«Нет слов грустнее, чем был, была, было…»
«Самое печальное на свете слово это не «был», а «снова». Снова…»
У. Фолкнер
Допустим, все уже кончено.
Но человеку нужно выговориться, рассказать о пережитых страданиях тому, из-за кого он страдал, и рассказать подробно, безо всякого стыда и стеснения, оголиться и встать на одежды, протягивая на ладонях свое измочаленное сердце: посмотри, что ты сделал со мной!
До тех пор, пока он, уже перестрадав, змеей отползший от эпицентра своих мук, не расскажет об этом - ему не обрести свободу. Невысказанные воспоминания, как невыплаканные слезы будут жечь его.
- Какой у тебя стал нежный голос. Я не слышал его почти два года, откуда ты взяла эти зеленые, синие, медовые краски?
- Это не нежность, это слабость. Прошло почти два года, я не помню тебя, я не желаю помнить тебя, но отчего-то он вдруг стал слабым, видишь, я почти шепчу. У тебя ведь все хорошо, правда?
- Правда. У меня молодая, совсем маленькая жена. Она хорошая, у нее синие глаза и губы, совсем, как твои... И она ждет нашего сына.
- А я только мужа.
- Ты любишь его?
- Да.
- Ты любишь меня?
- Нет... не знаю... я ни за что на свете не хотела бы к тебе вернуться, но что-то...
- Что?
- Отчего же так горько? Может, оттого, что я еще помню? Я тогда могла...
- Я тогда могла только мечтать о тебе. Ты не был таким уж красивым, но твой высокий лоб, кустики светлых бровей и глубоко под ними - синие, синющие глаза. В них - вся твоя душа - открытая, не источенная унынием. За эти глаза-то тебя, наверное, все и любили: и учителя, и одноклассники...
И я... Безнадежно и преданно. Ты хохотал с друзьями на переменах - а я слушала твой голос. Ты проходил мимо - на меня накатывалась горячая волна и остывала и смерзалась слезами в душе, когда ты пропадал из вида. Я даже не могла заикнуться о своей любви, я знала, что это невозможно - такой блестящий мальчик... Но мне было достаточно наших ежедневных свиданий в школе, а уж если ты вдруг заговаривал со мной - я была счастлива целый день, и все повторяла, повторяла случайные слова, обращенные ко мне.
- Я мог смотреть на тебя, подперев голову, под монотонный шум класса, под стук учительских каблуков, вязнувший в помещении, где никогда не хватало воздуха. Ты сидела в среднем ряду, маленькая, хрупкая, а глаза большие, и какие-то неровные. Никто не обращал на тебя внимания, а я разглядел в тот день, на физкультуре, когда попал в тебя баскетбольным мячом. Твоя голова дернулась, ты прижала ладонь к покрасневшей щеке и посмотрела на меня. В глазах были слезы. Они блестели, но не проливались. Такие два сияющих упрека. А потом ты задрала вверх подбородок и улыбнулась. И сказала: да ладно, ничего. Как будто бы я извинился. А я стоял дурак-дураком и молчал.
- А потом я вдруг заметила, что ты смотришь на меня. Твой взгляд обжигал, я не слышала никаких объяснений на уроке, ничего, кроме шума собственной крови в ушах. Набравшись смелости, я иногда оборачивалась и наши взгляды встречались. Дыхание останавливалось, я втягивала в себя растворившийся воздух, и долго потом еще кровь разъедала мои щеки предательским огнем.
Я боялась поверить, но уже знала, что чудо произошло - ты обратил на меня внимание.
- Я мог часами стоять у зеркала, в солнечном прямоугольнике, разбитом оконной перекладиной, в одних трусах, гадая, что же тебе может нравиться. Решить отрастить усы, решить их сбрить в одну и ту же минуту. Приглаживать волосы, ерошить их, хмурить брови, улыбаться, как Майкл Парэ...
- Я могла часами смотреть на одну и ту же страницу, думая о тебе. Мне не удалось бы поймать ни одну свою мысль, так невесомо, так сладко плыли они под куполом моей головы, превращались в запахи клейких почек и холодного весеннего вечера, темнеющего неба, зажигающихся окон...
