врагу, а картина казалась нудным, отвлекающим фоном. Он встал и вышел из кинотеатра на темную улицу. С некоторых пор он перестал зажигать город, что тоже во многом препятствовало встрече, но Ло старался не думать, что сделал это нарочно.
Сколько он выкурил сигарет за время с момента, когда принял опасное решение, он боялся даже подумать. Он почти постоянно жил в состоянии легкого головокружения, так было немного проще. Он не хотел верить, что, встретившись с этим человеком, он перестанет быть Ло. Они вместе будут ненавистным городом, в котором растворяются имена и лица.
В конце концов, Ло нашел выход. Он отправился в ближайший ресторан и жестоко напился, будто в бреду вливая в себя фужер за фужером дорогое вино. Он никогда раньше не пил столько, поэтому почти совсем не чувствовал себя, не зная, есть он или нет. Стены ползли на него, потолок бешено вертелся, и вдруг откуда-то мелькнула скользкая мыслишка:
«Вот таким тебе и нужно быть. Ты готов к знакомству».
- Не хочу! – закричал он.
Пот тек по его лицу, мешаясь со слезами. Он не представлял, какое занимает положение в пространстве, потому что не видел этого пространства.
Он уже готов был раствориться в собственной грязи и горечи, как крепкие и осторожные руки приподняли его и слегка встряхнули.
- Так вот ты какой, - прошептал голос, обладателя которого Ло не видел.
В голосе слышались внутренняя сила и уверенность. Это было последнее, что почувствовал Ло перед тем, как провалиться в небытие.

10
Он очнулся на чем-то мягком, возможно, диване или кровати. Прямо над его головой трепетало что-то белое. Вглядевшись, он понял, что это занавеска, которую треплет ветер, бьющийся в открытое окно.
Ло со стоном разлепил непослушные веки до конца и окинул взглядом комнату. Она оказалась просторной, светлой и чистой, около кровати на тумбочке стояли часы – вещь, о которой он успел забыть за странный и короткий период своего счастья. «Половина пятого», - мысленно отметил он. Непонятно только, утра или вечера. Постепенно он входил в рамки прошлого, и это было больно. Голова горела, но ветер приятно обдувал плавящуюся кожу.
- Не иначе, как у меня сильный жар, - проговорил он, и его голос прозвучал до странности высоко и чисто, будто кто-то смазал ему чем-нибудь горло.
Он так себя и чувствовал – тонко и чисто, ничего не болело, только невероятная слабость во всем теле мешала шевельнуть даже пальцем. Ощущение свежести, исходящее от белья и от самой атмосферы комнаты, радовало и тревожило. Он ничего не помнил из того, что с ним произошло. Приложив некоторые усилия, он вспомнил бы, но боялся это сделать.
Он еще раз осмотрел комнату. На этот раз внимание само собой сконцентрировалось на глубоком кресле, в котором лежал скомканный плед. Складки его, казалось, еще хранили чье-то тепло. И тут Ло вспомнил.
Первой мыслью было бежать, он попытался было вскочить, но тело не слушалось его, оно принадлежало не ему. Ло, стиснув зубы, тихо застонал, весь покрывшись испариной.
В этот момент дверь распахнулась, и Ло увидел врага. Это был мужчина примерно одного возраста с ним, очень высокого роста и почти атлетического телосложения, со светлыми волосами, собранными в хвост. Он подошел ближе, склонился к лицу Ло, и тот заметил, что его глаза, большие и нежные, как у женщины, полны почти отеческой ласки. Он осторожно опустил широкую кисть на лоб человека, который особенно люто ненавидел его сейчас. Ло ненавидел здоровье, силу и чистоту того, кто отнял у него счастье. Но пока он ничего не мог изменить и решил выждать.
- Ты еще очень слаб, приятель, но я быстро поставлю тебя на ноги, - весело сказал незнакомец, выжимая в миску компресс, - Твое теперешнее состояние просто блеск по сравнению с тем, в котором я тебя нашел.
Ло промолчал, однако голову повернул так, чтобы компресс лег правильно. Он ждал разговора по существу, но его не последовало.
- Хочешь не хочешь, а нам придется познакомиться, - продолжал человек. – Меня зовут Эрвен.
- Я Ло, - прошептал Ло в ответ.
- Вот и прекрасно, - Эрвену явно понравилось, что Ло заговорил. – Что же ты, Ло, хотел бы сейчас съесть? У меня богатый ассортимент всяческих продуктов, а для тебя я готов приготовить все, что угодно.
- Во-первых, мы с вами не пили на брудершафт, - прошипел Ло, - и я просил бы обращаться со мной соответственно.
По добродушному лицу Эрвена пробежала легкая тень, тут же сменившаяся прежним выражением. Глаза продолжали источать тепло, и наблюдательный Ло заметил под ними темные круги – явный признак бессонных ночей. Это еще больше раздражило его.
