Цирк

Вокзал жалок. Пути в мусоре. Бетонный разбито-бесцветный камень перрона. Хри-пящие, каркающие динамики: «Поезд сообщением Москва - N прибывает на первую платформу…». А на нем – сестра. После смерти родителей – единственный родной чело-век.
Серый ветер бросался павшей листвой. В точке горизонта, где исчезают рельсы, по-казалась морда поезда. Кинуться вниз, под массивные колеса? Чтобы болью смятого тела заглушить боль скорбящей души?
Папа и мама разбились на чудовищном рейсе. Никто не виноват. Ни террористов, ни поломки самолета. Просто машина вдруг рухнула. И унесла сотни жизни.
Ужасная случайность? Жестокая закономерность? Что бы ни было – как оно допу-щено высшими силами? Риторичный и оттого страшный вопрос.
Вопрос без ответа, возникающий на фоне опустошающей мысли «родители похоро-нены», поселил во мне страх. Так чувствует себя прыгнувший под поезд, но не желающий на самом деле умирать. И не имеющий времени сбежать с путей. Только лечь между рель-сов и прижать щеку к запаху копоти. Закрыть глаза, слышать: грохочет смертельная махи-на, разрывает грудь сердце, не дает вздохнуть… Пошевелиться – нельзя. Движение – и от головы останется только кровавый обрубок. Поезд уезжает, но встать на ноги – невозмож-но: движение, кажется, - и смерть. Движение – и вновь над самым ухом начнут трясти страшным железом вагоны. И ты лежишь, уткнувшись лицом в грязь шпал, и плачешь. В эти мгновения ты любишь жизнь больше всего…
Подобный страх, сковывающий тело и выедающий чайной ложкой сознание, посе-лился в моем теле, чуть пониже желудка, с момента похорон. Он не ощутим, когда день в разгаре и полон забот. Но остаюсь наедине с мыслями - и страх захватывает, поднимаясь по пищеводу. Словно пытается добраться до сердца, чтобы сжать его ледяными руками и не позволить биться.
Я боюсь своего страха. Он завладевает мной. Каждый день продвигается выше. На миллиметр. Каждый день, когда выключен свет в спальне, он вырывает из воображения уродливых монстров и рисует их в углах комнаты. Превращает бытовые звуки в стоны и рыки, крадущуюся поступь. Он сводит с ума. Убивает. Мой страх.
- Вика! Викуля, сестричка, родненькая! – а это Наташа, выпрыгнув из вагона и разо-рвав темные думы, мчалась ко мне. Мы решили, что теперь стоит жить вместе. Она, не думая, порвала со светской питерской жизнью. Сестра была розово-сентиментальным чу-дищем и полной моей противоположностью.
Обнялись. Поцеловались. Оставив повсюду на моем лице блестяще-сладкую помаду, Наташка принялась вещать.
- Виконька, ты совсем скапустилась. Нельзя так убиваться! Мне тоже тяжело, но я стараюсь не поддаваться трудностям! Подумай, была бы мама рада, увидев, что ты чернее тучи? Вика…
- Нет, Наташа, мама бы не была рада, - ответила, а у самой слезы навернулись на гла-за.
- А папа? Папа же всегда тобой гордился. Говорил: у меня самая сильная дочь. Он знал, что ты – железный прут! Тебя не согнуть ни людям, ни обстоятельствам! Думаешь, папа был бы рад твоей кислой мине?
- Не был бы. Папа не был бы рад…
Как сдержаться? Не зарыдать?
- Вика, мы же их любим! Давай не будем их расстраивать. Улыбнись, а?
Я раздвинула губы. Наташа права. Она всегда права в своей непосредственности.
- Живем дальше? И радуемся солнцу?
- Живем. И радуемся, - действительно, полегчало.
- Отлично. Тогда пообещай мне.
- Что?
- Пообещай! Это не трудно будет выполнить.
- Наташа…
- Вика!
- Хорошо, - сдалась. – Обещаю.
Сестра радостно завизжала и запрыгала на месте, звеня килограммом бижутерии. Вот теперь я улыбнулась искренне: люблю ее. Пусть она блондинка во всех смыслах, но я люблю ее, милую младшую сестренку, создание, переплюнувшее по ветрености сам ветер.
Наташка опять бросилась обниматься.
- Спасибо! Спасибо!! Спасибо!!!
- Говори теперь, на что я подписалась.
- Ты обещала! Теперь отказываться нельзя.
- И не собираюсь. Просто скажи, что это.
- Цирк! – Наташа опять завизжала, а вот моя улыбка увяла. – Мы идем завтра в цирк! Я ехала с их труппой в одном вагоне. Они дают всего одно представление! Завтра вече-ром. И мы туда пойдем!!
- Наташа, ты же знаешь…
- Ты обещала!
- Ты же знаешь: я ненавижу цирк.
- Но там весело! Развеешься.
- Ненавижу цирк.
- У них новая программа!
- Наталья. Хватит. Я не пойду.
- Но почему-у-у? Ты же обещала! Обещала!!
- Ненавижу цирк.
Наташа замолчала, закусила верхнюю губку и смотрела на меня огромными голубы-ми глазами. Вылитая Ольга Ларина. Найти бы для нее дурачка Ленского и выдать замуж…
- А зря, - раздался низкий голос.
Я обернулась: за моей спиной стоял невысокий мужчина лет под сорок, худощавый, с огненно-рыжими волосами по плечи и яркими глазами. Они были разноцветными: синий и зеленый. Руки он сложил на груди, и мой взгляд уперся в длинные фаланги пальцев, ук-рашенных тяжелыми причудливыми перстнями.
- Зря. Цирк – это очень интересно. Познавательно.
- Вот и идите туда! – послала я незнакомца, не собираясь продолжать разговор и за-водить знакомство на вокзале.
Наташка издала что-то вроде «пссс!» и выразительно задергала бровями, привлекая мое внимание, и прошептала:
- Это их… этот… главный, короче.
- Рудольф, - циркач уже стоял передо мной, рядом с сестрой, и протягивал руку в жесте знакомства. Жать ее я не собиралась.
- Рада за вас. Нам пора, - подхватила чемоданы.
- Вы не скажете свое имя? – ладонь так и осталась протянутой ко мне.
- Нет. Мужчинам я представляюсь только на утро.
Он захохотал. Громко, с хрипотцой. Запрокинув голову, обнажив зубы лунного цве-та. От этого зрелища меня передернуло. Во-первых, не выношу людей с желтой эмалью. Во-вторых, коренные зубы показались мне слишком уж мощны, а передние – остры. Если идти на поводу у воображения и дальше, то сказала бы, что это не человеческая челюсть – волчья. Это первое пришедшее на ум сравнение.
- У вас хорошее чувство юмора. Вы, наверное, журналист.
- Допустим, - спрашивать, откуда он узнал, или удивляться его прозорливости я и не думала.
