Я думаю о ней. И о том, что её может скоро не стать. Я гоню эту мысль, но она возвращается опять и опять. В этой жизни это не ново. Это случается со всеми. Порой неожиданно. А здесь – всё ожидаемо и предсказуемо. Врач так и сказал: «Организм её очень изношен. Здорового места нет».
Это видно без анализов. На последний новый год мы собирались у моей сестры. Были все только свои и самые близкие. Потом мы с женой пошли их провожать.
Придерживаясь за перила, мать с моей помощью еле-еле одолевала лестничные пролёты. («Я ли по ним не летала», - приговаривала она, спускаясь на очередную лестничную площадку)
Потом мы медленно и очень долго шли на квартиру родителей. Отец в свои восемьдесят три ковылял сам. А мать, с трудом передвигая ноги, шаркала между мной и женой.
Я шёл, говорил какие-то дежурные весёлости, а сам думал: «Всё слишком очевидно. Это начало конца. Надо уметь признавать правду».
Правда? Не хочет её воспринимать всё моё существо!
Мама, ты – первый человек, запечатлевшийся в моём сознании.
Ты родила близнецов. Роды были тяжёлые. Я появился первый, хлипкий заморыш. Вторым был крупный мальчишка. Чего-то недосмотрели акушерки, и он умер…
Я был столь мал и безобразен, что после возвращения из роддома меня никому не показывали, хоть желающих посмотреть приходило немало. Их всех без церемоний выпроваживал отец. Нечем хвастать.
По всем законам медицины я должен был вскоре отправиться вслед за братом. Но меня выходили. Я встал на ноги и пошёл…
Вот мы идём с тобой по улице. Ты – молодая и красивая, в лёгком платье – ведёшь меня за руку. Никто не верит, что я – твой сын. Думают, что младший братик. Я ужасно капризен. Я хочу пирожок с мясом и ору благим матом, если его не получаю. У каждой встречной лоточницы ты с надеждой спрашиваешь:
- У вас пирожки с мясом?
- С повидлом, - отвечают тебе.
Я ору ещё сильней. Ты волочишь меня орущего по улице…
… Я часто болел. Кажется, не было ни одной болезни, которая обошла бы меня стороной. Ты стелила мне свежую простынку и вызывала врача. Врачей я боялся панически. Мне казалось, что это злодеи-бармалеи, приехавшие мучить меня. Они даже одеты были не по-людски, в какие-то белые халаты, как мясники на рынке. При виде шприца я забивался под кровать, и вытащить меня было непросто. Когда однажды за мной полез отец, я брыкнул его голой пяткой в глаз.
Отец? Сказать, что это человек с тяжёлым характером, значит не сказать ничего. Он устраивал дикие сцены ревности. Был недоволен всем и всеми на свете. Буйные скандалы не утихали в нашем доме… Соседи вызывали милицию. Я трясся от страха…
Ты прожила с ним более полувека. За одно это можно ставить памятник при жизни…
Мы ютились вчетвером (потом родилась моя сестра) в крохотной коммунальной комнатушке. У нас не было даже обеденного стола. Ты пошла работать за квартиру на стройку. Мизерные деньги, но перспектива получить жильё. Ты приходила с работы уставшая. А однажды тебя привезли на машине – на строительной площадке упал штабель кирпичей. Ты увернулась, но несколько штук попали тебе на ногу…
Меня отдали в детский сад, так как присматривать за мной было некому. Там мне очень не понравилось. По распорядку надо было и есть, и спать, и садиться на горшок. Мальчишки отнимали у меня игрушки. А самое невыносимое – меня дразнили заикой. Я сбежал оттуда домой. Дома заявил, что если меня снова приведут в детсад, я сбегу оттуда не домой, а в город, и уже никто меня не найдёт. Больше в детский сад меня не водили…
А ты водила меня к логопеду, дедушке с козлиной бородкой. Он учил меня говорить нараспев и помогать себе пальцем при произнесении некоторых звуков. Мог ли подумать тот дедушка, что его ученик со временем заговорит по-японски?
Ты в меня верила. Считала самым умным мальчиком на свете. И хотя я только-только избавился от дефектов речи, ты захотела отдать меня в школу с углублённым изучением французского языка. Но классы были уже укомплектованы. Я пошёл в обычную школу.
В школе я учился легко и радовал тебя своими успехами. Однажды меня наградили вазой за отличную успеваемость и примерное поведение. Ты с гордостью носила показывать эту вазу соседям. А потом поставила её на самое видное место на комоде.
Я не помню, чтобы ты когда-нибудь лежала или сидела без дела. Всё время на ходу, в движении, с сумками, авоськами, из которых торчат куриные ноги и рыбьи хвосты. Семью надо кормить. Поить. Одевать-обувать. Обстирывать…
С базара ты приносила мне какие-нибудь ягоды или фрукты. Я обижался и воротил нос, если яблоки были зелёные и не самые дорогие. Только десятилетия спустя я понял, что ты не ела и таких. Ты всё отдавала мне и моей сестре. О себе ты думала в последнюю очередь.