- Итак, что вы хотите на обед? – вежливо осведомился Эрвен.
- Прежде, чем поесть, я хочу спросить – сколько я вам должен?
- За что? – Эрвен, похоже, был искренне удивлен.
- Вы дежурили у моей постели – раз, кормили меня – два… - начал было Ло, но Эрвен прервал его:
- Послушайте, вы плохо поняли, что случилось? Оставьте все ваши глупости и счеты там, где они больше не понадобятся! Я нужен вам, вы нужны мне – иначе мы сдохнем здесь поодиночке! Я в последний раз спрашиваю, что вы будете есть?!
- Мне хотелось бы немного бульона, - прошептал Ло.
 - Чудесно. Я постараюсь на славу, - Эрвен мягко сжал его руку, - а вы пока отдохните. Как же я рад, что нашел вас.
Он улыбнулся и вышел из комнаты, плотно прикрыв за собой дверь. Ло собрал слабые пальцы в кулак и что было силы ударил по кровати, которая даже не вздрогнула от этого легкого прикосновения.
Нужно было ждать. Потянулись долгие дни выздоровления и восстановления сил. Эрвен заботливо ухаживал за ним, безропотно терпел все его мелкие капризы, которыми Ло незаметно проверял, насколько тот опасен и что может вывести его из себя, но Эрвен был абсолютно непробиваем и всегда одинаково ровен и добродушен. Он был слишком счастлив, чтобы раздражаться по пустякам, хотя, к своему огорчению, прекрасно видел ухищрения Ло.
В тот знаменательный первый день, когда он нашел его, мертвецки пьяного, жалкого, напоминающего скомканный лист грязной газетной бумаги, для Эрвена началась новая жизнь.
Он поселил Ло у себя, окружил его самым пристальным вниманием, но не Ло был смыслом его теперешнего существования. Эрвен вернулся в свое тело, с удивлением обнаружил его запущенность и содрогнулся, будто смотрел не в зеркало, а на постороннего, весьма непривлекательного человека. И Эрвен вспомнил, как в прошлой жизни он активно занимался спортом, любил свежий воздух, чистую воду и хорошую музыку. Все это восстановил в нем Ло, но Эрвен не думал об этом.
Он убрал запущенный дом, стер отовсюду толстый слой пыли и даже вымыл оконные стекла. Дом вновь засиял, как при покойной (черт, неужели он мысленно произнес это слово?)… нет, просто при Роне. При любимой Роне.
Эрвен начал ходить в тренажерные залы, где занимался до седьмого пота и скрежета зубов, есть то, что ел в прежние годы, плавать в бассейне и бегать по утрам.
Он все реже думал о семье. Он тосковал лишь первое время, когда, ухаживая за Ло, заметил, что он лежит на любимой кровати Роны. Но потом грусть по семье превратилась в тревогу за Ло. Эрвен переживал не из-за того, что тот говорит с ним враждебно, а о том, что он вот уже месяц не встает на ноги. Ему не в тягость было слушать о себе неприятные вещи, но он волновался о дальнейшей судьбе единственного живого существа в своей пустой жизни.
Ло медленно шел на поправку. Он все так же стонал и жаловался, все так же изводил Эрвена капризами и придирками, но уже начал вставать на ноги и понемногу ходить. Эрвен следил за его успехами так трепетно, как молодая мать наблюдает первые шаги своего ребенка. Он хотел, чтобы у Ло все было хорошо, чтобы ему было комфортно и приятно жить, чтобы он забыл обо всем, что пережил до этого. Он не пытался выведать у него что-то о его прошлом. «Зачем? – думал он, пожимая своими широкими плечами, - возможно, ему тяжело вспоминать о семье, как и мне. Не стоит бередить раны».
Благодаря заботам Эрвена Ло стал выглядеть даже лучше, чем раньше, когда город был еще жив. Он немного поправился, хотя был все равно очень худ, исчезли темные пятна под глазами, и все лицо будто разгладилось и помолодело. Но его глаза по-прежнему оставались тусклыми и невидящими, обращенными внутрь себя. Надо заметить, что к Ло опять вернулась женщина, сочиненная им, и он возобновил бесконечные внутренние диалоги, не оставляя в своей душе места для Эрвена. Ло вернулся в придуманный мир и заперся там, предоставив Эрвену возможность самому разбираться со своими проблемами.
Так они и жили, не дружно и не ссорясь. Время шло, Эрвен проявлял чудеса терпения, а Ло, выяснивший почти все, что ему нужно, понемногу становился ровнее и добродушнее. Но Эрвен ничего не знал о нем.