- Я мог сделать большой крюк, чтобы пройти под твоими окнами, даже не надеясь увидеть твой силуэт, лишь желтый абажур лампы, только неясные смутные тени на занавесках обдавали меня своим теплом и покоем, от которого так тревожно стучало сердце, что хотелось заплакать, и слезы щекотились в груди, а я улыбался, смотрел, задрав голову, и мимо, в гулком дворе шли люди, и все, как один, поднимали взгляд.
- Я могла ни с того, ни с сего отбросить книгу и выбежать на улицу. Кровь стучала в висках и пальцах и в сердце, щеки горели, я поспешно шла по улице, и мелкие капли дождя шипя, сгорали на моем лице. Я не знала, куда иду. Я заходила к подруге, но ни говорить, ни сидеть не могла, все смотрела в окно. Голова, как стрелка компаса - все время поворачивалась к окну.
- Я звонил тебе вечером, плотно заперев дверь в свою комнату и слушал твой голос, так тихо, так безнадежно повторявший: але, але... Клал трубку и перезванивал вновь.
- А я вслушивалась в зыбкую, далекую тишину, стараясь различить твое разбивающееся о трубку дыхание. Мне хотелось спросить: это ты? Но вместо этого получалось лишь глупое “але”. То я вдруг пугалась, что это кто-то другой, и мое “але” становилось напряженным, и тишина распадалась на вереницу коротких гудков.
- Ты помнишь, какая была весна?
- Холодная и солнечная, сосульки текли, тротуары высыхали, а в старой иве возле школы было столько нежности...
- Тот “Последний Звонок”... Наш класс бродил по городу, повсюду натыкаясь на таких же, как мы, вкусивших первой свободы выпускников. Мы все тогда были немного возвышеннее и смелее и совершенно потерявшие всякое сознание, и я решился взять тебя за руку. Я смотрел в сторону, я вообще разговаривал с другой девочкой, но наши пальцы сомкнулись так крепко, что я уже не смог говорить и замолчал, полуобморочно ощупывая твою кожу. Сердце полетело вниз, я осторожно повернул голову и встретился с тобой взглядом.
- Тот “Последний Звонок”... Мы сбежали ото всех и целовались до рассвета в каком-то дворе. И когда взошло солнце и люди пошли на работу, мы все стояли. У тебя покраснели глаза, и губы были алые и такие мягкие, и ты все целовал и целовал меня, это было даже мучительно, потому что никто не мог остановиться, и невозможно было расстаться... Мы пошли пить кофе в маленькую, темную кофейню, сидели друг напротив друга, смотрели в глаза, улыбались и молчали. А потом еще гуляли, и ты привел меня домой только к обеду.
- А потом было безумное и жаркое лето любви и экзаменов, сначала выпускных, а после вступительных. Мы занимались в сквере. Ты читала вслух, я кормил тебя ягодами и поцелуями. Мы почти не расставались, родители смирились и уже воспринимали нас как одно. И однажды ночью, перед одним из вступительных экзаменов, мы потеряли невинность на твоем диване, заваленном книжками и тетрадками. Я даже не помню, не понимаю, как это случилось. Естественным притяжением... Только знак радикала в двух огромных клетках между твоих ждущих ног...
- А потом мы поехали на картошку.
- Да, эта грязная, холодная, солнечная осень, неизменные мешки с картошкой, костры и дискотеки, деревенский самогон...
- За тобой опять гонялись девчонки.
- А я, когда только мог, бежал к тебе, и мы обнимались и целовались на глазах у всех, и девчонки выпадали в осадок, как только видели, как я на тебя смотрю, как я глажу твои колени, как отношу тебя в комнату.
- Мы были два наглеца. Никто не смел даже заглянуть туда, пока ты не выходил.
- Два ненасытных наглеца.
- А потом мы вернулись, и жить друг без друга было все трудней. Мы много гуляли.
- Взявшись за руки. Нам было интересно все. Мы заходили в музеи и магазины, разглядывали витрины и прохожих, пили пиво, мокли под дождем, высыхали под солнцем, слушали на один двоих плэйер.
- Ты держал меня за руку, и я чувствовала, что мы вдвоем против целого мира, и даже если бы выросла передо мной внезапно волна цунами - я бы не испугалась. С тобой я могла все - и жить и умереть.
- Я бы все тебе отдал, ты знаешь? Свое дыхание, свои сны, свою жизнь. Я невыразимо хотел отдать тебе все.
