Черный Волк

Анжелика Энзель
Два года назад, когда мне было месяца три от роду, вожак подставил стаю под облаву. Погибли почти все женщины и много взрослых волков, среди которых были мои отец и мать. Только несколько волчиц находившихся с молодняком в другой части леса, уцелели.
Говорить прямо об этом в стае было не принято. Считалось, что вожак сделал все возможное, чтобы их уберечь. Но слухи ходили разные. Да я и сам знал, брюхом чуял, что это его вина.
Старик часто рассказывал мне, какой была жизнь до нынешнего вожака, как была организована охота, какие решения выносил совет стаи. Я догадывался, что делает он это неспроста: я был самым сильным среди двухлеток – черный, огромный, с мощной первобытной хваткой. С матерыми волками, правда, еще не дрался, но чувствовал, что еще немного, и я смогу одолеть любого из них. А пока рыскал по лесу, гнал зайцев, думал, как можно было бы устроить охоту стаи в ущелье или на лосиной тропе, подыскивал удобные стоянки, в общем, исподволь готовил себя к чему-то… Старик помогал советами, братья-одногодки – тренировками силы и ловкости… В дела матерых я не лез, хотя кое-кто из них уже начал поглядывать в мою сторону не то оценивающе, не то заинтересованно.
Тем летом мы жили на краю леса, возле маленькой, позабытой всеми деревушки, и таскали кур, как лисы. Вожак считал, что этим снимается две проблемы – продовольственная и сексуальная: из деревни к нам прибегали, призывно поскуливая, бездомные собаки, и одинокие волки заводили с ними короткие, ни к чему не обязывающие романы.
У меня волчицы не было. Их царственный мир, в котором взрослые волки разрывали друг друга на части, был далек, нереален и почти непонятен. Однако волновал каким-то смутным предчувствием, дрожащим ожиданием непознанного. Я отдавал себе отчет, что это простая волчья физиология, требующая выхода, но развлекаться с дворняжками, подобно своим сверстникам, не мог. Подходил вроде, на пределе сил, так хотелось выплеснуть эту страсть, хоть как-то унять любовное напряжение, но видел их зависимый, блудливый взгляд, улыбку - и убегал.

…В одну из коротких июньских ночей я сидел на опушке и смотрел на тихий, утопающий в камышах изгиб реки. Несправедливое устройство мира и одиночество когтями рвали мне сердце. Я думал: неужели это томительное желание, непонятная жажда будут мучить меня всю жизнь? Или все-таки придет день, когда я буду свободен от них? Сужден ли мне этот удел – волка-одиночки, вожака, стоящего над страстями?.. Я не хотел этого. Но был готов принять. Самые сильные всегда одиноки.
Однако ветер, дующий со стороны деревни, вдруг принес запах, и я напрягся. Невозможно, как я его распознал? Видимо, мои чувства в ту ночь были особенно чутки… Или это была судьба?
Но я почувствовал запах волчицы.
Я вскочил, задрал морду и побежал, удерживая его. Куда? Я даже не задумывался. Мне не приходило в голову, что так может пахнуть волчица одного из матерых, за которую пришлось бы драться до смерти. Я просто бежал. Теперь мне кажется, я полюбил этот далекий, едва уловимый терпкий аромат на расстоянии, и он раскрывал мне свою суть, пьянил, морочил… Я мчался и моя шерсть дрожала в лунном свете.
Запах вывел меня к деревне. К этому моменту я уже знал все о страстном его источнике, знал, что она старше меня, знал о ее гордости и гневе… и тоске по любви… Такой же, как моя.
Я перебежал речку по мосткам, промчался мимо нескольких дворов и, не останавливаясь, перемахнул через забор.
И затормозил. Меня остановил отсвет, мелькнувший в чьих-то глазах. Потом из темноты выступила их обладательница. Вообще-то, она была на меня похожа – такая же поджарая и черная, с жесткой блестящей шерстью и опущенным хвостом. Вот только глаза были другие – не желтые, как у меня, а темные, большие, глубокие. Шею ее перехватывал железный ошейник, от которого тянулась тяжелая длинная цепь.
При виде меня она оскалилась, шерсть на загривке поднялась, как иглы. Я стоял, переминаясь на лапах, опустив морду и только изредка поглядывал на нее из-под бровей. Впервые в жизни я почувствовал, как губы трогает улыбка.
- Неприлично так пахнуть, - сказал я. Она засмеялась. Шерсть опустилась, - я ничего подобного не встречал. Ты же не волк?
- Я овчарка, - сказала она, - сторожевая собака.
- А я волк, - глупо представился я.
- Да уж видно, - ответила она.
Я подошел поближе.
- Честно говоря, я почти ничего не соображаю, - проговорил я, - твой запах забил мои ноздри, - сделал еще один шаг навстречу, - твой запах забил мою голову, - овчарка смотрела на меня, я не понимал ее взгляд, но и терять мне было нечего, поэтому я приближался, продолжая говорить:
- Я услышал его на опушке леса, когда плакал от одиночества, когда думал, что всегда буду один и смирился с этим. Ты знаешь, я ведь будущий вожак. Я голоден. И я привык жить голодным. Но ты, твой запах рассказали мне, что я умираю от голода…
Я приблизился вплотную и дотронулся до ее бока.
- Ты дрожишь, - сказала овчарка.
- Я не справляюсь с желанием, - тихо ответил я и тогда она прижалась ко мне… Я угадал про страстность.
В ту ночь я потерял невинность.