Сейчас ему было важно выяснить, кто такой Ло и почему именно он остался в этом городе. Эрвена, прежде всего, интересовали закономерности – увидев их, он смог бы попытаться исправить положение. Но Ло молчал.
Эрвен мешал ему, но Ло давно привык извлекать пользу из всего, что ему препятствовало. Эрвен нес в себе колоссальный потенциал – он был обаятелен, решителен и умел убеждать. Всего этого не имел Ло, хотя и не против был иметь.
И ему пришла занимательная мысль – сделать из двух человек одного, пока их еще двое.

11
Поначалу Эрвен не понимал, что происходит, и простодушно радовался происходящему. Ло не отходил от него ни на шаг, пристально рассматривая его и следя за каждым его движением, был предупредителен и вежлив.
Эрвен ни разу не задал Ло вопроса о том, почему он так старательно избегал встречи с ним, и тот уже начал думать, что он забыл об этом. Но вскоре Ло убедился, что это не так.
Они шли поздно вечером по пустынному шоссе, уходящему далеко на юг. Пыль улеглась к ночи, воздух был чист и свеж, листва деревьев, казавшаяся в ночи черным кружевом, прикрывала уродливые обрывки рекламных плакатов, свисающих со щитов.
Город ветшал на глазах. Сначала Эрвен пытался остановить процесс, но его силы были ничтожны рядом с разрушающим дыханием времени. Он даже перестал мыть по ночам асфальт, разъезжая по улицам – занятие, прежде доставлявшее ему огромное удовольствие. Окна домов больше не отражали солнце – они заросли пылью изнутри и снаружи, реклама облезла и выцвела, некоторые неоновые буквы на вывесках потухли. Город запестрел новыми причудливыми названиями. Страшно было даже подумать, что находится внутри покинутых квартир.
Горячий ветер, который прекратился только недавно, целый день носил по улицам жухлые листья, оставшиеся с прошлой осени. Они закручивались вместе с пляшущей пылью маленькими смерчами, и окрестные кошки бросались от них врассыпную, а те, что посмелее, заигрывали с ними, чихая от пыли. Эрвена тяготило это новое, страшное бытие, где все поменялись местами. Он думал об этом, пиная камешки старыми кроссовками, когда Ло спросил его:
- Великолепно, не правда ли?
- Что великолепно? – Эрвен даже остановился. Он никак не мог привыкнуть к неожиданным выпадам нового друга.
- Ну, все это, - Ло широко повел рукой вокруг. – Взгляни, какой парад смерти.
- Неужели для тебя это великолепно, друг? – Эрвен смотрел в восхищенные глаза Ло, и ему хотелось встряхнуть его, чтобы он одумался, очнулся от наваждения. – Смерть – это гниль, она несет в себе разрушение…
- Разрушение? – Ло усмехнулся. – Не знаю, как ты, а я верю в то, что после смерти нас ждет другая жизнь. Правда, не знаю, в какой форме. Будет ли это реинкарнация, или освобождение души, или существование в иных измерениях – мне все равно. Главное, что умереть – это интересно.
- Я не разбираюсь в таких тонкостях. Для меня жизнь – это настоящий момент. Я не склонен размышлять о будущем. Вот ты первые дни своего одиночества наверняка думал об иных формах существования, я же, потеряв надежду найти своих близких, поставил себе цель найти тебя. И я этого добился. Ты для меня форма, смысл и надежда.
- Только потому, что на моем месте нет кого-то другого. Если бы ты нашел, к примеру, ребенка, ты был бы счастлив. Ты мог воспитывать его, помогать ему, учить его, и он был бы благодарен тебе. Мне же все это не нужно, и я равнодушен к твоим усилиям, но ты вынужден принимать меня, ведь я у тебя один, - Ло пристально вглядывался в смутно поблескивавшие в сумерках глаза Эрвена, стараясь найти в них то, что искал.
- Почему ты так относишься к жизни? Ты действительно холоден и равнодушен, и нет в тебе ничего человеческого, но я принимаю тебя от всей души и готов делиться с тобой всем, что у меня есть, - медленно, подбирая слова, ответил Эрвен. – А если бы не мое вмешательство, ты испустил бы дух на полу того кабака в луже собственных крови и рвоты. Такие, как ты, любят умирать красиво…
- Такие, как я, не ценят земных ощущений. И мне, поверь, глубоко плевать на то, где умирать и в чем захлебнуться. Ты прав. В тот день я искал смерти.
- Искал смерти, зная, что я ищу тебя. Я давно понял, что ты избегаешь встречи со мной…
- «Если вы женщина, я не причиню вам зла», - процитировал Ло, обнажая в усмешке прекрасные зубы.
- Итак, ты хотел убежать так далеко, как это возможно, не найдя выхода из земных границ этого города.
