ПОЦЕЛУЙ В АНОМАЛИЮ.
Пришел однажды ко мне на прием молодой человек лет 23-25. Он страдал ожирением, и лишнего весу в нем было не меньше полутора центнера. Жалость к пациенту – эмоция скорее любительская, нежели профессиональная: ведь передо мной была аномалия, и, отчасти, в моей власти было ее устранить. (Здесь и дальше я опускаю термины и анамнез; главное результат: к первой трети своей жизни бедолага вместо приятных и головокружительных чувственных открытий молодости имел тяжкий излишек стройматериала.) Личность же пациента поначалу меня как-то не заняла.
Нашарив ногою кушетку, он грузно опустился на нее, затем промокнул пот носовым платком и вдруг заявил, что я уже третий врач, у которого он ищет помощи. Это было невежливо, и я сказал, что с таким настроением ему не поможет и десятый. Парень с тупой безнадежностью оглядывал стены.
Между тем у него была замечательная голова римского аристократа: правильно составленные пропорции, упрямая линия носа и лба, светлые кучерявые волосы могли бы принадлежать виночерпию. Однако они были засалены, и вообще от него веяло запущенностью.
Осмотрев его, я сел писать направления на анализы, так как моя медсестра слишком молода, чтобы приходить на работу вовремя. Она еще не приноровилась к внешней жизни, и в этом – ее неосознанное и скоротечное счастье. (Я вот давно уже никуда не опаздываю.)
Он влез в брюки шириною с бочку и натянул на себя несвежую рубашку на выпуск, затем снова расположился на половине кушетки и скучно уставился перед собой – в меня он, конечно, уже не верил: не нравилось ему мое обычное равнодушие и неучастие к его проблемам. Горемыки любят отвечать на вопросы о своей жизни и болезнях. Молодым я тоже играл бы в психологию, рядясь в тогу жреца и чудотворца.
Открылась дверь и вошла медсестра.
- Что же опаздываете, голубушка? Без вас мы тут совсем заскучали.
Независимой походкой (чувство безмотивной вины приходит с уходом юности) она прошла к своему столику, бывшему в углу у окна.
- Извините…
Девушка мне нравилась с момента первого ее появления в моем кабинете. Но в этот день я не мог отвести от нее глаз. Бывают в жизни девушек и молодых женщин такие редкие часы и даже дни, когда они особенно прелестны каким-то особенным внутренним светом, и бывает, что всю остальную жизнь они ищут эти часы, но находят только жалкое их подобие, да и то исключительно с помощью косметики. Возможно, мгновения те нерукотворны.
В этот день все играло в ней, ладное и созвучное: до снежного хруста выглаженный халат, дымчатая шея в завитках волос, руки, созданные для тонких изящных предметов, грудь и колени – девственный деликатес юности. Вольным движением она закинула ногу на ногу, и это магическое движение заключало в себе энергию смерти и жизни: ноги были затянуты колготками цвета карельской березы, и кожа колен светилась сквозь них сумасшедшим полусветом. Девственные стопы ее перехватывали белые ремешки летних босоножек. Даже мне, тертому и испытанному бойцу, волнительно было созерцать простоту этих сокровищ.
Каково же было моему пациенту, лишенному рая вкушать все это не одними только глазами!
Он по жабьи дышал, выпучив на нее глаза и комкая на колене свой сырой носовой платок. Я подал Насте несколько медкарт с просьбой отнести их в регистратуру. Лишь только закрылась за нею дверь, мой пациент колыхнулся.
- Доктор… Руслан Николаевич… вылечите меня!
Щеки его дрожали, он пыхтел, промокая пот.
И куда только делось неверие? Но вообще я был рад, что передо мной не тусклый статист, а живой трепещущий человек.
- Хороша, правда? – подыграл я ему.
Он полез в карман и выудил из своих безбрежных штанов клеенчатую тетрадь.
- Вот, доктор, взгляните, это мои стихи…. Помогите мне, доктор!