- Ты мог потратить последние деньги на цветы. Не знаю, где ты вообще их брал, эти деньги, но как только они у тебя появлялись, ты покупал мне букет и клал на порог моей квартиры. Я открывала утром дверь, чтобы идти в институт, и под ногами - толстые, шипастые стебли неизменно белых, как невесты, роз, рассыпанные на грязном половичке. Весь день после этого у меня было хорошее настроение. Господи, как же я любила тебя!
- Ты любила меня любого. Даже когда я злился и невольно обижал тебя, даже когда я оставлял тебя, чтобы провести время с друзьями, ты прощала мне все легко, не задумываясь. А когда я пьяный, после очередной институтской попойки приплетался к тебе, потому что не мог идти никуда, кроме как к тебе (твоя мама осуждающе качала головой, когда видела меня, держащегося за дверной косяк в коридоре), ты снимала мои ботинки, укладывала на кровать, поила чаем и шептала что-то успокаивающее, детское...
- Ты мог подбить всю компанию неизвестно, на что. Здоровые мужики слушались тебя, и вы носились по общежитию, как стая диких обезьян, распугивая первокурсниц. Не знаю, изменял ли ты мне тогда, но почти каждую ночь ты приходил ко мне, а маме это не нравилось, и тогда ты нашел работу в какой-то фирме, налаживал им компьютеры. И снял для нас квартиру.
- Ты оказалась хранительницей, хозяйкой, настоящей женой. Я не думал об этом, когда снимал квартиру, я просто хотел быть с тобой каждую ночь. Но ты готовила мне ужины, которые часто поедались нашими друзьями, пыталась готовить и завтраки, но на это у нас никогда не хватало времени. И часто, поднимаясь к первой паре, на кухне, освещенной электрическим светом, мы пили кофе, глядя друг на друга, а потом ты вдруг тянулась ко мне, и я садил тебя на колени, трогательную, девочку мою, осторожно прижимал к себе, а потом уносил обратно в постель.
- Я могла проснуться среди ночи, или под утро, когда солнце еще только подплывало к восточному горизонту, и смотреть на тебя, смотреть, как ты спишь, на твои беззащитные детские губы, на тень ресниц, на бледное лицо. Просто смотреть, даже не трогать тебя. А когда стрелка часов подбиралась к семи, быстро опустить руку на кнопку будильника, и поцеловать тебя, нежно вытягивая из сна.
- Я мог не спать всю ночь, мучая твое тело своей кожей, руками, губами. Мы врастали друг в друга. Ты стонала, ты плакала, ты помнишь это?!
- Твоя компьютерная фирма постепенно разрасталась, и ты рос вместе с ней, получал новые должности и все более высокие зарплаты. Ты окончил экстерном институт, потому что он стал мешать твоей работе, почти перестал встречаться с нашими друзьями, потому что на это не было времени, мы с тобой уже не занимались так часто любовью... Ты работал, как одержимый. И я видела, что все: и должности, и деньги были лишь приятным дополнением к тому, что ты бы делал и бесплатно.
- Ты так верила в меня. В те темные минуты, о которых знали только ты и я, ты утешала и вдохновляла... Когда что-то не получалось в первый раз, ты говорила: ну что ты, где ты видел, чтобы с первого раза что-то выходило? Если я застревал во второй, ты усмехалась и говорила, что я талантливый сопляк, не умеющий довести до конца свою работу, что мужчина твоей мечты должен быть упрям, как дикий буйвол. (Но не как осел, вздыхал я). А если я увязал совсем, ты садилась рядом, и я рассказывал тебе все, ты задавала вопросы и как-то наводила меня на мою ошибку.
- Дурачок, ты сам ее понимал, просто тебе нужно было отвлечься.
Ты разработал свою первую программу и был так счастлив и так горд, будто спас мир. Мы собрали всех наших друзей и напились по этому поводу, так же буйно, как раньше, ты хвастался самозабвенно, все хвалили тебя, все признавались всем в любви. А потом мы остались одни, среди чудовищного развала на столе и ты не сводил с меня глаз и покаянно прошептал: я хочу тебя, я люблю тебя, давай доживем вместе до старости...