«Началось», - Ло мысленно потер руки. А вслух ровно сказал:
- Я и не думал убегать. Я все это время был в городе и знал о тебе почти с самого начала. Но я не хотел тебя. Тем более, жить мне прискучило. Земля – это узко. А люди – воплощенная пустота.
- Не могу поверить, что ты за всю свою жизнь никого не любил. Ведь ты потрясающе красив, образован и умеешь тонко чувствовать. Ни одна женщина не осталась бы равнодушной…
- Ты не имеешь права этого говорить, - не повышая голоса, прервал его Ло. – Это моя жизнь, а твоя идет рядом, и они не пересекутся.
- Хорошо, - Эрвен примирительно поднял руки. – Не буду. Я бы хотел сказать о другом. Видишь ли, я все это время медленно умираю. У меня была чудесная семья – жена и двое детей. Когда они исчезли, я потерял почву под ногами. Ты заменил мне семью, Ло.
- Да, заменил. Но ты мне не нужен.
Эрвен опустил голову.
- Тебе доставляет удовольствие говорить мне всякие красивые слова, - продолжал Ло, - что ты меня спас, что ты отдаешь мне все и готов все прощать, и от этого тебе самому начинает казаться, что ты – лучший, пригрел на груди змею и готов терпеть ее укусы. А я честно признаю – я чудовище без роду и племени, неблагодарное и злобное. Ты делаешь мне добро, а я не хочу его. Так кто же из нас прав?
- Ты ошибаешься. Мне вовсе не хотелось чувствовать себя жертвой…
- И тем не менее идея жертвы привлекает тебя. Я же утверждаю, что не ты помогаешь мне, а я вдыхаю в тебя новую жизнь. Не будь меня, ты давно бы забыл о том, что ты есть и превратился в хлам, с которым только что сравнил меня.
- Мне трудно говорить это, но я с болью признаю справедливость твоих слов. Действительно, благодаря тебе я ожил. Я эгоист, Ло, и вряд ли об этом догадывался.
Ло остановился и, щелкнув дорогой зажигалкой, удовлетворенно затянулся.
Все шло по намеченному им плану. Эрвен понемногу переставал верить в свои силы, а Ло пил его жизнь, смакуя каждый глоток. С помощью разговоров, понемногу убивающих веру Эрвена в возможность выжить, Ло забирал из него человека. Эрвен терял стержень, тогда как Ло становился все увереннее и спокойнее.
Город, к концу второго года их пребывания в одиночестве, начал разрушаться. Первыми вышли из строя кратковременные тенты и киоски, потом автобусные остановки. В некоторых местах потрескался и провалился асфальт, и некому было латать дыры. Стаи крыс бродили по городу, не трудясь уворачиваться от кошек, потерявших к ним всякий интерес – еды везде было полно. Сквозь зияющие дыры в земле видны были обнажившиеся вены коммуникаций. Процесс протекал с такой скоростью потому, что погода на протяжении этих двух лет была неустойчивой, частые ветры и дожди быстро сделали свое дело.
- Я не могу больше жить здесь, - сказал как-то раз Эрвен. – Что-то должно измениться, и если не мы изменим, то кто же?
- И ты ничего не изменишь, - ответил Ло, в сотый или тысячный раз повторяя эти слова. – Когда же ты, наконец, поймешь, что это наша с тобой судьба…
- Я изменю, – упрямо твердил Эрвен, не представляя, что делать.
- Безумец! – Ло криво усмехнулся, - и ладно бы безумец в деле, а ведь ты только тратишь слова. Вот уже два года я слушаю твои неистовые речи, у которых нет продолжения.
- Ты не хочешь мне помочь. Заодно и себя вытащил бы из этой ямы. Но тебе здесь нравится, я это давно заметил. Ты наслаждаешься каждой секундой своего теперешнего состояния. Вот и наступило твое полное счастье, верно?
 - Не совсем. Но очень скоро оно будет полным. Не хватает маленькой детали, - огромные глаза Ло слегка расширились, и где-то в самой их глубине мелькнул зловещий огонек.
- Скажи мне, что тебе для этого нужно, - моляще прошептал Эрвен, - скажи, и я все сделаю…
- Боюсь, дружище, здесь ты не сможешь мне помочь, - жестко ответил Ло. – А что, сейчас твоей Моне уже идет седьмой год? Если, конечно, она жива.
За те долгие дни, проведенные ими вместе, Ло подробно изучил все детали жизни Эрвена, как значительные вехи, так и крошечные, едва заметные нюансы. Больше всего он любил копаться в прошлом. Эрвен много рассказывал о семье, хоть это и причиняло ему нечеловеческую боль. Зато теперь образы его любимых обрели некую, хоть и условную материальную форму. Он с нежностью рисовал для Ло их портреты, и иногда так увлекался, что терял границы между реальностью и прошлым. Тогда Ло с особой, свойственной лишь ему чувственной изощренностью, тихо и жестоко возвращал его к жизни. Он то ласково шептал Эрвену в ухо, касаясь ресницами его виска: «Их больше нет…», то, подражая привычкам его жены, легко и невесомо гладил его руку, то с шумом рассыпал расставленные им же во время рассказа стройные ряды любимых солдатиков Атли.