Он волновался и теребил свою тетрадь как крайнюю плоть. Я взял тетрадь и пролистал: редкий случай и уникальный – с такой комплекцией и весом, когда жиреют мозги, и вдруг – стихи.
Стихи были любительскими, и все же автор, как я успел заметить, писал их не ради удачных рифм: ворочалось и билось в шероховатые прутья слога либидо и яростный протест против недуга. Паруса, мускулистый воздух, который, «как легкий великан взирает на скопище стран», полеты, возвышенная любовь к хрупкой девушке, которая не оставляет на земле следов – все это на разные лады заполняло листы. В одном сонете автор вывел себя ветром, что легко и разом обнял всех девушек и унес их за облака. Я вернул тетрадь.
- Поможете? – температура надежды поэта понизилась.
Я объяснил ему, что сие зависит не от меня. Он совсем сник.
- От кого же…
- От тебя, милый друг, теперь уже только от тебя.
Необычность чудака тронула меня. Я решил ему помочь, тем более что для успеха лечения все было под рукой - Настя и его стихотворные опусы. Я не ошибся, и уже через полгода Ефрем похудел на 80 килограммов и вынужден был полностью сменить гардероб. А потом я узнал, что он сделал Насте предложение.
Не принять его было бы опрометчиво: из прежней безжизненной кучи вышел видный плечистый парень, росту выше среднего, с одухотворенным профилем и живым блеском волос. Правда из-за болезни он не приобрел профессии, но ведь главное - здоровье и любовь, а прокормиться на первых порах можно и стихами – уж теперь-то они не то, что пойдут, побегут из-под его пера.
Была у них свадьба, а потом моя милая Настя ушла рожать.
Что у них все нормально и растет хорошенькая дочка, я узнавал от Ефрема – регулярно, раз в месяц, он приходил ко мне на прием. Из кармана неизменно торчала газета «Спорт», что свидетельствовало о его физическом и душевном здоровье. Я охотно обсуждал с ним спортивные и прочие житейские новости. Прежде всего, конечно, меня интересовало его ощущение жизни через новое тело и что по этому поводу слагает его талант. Но Ефрем эту тему почему-то старательно микшировал.
Однажды он пришел ко мне вечером перед самым окончанием моей смены, так что из поликлиники мы выходили уже вместе. Была ранняя весна, зима истекала ручьями талой воды, и в ее потаенных местах обнажались грязь и мусор. Что-то непроходимо тифозное есть в этой поре. Полтора года прошло с того дня, как пришел ко мне Ефрем. Полтора года – как всхлип. Ничего не изменилось в моей жизни, моложе я не стал, вернув молодость моему пациенту. Я сроднился с Ефремом, заменившим мне сына. Вот единственное обретение этих семнадцати месяцев. Однако я не радовался: по мере выздоровления он переставал нуждаться во мне. Кажется, я бы не огорчился, если бы он вдруг вновь (не дай, конечно, бог!) набрал свои килограммы, и я снова бы заботился о нем. Почему так? Я уже не первой молодости и даже не второй, и, возможно, он – мой последний достойный пациент, расстаться с которым значило бы расстаться с осколками смысла жизни.
- Кстати, все хочу спросить тебя, - сказал я, осторожно обходя по льду лужи. – Как поживают твои стихи?
Меня действительно интересовали его новые поэтические темы, и сколько ему за них платят.
Оказалось, что за все время он не написал ни строчки. Я не поверил – неужели не нашлось ни одной темы? Образа? Рифмы? Неужели легкость тела не произвела легкости воображения?!
Ефрем ответил, что несколько раз пытался, но ничего не получилось.
Тут меня осенило.
- Ну, конечно! Иначе и быть не может! Ты же достиг, к чему стремился? Достиг – отличный вес, прелестная жена, дочка, здоровый образ жизни. Все как у всех и даже лучше. А стихи лучше всего растут на могиле.
Ефрем как-то зябко повел плечами, желая что-то возразить.
