Он был Белым Волком. Лапы ступали по острому насту пока он бродил, охраняя Ледяную Крепость. Он был один. Иногда видел таких же как он белых волков, патрулирующих свои грани крепости. Они обменивались взглядами, редко - короткими фразами и возвращались обратно, совершая свой долгий бег вдоль ледяной стены.
День был обычно сер, снег падал длинными косыми линиями, заставляя закрывать глаза. Ночью становилось тихо, яркая луна слепила, звала куда-то, но он не знал, куда, и тогда выл, задрав к небу и напрягая укутанное густым мехом горло. Потом опускался на снег, положив на лапы тяжелую голову, и грезил. Ему не нужно было спать, но когда он лежал, голубой, как снег в лунном свете, в голове его проносились какие-то образы, больше всего похожие на сны.
***
Он видел поляну, покрытую яркой травой и желтыми, как солнце весной, цветами. Сам он, безволосый, неуверенно стоящий на двух ногах, плакал, тянув куда-то маленькие мягкие ручки. Молодая темноволосая женщина воздушном платье подхватила его и закружила над травой и цветами так, что захватило дух, и он засмеялся. Осторожно опустив его на землю, женщина присела на колени и оттерла тонкими пальцами забытые слезки с его лица. Потом протянула руку. Он ухватился горячей ладошкой за ее палец. Она улыбнулась и что-то сказала. Потянула его за собой, вглубь тенистой аллеи, и он пошел, держась за мамину руку, щелкая сияющими голубыми сандаликами по асфальту.
***
Волк открыл глаза. Ясная синева ночи уже расплывалась, уступая место серой мути. Он поднялся на ноги и потрусил вдоль стены, не глядя по сторонам.
Ближе к середине дня в Крепости защелкали бичи и послышались крики свинолюдей. Капюшоны на крепостной стене удвоили стажу и теперь стояли, вперив горящий взгляд в белесую пустыню. “Привезли кого-то,” - подумал Волк и ускорил бег: капюшоны могли испепелить жезлом прямо со стены.
К вечеру крики успокоились, и в крепости возобновилась леденящая душу тишина. Капюшоны убрались со стены, оставив двух мрачных длиннополых наблюдателей.
Волк улегся в снег и закрыл глаза.
***
Теперь он знал, что его зовут Николенька. Он нес чашку с блюдцем, чтобы подарить маме на 8 марта. До праздника было еще далеко, но он купил ее заранее на сэкономленную от мелких покупок сдачу, которую ему обычно оставляли.
Николенька принес чашку домой и спрятал в ящик с игрушками. Отец уехал в командировку, и мама была дома одна. Николенька забрался к ней на диван и начал выводить на листке бумаги каракули в подражание письменным буквам - писать он еще не умел - то и дело спрашивая у мамы: “Что я сейчас написал?” Мама отвечала как-то рассеянно, и Николенька, подняв голову увидел, как по ее щеке бежит вниз одинокая маленькая слеза. Николенька не понял, отчего это, но ему стало горько и самому захотелось плакать. Он растеряно смотрел на листки бумаги, не зная, что делать. Потом сполз с дивана, побежал в детскую и, спустя минуту, вышел оттуда, держа на вытянутых руках чашку и блюдце.
***
Волк взглянул на луну и снова закрыл глаза.
***
Мама вела его в школу. Николенька пугливо прижимал к животу букет бордовых астр. За спиной подпрыгивал новый ранец, пахнущий клеем и лаком. В нем лежали чистые тетрадки в линейку и клетку, пропись и дневник. В пенале стукались друг о друга ручки с карандашами. Все это он еще с вечера уложил в портфель, нетерпеливо и радостно вдыхая новые запахи, но наутро вдруг заупрямился, и мама еле уговорила его выйти из дома. Подойдя к школьному двору, они увидели огромную шумную толпу. Разыскали Николенькин класс. Мама, поговорив с учительницей, отошла, оставив его одного. Николенька, испугано переглотнув, встал в строй, не сводя с мамы глаз. Больше всего на свете ему хотелось кинуть на асфальт вонючий ранец и побежать домой, но он стоял, ощущая себя одиноким и брошенным. Наконец, их построили парами и повели в школу. Всякий раз, когда Николенька оборачивался, мама махала ему рукой.