Я помню, как однажды, когда я был уже подростком, ты взяла меня с собой «на разборку».
Незадолго до этого случая отец был в командировке в колхозе, где монтировал трубопровод. Коллеги беспробудно пили, продавая трубы за выпивку налево и направо. Ревностный поборник закона и справедливости, отец за ужином, когда бригада была в сборе, потребовал прекратить безобразия.
- А ты кто такой? – возмутились «коллеги».
- Тебе что? Больше всех надо? – спросил бригадир Жуликов (фамилия невымышленная).
- Надо! – ответил отец.
Слово за слово, кулаком по столу. Отец не из слабых. Батареи по семьдесят килограммов один носит. Но в драке выигрывает не сильный, а наглый. Жуликов ударил первый. Ногой в пах. А затем ногами – лежащего.
Отец приехал домой с тёмно-лиловой физиономией. Напрасно он пытался объяснить это тем, что упал на кучу кирпичей. Мать всё из него выудила.
Мне она сказала: «Поехали. Постоишь на шухере».
Мы приехали на вокзал. Мать направилась к кассам. Там уже сидела группка мужчин, ожидавших электричку.
- Кто из вас Жуликов? – спросила мать.
- Я! – от группки отделился долговязый рыжий субъект. – А тебе чего надо?
- Сейчас объясню, - сказала мать и достала из сумки зонт. Старинный такой нескладывающийся зонт – металлическая трубка обтянутая плотным чёрным полотном.
- Вы чем в колхозе «Светлый путь» занимаетесь?
- А твоё какое дело?
- Вот такое! – мать с размаху ударила его зонтом по плечу.
- … твою мать! – вскрикнул Жуликов и присел от боли.
- Я тебе покажу и мою мать, и моего мужа! – мать обрушила второй удар на другое плечо.
Жуликов вскочил и побежал прочь. Мать – за ним вдогонку, нанося удары по спине, по голове, куда придётся.
- Я тебя жулика посажу! Будешь знать, как воровать и руки распускать…
Прохожие с интересом и удовольствием наблюдали эту сцену, полагая, что это жена вправляет мозги мужу-пропойце...
Своим примером ты приучила меня быть верным данному слову. А ещё ты учила меня быть терпимым ко вкусам и чудачествам других людей. Не словами, а поступками ты давала мне уроки сострадания и милосердия. Когда я рассказывал, что у нас в институте есть такой вот студентик, бледненький, плоховато одетый и видно, не очень сытый, ты совала мне деньги.
- Вот, передай. Пусть хоть поест мальчишка.
Вряд ли твои принципы облегчили мне жизнь. Скорее, наоборот. Но я всё равно благодарен тебе за эти уроки.
Когда я вернулся из своей первой длительной загранкомандировки, мы поехали «тряхнуть мошной» в Москву. Наивные, мы имели тогда лишь смутное представление о системе валютных и чековых магазинов «Берёзка».
И вот в один такой магазин мы случайно попадаем. Тут запах кожи, дорогих вещей и роскошной иностранной жизни. Веселеют твои глаза. Ты уже прикидываешь – чем бы отовариться, что купить дочери, что сыну. Но подходит молодой человек в строгом костюме. Намётанным глазом он без труда определил в тебе тётку из провинции.
- Извините, но что Вы тут делаете? – спрашивает он тебя.
- Товар выбираем.
- Это валютный магазин.
- Ну и, слава Богу, - говоришь ты. – В обычных магазинах ничего такого не бывает.
- В этом магазине товары продаются только за валюту, которой у Вас нет и быть не может, - объясняет продавец.
Ты смотришь на него с укоризной, как учитель на не очень понятливого ученика.
- Молодой человек. Вот это (ты с гордостью указываешь на меня) – мой сын. Он только что вернулся из-за границы.
Молодой человек поворачивается ко мне.
Я одет во всё иностранное. Умею говорить по-английски без акцента. И даже несколько фраз могу сказать на чистом арабском.
- У Вас есть валюта?
- Нет, - отвечаю я. – Только бесполосые сертификаты.
- Тогда попрошу покинуть помещение. Это магазин для иностранцев.
Мы выходим на улицу. Ты возмущаешься.
- Что же, сынок, мы рылом не вышли?
Я успокаиваю тебя.
- Ничего, мам, поищем магазин попроще!
Я помню, как ты приехала навестить меня в воинскую часть. Мой китель произвёл на тебя сильное впечатление. Ты даже всплакнула – твой маленький мальчик – уже казённый человек. Ты трогаешь золотистые буквы СА на моих чёрных погонах.
- Что они значат?
- Советская Армия.
- А лычки зачем?
- Командир отделения.
- В начальники, значит, выбился?
- Так точно!
Я замечаю седые прядки в твоих волосах. Первая седина.
Ты привезла мне пряники, конфеты, какие-то вкусности (я так объелся, что на следующий день мои стоны из туалетной кабинки доносились до расположения казармы).