- Вот если бы, - продолжал я, - ты вдруг всего этого лишился бы, если бы, скажем, вернулись бы твои прежние габариты, - не дай, конечно, бог! – вот тогда муза твоя навестила бы тебя.
Он хмуро глядел себе под ноги.
- А где ж ты работаешь? – вдруг догадался я спросить.
Он сказал, что рекламные агентства заказывают ему статьи. О чем? В куртуазных поэтических образах описать достоинства губной помады, мужских и женских трусов, бюстгальтеров, консервных ножей и пр.. Иногда удается тиснуть статейку на темы культуры и морали.
- А деньги? Сколько платят?
Ефрем был уклончив - на самое необходимое хватает.
Я почувствовал себя виноватым. Тогда полтора года назад мне следовало думать не только о его излечении, но и о его будущей жизни. Неужели я мог всерьез думать, что поэзия прокормит его и его семью? Прощаясь, я достал бумажник и с большим трудом уговорил Ефрема взять деньги.
В последующие дни я думал о том, как ему помочь. Появлялись даже такие крамольные мысли, вроде – а нужно ли было ему здоровье, чтобы «все было как у всех»? Мой обширный профессиональный опыт впервые давал сбой, и я не знал, как буду разговаривать с ним в другой раз.
Через пару недель, вечером - как раз окончился прием – в дверь постучали. На пороге стоял Ефрем. Я обрадовался, но он сказал, что пришел не на осмотр.
- Что-то случилось? – спросил я, вспоминая, что по графику на осмотр ему в следующем месяце.
Он вошел в кабинет, сел на кушетку и заговорил, избегая моего взгляда.
- Я хотел поблагодарить вас, Руслан Николаевич, - начал он, и его волнение передалось мне. – Вы столько для меня сделали, Руслан Николаевич.
- Пустяки, - начал я, но он перебил меня и продолжил с усилием:
- Так вот, я благодарю вас… но дело в том, что я хочу вернуться… то есть, вернуть свой прежний… вес.
Я не понял, и тогда он повторил – он хочет стать прежним.
Кажется, я снова не понял и занервничал.
- Как прежним? К какому весу? Ефрем, не темни!
- Яснее ясного…
Меня как прожгло.
- Стать снова больным?
- Я буду контролировать, Руслан Николаевич, - вдруг заговорил он горячо, смело упираясь взглядом в область моей грудины.
Я опешил:
- Ефрем! Это же безумие! Ты разыгрываешь меня?! Ефрем!
- Может быть, стихи пойдут…
- Да при чем здесь вес! – вспылил я. – Никакой связи!
- Но вы же сами говорили, - произнес он с надеждой.
Я рассмеялся, у меня отлегло от сердца.
- Ефрем, родной! Я шутил, это даже не научная гипотеза – брак скорбей с поэзией. – Пальцами я изобразил легкомыслие. – Никто не знает, когда пишутся стихи. А я так и тем более.
- Я только попробую.
- Но это же самоубийство!
Он упрямо вцепился в край кушетки.
- Я чуть-чуть… А если что – назад. Вы же отличный спец.
Я взорвался.
- Это что?! Экскурсия?! Пошел – вернулся?! Это экскурсия в могилу! Твое сердце не выдержит! Тебе плохо живется?! Ты о Насте подумал?! О дочке?! Ты подумал, что больной ты им не нужен?! – я схватил его за плечи и попытался встряхнуть его. – Опомнись, мальчик мой!
- Я их люблю, но… я не могу это выразить – я живу, как чужой. И Настя страдает… Если бы стихи писались, может быть, все было бы иначе…, мне так кажется. Наверно я совершил ошибку – у каждого свой крест. В общем, надо попробовать, - закончил он убежденно.
Я постарался быть рассудительным и взвешенным.
- Ефрем, я понимаю - трудности с работой. Иногда легче выздороветь, нежели найти себя в жизни. Но ты молод, у тебя все впереди. И стихи пойдут, надо только работать и кроме «Спорта» читать еще и книги. – Я выхватил из его кармана газету и швырнул ее в угол. – Надо поэтов читать!