- И имя у вас, наверняка, сильное, агрессивное. Ммм… Например, Виктория. Да, Виктория! Победа!
- Пять баллов за смекалку.
Вот ведь Наташка! Подцепила в поезде какого-то урода, да еще и циркача… Трепло малолетнее… По ушам настучу.
- Тогда позвольте вам, Виктория, и вашей чудесной сестре пожаловать два пригласи-тельных на завтрашний вечер.
Я готова поклясться могилой родителей, что Рудольф не двигал рукой. Просто в ка-кой-то момент в его ладони появились две красиво-цветных бумажки. Но, не подав виду, что фокус меня впечатлил, отказала:
- Боюсь, мы не можем принять столь ценного презента.
Наташа жалобно дернула меня за рукав, но была проигнорирована.
- В кассах билеты стоят тысячу. Афиши висят два месяца, не заметить цену невоз-можно, - задумчиво протянул Рудольф. – Вы не жадны и не меркантильны. Вы прямы, не лицемерны, оттого и грубы. Я могу поздравить вас с этим. Однако в душе вашей язвы гре-ховной черноты – и они текут гноем, кровоточат.
- Так, доктор Фрейд, заканчивайте с психоанализом, - холодно прервала я поток бре-да и обратилась уже к сестре, словно не заметившей последней фразы Рудольфа. – Ты ска-зала, он директор? А на мой взгляд – клоун.
Какая, к дьяволу, греховная чернота? Какие язвы? Что за лексика проповедника-сатаниста? Ослышалась? С головой совсем плохо…
- Извините мой болтливый язык, барышни. Но подумайте: представление будет не-обычным, мы раздвинули рамки типичной цирковой программы. Совершенное новаторст-во. Захватывающее шоу.
- Нет, спасибо.
- Да бросьте! Вы отказываетесь просто потому, что вам не нравлюсь лично я. Однако на представлении за мной лишь объявление номеров. Мое лицо не смутит. Вы хорошо проведете вечер.
Он смотрел мне в глаза, прямо, сильно, тяжело. Настораживали изумрудные и небес-ные огоньки, что зажигались в его взгляде. Цвет был красивым, необычным, но колючим и холодным. Рудольф мило улыбался и сладко говорил, почти пел: «Примите это как знак внимания прекрасным дамам», но я чувствовала, знала, что он готов с ненавистью бро-ситься на меня. Разорвать волчьей пастью. Увольте, пусть этот рыжий бес катится к черту со своим цирком!
Билеты я взяла.
Почему, не знаю. Я не тот человек, которого можно уговорить, построив «щенячьи» глазки. Мое «нет» - «нет» большими буквами и с тремя восклицательными знаками. Но сегодня, наверное, сказалась усталость. Пусть будет так. Это единственное нормальное объяснение. В гипноз-то я не верю.
Наташка смотрела «Фабрику звезд», я сидела рядом на диване за ноутбуком и допи-сывала материал, попивая сладкий чай с лимоном. Билеты валялись рядом. Я взяла их в руки, чтобы рассмотреть. Прочная бумага. Изображение ночного неба, такое, что перели-вается, перемигивается звездами, если менять угол зрения. Красивой золотой вязью: «ЕДИНСТВЕННОЕ ПРЕДСТАВЛЕНИЕ!! Новая программа «ЧУДЕСА ПЛАСТИКИ: на грани жизни»!! 23-00, 31 октября». Потрясающее название. Опять будут мучить акробатов и канатоходцев. Я грустно улыбнулась от вспомнившегося бородатого анекдота. Про цир-ковую сенсацию – говорящую лошадь. Старую исхудавшую клячу поднимают под купол, потом отпускают, и кобылка падает на груду досок. Когда пыль оседает, зрители видят, что лошадь кое-как встает, пускает слезу и шепотом вопрошает: «Господи, да когда же я сдохну?».
Цирк я не любила с самого детства. Первое отрицательное впечатление – совсем давнее. Вроде так: ходили с садиком в цирк, попались плохие места, ничего не было видно – не понравилось.
Лет в семь-восемь меня после представления папа завел за кулисы. И я, обычный ре-бенок, увидела, что клоуны – все еще в белом гриме и нелепой одежде – курят, матерят-ся… Было сказано что-то про «е…ливых детей», сказано зло, с ненавистью.
В десятом классе в цирк пошли с друзьями. Номер с обезьянкой, которую запустили в зал. Она прискакала по головам ко мне, села на плечо и начала ловить воображаемых блох в моей прическе. Все это происходило под ослепительным светом прожектора и смех, хохот до истерики и колик (мне было не весело). Смех не над обезьянкой. Надо мной. Большинство зрителей думало: «Как хорошо, что проклятая макака выбрала не ме-ня».
После института, работая уже в газете, пришлось пойти делать сюжет о приезжих циркачах. За кулисами воняло мокрыми опилками и испражнениями. Облезлые медведи, казалось, плачут, словно анекдотная лошадь: «Когда же я сдохну…». У тигра были воспа-ленные слезящиеся глаза с ячменем. Раздражение на лице каждого артиста. Постоянная суета, злые реплики. Мимо проходил дрессировщик собак с питомцами на поводке. Пу-дельки остановились около львиной клетки, чтобы понюхать и удовлетворить инстинкт. Циркач взревел «А ну, сука, двигай!!», натянул поводок. Не подействовало. Тогда он со всей силы пнул животное под ребра… Вспоминаю, а в ушах - жуткий, полный боли визг. Короткий, будто крик «не надо!». И отчаянный, будто последняя, предсмертная просьба.
Интервью прошло неудачно: ни у кого не было времени на главреда газетенки зате-рянного на атласе городка. Статья получилась натянутой, водянистой. По головке меня не погладили: «Все-таки лицо издания! Могла бы и получше написать!». Не дали отпуск. К осени заболела. Воспаление легких. Больница, уколы, пропитанные мочой палаты. Долгий период реабилитации. Вернулась в редакцию обычным корреспондентом – мое место от-дали другому. Настроение не поднималось из минусов. Личная жизнь отсутствовала.
Прошло два года. Должность вернуть не удалось.
Цирк я ненавижу.
Вряд ли во всех цирках мира работают маньяки. Но из любого правила есть исклю-чение.
Отшвырнув билеты, из-за которых нахлынули не радужные воспоминания, я по-смотрела на Наташку. Она сидела, скрестив ноги и поставив на них тарелку со сладкой кукурузой, уплетала за обе щеки, запивала лакомство холодным молоком, повизгивала при виде смазливых «фабрикантов»… Почему я не могу присоединиться к сестре и на-слаждаться текущим моментом? Почему не способна на простое счастье? Не думать, не ждать, не вспоминать, не угадывать, не мчаться и не догонять – жить. Этой секундой. В свое удовольствие.
Пусть я лишена этого, но портить настроение Наташке?.. Она еще соприкоснется с невежеством, жестокостью, ложью, горем. Но не сейчас. Не здесь. Не со мной.