Я нечаянно упоминаю, что мне неудобно без часов. Ты снимаешь с руки свои дамские часики и отдаёшь их мне. Всю оставшуюся службу они тикают в нагрудном кармане возле моего сердца.
Мы прощаемся. Я говорю, что скоро уеду в Белоруссию, и мы уже не увидимся как минимум год.
- Что ж, служи сынок, - говоришь ты и целуешь меня на прощанье. Я опять вижу слёзы в твоих глазах. Очень ты сентиментальная.
После армии тебе захотелось меня женить. Ты учила меня танцевать, предлагая в качестве партнёрши табуретку. Ты ставила на радиоле пластинку «Амурские волны». Я брал в руки табурет и начинал кружить по комнате, а ты критически оценивала мои выкрутасы. Танцевать я не научился, но запомнил самое важное правило – мужчина ни в танце, ни в жизни не должен вихлять задом.
Потом я женился (не посещая никаких танцевальных мероприятий). Брак не задался с самого начала, что огорчало тебя чрезвычайно. Ты мне сказала: «Разводись. Ничего у вас не получится». Но я всё тянул и тянул… Пока всё само не рассыпалось в один пасмурный осенний день…
Вышла замуж моя младшая сестра. Ты оставила работу, чтобы сидеть с внучкой. Снова врачи и бессонные ночи…
Незаметно прошли, нет, не годы, - десятилетия.
Я звоню тебе почти каждый день. По голосу я могу определить, как ты сегодня себя чувствуешь.
Ты говоришь, что утром нагнулась, у тебя закружилась голова, и ты упала. Поднялась не сразу. Говоришь, что когда-нибудь не поднимешься вовсе. Потом, словно спохватившись, уверяешь, что всё у тебя хорошо, всё нормально. Но я знаю, что твоё здоровье – всё хуже и хуже. Придти и жить с тобой в одной квартире, чтобы помочь – немыслимо пока там ещё есть живой отец. Мы не можем с ним находиться в одном помещении. Ибо я – не такой как надо. Да и все не такие. И всё не так. Что? Не согласны? Ах, вы суки! А за кого голосовали? Не за коммунистов? Ух, вы сволочи!
Сколько лет жизни он отнял у тебя?!
Три дня назад тебя увезли на неотложке в больницу. Ты была без сознания в предъинфарктном состоянии.
На следующий день я приехал к тебе в больницу. Ты лежишь с закрытыми глазами. Услышав стук двери, поднимаешь веки. Огромные глаза на бледном опухшем лице.
- Это ты, сынок?
- Я, конечно. Как самочувствие?
- Замечательно…
Я сажусь рядом и говорю, говорю… Мне хочется отвлечь тебя от печальных мыслей.
- Наклонись, - говоришь ты чуть слышно.
Я наклоняюсь над тобой. Ты обнимаешь меня. Я чувствую твои мокрые щёки.
Я знаю, почему ты плачешь. Потому что понимаешь, что жизнь прошла. И наступает то, чего на этом свете не избежал НИКТО, как бы велик он ни был. Я с трудом сдерживаю себя, чтобы не заплакать.
Вспоминаю разговор с Аннойванной – моей школьной учительницей, проживающей в Москве. Она была стройная кареглазая красавица с длинными волнистыми волосами. А сейчас – она согнута как плотницкий угольник и с трудом добирается до кухни, откуда приносит яичницу. Наливает мне стопку водки и чуть-чуть себе.
Мы чокаемся.
- Не плачьте по мне, когда я умру, - говорит Аннаванна. – Не портьте себе настроение. Я жизнь прожила прекрасную и всем довольна. А что умру – это нормальное дело. Если люди не будут умирать, жизнь будет кошмаром…
В палату заглядывает медсестра.
- На обед, пожалуйста.
Я иду в столовую. Приношу поднос с супом и гречневой кашей с кусочками печёнки. Совсем неплохое для больницы питание.
Я помогаю тебе сесть на койке. Ты ешь.
А точнее, безучастно впихиваешь в себя кусочки размоченного в супе хлеба. Я смотрю на седые волосы, покрывшие тоненькую шею.
На соседней койке хрипит женщина. Глаза закрыты. В приоткрытый беззубый рот вставлена трубка. У женщины уже почернели руки. Тут всё ясно.
Вдруг в палату входит отец.
- Во! И ты тут?
- Тут. А что?
- Иди домой! Я сам тут управлюсь.
С ним спорить бесполезно.
- Иди, сынок, - говоришь ты.
Я целую тебя и ухожу.
Дома я сажусь за компьютер. Работу мне никто не отменял.
Я не могу сконцентрироваться. Я думаю о ней. И о том, что её может скоро не стать. Я гоню эту мысль, но она возвращается опять и опять. Я знаю, что больше всех на свете меня любит мать.
Я вздрагиваю от каждого телефонного звонка. Ибо любой из них может принести мне сокрушительное известие. Нет, я не смогу последовать совету Анныванны.
Ночью я просыпаюсь и долго не могу уснуть. Я вспоминаю и думаю, думаю…
Мам, не умирай! Ты мне нужна всегда…