- Ты могла все понять. Мое частое отсутствие дома, мою ночную работу за домашним компьютером, даже мое невнимание к тебе. Я как-то пропустил твой диплом, мы обмыли его, конечно, с теми же старыми приятелями, но мне нужно было уходить, мы тестировали мою новую разработку, а ты сказала, обняв меня на пороге: ну конечно, иди. Я буду ждать тебя.
А потом ты стала искать работу, но не нашла и мы решили, что ну ее, будешь заниматься хозяйством и собой, денег хватит.
- Ты стал оставлять меня дома на сутки, потом приходил, садился на диван и смотрел телевизор. Мне приходилось садиться рядом и смотреть всякие дурацкие спортивные программы, чтобы быть хоть немного ближе к тебе. Ты ввязывался в какие-то дела, которые приносили все больше денег, но все меньше оставляли мне тебя. Ты мог забыть поздравить меня с днем рожденья, а вспомнить через день. Тогда ты становился виноватым и ласковым, как прежде, дарил мне подарки и неизменно-белые розы, вел в ресторан... Но на следующий день опять про меня забывал.
- Ты могла встретить меня у телевизора. Ни поцелуя, ни ужина. Сидела дома и ничего не делала. А я ведь так уставал, ты даже представить не можешь, какая это усталость. Я ехал домой и хотел увидеть там жену, родную и нежную. Если бы ты только знала, сколько дерьма приходиться разгребать на работе, как напряжен и непробиваем должен быть я, чтобы отстоять свое место под солнцем. Серьезные мужские игры отнимают все силы, высасывают всю кровь. И так хочется радости в глазах и надежного тыла, но натыкаешься на непроницаемое индейское лицо, уставленное в телевизор.
- Ты часто мог прийти домой пьяным. В тебе уже не было ничего общего с тем мальчиком, который смотрел на меня влюбленными глазами, опираясь о дверной косяк. Ты снимал ботинки и проходил в спальню, даже не глядя на меня. Падал на постель и засыпал. Ты храпел, от тебя воняло, и я ложилась на диван, накрывалась с головой одеялом и плакала. Если бы ты мог понять, как мне было одиноко!
Иногда, упрекая меня, ты говорил, что тебе нужен надежный дом, надежная жена, нежная жена, а я чувствовала себя гибридом собаки и мебели. И ты не хотел детей...
- Это ты не хотела детей.
- А в тот вечер, когда я оскорбила тебя, неужели ты не понял, что это было от отчаяния?
- Ты же знаешь, что значит сказать об этом мужчине...
- Да, но ты ушел, оставил ключи и ушел. Так, как будто ждал этого, и пропал на месяц.
- Но ты не остановила меня, ты не побежала вслед, ведь ты была виновата!
- Знаешь, я подумала, что если ты уходишь с такой готовностью, если ты оставляешь ключи, один из залогов нашей любви и нашей общей жизни, значит, ты не любишь меня, значит, я стала тебе обузой. Я знала, чего ты ждешь, моей сломленной гордости, чтобы я умоляла тебя остаться. Поэтому я пошла на кухню, налила себе чаю и стала смотреть в пол и глубоко дышать, чтобы не опуститься до истерики.
- А я специально шел медленно, я смотрел на наши окна, а потом, когда понял, что ты не вернешь меня - побежал со всех ног, купил водки и опять бежал, не знаю куда, к той, что давно строила мне глазки на работе. Почему ты не остановила меня?
- А зачем ты оставил ключи?
- А почему ты не остановила меня?
- Я тосковала без тебя тот месяц. Я знала, где ты, но я привыкла тебя прощать, и я не привыкла без тебя. Я оправдала тебя, ту женщину, тот ключ, я ждала тебя домой.
- А я так волновался за тебя, я послал тебе денег. Хотел вернуться наутро, но было стыдно, а еще больше хотелось проучить тебя, заставить страдать. Я остался еще на ночь. Потом еще. Та женщина была хорошей, несчастной, все понимала, и потом я уже не мог бросить ее просто так. Я запутался, хотел домой, хотел к тебе, но и оставить ее не мог, понимаешь?
- Но ты все же пришел. И я пустила тебя, и простила, ты положил в карман ключи и все стало, как прежде. Почти, как прежде, и вроде, даже лучше, потому что ссора стерла пыль с наших отношений, но я все никак не могла забыть, как ты ушел, и все никак не могла перестать думать о том, где ты был в тот месяц. Я перестала верить тебе, и что-то начало разрушаться, неумолимо, необратимо, с бешеной скоростью.