Мы пойдем в цирк! И я даже буду хлопать несчастным медведям.
С Наташкой мы договорились встретиться на крыльце местного ДК за пять минут до начала. Я пришла за пятнадцать, а потому всматривалась в темень аллеи и курила. Люди кричали и вгрызались друг другу в глотки в борьбе за последние билеты в кассе. Меня же вновь одолевали мрачные мысли. Почему представление так поздно? Дети, самые главные любители цирка, давно спят. Зачем я взяла билеты? Не хотела же! Ладно взяла. Но зачем пошла? Отдала бы второй пригласительный сестре – пошла бы с подругой.
На часах было уже без пяти. На улице, кроме меня, никого не осталось. На кассе ру-кописное объявление: «Билеты проданы». Аншлаг. Представляю, какие суммы они соби-рают… Где же Наташка?
- Здоровье губите? Или это – журналистская привычка? – голос прозвучал очень близко, будто во мне, и чрезвычайно напугал.
Я оглянулась.
Рудольф.
Волосы подхвачены алой лентой. Циркач в белой рубашке, расстегнутой на три верхние пуговицы, и обтягивающих бордовых брюках.
Он стоял, игриво поглядывал, придерживая тяжелую дверь, будто при помощи света из фойе хотел получше меня рассмотреть. Через секунду он отпустил ее. Мы растворились в синей черноте. Рудольф закурил, и пламя зажигалки бросило очаровательно-страшную тень на его лицо.
- Здрассьти, - процедила я. Отвернулась. Стряхнула пепел. Ничего не могу поделать, Рудольф привлекает. Притягивает. Но от его присутствия холодные копытца мурашек на-чинают топтать меня. Или ночь морозная?..
Мужчина он интересный, ко мне внимание проявляет – но флиртовать с ним не хо-чется. Напротив, есть желание спрятаться в норку далеко-далеко под землю.
- Пришли всё-таки, - я стояла к нему спиной, но уверена: он улыбался. – Приятно. Для вас места в четвертом ряду.
- Чего ж не в первом? – я откровенно грубила. Выпускала иглы, повинуясь инстинкту самосохранения, сама того не замечая.
- Первый – у сцены. Видно плохо.
Он замолчал. Я же думала, какую гадость еще сказать.
- А чего начинаете так поздно, в одиннадцать? – чувствовалось, что он уперся в меня взглядом.
Не смотреть. Не оборачиваться.
- Шоу жутковато, - сказал он шепотом и так проникновенно, что «жутковато» стало здесь и сейчас. – Поэтому решили начинать ближе к ночи – чтобы родители детей не при-вели. Представление, так сказать, для взрослых. В юном возрасте не стоит смотреть на не-которые вещи, они вызывают безотчетный страх на всю жизнь… Хотя… Вам ведь тоже страшно, Виктория?
Я выкинула сигарету и резко повернулась.
- Мне нечего бояться.
Ответ был поспешен. Звук последнего слова застрял в горле, распухая, словно хлеб в молоке.
Я стояла на асфальте около крыльца, а Рудольф – у входа, на верхней ступеньке. Фи-гура его была во тьме. Но часть лица, будто рваный кусок, в спешке отрезанный острой бритвой, была видна. Огромный лунный диск, висевший, словно адский нимб, над голо-вой мужчины, вырвал из черноты ночи блеск желтой серости зубов в улыбке-оскале и иг-ру страшного в разноцветных глазах. Казалось, истинная суть циркача проявлялась лишь в неземном свете.
- Да что вы говорите?.. - цинично протянул Рудольф. Огоньки хихикнули в его гла-зах. – Посмотрите: вас пугает даже луна. Малейшая тень, тишайший шорох – и вы готовы умереть. Все грехи от страха, Виктория. А страх вас переполняет. Вы никому не перереза-ли горло, но вы грешнее убийцы. Вы смертельно больны. Недуг похуже сифилиса пожи-рает вашу душу. И нет спасения.
Я зажмурилась. Это он говорит? Или мой воспаленный разум? Нет, нет… Он не от-крывал рот вовсе, просто смотрит на меня внимательно. Это фантазия. Фантазия уставше-го человека. И повести Харриса.
- Представление начинается. Я жду вас.
Он исчез в дверном проеме.
«Я жду вас».
Мне не нравится эта фраза. Не нравится он. Не нравится эта ночь. Не нравится это здание стариной архитектуры, блестящее в лунном свете, бросающее на деревья движу-щиеся тени – ни дать, ни взять, поместье вампира.
- Вика!
Я вскрикнула от испуга. Наташка. Младшая сестра. А не ведьмы и черти, к приходу которых я мысленно готовилась.
- С тобой что? Бледная! Графа Дракулу увидела? – сестра хохотнула.
Мы вошли внутрь. По холлу расползалась мелодия.
- Пригласительные, - протянула я билеты контролерше, стоявшей у двери, завешен-ной тяжелой бархатной шторой. Старушка тяжело посмотрела и проскрежетала:
- Проходите. Ряд четыре. Места двенадцать, тринадцать.
В зале пустовали только наши кресла. Мы протиснулись, извиняясь, через ноги и ко-лени. Наташка села на двенадцатое. Я приземлилась рядом.
- Ну, когда женщин резать будут? – шепнула на ухо сестре, пытаясь развеселить, прежде всего, себя.
- Да тихо ты. Не мешай, - отмахнулась она, хотя ничего еще не началось, лишь зву-чала пафосная музыка. – Ой! Рудольф! Смотри… Какой краси-и-ивый!
Наташка ткнула пальцем на сцену, куда с микрофоном вышел наш знакомый. Он толкнул речь по поводу того, что работать они будут без антрактов, и новая программа ожидается в конце, и она будет незабываема, и что-то еще.
- Здо;рово, - иронично сказала я, когда все захлопали. Вытянула ноги, устроилась по-удобнее и приготовилась дремать.
Однако сделать это не позволила Наташка, громко хохотавшая, визжавшая и хло-павшая акробатам, жонглерам, глотателям сабель и шпаг, йогам, клоунам.
Когда один из этих любимцев детей сел на воздушный шарик, тот громко взорвался, а все начали аплодировать, как аплодировали только Эйнштейну в день получения Нобе-левской премии, я поняла: идиотизм затягивается. Взглянула на часы.
Без двадцати час.
Учитывая, что завтра на работу, засиделась.
- Ты оставайся, я пойду. Потом расскажешь, - сказала Наташке, но та не услышала.
Ткнула сестру в плечо.
- Что?
- Пойду. Планерка завтра… Точнее, сегодня. Подготовится надо.
- Что? – Наташка не расслышала из-за шума.
- Пойду! А то не высплюсь!
- Ага. Хорошо, - она собиралась привстать, чтобы пропустить меня, но внезапно во-царилась тишина: на сцену вышел Рудольф. Мы опустились обратно.