Тогда Эрвен медленно поднимался и уходил к себе. Этот человек не привык, чтобы кто-то видел его эмоции, и скрывал их так тщательно, что даже Ло трудно было раскрыть в нем все. Но он располагал временем и терпением. Глубоко запрятанное страдание Эрвена он поднял на поверхность, но у него еще оставались трудности. Он чувствовал, что знает не все.
Пробыв около часа в полном одиночестве, Эрвен выходил из комнаты – свежий и улыбающийся, как обычно, и не было на его лице ни следа переживаний и слез, на которые так рассчитывал Ло.
Эрвен перестал улыбаться через год после их первой встречи. Ло поздравил себя, увидев, что у этого человека больше нет сил на улыбку. Серьезная часть работы была сделана. Ло медленно и уверенно шел дальше, а Эрвен с каждым днем худел и бледнел, теряя жизненные соки.
И чем больше Ло ненавидел Эрвена, тем сильнее тот выражал привязанность к нему. Казалось, он испытывал удовольствие, когда тонкие пальцы Ло скользили по его измочаленным, стремящимся к покою нервам. Он умело играл с ними, задевая особенно натянувшиеся струны, и со временем добился того, что сердце Эрвена превратилось в зияющую, кровоточащую рану.

12
Так завершился первый этап усилий Ло. Поскольку он тщательно планировал действия, подбирал эпизоды, возвращался к похожим событиям из своей жизни, то все вышло почти само собой. Эрвен ощутимо сдал за последнее время, он перестал говорить о семье и вообще перестал откровенничать.
Тогда Ло приступил ко второму этапу. Убив в Эрвене любящего семьянина, он начал убивать в нем человека. Постепенно, шаг за шагом, он доказывал ему, что он – недостойнейший из смертных.
Главным аргументом Ло было начавшееся с его появлением обновление Эрвена.
- Послушай, зачем ты постоянно доказываешь мне, что я тебе нужен? – спрашивал он, - ведь ты уже достаточно возродился, чтобы дальше жить совершенно самостоятельно, не о ком не заботясь и ни от кого не требуя компании.
- Я не этого хочу. Мне надо, чтобы ты жил, и только. Чтобы тебе интересно было жить. А то ведь ты существуешь.
- Ну и что? А меня устраивает именно такое положение дел. Мне ничего не надо, и я жду смерти. Вот ее я хочу, а тебя и твоих забот – нет, - усмехался Ло.
- Но ведь есть же причина, - неизменно вопрошал Эрвен, и всегда слышал один и тот же ответ:
- Причина есть, но не тебе ее знать, смертный, - отвечал Ло, и его длинные ресницы слегка трепетали, прикрывая кипящие ненавистью глаза. А губы в это время нежно и тонко улыбались, словно приглашая Эрвена продолжить разговор.
- И ты смертный, - рассмеялся как-то Эрвен. – Мы с тобой оба когда-нибудь умрем, и никого на земле не останется…
- Посмотрим. Не торопи события, друг мой. Откуда тебе знать, что предопределено, и откуда тебе знать, что будет с нами дальше? А вдруг нам дарована вечность?
- Это вряд ли. Скорее всего, мы вообще на земле одни.
- Самонадеянно. Ты, конечно, вправе считать себя единственным, потому что очень этого хочешь. Представь себе запустение планеты, среди которой только мы с тобой – крохотный островок жизни – нас давно бы поглотило ощущение потерянности в бесконечности…
На это Эрвену трудно было ответить, потому что он никогда не предполагал, что делается там, где его нет. И он не чувствовал себя каплей в море, не видя самого моря. Он продолжал жить, как живет, все меньше думая о высшем и все больше склоняясь к насущному. Очень скоро главной его заботой стали еда и кров, а все остальное ушло далеко на задний план.
Как-то они сидели с Ло в одном из лучших ресторанов города, давно ставшем для них постоянной столовой. Ло, как всегда, много пил, глядясь в сверкающие грани дорогого хрусталя, и курил сигарету за сигаретой. Эрвен вяло ковырял вилкой сочный ростбиф, запивая его портером. Обоим было скучно любоваться царящей вокруг роскошью, но Эрвен все места, где они когда-либо бывали, содержал в образцовом порядке – он не любил есть среди пыли и немытой посуды и ходить по грязному полу. Ло на такие вещи не обращал внимания, называя их суетой.