- А меня доконало это чувство вины, когда я, приходя домой, прятал глаза. Ведь та женщина никуда не делась. Я не знаю, зачем, я не любил ее, да, впрочем, и не хотел. Просто у нас с тобой все начало разрушаться, очень быстро, неостановимо...
Я благодарен тебе, что ты не устраивала скандалов. Ты просто сказала, что я тебя достал, и что ты не хочешь меня больше видеть. Никогда. Никогда...
- Я пил, я так много пил, не помню, с кем и как. Но водка не разбавляла горечь, а делала ее концентрированной, едкой, как серная кислота, и я плакал в чужих ванных комнатах, сидя на унитазе, размазывал слезы по небритым щекам. Звонил и бросал трубку, мечтал вернуть тебя, но знал, что ты не простишь, ведь я сам себя простить не мог.
- А я ждала тебя, каждую секунду застывая в сладкой стеклянной грезе: вот поворачивается ключ в замке и мы бросаемся друг другу навстречу и вся эта многодневная, непрерывная сердечная боль тает, как дурное наваждение, тают без следа страшные ночи и дурные дни... Если бы ты пришел, я бы никогда, ни словом, ни взмахом ресниц не напомнила бы тебе о своих страданиях. Мы бы забыли это, покрыли песком, камнями, засеяли травой... Если бы ты только пришел!
- Я дошел до точки отчаяния, а на работе мне дали понять, что терпеть мое пьянство больше не могут. Тогда я начал собирать себя, терпеливо, по кускам и лоскутам, обессилено прилаживал их на место, мне было все равно, но как-то надо было жить… И я построил себя заново. Получилось не так, как раньше, но все же это был я. Я начал двигаться. Не сумев вытащить занозу, загнал ее еще глубже в сердце и она, кажется, прижилась там, обросла моими тканями, почти не мешает.
А потом я встретил ее, чудесную маленькую девочку, реанимировавшую мою нежность и легкокрылые желания начали распускать свои белые перья, щекотать мой пах. Мы много путешествовали, любили друг друга и вот…
- А мне казалось, что мир опустился под землю и больше никогда не поднимется. Мне раздражало неестественное солнце. Я хотела купить плотные шторы и закрывать их до щели, но у меня не было сил. Я ложилась на кровать и пыталась заставить свое сердце остановиться. Вокруг этого занятия и окрепла моя воля, и хоть сердце по-прежнему натужно билось в такт похоронным литаврам, я начала заставлять себя вставать, что-то делать по дому. Формировала строгие привычки: утром – обязательно – чашка кофе и газета. Полить цветы – после завтрака. Вечером – разговоры с подругами, книга перед сном и сразу – сон… Помогли наши институтские друзья. Только с ними я переставала пестовать этот стержень, что не позволял мне сгибаться. Потом я заставила себя найти работу. Я все делала четко и блестяще и на это уходили все силы.
А потом я встретила его, того, кого ждала. Умного, доброго, и такого надежного, что рядом с ним все время хочется улыбаться. Он сохранит меня вечной женщиной. Я хочу умереть с ним вместе… Но только отчего же так горько?
- Горько, моя любовь?
- Посмотри, пошел слепой дождь, сквозь солнце, что было сил. Мои не пролившиеся слезы текут по твоим, по моим щекам... Это просто слово «никогда», прекрасная пустота. Нам никогда уже не пройти под дождем, взявшись за руки. Счастливыми и мокрыми не вернуться домой…
- И я никогда не услышу твой стон и выгнутая спина не замрет в моих руках…
- Пора разжимать пальцы. Мы расходимся и больше никогда не встретимся и так больно смотреть тебе вслед… Ведь мы могли бы жить и жить вместе, любя друг друга вечно, а теперь будем жить и жить, любя других людей…
А когда не останется ни одного слова кроме «прощай» и «прости», нужно взмахнуть рукой и огромная трещина, расползаясь, вгрызется в глубь земли. Еще будет больно, еще будут лопаться нити, но сердце, обернувшись в целительный бархат печали, успокоится.
И все простится… И все забудется…