- Итак, дамы и гас-с-с-спада, - чуть таинственно начал он, и голос его эхом поскакал между рядами. – Возможно, программа показалась утомительной, неинтересной. Однако это - лишь вступление. Разминка. Увертюра. Сейчас мы начинаем новую часть нашего представления! То, ради чего вы пришли сюда. В название чего так внимательно вчитыва-лись на билетах. Шоу «Истинный страх»!!
Зал взорвался аплодисментами. У меня же сердце забилось быстрее. «Истинный страх»? Было же «чудеса пластики»…
Да где же чертовы билеты?! Я порылась в карманах и выудила бумажки… Золотой вязью надпись: «ЕДИНСТВЕННОЕ ПРЕДСТАВЛЕНИЕ!! Новая программа «ИСТИН-НЫЙ СТРАХ»!! 23-00, 31 октября»… Но было же… Я видела…
- Наташка, - толкнула сестру. – Наташка! Слышишь?
- А? – сестра повернулась ко мне.
- Что было на билетах написано? Название шоу?
- Не знаю, не смотрела… Он же сказал: «Истинный страх».
Я закусила губу. Захотелось встать и бежать. Домой. Быстро-быстро, изо всех сил. Пока молочная кислота не разъест мышцы. Пока слюна не приобретет кроваво-металлический вкус. Пока не подкосятся ноги. Пока не рухнешь на дорогу, ощущая, как песок и грязь разрывают кожу на ладонях…
Точно знаю: название было другим. Почему сейчас оно не прежнее, объяснить не могу.
Я не встала. Не ушла. Вжалась в кресло и смотрела на сцену, где устанавливали по-середине большой куб, покрытый бархатной темной тканью.
Снова вышел Рудольф.
- Мы приготовили не собак на велосипедах и не огромных силачей. Все гораздо проще и гораздо жизненней. Но от этого не менее впечатляюще. И более страшно! Вы хо-тите увидеть то, что кроется внутри? – он указал на куб.
Я - не хотела. Но несколько голосов воскликнули: «Да!!!», и зал потонул во тьме. Лишь Рудольф и таинственный куб стояли на сцене в желтых кругах прожектора.
- Ну что ж, - циркач оскалился, а меня передернуло. – Раз есть желание – смотрите. Да начнется шоу!!
Он сделал два шага вправо и скрылся в темноте. Ткань с куба медленно сползла.
Обнажился прозрачный стеклянный короб примерно два на два метра, полностью за-полненный белым дымом.
Газ мохнато клубился, медленно рассеиваясь…
Тишина. Все напряженно всматривались в стекло, но пока ничего не было видно…
Я инстинктивно схватила сестру за руку.
Психологи говорят, что в момент страха или ярости люди испытывают разные ощу-щения – в зависимости от физиологии.
Я вдруг почувствовала выкручивающую, ноющую слабость в коленях. И приступ тошноты, будто при морской качке.
Мне было страшно. Вся моя цитоплазма, казалось, дрожала вместе со мной. Это был безотчетный страх перед неизвестным, заставляющий раскрыть шире глаза и ждать, ждать секунды откровения…
Она настала внезапно. Что-то с силой ударилось о внутреннюю стенку короба и сползло вниз, оставив на стекле кровавый мазок… Мои внутренности подпрыгнули от не-ожиданности.
Дым исчез. И стало понятно, что на полу лежит обнаженная женщина. Вот она под-нимается на ноги и поворачивается лицом к зрителям. Меня пронзило током отвращения, но я не смогла отвести глаза.
Она беременна. У нее живот ждущей роды со дня на день. Лицо разбито. Нос, похо-же, сломан. Женщина поднимает руки, и становится понятно: вены на обоих запястьях пе-ререзаны. Крупные капли темной крови падают вниз, скатываются по ее телу, разукраши-вая бледную кожу, застывая бордовыми бороздками на грудях…
В руке ее появляется нож. Из глубины зала раздается женский вопль. Меня пронзает мысль: это все правда. Это не компьютерная графика. Не фотоколлаж. Не полотно сума-сшедшего художника. В стеклянной камере – живой человек. И он убивает себя.
Я уже представила, как проводит она лезвием по горлу… Но нет. Женщина крепко взялась за рукоять ножа обеими руками, размахнулась…
И воткнула его в живот.
Явственно раздался детский крик. Он прозвучал взрывом – с каждым мгновением усиливаясь, через секунду заполнил все вокруг вибрирующим звоном.
- Прекратите!!! – билась в истерике женщина с соседнего ряда. – Остановите!!!
Она закрыла уши руками и мотала головой. По щекам у нее текли слезы.
- Это невозможно остановить, - раздался спокойный и вкрадчивый голос Рудольфа. – Даже если закрыть глаза, заткнуть уши – это будет происходить. Мы с вами ничего не можем сделать.
Женщина не умирала. Она истекала кровью. Она вспорола себе живот и копошилась рукой в своих внутренностях, изредка вытягивая наружу петли кишок. Она не умирала. Глаза ее выражали такую сильную боль, что ее ощущала и я.
Она нашла то, что искала. Двумя руками вытащила из собственного чрева мертвого ребенка. Не перерезая пуповину, прижала безжизненный плод к груди и начала покачи-вать, будто новорожденного младенца. Поцеловала его в лобик. И замерла. Навеки.
Это была самая жуткая скульптура в мире. Скульптура из плоти и крови. Мертвая мать, качающая своего мертвого ребенка. Память безумным самоубийцам.
Куб вновь наполнился дымом. Все были в оцепенении.
- Вика, зачем это? – прошептала Наташка.
У меня все плыло перед глазами. Я не могла пошевелиться.
Не верю.
На сцене появился Рудольф.
- Это был этюд «Новая жизнь», - просветил он и коротко хохотнул.
- Ты! Урод! – из середины зала встал мужчина. – Что за шутки?
- Никаких шуток, господа. Все правдиво. Как я уже говорил - жизненно.
Несколько рядов поднялись и двинулись к выходу.
- Куда же вы? Не останетесь на демонстрацию диковинной фауны?
Раздались негромкие маты со стороны вставших в адрес Рудольфа. Люди уходили.
- Ну что же. Для внимания оставшихся предлагается уникальное создание. Птенец феникса.
Яркая вспышка.
Почувствовала, как зрачки с острой болью резко сузились. Проморгавшись, увидела, что на плече у Рудольфа сидит небольшая птица, размером с ворону, но цвета солнца. Она горела. Сияние золотых лучей – это и было ее тело. Умные карие глазки смотрели добро-желательно и с интересом в зал. Ярко-красный небольшой клюв раскрылся. Раздался гор-танный звук.
- Лайм приветствует вас, господа.
Хорошее имя. Только вот… Феникс? Он что, водится в тропиках?! Откуда здесь фе-никс – существо из мифов и жанра фэнтези?!
Я сошла с ума?
Задаются ли сумасшедшие этим вопросом?