***
Волк зевнул. Из-за горизонта бледным холодным диском выплывало солнце. Стало известно, что ночью капюшоны подстрелили волка с двенадцатой грани, и теперь свинолюди за стеной поедали его труп. Шерсть Белого Волка поднялась на загривке дыбом, но страх быстро прошел: он знал, что казней пока больше не будет. Он поел немного снега. Солнце скользило вдоль горизонта, не поднимаясь над землей. Волк посмотрел на размытое желтое пятно, и у него заслезились глаза. Небо покрылось ярко-зелеными пятнами. И тут же, будто никуда не уходили, знакомые картинки заструились, возвращая его в чье-то детство. Он видел:
***
Николенька пришел домой из школы, бросил ранец на кровать и полез в свой шкафчик. Накануне он нашел, наконец, этот клочок бумаги, означавший в их игре пароль. Он не понес его в школу сразу, ему хотелось помечтать над ним, подержать в руках. Он представил, как завтра придет в класс и молча выложит на парту обрывок конфетного фантика. Представил умолкшие голоса, обращенные на него взгляды. Фантик означал, что он, Николенька, ловкий и смелый, разгадавший все ловушки своего предшественника, обошедший всех соперников, целую неделю будет теперь королем, будет назначать министров, вести в бой войска, словом, править.
Николенька открыл ящик. Он положил фантик в угол, за тетрадками, но сейчас его там не было. Николенька приподнял тетрадки, потом вытащил ящик и вытряхнул на его стол. Перед ним валялось множество вещей: открытки, солдатики, проволока, даже прищепки, но фантика среди них не было.
- Мама! - Изо всех сил крикнул Николенька.
- В чем дело? - Мама вошла в комнату.
- Ты брала тут? Ты брала тут вещи?! - Николенька, сжав кулаки и не мигая, смотрел на нее.
Мама растерялась.
- Я сегодня с утра прибирала, выбросила всякий хлам...
- Что, что ты выбросила?!! - закричал Николенька, в ярости топая ногами.
- Ну пенопласт тут накрошенный был да бумажки какие-то...
Николенька взвыл и бросился на кровать. Мама попыталась его утешить, но он подскочил, как ужаленный, глядя на нее в бессильной злобе.
- Я тебя ненавижу, - сказал он, - не смей меня трогать.
***
Волку теперь не нужны были ночь и луна, чтобы начать видеть свои сны. Сознание его странным образом раздвоилось: он бежал вдоль стены, чувствовал холод снега, колющий жесткие подушки его лап, ловил привычные звуки, но вдруг, словно по льду, соскальзывал в чужой летний мир, где пробегала перед ним непонятная, ненужная ему жизнь.
***
Николенька рос. Начал курить, попробовал вино. У него была своя компания, где он чувствовал себя свободно и легко. Домой приходил уже ночью. Мать дожидалась его на кухне, но Николай быстро проходил в свою комнату и плотно прикрывал дверь. Если она пыталась с ним поговорить, он надевал наушники и включал музыку на полную громкость: материнские нотации ему давно надоели. Отец ни во что не вмешивался, считая, что все идет своим чередом, и все действительно шло. К старшим классам Николай что-то для себя решил и начал заниматься, наверстывая упущенное. (Мать не знала, что один из их компании попал в колонию, и Николай, навестив его там и, увидев поломавшего свою жизнь человека, будто протрезвел и решительно с друзьями порвал).
В десятом классе он сказал, что будет поступать в политехнический, и мать сбилась с ног, подыскивая репетиторов, уговаривая, устраивая, суя деньги... Николай поступил.
Пять лет прошли весело. Характер его как-то выровнялся, он снова стал смешливый и ласковый, как в детстве, шутил, смеялся, болтал, но в жизнь свою не пускал, и мать могла лишь гадать, что с ним, влюблен ли он или просто устал, какой из женских голосов, зовущих его к телефону, ему дорог.