- Отчего ты никогда не пьянеешь, друг? – спросил Эрвен, вглядываясь в бледное лицо Ло, - с тех, как я нашел тебя, я не видел, чтобы ты был даже навеселе, а ведь ты очень и очень много пьешь.
- Я не пьянею оттого, что не это – моя цель, - затянувшись, ответил Ло. – Я просто хочу умереть, и в тот момент, когда я подношу бокал к губам, я думаю о смерти, а не о том, что истина в вине…
- Я устал от этих бесконечных разговоров о смерти! – с отчаянием воскликнул Эрвен. – Ну неужели ты не понимаешь, что я не дам тебе умереть? Умоляю, скажи, что сделать для того, чтобы ты захотел жить?
Ло вдруг поднял голову и взглянул в глаза Эрвена спокойно, сочувственно, без своего обычного сарказма:
- Ты ничего не сделаешь для моего спасения, пока я сам что-то не сделаю. А я не захочу, поверь.
- Но почему? В чем причина? – в сотый или тысячный раз спросил Эрвен, страдая от того, что не слышит этого человека, горя желанием его услышать.
- Тебе не узнать причины, - ровно ответил Ло.
- И я должен смотреть на то, как ты погибаешь? Но это разорвет мне сердце! – Эрвена трясло.
- Слушай, я погибаю по собственной воле, - зашептал Ло, прижав губы к уху Эрвена, - почему ты уверен, что, узнав причину, сможешь изменить естественный и желанный мне ход событий?
Эрвен, как зачарованный, слушал этот горячечный шепот, чувствуя на своем затылке холодные тонкие пальцы.
- Ты – не вершитель судеб. Ты сам – жертва судьбы, которая, возможно, убила всех, а тебя оставила. И меня оставила. Но у нас – разные пути. Зачем жив ты? Зачем жив я? Ты не думал, что у нас разный смысл?
- Нет! – воскликнул Эрвен, освобождаясь, - Я скажу тебе, зачем нужен я! Даже по твоей теории я необходим, чтобы удержать тебя здесь, дать тебе выполнить неведомую миссию, не позволить тебе покинуть этот мир!
- А вдруг моя миссия – умереть? Тогда получается, что ты мне мешаешь. Зачем тогда ты?
Эрвен поник головой. Он не мог спорить с Ло, потому что тот неизменно ставил его в тупик своими доводами. Наконец он сказал:
- Тогда умри, безумец. Сразу, а не тем бестолковым способом, который ты избрал. Прыгни с крыши или отравись, вскрой себе вены… Способов море.
- Да, - задумчиво усмехнулся Ло, - как это я раньше не догадался? Наивный Эрвен, как ты мог предположить, что я не взвесил все варианты? А что, если мне интересен процесс? И я слежу за этапами, сменяющими друг друга, и вижу, как умирает человек. Сначала человек в человеке, потом человек в другом человеке, и, наконец, последний этап – человек покидает оболочку.
- Если я правильно тебя понял, ты хочешь умереть во мне? Хочешь, чтобы я перестал сочувствовать тебе, перестал принимать в тебе участие? Тогда ты сможешь умереть спокойно.
- Отчасти. Но не факт, что я покину оболочку, - Ло выделил голосом «я», но Эрвен этого не заметил.
- Меня утомил этот разговор. Ты действительно не в себе, но ты у меня один, и я готов слушать все твои бредни, лишь бы ты высказывался.
- Мне не нужна аудитория. Ты вообще не нужен мне, Эрвен.
- А я говорю, что нужен.
Ло легонько вздохнул. Но душа его пела.
Шли месяцы за месяцами, Эрвен пытался понять, что же все-таки гложет Ло, тот намеренно держал его в неведении – и ничего не сдвигалось с мертвой точки. Казалось, что не сдвигается. На самом же деле умирал человек – один из двоих.
Ло был уверен, что умирает Эрвен, а Эрвен не сомневался, что умирает Ло. Кто-то из них ошибался.
Жестокая язва точила организм Ло. Он тяжело болел физически, и рад был избавлению, но он не смел умереть, не увидев смерти врага. И не Эрвен был этим врагом. Эрвен – бедняга Эрвен, промежуточное звено цепи, составленной и скованной Ло, тоже погибал – погибал, будучи здоровым и крепким. Он уже не вел основополагающих разговоров с Ло, а просто влачил свое существование, изредка подходя к Ло с жалкой и отчаянной просьбой:
- Открой мне причину, я прошу тебя только об одном, и я что-нибудь сделаю!
- Что ты сделаешь, источенный и надломленный человек? – усмехался Ло, - Ты уже почти мертвец, ибо нет у тебя цели и точки приложения сил. Ты сумасшедший, поглощенный навязчивой идеей, и она сожрет тебя раньше, чем ты сумеешь добиться от меня правды.