Я сошла с ума.
Но, похоже, не у меня одной было помешательство – Наташка вцепилась ногтями в мою ключицу, а сама, открыв рот, смотрела на сцену. Люди у входа, потрясенные, остано-вились.
- Этому птенцу несколько месяцев, - сообщил Рудольф. Он прищурился и ухмыль-нулся. – Но он обладает невиданной силой. Чудовищной силой. И сейчас вам ее проде-монстрирует.
Солнечное тело вспорхнуло с плеча мужчины и зависло в воздухе, размахивая крыльями, с которых сыпались золотые искры.
Картина была волшебно красива, но слово «чудовищный» произвело свой эффект на мою интуицию, и я успела пригнуть голову Наташки, накрыв ее собой, и пригнуться са-мой, закрыв глаза. Через мгновение раздался птичий вопль-писк, и сначала я ощутила ду-новение ветра, а потом что-то обожгло мою щеку. Но я не изменила позы. Лишь сильнее зажмурила глаза - до боли в голове.
Ранним утром, на исходе лета, шел старик дорогой полевой. Вырыл вишню молодую где-то и, довольный, нес ее домой. Он смотрел веселыми глазами на поля, на дальнюю межу и подумал…
Твою мать!
Что-то больно обожгло затылок. Рефлекторно я подняла голову. И тут же надо мной пролетела проклятая птица, и я ощутила, как оплавились мои ресницы и челка.
Золотой ком огня описал по залу восьмерку, очерчивая крылом траекторию… Там, где пролетал феникс, вспыхивал огонь.
До моего носа долетел запах добротного свиного шашлыка, только что снятого с уг-лей, и паленой шерсти.
Шашлык лучше всех готовит Азамат.
Он замачивает его в минералке.
И тонко режет лук.
Солнечный птах полетел к двери, мгновение – и выход сожрала стена огня.
Огонь трещал.
Звуки стали доходить до моего отключившегося сознания.
Огонь трещал.
В следующее мгновение уши разрезал вопль, вонзившись в сознание мясницким те-саком. Нет, не вопль. Хаотический хор воплей… Исступленных. Истошных. Диких.
Нечеловеческих.
Рвал связки, казалось, сам воздух, наполненный дымом и пеплом.
Крики исторгались не из горла – из глубины тела.
Люди горели заживо. Объятые необычайным пламенем, они начинали бессмысленно бегать, натыкаясь на стены, потом падали на пол, бились в агонии и затихали – дотлеваю-щие кучки органической золы.
Этот огонь был в миллион раз мощнее обычного. Он был разумным. Будто расчетли-вый убийца, он не оставлял следов.
В зале сидело человек тридцать. Они тряслись, раскачивались со стеклянными гла-зами на месте, беззвучно плакали, закрывали лицо руками…
От тех же полутораста, что попали под крыло птицы, не осталось ничего, кроме пы-ли. Огонь исчез. А содомгоморрский птенчик сидел на плече у своего волчьего хозяина и, по-моему, улыбался.
И самое страшное не то, что на моих глазах минуту назад погибали люди, а я ничего не могла сделать, чтобы помочь. Самое страшное то, что эта пернатая сволочь уже не све-тилась, будто новорожденная звезда. Не искрилась, будто неисправная розетка. Обычного желтого цвета птичка – на первый взгляд, тропический попугайчик.
Самое страшное то, что сейчас каждый из выживших трясет за грудки свой разум, пытаясь найти ответ на простой вопрос.
Это было?
Если да - ЧТО это было?
Феникс? А голову вы свою, батенька, давно проверяли? Сто пятьдесят людей заживо сгорели? А трупы, извините, где? Повреждения от пламени - где? Ох, бросайте пить, ба-тенька…
Наташка поднялась – я, наконец, перестала прижимать ее к своим коленям. Огляде-лась.
- А…, - сестра сглотнула. Оглянулась еще раз, и в глазах ее светился ужас. - Что бы-ло?
- Народ ушел. Из-за маленького конфликта с руководством цирка.
Сестра посмотрела на меня.
- А феникс был? – бесцветным голосом вопрос.
- Судя по тому, что воняет жареной свининой – был.
- А может, мы сошли с ума?
- Может.
Наташка огляделась еще раз, а потом резко вскочила, собираясь убежать. Я схватила ее за руку. Не знаю, почему, но я была уверена: дьявольская птица появилась лишь пото-му, что люди массово собрались покинуть представление. Кстати, вон они, смельчаки – серый налет около двери. Никто так и не вышел.
Я испугалась своего цинизма. Мозг работал в неизвестном мне режиме: соображал быстро, но при этом будто потянут молочной пеленой. И хрипло пульсировал красным: «Опасность. Опасность! ОПАСНОСТЬ!!». Сама знаю. Меня и без этих сигналов сотрясает от каждого удара сердца, руки похолодели и комкают штанину, а в правом виске замкну-ло. Но к черту.
Журналистская практика научила: иногда стоит принимать чужие правила. Если ры-жий хочет, чтобы мы досмотрели его шоу до конца - мы его досмотрим.
- Нет.
Наташка испуганно вытаращилась на меня. Но ничего не сказала. Только сильнее сжала мою руку и опустилась на место.
Я посмотрела на сцену. Птицы не было. Белый дым клубился в кубе. Рудольф ска-лился в луче прожектора и, кажется, подмигнул мне. Я щелкнула желваками и, вспомнив счастливое детство, соорудила из пальцев правой руки любимый жест американцев. Злоб-но улыбнувшись, с ненавистью ткнула им в сторону циркача. Через поредевшие ряды особого труда увидеть мой хулиганский поступок Рудольфу не составляло. Он оскалился еще шире.
Наташка схватила меня за руку и опустила ее.
- Ты чего? – зашипела она.
- Да пошел он.
Мир сузился до моего Рудольфа противостояния. У циркача были преимущества – хозяином шоу был он. Он играл за себя. Мне нельзя забывать о Наташке. Он знал, что бу-дет через секунду. Я не знала. И после увиденного не могла предположить. Ужас застывал ледяной коркой на душе. Но лучше я умру здесь и сейчас, чем дам знать о моем страхе этому чудовищу.
- Итак, дамы и господа, - раздался голос Рудольфа. – Продолжаем наше шоу. Если, конечно, никто не хочет уйти.
Ни движения.
- Превосходно. На очереди еще одна зверушка. Я лично поймал его в горах Преис-подней. Это – красный демон.
Замечательно. Я с самого начала знала, что этот циркач – наместник Дьявола на зем-ле. Наместник не наместник, но по его собственным словам, он поднялся из Ада.
Значит, в нашем городе ему должно понравиться.
По крайней мере, у меня не было слуховых галлюцинаций. Словарный запас у Ру-дольфа вполне подходящий для ловца демонов.
Захотелось засмеяться.