И для нее, конечно, явилось сюрпризом, когда, в конце пятого курса, он привел домой высокую светловолосую девушку и объявил, что они собираются пожениться. Мать уже давно об этом думала и про себя решила, что пора, но все же, знакомясь, особого энтузиазма не высказала: невестка показалась ей заносчивой и недоброй.
Мать и Людмила друг друга невзлюбили с первого взгляда, и, недолго понаблюдав их молчаливую вражду, Николай снял квартиру.
С родителями он виделся редко. Сначала, чувствуя обиду за жену, потом уже по привычке.
Несколькими годами позже появилась дочь Алисочка. Николай Николаевич полюбил ее неистово, часами сидя у ее кроватки и наблюдая за смешными движениями перевернутого кверху брюшком жучка. Когда она подросла, любовь его стала снисходительной. Алисочка смотрела телевизор и знала уже намного больше, чем Николай Николаевич знал, будучи значительно старше, но все равно задавала массу вопросов, на которые ему было трудно, но как-то лестно отвечать. Когда Алисочка вступила в трудную пору полового созревания, любовь Николая Николаевича начала граничить с ненавистью, но и это миновало, и она, переродившись, вынырнула из этой поры, самоуверенная, рассудительная и далекая…
Незаметно угас долго и привычно болевший отец. Николай Николаевич все хлопоты принял на себя, так как мать после его смерти слегла и целыми днями оставалась в постели, почти не двигаясь. На семейном совете решили взять ее к себе, а квартиру продать: за матерью необходимо было ухаживать, да и деньги были нужны.
Мать постепенно начала приходить в себя, молча ходила из комнаты в комнату.
- Она пугает Алисочку, - говорила жена, но Николай Николаевич отмахивался, пока, как-то раз не наткнулся на нее в их супружеской спальне.
- Да не броди ты, наконец, по дому! - в сердцах сказал он, и с тех пор мать почти не показывалась. Только иногда вдруг, могла зайти и сказать:
- Там мультфильм про Акку Кнебекайзе...
- Какую еще Акку Кнебекайзе?
- Ты в детстве так любил смотреть...
Николай Николаевич мычал что-то нечленораздельное и утыкался в экран: показывали футбол.
Мать тихо уходила.
Николай Николаевич ругал себя за грубость, но ничего поделать с собой не мог, и в следующий раз обязательно срывался опять. Мать ощутимо действовала ему на нервы, поэтому, когда Людмила впервые заговорила о доме престарелых, он сопротивлялся только для вида, быстро убедив себя, что там, под присмотром врачей и среди сверстников ей будет лучше.
Эти же аргументы он предъявил матери. Она промолчала, глядя в сторону, только маленькая слеза забралась в желобок морщины и растаяла там.
В один из выходных он отвез ее туда и оставил сидеть на кровати в крохотной комнатке с зелеными стенами и грязным окном.
Он даже не успел ее навестить, хотя собирался делать это регулярно, раз в две недели. Она умерла через несколько дней.
***
День за днем безразлично смотрел Волк свой сон. Ему не было никакого дела до Николая Николаевича-Николеньки и всей его семьи. Однако, с каждым разом чувство непонятной тоски, знакомой волкам и собакам, усиливалось в нем. Летя огромными прыжками вдоль белой стены, среди серости дня, он вдруг останавливался, пораженный мгновенным и острым осознанием утраты. Волку казалось, что он что-то потерял. Он обводил черными глазами слившееся уныние земли и неба и знал, что не мог: он ничего не имел. И все же что-то начало раздирать монотонность его одиночества, и он не находил себе места вплоть до той ночи, когда он увидел свой последний сон.
