В начале января, под самое Рождество в подвале девятиэтажки на окраине города, в своем углу на куче тряпья помирал бомж Колюня. То ли застудился он, то ли съел или выпил не того, только было ему совсем хреново. Крупная дрожь волнами перекатывалась по его худому грязному телу, мышцы и суставы ломило, нутро хрипело, голова была совсем дурная. Он то потел, то горел, то заходился сухим, как хворост, кашлем, то закатывал глаза и видел странные картины. Словом, помирал Колюня, хоть и не понимал этого. Но его собака понимала.
Гладкая рыжая сука, с которой он сошелся два года назад и которую в память о своей покойной жене звал Нинкой, лежала тут же у него под боком. Когда Колюня хрипел или бормотал что-то невнятное, она поднимала голову, шевелила ушами и внимательно смотрела туда, где вместо знакомого лица чернело опухшее место. Колюня затихал – укладывала голову и она.
Жилье их представляло собой современную электрифицированную пещеру с паровым отоплением. В придавленной тишине бормотала в трубах вода, потрескивала арматура, шуршали крысы. Тесное пространство было плохо освещено, в воздухе пахло паром. Где-то рядом в подставленное ведро капало время. В подвале кроме них обитали еще двое, однако в этот час они, отрабатывая Рождество, паслись возле местной церкви и раньше утра никак не должны были вернуться.
Колюня очнулся и беспокойно зашарил вокруг себя. Рука его наткнулась на собачью морду.
- Нинка, ты что ли? – прохрипел он.
Собака лизнула его руку.
- Нинка, собака моя хорошая… Жалеешь меня… - пробормотал Колюня, бессильно уронив руку. Было слышно, как он тяжело дышит. - Вот погоди… поправлюсь… поедем с тобой в деревню… к дочери… да, дочь у меня есть… а ты разве не знала? – бормотал Колюня, отдыхая между словами. - Большая уже… замужем, наверное… дети уж, небось… а у меня там дом большой… сад… яблони...
Колюня затих, и некоторое время его не было слышно. Собака положила морду на тряпки, которыми был прикрыт Колюня, и вытянула ее в направлении голоса.
- Поедем ко мне в деревню… - продолжил Колюня. - Сделаем тебе будку, будешь там летом жить… а зимой в доме … заживем с тобой, Нинка… еда хорошая будет… постель… с дочкой тебя познакомлю…
Собака лежала, не шевелясь, глядя туда, откуда доносился слабеющий шепот.
- А что, Нинка, хорошая у нас выросла дочь! – вдруг напряженным голосом произнес умирающий. - Смотри, какая красавица! Людочка, иди к нам! Смотри, что мы тебе принесли! Ну, ты чего? Это же я, папка твой! А это мамка наша! Ну вот, сразу плакать… Не плачь, Людочка, не плачь… Смотри, что я тебе принес… смотри… да не жмись ты к мамке…
Колюня снова затих. Собака встала, потянулась мордой к его голове и лизнула в лицо.
- Нинка, ну ты сразу целоваться… А помнишь, когда мы с тобой познакомились… ты в голубом платье была… а я в белой рубашке, как сейчас… смотри, наш дом… совсем, как при родителях… а яблони как цветут… смотри, Нинка… яблони… цветут… а вон, смотри… маманя с отцом… где ты, Нинка… где… куда… нет… я…
И Колюня умолк.
Ближе к утру вернулись сожители и принесли праздничную еду. Будить Колюню не стали. Пусть поспит человек, совсем умаялся. Когда же днем они проснулись и стали звать его, а он не отвечал – тут-то они и почуяли неладное. Подошли, чтобы поглядеть, но собака при их приближении оскалила зубы и зарычала. Ее отогнали и обнаружили, что Колюня помер.
Когда санитары выносили тело Колюни и прятали в автомобиль, Нинка крутилась тут же, а когда один из санитаров зазевался, даже попыталась проскользнуть внутрь. Пока машина выбиралась из скопления домов, Нинка, не отставая, следовала за ней. Когда же машина выбралась на большую дорогу и прибавила скорость, Нинка еще бежала за ней некоторое время, постепенно отставая, пока не отстала совсем. Остановившись, она долго глядела в ту сторону, где скрылась машина, а затем повернулась, опустила голову и побрела назад.