А в кубе металось нечто ужасное. Имея представление о нежити только по фильмам ужасов, я бы сказала, что это – оборотень. Но это был красный демон.
Кожа у существа действительно алая. Слизкая, в крупных язвах. В кровавых дырах на теле копошились огромные белые личинки. Морда демона была вытянутой, волчьей, с мощными челюстями. С кровоточащих губ текла желтая пена. Или желудочный сок. В больших бычье-разъяренных зрачках застыла ненависть и злоба. Посередине лба у чуди-ща был отросток, который расходился «бровями» над глазами, по височным костям под-нимался к верхушке черепа и закручивался в мощные рога, торчащие острыми концами вперед. Перемещался монстр то на двух задних, увенчанных грязными копытами, то опус-кался на четыре лапы, добавляя еще две передние – с огромными когтями. Он постоянно двигался, немного боком, глядя в зал. Из-за нависших над глазами роговых выростов ка-залось, что демон смотрит исподлобья, выбирая среди нас жертву.
Я тяжело сглотнула. Смеяться больше не хотелось. Подробно я его рассмотрела не сразу, но общий облик ухватила в первое мгновение. Если даже допустить, что все проис-ходящее – правда, а не бредни моего разума, и это существо - действительно вытащено из Преисподней, легче не становилось. Не покидало чувство, что чудовище вместо следую-щего шага прыгнет на меня.
- Демон не кормлен три дня, - весело сообщил Рудольф. Он встал лицом к боковой грани куба и боком к нам, почти вплотную к стеклу. Монстр остановился, опустившись на все лапы. Наклонил голову, покачивая рогами в направлении циркача. А потом бросился на стенку, туда, где улыбалось лицо его пленителя. Куб пошатнулся. В зале ахнули. Кто-то упал в обморок. Я же чувствовала себя героем квестовой игры. И ощущение это очень не нравилось: если вовремя не введешь коды на бессмертие, очень быстро умираешь. А сейчас никак нельзя вызвать консоль клавишей «тильда» и напечатать желанное «today is a good day to die».
А разработчики компьютерных игр – юмористы.
- Так что его лучше не дразнить, - продолжил циркач. – Даже мне страшно предста-вить, что он сделает, оказавшись на свободе. Однако что толку от демонстрации невидан-ного существа, если нельзя его потрогать?
У меня желания прикасаться к липкой, словно пораженной радиацией коже не было. Но Рудольф сделал ясный намек, и я, убежденная атеистка, прошептала: «Господи, не до-пусти».
- Как вы понимаете, демон легко бы разбил любую толщу стекла, если бы не было поддерживающего заклинания. Сейчас я сниму его.
Заклинание. Замечательно. Миссис Роулинг, выпустите меня из своей книги…
Рудольф произнес короткое слово, состоящее фактически из одних гласных.
В зале было и так тихо. А сейчас показалось, что можно слышать бешеное биение сердец всех зрителей.
- Теперь стекло самое обычное, хоть и звуконепроницаемое. После неудачного прыжка наш питомец думает, что не в состоянии проломить свою камеру. Но если его ра-зозлить, он попытается еще раз. И у него получится. Так что я посоветовал бы не шеве-литься.
Рудольф спустился со сцены в зал. Я закусила верхнюю губу, чтобы дышать потише. Наташка до боли сжала мою кисть, но мне было не до этого.
Демон все так же ходил боком и со злобой осматривал наши лица.
- Вам страшно? – спросил Рудольф. И, послушав тишину, рассмеялся. – Двигаться не надо, а разговаривать можно. Он не слышит. Итак, еще раз. Скажите: вам страшно?
Раздался недружный шепот в несколько голосов:
- Да…
Я молчала.
- Вы хотите, чтобы все прекратилось, вы встали и ушли отсюда, подумав завтра, что это было лишь кошмарное сновидение?
Что он предложит? Какую цену запросит? От напряжения – трудно сидеть обездви-женной – у меня онемели плечи и выступила испарина.
- Да…
- Выход прост. Нужно снова сказать то же заклинание. Тогда стены обретут былую непробиваемость. Однако нюанс: любое неправильное слово, любой неправильный звук вызовет обратную реакцию – стекло исчезнет вовсе. Ну? Кто готов?
Пот струился по спине, щекоча кожу. Хотелось поменять позу. Повторить? Интерес-но, кто запомнил ту абракадабру?
Тишина дрожала. Прошло еще минуты две. Рудольф оскалился.
- Никто? Но вы же хотите прекращения муки… Или вы будете ждать, пока демон решит повторить свой прыжок? Скажите - и вы свободны. Решайтесь, чертовы люди!!!!
Он заорал неожиданно, брызнув слюной. Его зрачки блеснули бешенством. Но мгно-вение – и Рудольф снова спокоен.
- Желающих нет. Что ж. Тогда я выберу сам.
Он шел между рядов. Я закрыла глаза, пытаясь привести свой пульс в норму. Так… Глубокий вдох. Футболка прилипла к спине. Выдох. Почему тут так жарко? Вдо-о-ох. Только тихо. Вы-ы-ыдох. Соленый пот щиплет за уши. Вдо-о-ох. В горле вроде стучит слабее. Вы-ы-ыдох. Сейчас все будет в норме… Вдо-о…
- Это сделает она.
Я распахнула глаза. Все усилия по успокоению рухнули в момент. Рудольф встал на-против между вторым и третьим рядом и ткнул в меня длинным пальцем.
Луч прожектора ударил в лицо.
Будто в десятом классе. Но обезьянка уже не щиплет блох. И никто не смеется. Но я бы предпочла сотню макак этому моменту.
Рудольф поднес микрофон к моему рту.
В обморок. Надо упасть в обморок. Где у сознания кнопка «выкл»? Уйди, разум, уй-ди. Уйди к черту! Пшел вон!
- Говорите, Виктория. Вам слово.
Микрофон был на расстоянии вытянутой руки от него, говорил циркач тихо, так что, кроме меня и Наташки, его никто не слышал.
Я сжала зубы.
Зоя Космодемьянская.
Павка Корчагин.
Вместо того чтобы погаснуть, сознание вспоминала примеры отчаянного мужества.
Я не была фанатичной коммунисткой. Не воевала за свободу страны. Но и у меня было за что побороться.
Жизнь.
Жизнь двадцатилетней Наташки, родной сестры. Меньше всего хотелось, чтобы ее разорвал проклятый демон. Если бы у меня была уверенность, что он насытиться одним телом и, откушав, не броситься жрать остальных, я бы встала и подошла к кубу.
Но, учитывая размеры и агрессию монстра, жертва была бы напрасной.
Капельки пота текли по губам.
- Говорите. Вы же журналист.
Вспомнить, что он там наколдовал, в точности до звука – нереально. Произносить что-либо кроме – приговор всем. Выход один.
Молчать.
Молчать до потери пульса.
- Говори, ссссука, - процедил Рудольф. Вот вам и милый мужчина. – Ты мне шоу срываешь.