***
Волк лежал возле крепостных ворот, как обычно, положив голову на лапы и прикрыв глаза, когда увидел приближающуюся толпу. Щелкали бичи. Свинолюди, веселые и свирепые, толкали изможденных замерзших людей. Люди шли молча, держась друг за друга, чтоб не упасть, вздрагивая под ударами. Лица их, застывшие, как восковые маски, ничего не выражали. Перед воротами они остановились. Свинолюди нестройно закричали, и огромная ледяная стена поползла вверх. Люди, сбившись в кучу, безропотно пережидали остановку.
Волк никогда еще не видел пленников. Он подполз поближе, вглядываясь в лица. Все они казались ему одинаково-нереальными, но вдруг хвост его дрогнул и размел снег за спиной: сухая старушка с выцветшими, когда-то очень черными глазами стояла, сжимая под горлом платок и ни на кого не глядя. Волк узнал ее старческие пальцы, которые помнил нежными и ласковыми, узнал согнутые хрупкие плечи, морщинку, по которой текла та маленькая слеза, его, Николенькино, проклятие.
Волк рванул вперед, разбивая лапами заслон из свинолюдей... и очнулся.
***
Начиналась метель. Капюшоны на стене кутались в плащи. Он лежал у своей, седьмой грани, почти уже занесенный снегом. Сердце глухо стучало в меховую грудь. Волк не знал, что там, за воротами. Он не знал, да и не интересовался, кого держит в плену Ледяная Крепость. Сколько себя помнил, он всегда был здесь. Но сейчас он понял: это был не сон, там, за стенами находится его мать.
Волк не умел думать, он всегда знал, что нужно делать. Знал и сейчас. В три прыжка он достиг стены. Капюшоны дежурили наверху, но под самой стеной они его не видели. Волк прислонился лбом ко льду, и по стене потекли ручейки талой воды.
Несколько дней и ночей прожигал он туннель, не чувствуя злых укусов льда и оставляя на стене клочки серебряной шерсти. Подтаявший снег он осторожно выгребал лапами, стараясь, чтобы капюшоны ничего не заметили. Наконец, в одну из ночей его нос показался по другую сторону стены.
Волк вылез из туннеля и огляделся. Было тихо. Перед ним лежала равнина, залитая лунным светом. Вдалеке виднелись какие-то постройки. Волк осторожно потрусил по периметру, ища, где можно пересечь открытое пространство. Вскоре он оказался невдалеке от построек и увидел цепь арок. Густая тень от стены почти достигала ее. Волк незаметно перескочил под перекрытия и побежал дальше. Чутье вело его на юго-запад и Волк бесшумно нырял под анфиладой, пытаясь уловить затвердевшими ушами малейший шорох.
Вдруг он увидел неясное мерцание факелов и по громкому визгливому хрюканью узнал патруль свинолюдей. Свет становился все ярче. Волк заметался. Деваться было некуда: с одной стороны - гладкая стена, с другой - равнина, где нет не единой ямки, чтобы спрятаться. Патруль приближался. Волк уже различал их голоса. Тогда он отпрыгнул в тень колонны и лег, зарыв нос в снег и закрыв глаза. Его белая шерсть словно растворилась в снегу. Сердце стучало. Он не знал, сколько свинолюдей в патруле и думал, что четверых он наверняка одолеет. Голоса зазвучали совсем близко. Волк готов был вскочить в любую минуту, очень хотелось открыть глаза. Он слышал оглушающий скрип снега, свист воздуха, выходящий из мягких пятаков. Но вот шаги начали удаляться. Патруль ничего не заметил. Волк подождал, пока голоса не затихнут совсем и поднялся. Ему пришлось поесть снега, прежде, чем он смог продолжить свой путь.
***
Волк побежал дальше. Вскоре он отыскал проем в стене и увидел лестницу, ведущую вниз. Там тоже была цепь арок и еще одна лестница в подвал. Волк мчался вперед. Круги сужались, и он все глубже уходил под землю. К счастью, свинолюди ему больше не попадались, зато проходы с каждым разом найти было все сложнее, и он замедлял шаги, вглядываясь в каждую неровность, каждую трещину.
