Бутицкий шел по грязному тротуару, ступая в лужи, оскальзываясь в темноте на жиже из мокрых, устилавших асфальт гниющих листьев. Фонари сквозь унылую морось дождя сочили слабый фиолетовый свет. Вдоль дороги тянулась цепочка мертвенно-бледных огоньков, холодных и тусклых.
В голове мелькали обрывки разговора с женой, случившегося несколько минут назад; в конце разговора Бутицкий изо всех сил хлопнул дверью (кажется, в прихожей что-то оборвалось и упало). Выйдя на улицу - в темноту, под дождь, зарядивший с самого утра, он остервенело зашагал вперед, не замечая ледяных струй, лившихся за воротник плаща, на голову и плечи.
Перед глазами стояло лицо жены, выражавшее презрительное недоумение и усталость. Бутицкому казалось, что последние несколько лет он и не видел другого выражения на этом, когда-то любимом, лице… Они давно заперлись каждый в своей скорлупе - амбиций, обид, разочарований - и уже не хотели, не могли понимать друг друга.
В течение часа обойдя несколько кварталов своего района, Бутицкий повернул в сторону центра.
Злость, стянувшая живот и горло в саднящий узел, постепенно блекла и растекалась внутри тяжким, липким чувством бессилия. Голова была пуста, словно иссяк заряд, питавший непрерывную суету мыслей. Он бездумно брел по улицам, ощущая в груди тупое, ставшее привычным, безразличие.
Ближе к университету мрак стал рассеиваться придорожными фонарями. У входа под козырьком стояла группа людей, слышались громкие голоса и смех. Бутицкий невольно замедлил шаг и увидел стройную даму в лиловом костюме, которая, подняв руку с ногтями гадкого свекольного цвета, говорила приветливым голосом:
- Коллеги, пожалуйста, сюда…
Мужчины в галстуках стали бросать недокуренные сигареты в урны; толпа с гомоном вдавливалась в широкие, распахнутые двумя тяжелыми створками, двери.
Бутицкий вдруг, повинуясь внезапному импульсу, сделал шаг к низким ступеням университетского крыльца… Взгляд лиловой дамы скользнул по тротуару и остановился на Бутицком.
- Пожалуйста, проходите… Концерт сейчас начнется. – сказала она, глядя в его глаза с отстраненной, дежурной улыбкой.
Он, поколебавшись мгновение, шагнул на ступеньки и вместе с толпой вошел в холл университета.
Под потолком в центре холла висел транспарант с надписью: «Муниципальный джазовый оркестр приветствует участников Региональной экономической конференции!»
Бутицкий снял потемневший от воды плащ и отдал его гардеробщице. Подойдя к зеркалу, он машинально достал расческу и провел ею по мокрым волосам. В зеркале Бутицкий словно впервые увидел мужчину сорока лет с седеющими висками и складками, залегшими в углах рта.
- Разрешите девушкам причесаться… - услышал он фальшиво-игривый голос, и посторонившись, пропустил к зеркалу низкорослую женщину с оплывшей талией и высоко взбитыми волосами.
Она окинула Бутицкого кокетливым взглядом, и он поспешно отошел, опустив глаза.
Войдя в концертный зал университета, Бутицкий постарался занять место повыше и в сторонке; он не хотел привлекать к себе внимания, словно опасаясь, что его изобличат и выгонят.
Но никто не гнал его. Собравшиеся были преимущественно командировочные, вырвавшиеся из привычного распорядка и обязательств люди; они оживленно говорили и смеялись, с любопытством оглядывая друг друга. Уже знакомая Бутицкому низенькая кокетка хихикала, вытаскивая руку из ладоней явно нетрезвого господина в приличном костюме салатного цвета, что-то торопливо шептавшего ей в ухо.
Постепенно все расселись и притихли. На сцене, кроме двух рядов стульев с пюпитрами, расположились электроорган и ударная установка.
После короткого ожидания кулисы заколыхались, и зал слабыми аплодисментами встретил выходящих на сцену мужчин во фраках и одинаковых галстуках-бабочках. Осторожно держа в руках блестящие трубы и саксофоны, они рассаживались, сдержанно переглядываясь.