Я мысленно плюнула ему в лицо: «Пошел на хер, ублюдок! Возвращайся в свои ад-ские кущи и щипай за ляжки дьяволих!»
- Говори…
В его тоне шипела угроза. Если честно, было все равно. Худшее состояние, чем сей-час, придумать сложно. У меня и так – обширный инфаркт. И все тело онемело. А кисти рук и стопы еще и покалывать начало.
Он скрежетнул зубами и отвесил мне звонкую пощечину. От сильного удара моя го-лова мотнулась вправо. Я зажмурилась. Открыв глаза, увидела нечто пострашнее убийст-венного взгляда Рудольфа.
Демон в кубе перестал ходить. Он настороженно замер. Взглядом он уже вскрывал мне яремную вену.
Красный демон, пойманный в горах Преисподней, напряженно смотрел - на меня. Чуть покачивая рогами. Опустившись на четыре лапы.
Одно дело пожертвовать жизнью ради спасения других. Героически. Восхитительно. Немного пафосно. Словом, красиво: сюжет для настенной фрески. Другое дело - пасть первой жертвой, открыв длинный список сожранных. Тоже, конечно, героически. Но для собственного эго не так успокоительно.
Меня зазнобило. К отвратительному самочувствию добавилась холодная дрожь.
Мы смотрели друг другу в глаза. Я – с ужасом. Демон – с адским сладострастием. Капая вязкой слюной.
Но вот он встал на две лапы и снова принялся передвигаться.
Я поняла, что на этот раз повезло. Но будет ли удача со мной до конца? И до конца чего? Этого шоу? Этой ночи? Этой жизни?
Заболело под левой лопаткой.
Кардиолог просил не волноваться.
А я и не волнуюсь. Так… легкая паника.
В ясный полдень, на исходе лета, шел старик дорогой полевой. Вырыл вишню поле-вую где-то и, довольный, нес ее домой. Он смотрел веселыми глазами на поля, на дальнюю межу и подумал: дай-ка я на память у дороги вишню посажу. Пусть растет большая-пребольшая, пусть растет и в ширь, и в высоту. И, дорогу нашу украшая, каждый год купается в цвету…
- Открой глаза.
Иди к черту... Мне намного комфортнее, когда не вижу тебя. Лучше вот – всплыв-ший в памяти стишок. Я его читала на утреннике в третьем классе. Строки приходят на ум и вызывают картины – тихая проселочная дорога, немного пыльная…
- Открой глаза. Или еще раз ударю.
Шантаж.
Реальность привлекала меньше, чем поэзия.
Я впилась взглядом в Рудольфа. Интересно, а кто он? На демона не похож. Бес? Черт? Падший ангел?
Со своими одержимыми глазами и волчьими зубами – вылитый Азазель. Смотреть на него становилось невозможным – меня мутило, а боковым зрением то и дело замечала мелькающие густые тени. Казалось, что погружаюсь в какой-то демонический водоворот.
Я опустила глаза на уровень груди Рудольфа, где болтался на толстой витой веревке красивый талисман. Дышать сразу стало легче.
- Я никуда не спешу. А ты? Долго ли сможешь геройствовать?
Пошел к черту. Я либо геройствую, либо подыхаю – в любом случае, не дождешься ни звука. Такой вот расклад.
Амулет у него интересный. Посередине изображена завитушка с глазом внутри. Надпись... Старославянский. Мы его на филфаке учили. И даже экзамен сдавали. Правда, у меня это получилось лишь с четвертого раза. С того момента знаний не прибавилось…
- Виктория… А впрочем, я могу ждать вечность.
Вот и жди.
Так, попробуем…
Ну вот. Мог бы профессор и тройку поставить. Эти четыре слова точно – «Я узнал злые глаза». А вот пятое – полный бред. Явно не на старославянском, к тому же и графи-ка латинская… И написано отдельно – под рисунком. Если дословно – что-то вроде «аяе-рау». Так и есть.
Я узнал злые глаза… Интересно, что это означает? Глаз – символ души. Я узнал злую душу… «Я лично поймал его в горах Преисподней. Это – красный демон», - вот что ска-зал Рудольф, представляя милого зверька. Демон – злой дух. «Я узнал демона» - вот что написано на амулете!
А значит, пятое слово… А если нет? Как страшно… Как страшно решиться. Челюсти свело спазмом. Надо. Надо сказать.
Я сглотнула.
В ясный полдень, на исходе лета, шел старик дорогой полевой. Вырыл вишню поле-вую где-то и, довольный, нес ее домой. Он смотрел веселыми глазами на поля, на дальнюю межу и подумал: дай-ка я на память у дороги вишню посажу. Пусть растет большая-пребольшая, пусть растет и в ширь, и в высоту. И, дорогу нашу украшая, каждый год купается в цвету…
А дальше?
И, дорогу нашу украшая, каждый год купается в цвету… Потом вспомню.
Умирать, так с песней.
Микрофон был до сих пор у моего рта – и как у Рудольфа рука не отвалилась?
- АЯЕРАУ!!!
Я заорала так, как орут только футбольные фанаты. С криком вышла тонна боли. С криком я плюнула страхом в лицо своему пленителю. «Сдохни, сдохни, сдохни!!!», - сту-чало в бешеном ритме мое сердце.
Люди закрыли головы руками, пригнулись. Но ничего не произошло. Демон не ки-нулся. Стены до сих пор стояли – и уже поддерживались заклинанием.
По лицу Рудольфа пробежала страшная тень. Он провел рукой по дереву амулета.
- Я думал, ты училась на журфаке.
- А не надо думать. Надо знать, - зло сказала я, разминая пальцы рук.
- Запомню.
Рудольф вернулся на сцену. Куб вместе с демоном медленно растворился в воздухе.
- Итак, дамы и господа! Предлагаю наградить аплодисментами вашу спасительницу.
Несколько слабых хлопков.
- Представление окончено! Всем спасибо. Все – свободны. Попрошу задержаться лишь нашу героиню для награждения.
Я скривилась, но не встала. Наташку била дрожь. Люди не уходили – они сбегали с безумными лицами, боясь появления очередного смертоносного чудища.
Зал опустел. И был все так же темен. Лучи прожектора – на мне и на Рудольфе. Ли-хорадило.
- Браво, - сказал мужчина. – Браво, храбрая Виктория.
И, щелкнув пальцами, исчез. Я вздохнула.
- Ну что, Наташка, кончились наши кошмары.
Я повернулась к сестре.
Ее не было. Ее не было рядом со мной.
- Чтоб ты сдох!!!!
- Уже, Виктория. Уже, - голос Рудольфа звучал у меня в голове. – Желать смерти не имеющему жизни – нонсенс. У вас два варианта. Встать и уйти, и я обещаю: вы ничего не вспомните. Или попытаться найти сестру и уйти вместе, но всю жизнь мучиться от ноч-ных кошмаров и подозревать себя в сумасшествии. Выбирайте, Виктория.