Действительно, Эрвен сошел с ума. Он лишился покоя и сна, днем и ночью мучили его головные боли, и в мозгу билась одна лишь мысль:
«Я должен, должен, должен его спасти!»
Он уже не смог бы объяснить, зачем ему нужно спасать Ло, зато Ло прекрасно знал все причины и следствия – он знал, что Эрвен боится остаться один. Вот единственное, чего опасался этот ничтожный человек. Ло презирал его, но ненавидеть давно перестал – та сила, которую заключал в себе когда-то Эрвен, изжила сама себя – перегорела, испепелив в нем все человеческие качества.
И когда ночью Эрвен метался во сне, стоная и вскрикивая, Ло подходил к нему бесплотным белым призраком, невесомо опускался у изголовья, легким движением откидывал с его лба потные спутанные волосы и тихо шептал:
- Я победил тебя, город.
Да, он победил. Он убил в городе добро, сострадание, нежность, любовь, надежду и веру. И город пока не догадывался об этом, превращаясь в червя на собственных глазах. Вот он, этот страждущий, мечущийся червь, забывший обо всем, что есть у него, панически боящийся одиночества вселенских масштабов. Ло легонько смеялся, один зная причину. Он уничтожил Эрвена лишь силой мысли, путем изнурительных бесед, из которых выходил победителем.
Очень скоро Эрвен перестал принимать пищу. Он просто лежал, устремив в потолок безумные глаза, из которых текли мутные, тяжелые слезы. Ло безропотно, как когда-то сам Эрвен, ухаживал за ним, нося в душе тихую, светлую радость. Эрвен умирал, но и самому Ло становилось с каждым днем все хуже. Язва истощала его, легкие болели с каждым днем все невыносимее, иногда извергая темные сгустки крови. Но лицо Ло будто светилось изнутри, и счастье потоками изливалось из неземных глаз.
Счет пошел на дни. У Ло осталось только одно желание – успеть. Успеть увидеть это. Он едва держался на ногах, но дух жизни был в нем еще силен.
И наконец, настало утро, которого Ло ждал ровно три года, три страшных и чудесных года, выпавшие на его долю.
Ночью перед этим утром Эрвен сел на постели, ясными глазами, сверкнувшими при свете луны, пронзил зрачки Ло и отчетливо произнес:
- Ты меня убил, человек без прошлого.
Ло ласково, еле слышно ответил:
- Ты прав, но догадался об этом поздно.
Эрвен протянул было ему руку, но кисть безвольно скатилась по одеялу – он потерял сознание.
Впервые за все эти дни Ло спокойно заснул. Он проснулся от сквозняка – окно было открыто, в него бились солнце и свежий ветер, дверь бесшумно ходила из стороны в сторону. С криком ужаса Ло обернулся к постели, уже зная, что там увидит.
Через несколько секунд он был уже на улице, и, задыхаясь, мчался по сухому и пыльному шоссе. Легкие отчаянно сопротивлялись, и он уже раза три останавливался, чтобы украсить асфальт тяжелыми багровыми сгустками. Но теперь это было уже неважно. Он точно знал, где Эрвен.

Испокон веков в центре города жил холм. Вокруг него настроили разных современных зданий, город рос и модернизировался, но холм не трогали – он нес на себе историю всего города – от самой его постройки до последних лет. Дело в том, что в центре холма располагался огромный камень, под которым много лет назад зарыли останки основателя города, а с южной стороны холм облепило кладбище.
На кладбище, единственном в городе, лежали все предки Эрвена. Ло там и нашел его, среди могил, рыдающего и измученного. Эрвен, содрогаясь, прижимался к надгробию отца и матери, обхватив руками холодный камень. Он не заметил подошедшего сзади врага, хоть тот и дышал хрипло и громко.
Ло уже не мог стоять и опустился на один из провалившихся холмиков. Он ждал.
Эрвен медленно, осторожным движением повернул голову и взглянул Ло прямо в глаза.
- Сегодня ночью мне приснилась моя семья, - сказал он, не отпуская глаз зачарованного Ло, - все до единого – живые и мертвые. Они – мое прошлое, настоящее и будущее, и они спасут меня от твоего мрака.
- Мне уже недолго осталось, - прохрипел Ло, отползая от могил к тропинке, чтобы сплюнуть кровь.
Эрвен, шатаясь, подошел к нему, повернул к себе за исхудавшие плечи и произнес одно лишь слово:
 - Причина.
- К чему скрывать? Ты теперь уже труп, - Ло растянул в усмешке окровавленный рот. – Идем.
И один полумертвец повел другого. Они шли, шатаясь, к самому центру холма. У них не было сил что-либо говорить, тем более, что они все сказали друг другу.
Ло привел Эрвена к камню Основателя.