Конферансье, приземистый человек с коротко остриженной седой бородкой, в очках с толстыми темными линзами, подслеповато щурился в зал и радостно улыбался; словно спохватившись, он то и дело сгонял с лица улыбку, но спустя секунду его щеки снова расползались в стороны. Он обратился к залу с короткой приветственной речью, после чего объявил название первой пьесы; барабанщик щелкнул три раза пальцами, трубачи вдохнули, и оркестр заиграл. А спустя несколько тактов конферансье поднял микрофон и неожиданно начал петь.
Это были старые известные вещи, классика джаза. Музыканты играли слаженно, профессионально, но как-то слишком гладко, слишком ровно, слишком старательно… С вокалистом-конферансье дело обстояло проще: он пел просто плохо, его невнятное полумяуканье-полукривлянье с трудом прорывалось сквозь звуки оркестра. Всё вместе – и старательный оркестр, и нелепый певец в очках, и вся их тусклая, заученная музыка нагоняли уныние, тяжелевшее от пьесы к пьесе.
Он сидел, скрючив ноги в холодных сырых ботинках, и думал: что заставляет этих людей играть? Неужели эти люди, надувающие бледные потные щеки и скосившие глаза в свои пюпитры, не понимают, что нельзя записать нотами, сформулировать на бумаге огонь, страсть, сырую энергию джаза? Ведь в их мертвой, задушенной музыке нет ни радости, ни муки, ни одного движения, сколько-нибудь похожего на настоящую, страдающую жизнь, нет того, без чего вообще нельзя делать движений как мыслью, так и телом?
В рядах зрителей кто-то вполголоса говорил, не обращая внимания на сцену, кто-то обгрызал ноготь, кто-то спал; салатный господин, вывернув глаза на соседку, мял её плечо длинными пальцами.
Бутицкий вдруг понял с леденящей ясностью: вся его жизнь последних десятилетий, в сущности, была такой же, как эта музыка, звучащая в зале – изначально полнокровная и живая, с годами она стала пустой и ненастоящей; таким становится неистовый джаз, исполненный равнодушной бездарностью.
Тем временем конферансье-вокалист пригласил на сцену новую участницу концерта. Это была молодая, крупная девушка с широким лицом, плотно затянутая в зеленое платье, высоко обнажавшее полные руки. Вокалист еще раз улыбнулся в зал, развел руками, как бы извиняясь, что приходится уходить, и передал микрофон девушке.
Оркестр сыграл несколько тактов вступления, труба обозначила вкрадчивый мягкий пунктир – и она начала петь.
С первых же звуков её голоса внимание зала обратилось на сцену; Бутицкий ощутил теплую волну, пробежавшую по телу, оставившую сотни приятных мурашек, в груди его шевельнулось забытое, щемящее чувство, от которого перехватило дыхание…
Голос – глубокий, мягкий, рожденный в недрах её большого полного тела – трепеща, взлетал вверх, парил, спускался, расширяясь и увлекая с собой зал, оркестр, окружающее пространство стремительным упругим потоком; застывал на миг, затихал, истончался, таял дурманящей дымкой, пропадал, оставляя лунный, жемчужный отблеск во тьме тунисской ночи…
Музыка оркестра вдруг стянулась прочной невидимой нитью, став тугой, бьющей в сердце зала алокровной жилой; пропущенная сквозь призму женского голоса, сильного, нежного, игра музыкантов обрела новое, цельное, живое звучание, словно мощный флюид сплавил их души и лёгкие в раскалённом звенящем тигле…
После концерта Бутицкий, стоя у гардероба среди чужих пьяных людей, неожиданно увидел девушку – переодетая, в мешковатой куртке и джинсах, подчеркивающих её полноту, она проскочила сквозь толпу к дверям и на миг встретилась с ним глазами. Видимо, было в его взгляде нечто, заставившее её улыбнуться. Ещё мгновение, и она открыла дверь, несколько человек, толпясь у выхода, заслонили их друг от друга; внутренне он рванулся за ней, но почему-то не двинулся с места.
Спустя минуту он вышел на улицу. Красные фонари удалявшихся автомобилей медленно гасли в черной стене дождя.
Гатчина, 2007