- У меня нет выбора, - шепот сорвался с моих губ. Я не плакала, но слезы текли по щекам.
- Тогда – вперед. Закулисная темнота ждет вас.
Тишина. Прожектор погас.
Я встала и тут же рухнула на пол, больно ударившись лбом о подлокотник. Ноги не слушались меня. Чтобы подняться к сцене, нужно проползти до конца ряда между кресел. Я поползла.
Выбравшись из узкого пространства, попробовала встать еще раз. На это ушло минут пять. Может, меньше. Может, и больше.
Неуверенной поступью я добралась по полотна кулис. Одернула тяжелую штору и оказалась вне времени и вне пространства.
В школе на уроках физики учительница говорила, что абсолютно черного тела не бывает. Передайте Ирине Николаевне – бывает. И оно облепило меня.
Сложно двигаться, ничего не видя, не ощущая и преодолевая страх перед каждым шагом. Мне казалось, что-то мелькает справа и слева. Казалось, где-то со скрипом откры-вают двери. Плачет ребенок. Сигналит машина. Но все это не имело особого смысла, лишь отвлекало от цели. Где она? На каком расстоянии? Знаю только, что она – впереди.
Я шла, и эхо моих шагов пугало меня. Кто-то крадется сзади? Безусловно. Оборачи-ваюсь – темнота. Но я знаю: на мои следы липнут смертельные тени, за мной ползут бес-телесные существа, и, может быть, они уже обвились вокруг голеней и поднимаются вы-ше, надеясь обклеить своей тенью всю меня. Но нужно шагать вперед, ибо лишь в движе-нии – спасение от этого незримого ада, что идет сзади, отставая на один удар сердца.
Это может длиться вечно. И неизвестно, что нужно сделать, чтобы все прекратить и, обняв Наташку, бежать отсюда навстречу рассвету.
Все грехи от страха, - так сказал Рудольф.
В ясный полдень, на исходе лета, шел старик дорогой полевой…
И он прав. Мы боимся сделать шаг и теряем многое в жизни, погрязая в ненависти, зависти, самообмане.
Вырыл вишню молодую где-то и, довольный, нес ее домой…
Мы боимся истинной любви и становимся похотливы.
Он смотрел веселыми глазами на поля, на дальнюю межу. И подумал: дай-ка я на память у дороги вишню посажу.
Мы боимся того, что нас забудут и добиваемся славы отвратительными делами.
Пусть растет большая-пребольшая, пусть растет и в ширь, и в высоту. И, дорогу нашу украшая, каждый год купается в цвету…
Когда я учила этот стишок, мне нечего было бояться. Весь мир был у моих ног, и я все могла. Сейчас я не могу ничего – страх владеет мной. Я не могу остановиться и гля-деть на звезды, потому что боюсь: прохожие засмеют меня.
Путники в тени ее прилягут, отдохнут в прохладе, тишине…
Я не могу сказать слово слишком громко, потому что боюсь, что оно кому-то не по-нравится.
И, отведав спелых, сочных ягод, может статься, вспомнят обо мне…
Но сегодня я видела смерть. Небывалый ужас сегодня разворотил мне душу. Сегодня я смотрела в глаза аду.
А не вспомнят – экая досада! Я об этом вовсе не тужу…
Но я продолжаю идти по этой черной и пустой бесконечности. Это может значить только одно.
Не хотят - не вспоминай, не надо! Все равно я вишню посажу.
Страх больше во мне не живет.
- Виктория.
Передо мной появился Рудольф.
- Где она? Куда ты дел Наташку?
- Наталья едет в поезде. Она прибудет на первую платформу через шесть часов.
- Что это значит?
- Это значит, что время возвращено назад. Это значит, что все закончилось.
У меня звенело в ушах – наверное, от усталости.
- Могу идти? – я не сомневалась в Его словах.
- Можешь. Но разве тебе неинтересно, кто я?
- Я знаю, кто Ты, Рудольф. Ты – «часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совер-шает благо». Это по Гете. А если по мне, то Ты просто Сатана.
- Просто Сатана, - Он улыбнулся, обнажив лунные зубы. – Ты не боишься меня.
Я прищурилась.
- Нет. Тебя я убила, когда проходила «Diablo II».
На этот раз от моей шутки мы засмеялись вместе.
- Ну что ж, Виктория, прощайте, - Он протянул мне руку, но потом улыбнулся. – Но вы все равно не пожмете ее.
- Не пожму. Это было бы опрометчиво.
- Тогда – прощайте.
Рудольф подмигнул мне и исчез. А я оказалась на улице – без куртки, в грязной и потной футболке. Там, вдалеке, освещало розовый горизонт пузатенькое солнце. Его рас-светные лучи попали мне на лицо, и я улыбнулась. В этот момент я любила жизнь больше всего…
Часы возвестили о том, что сейчас 30 октября, шесть утра. Надо зайти домой, по-мыться и переодеться, а потом – на вокзал, встречать сестру.
Я пошла по раннему городу. В витрине уловила свое отражение – физиономия в чер-ных разводах, с кровавой ссадиной на лбу, ожогом на щеке, волосы опалены. Добавить к этому легкую хромоту, отсутствие верхней одежды при температуре не выше пяти граду-сов. Редко попадавшиеся люди удивленно пялились на меня. Но неужели стоило бояться их взглядов?..

***
…Вокзал жалок. Пути в мусоре. Бетонный разбито-бесцветный камень перрона. Хрипящие, каркающие динамики: «Поезд сообщением Москва - N прибывает на первую платформу…». В точке горизонта, где исчезают рельсы, показалась морда поезда.
Минута, и вот уже Наташа, выпрыгнув из вагона, мчалась ко мне. Милое розово-сентиментальное чудище, если бы ты знала, как я рада тебя видеть. Как я рада, что ты ни-чего не помнишь.
Вечером мы смотрели «Фабрику звезд», уплетая сладкую кукурузу. Наташка визжа-ла от смазливых мальчиков, а я всласть хохотала от их «вокала».
Сегодня – годовщина того циркового представления. И сегодня же мой молодой че-ловек, с которым мы встречались семь месяцев, сделал мне предложение. Я согласилась. А ровно полгода назад мне предоставили должность главного редактора газеты, которая стала самой популярной в городе.
Утром я ходила на кладбище навестить родителей. Их могилка – одна из самых уют-ных и ухоженных. Я просила маму благословить меня на замужество. Еще сказала, что, если родится мальчик, назову его Святославом. Если девочка – Светланой. Мне показа-лось, мама одобрила мой выбор, а отец ласково похлопал по плечу.
Уходя, оглянулась. Опираясь на оградку, у могилы родителей стоял Рудольф. Под-мигнул мне, улыбнулся, и ветер растрепал его волосы… Но в следующее мгновение виде-ние исчезло.
Лишь кружились в осеннем вальсе рыжие листья.