Наконец, последняя лестница привела его в длинный коридор, в конце которого виднелась дверь. Волк прислушался, но ничего не услышал. Он толкнул дверь и отпрянул. Перед ним стояло трехметровое чудовище, коротконогое, с длинными, до колен, руками. Голова, увенчанная бараньими рогами почти сразу переходила в мощные плечи. Монстр обернулся. Волк присел на задние лапы, затылком ощущая вставшую дыбом холку. Он в ужасе наблюдал, как чудовище сделало какой-то рваный разворот и пошло на него, медленно переставляя ноги. Волк зарычал и прыгнул, целясь толстое горло, но тут же был отброшен огромной лапой. Волк сильно ударился о стену и несколько секунд лежал, глядя, как надвигается на него уродливая орочья фигура. Поднявшись, он повторил попытку, но взмах лапы отбил его опять.
Волк был уже около лестницы. Ему хотелось развернуться и броситься наверх, уносясь на быстрых лапах прочь. Однако вместо этого, сделав обманное движение, он скользнул между широко расставленными тумбами-ногами, и, оказавшись в тылу, мгновенно прыгнул на спину, вонзив длинные зубы в шейные позвонки, выдирая их вместе с сосудами и сухожилиями. Чудовище заревело. Потом голова его безжизненно свесилась, и он упал.
Волк разжал зубы и спрыгнул с тела. Осторожно подошел к двери и приоткрыл ее. Он стоял перед большой темной комнатой. Повсюду валялись обглоданные кости и куски тряпья. Нестерпимо воняло гнилью. В углу он увидел клетку.
В ней сидела его мать.
Волк ударом лапы сбил замок и осторожно шагнул в клетку. Он не думал, что она узнает его, и не хотел ее пугать, поэтому лег на живот и пополз. Приблизившись, он поднялся и положил голову ей на колени. Мать едва заметно вздрогнула, потом запустила руки в его шерсть. Губы шевельнулись, и Волк угадал: Николенька. Он застыл. Теплые, словно летние вечера, воспоминания поплыли по его телу вслед за руками. Волк вдыхал чистый воздух детства, вековая тяжесть милосердно покидала его, и, прижавшись к ее ногам, он заплакал.
***
Сколько они так просидели, Волк не знал. Однако, ночь приближалась к концу, нужно было спешить. Он встал, нехотя высвобождая голову из материнских рук, и втянул в себя воздух: путь был свободен. Волк посадил мать к себе на спину (она была легкая, легче снега) и помчался обратно, кружа по анфиладам и отыскивая знакомые приметы. Становилось свежее и холоднее. Наконец, они оказались на воздухе. В молоке предрассветных сумерек не было слышно ни звука. Волк легкой тенью перескочил к стене и, крадучись, вернулся к своему тоннелю.
Нетерпеливо оглядываясь, он вывел мать на свободу.
Поднималась метель. Они стояли друг против друга, ветер бил ей в спину.
- Я люблю тебя, не уходи, - сказал Волк.
- Я не могу, - ответила мать.
В крепости было тихо. Волк оглянулся. Безжизненно белели стены, но он вдруг понял, что утром все волки каким-то чутьем или внушением узнают о его смерти.
Волк посмотрел на мать.
- Мы когда-нибудь еще увидимся? - спросил он.
Мать оторвала взгляд от завивающихся снежных воронок.
- Скажи мне, - умоляюще произнес Волк, - когда-нибудь, где-нибудь мы еще встретимся? Когда-нибудь мы еще будем мать и сын?
- Не знаю...
- Не уходи! - хотел крикнуть Волк, но не смог. Он смотрел, как мать развернулась и пошла сквозь пургу нелепой старческой походкой.
Пронзительное слово “никогда” застряло лезвием в горле. Мать уходила все дальше, исчезая за пеленой снега. Волк смотрел ей в след. От невиданной доселе пустоты и боли ослабли лапы. Он лег на снег и испытал облегчение, когда горячий луч с крепостной стены с треском прошел через его тело и расплавил под ним снег. Он лежал на прогалине, вдыхая запах земли. Он слышал пение птиц, и в исчезающем мире кто-то звал его: “Николенька-а!”