Он словно не слышал меня и отвечал не мне, а самому себе.
- Когда я болел, я грезил, мечтал, воображал будущую жизнь. Теперь вместо этого скука и тоска. Руслан Николаевич! – вдруг спохватился он. – Я торжественно обещаю: только самую малость и – не надолго. У меня предчувствие, что получится.
- Ты псих! – вырвалось у меня. – Прости, Ефрем, но вспомни, сколько усилий… - Я достал из ящика стола историю его болезни и дрожащими руками протянул ему. – Вспомни. Какой был букет!
Он даже не взглянул, отрезав не без раздражения:
- Я же сказал, что благодарен…. Медицина в моем случае оказалась на высоте. Ошибся я…
Я вспомнил лекции по психологии и заговорил тоном заклинателя змей.
- Вообще-то мысль интересная… как опыт…. Тема для диссертации. Давай посоветуемся с психологом – у меня есть приятель – ас в своем деле. Он скажет, я знаю – торопиться нельзя. Главное, все обсудить, взвесить и не форсировать. Боже упаси!
- Я буду приходить к вам за консультацией, - сказал он, решительно вставая.
Я хотел удержать его, но он ушел.
За консультацией он не пришел ни через неделю, ни через месяц, и я подумал, что, возможно, он передумал. Сам я его не искал, хотя и порывался снять трубку, набрать номер и пригласить его к психологу. Но в последний момент что-то удерживало меня: пациенты – организм деликатный, многие из них не любят общаться с теми, кто связан с их прошлым недугом. Новая жизнь – новые люди. Но осенью от наших больничных всезнающих старушек я узнал, что Настя забрала дочку и переехала к маме. Я позвонил ей. Услышав мой голос, она расплакалась. Кое-как я успокоил ее и, выведав у нее, где можно найти Ефрема, отправился.
Увидел его я на бульваре, сидящим на скамейке. Вокруг было пасмурно и пустынно, как будто люди нарочно обходили это гиблое место – скамейку с сидящим на ней Ефремом. Я даже подумал, что листья на этом бульваре облетели раньше времени, созерцая моего пациента. Он был безобразно толст, как в то недавнее время, когда впервые пришел ко мне.
Вид его подействовал на меня убийственно, и я не подозревал, что способен так сострадать пациенту. Во всяком случае, прежняя полнота его не удручала так, как теперь. Он сидел на самом краю скамейки, и мне подумалось, что именно в такой позе располагаются на краю могилы. Я присел на противоположный край скамейки.
Он вяло приветствовал меня, не желая тратиться на чувства. Установилось молчание, которое я нарушил первым.
- Ну, как? Пришла муза? – спросил я серьезным тоном.
Также сторонясь эмоций, он вынул из кармана брюк клеенчатую тетрадь и протянул мне. Я пролистал – она была пуста.
- Не трудитесь, - произнес Ефрем. – Состояние еще не вернулось, но это ничего не значит…. Я чувствую, оно уже близко… вот-вот…. На днях мне был сон, что я сочиняю. Знаете, до слез…
… Что Ефрем умер, я узнал от Насти. Это произошло под Новый Год. На кладбище мы были вместе. Узкая мерзлая могила никак не могла принять непомерный Ефремов гроб, и могильщики попотели изрядно, прежде чем она раздалась и приняла того, кто тайну поэзии видел только в рифмах.
С тех пор Настя и ее дочка живут у меня. Я обожаю мою жену, обожаю как жену моего единственного сына Ефрема, как мать моего сына Ефрема, как мать моей маленькой внучки. Я берегу ее и не докучаю, живя возле нее тенью. Но исподволь я стараюсь вернуть ей тот звонкий час, когда она пришла в мой кабинет в т о т день в колготках цвета карельской березы и летних босоножках с белыми ремешками вокруг девственных стоп.
Семейного фотоальбома у нас нет, но его заменяет клеенчатая тетрадь с добротными любительскими стихами.