- А вот и причина. Здесь лежит мой предок, проклятый городом во веки веков. Он осудил на смерть прекрасную женщину, носящую незаконного ребенка. Она вот-вот должна была родить, когда ее вешали, и палач подхватил вырвавшееся из агонизирующей утробы дитя. Потом только узнали люди, что отец ребенка – сам Основатель. И проклял его народ, и всех потомков его. А палач воспитал дитя греха и гибели, и вышел из него мой род, и смерть преследовала этот род все прошедшие четыреста лет. Все мы умирали в мучениях, все мы были одиноки и непонимаемы, всех нас давил и топтал город, и вот теперь я растоптал его… - Ло злобно расхохотался.
- Но это же легенда, несчастный! И ради нее ты пошел на это?
- Основатель, умирая в одиночестве, тоже проклял город, и завещал потомкам убить его.
- Значит, ты знаешь, где все люди города? – дрожащими губами прошептал Эрвен.
- Этого мне не дано знать. Видимо, проклятие вершится не только человеческими руками. Я лишь должен поставить точку.
Иссохшее тело Ло трепетало на ветру, но плечи были гордо расправлены. Он устремил пустые и холодные глаза на солнце, полностью забыв об Эрвене. Он был полон сознанием выполненной миссии, и город, агонизирующий у его ног, не вызывал у него никаких эмоций.
Эрвен сразу понял, что ему нужно делать. Он должен избавить мир от опасного безумца – вот его миссия. Это он осознал еще ночью, но у него не хватило сил выполнить свой долг. И вот теперь, зная все (или услышав очередную ложь), набравшись сил у надгробий предков, он был готов.
Эрвен вынул из кармана тяжелый, с длинным лезвием и глубоким кровостоком нож, и медленно повернул к себе Ло лицом. Тот с недоумением смотрел на ничтожество, отвлекшее его от созерцания своей победы.
- Есть все-таки справедливость на свете, - прошипел Эрвен. – В нашей семье тоже не забывают старых преданий. Женщина, которую повесили, дала начало и моему роду. Ребенок, выскользнувший из чрева повешенной матери, - наш общий предок. Но я не жил мечтой о мести, и сейчас не мщу – я лишь очищаю землю.
С этими словами он глубоко и точно всадил клинок между ребер Ло – но не попал в истерзанное место, где билось беспокойное сердце. Ло, не спуская с него пораженных глаз, медленно осел, цепляясь руками за камень Основателя.
Эрвен опустился рядом с ним на колени и вынул сталь его тела.
- Спаси меня, брат, - из последних сил прохрипел Ло, - я беден душой…
Что-то забурлило в его груди, из раны поднялся новый гейзер крови, которая, постепенно опадая, закипела на ее неровных краях. Темная струйка, добравшись до уголка рта, выскользнула из его недр и побежала по мраморному подбородку. Ло уже не мог шевелиться, но его прекрасные глаза искали глаза Эрвена. Он и теперь не хотел, не мог отступиться от своей идеи. Он ждал ее подтверждения. И Эрвен взглянул на него. В этом перекрестье ненавидящих взоров собрались вся тоска, все отчаяние, вся любовь и вся жизнь двух страдающих людей, поглотивших друг друга.
- Красивейший из смертных, - проговорил Эрвен, вглядываясь в трепещущее лицо Ло. - За что Бог сделал тебя демоном?
- Ты должен умереть, - переводя дух, зашептал Ло, - и тогда город… погибнет… Я ждал этого… всю… всю свою… жизнь…
- Так знай же, чудовище! – воскликнул Эрвен, - я убил тебя, и город будет жить, потому что я жив! А ты никто – тебя нет, и никогда больше не будет! Ты не родствен мне, неудачливый мститель! Я поднял тебя из праха вместе с твоей безумной идеей, и вместе с нею возвращаю тебя во прах! Я и есть тот самый город, которого ты ненавидел, и я победил тебя!
Если бы Ло имел силы покачать головой, он бы сделал это. Эрвен по-прежнему мнил себя центром его ненависти, не видя, что он лишь пешка в игре с миром, которую Ло проиграл.
- Ты… не город… - еле слышно прошелестел он, - не город… для … меня… брат… мой…

Эрвен стоял над трупом Ло и, радостно смеясь, глядел на него. Жалкий поверженный комок человеческой плоти, так мучивший его, перестал быть опасным. Вековая боль рода, к которому они оба принадлежали, передалась ему, но ему было легко. Он поднял голову и окинул взглядом когда-то нарядный, а теперь покрытый грязью и паутиной город с выцветшими рекламными щитами и потемневшими, непрозрачными окнами.
- Я опять один! – закричал он, и в этом сорвавшемся голосе было столько отчаяния и счастья, что стены одичавших домов содрогнулись.
В город входили люди.

Весна, 2006