…Я знал два лета, но ни одно из них не было таким ярким и значимым для меня. По утрам, с трудом перелезая через забор, я падал с другой стороны и видел бесконечный туманный горизонт, нос намокал, ноздри были выстланы запахами моей овчарки, и сквозь них я чувствовал ароматы первой травы, чистой росы, сверкающей желтым и голубым, мокрой шерсти новорожденного кролика. Трава шелестела и била по шерсти, оставляя на ней утреннюю влагу.
Днем я, отчаянно зевая, участвовал в каких-то делах стаи, но даже Старик теперь не мог вовлечь меня в свои рассуждения. Я смотрел на полосы солнца, пробивающего сырой лес, четкие, выпуклые иголки елей, таинственный папоротник…
- Ты влюбился, - сказал Старик.
Я улыбался. Я ждал вечера.

Овчарку звали Альма.
- Глупое людское имя, - сказала она, - но другого нет, пусть будет это.
- Не слышал ничего красивее, - честно ответил я.
Ночь проходила под звон цепи. Рабская, сладкая, ненавистная музыка.
Прошел июнь, за ним июль и август. Наступил теплый и рассеяно-светлый сентябрь. Ночи по-прежнему принадлежали Альме. Дни принадлежали ей же. Я отрешенно бродил по увядающему лесу и думал о ней. Когда я в первый раз перелетел через забор, околдованный ее запахом, я все же думал, что это слепая страсть воздержания, которая, будучи утоленной, сойдет на нет.
Страсть мы, кажется, утолили. Глупость, боль, оскаленные зубы первых ночей невозвратимо ушли в прошлое. Остались полные нежности и любви ласки, осталось глубокое соитие наших тел, тонкое соитие наших глаз. Остался черный усталый клубок – ее голова на моем бедре, моя – на ее, дышащий в унисон до утра. Осталась тоска и бесцельность дня в ожидании ночи.
И теперь, теплым сентябрьским днем я видел ретроспективу лета, уходящего, гаснущего, прекрасного лета и понимал, что тогда, на опушке, меня коснулся запах судьбы.

За это время я окреп и возмужал. Старик, когда ему удавалось завладеть моим вниманием, нашептывал, что мое время пришло. Да я и сам чувствовал в себе силу сразиться с любым из матерых волков и понимал, что, вероятно, не придется: в стае давно назрела необходимость в смене вожака. Я был молод, умен и невероятно силен. Многие были на моей стороне. Я знал, что должен принять на себя великую миссию заботы о стае… И думал об Альме.
Подходил к концу октябрь. В воздухе запахло приближающимися снежными тучами, злыми белыми шмелями. Еще несколько недель и выпадет снег. Тогда наши следы, следы лесных разбойников, ловцов кур станут заметны и очевидны даже для детей.
Волкам нужно было уходить в лес. И там, глубоко в лесу, вероятно, ближе весне, я вызову вожака на бой, а потом приму на себя его обязанности. Тогда в деревню мы уже не вернемся. Дело волков – гнать оленя, а не кур.
В одну из ночей, уже тронутую первыми заморозками, я заговорил с Альмой о нашем скором расставании. До сих пор никто из нас не касался будущего. Для меня оно было слишком определенным.
Для Альмы тоже. Я понял это, когда она сказала:
- Я всего лишь собака на цепи. Ты – молодой волк, надежда твоего племени. Странно, что мы провели это время вместе.
- Ты даже не будешь скучать? – спросил я, немного уязвленный, потому что ждал криков и воя, клятв и чего угодно и был настроен почти на битву.
- Конечно, буду, - сказала она и прижалась ко мне всем телом, - ты дал мне слишком много, чтобы я смогла все это держать в себе, поэтому я зарыла свои воспоминания повсюду, по всей длине цепи: тут, у конуры ты сказал, что не можешь заснуть без меня. Под этими лопухами ты вылизывал мой живот, а тут, возле забора – ты помнишь? – ты свалился на меня откуда-то сверху, словно Лунный Волк из легенд.
- Я люблю тебя, - сказал я, - давай как-нибудь цепь…
Мы стояли и смотрели друг на друга. В Альминых глазах была тоска и упрямая покорность судьбе.
- Я еще зайду попрощаться, - сказал я.
- Не надо, мы уже простились.

Еще две недели стая провела в лесу, готовясь отступить. Я был занят, принимая участие в подготовке. Но каждую ночь неизменно приходил на опушку и смотрел на деревню: оголенные прутья тополей, темнеющие на фоне неба, черные дома сочащиеся изнутри желтым светом… Где-то там, за забором, лежит, положив черную морду на лапы, моя Альма…
Я не мог теперь просто так, на ночь, прибежать к ней, потому что расставание уже материализовалось, уже встало между нами стеной. Я искал выход. Думал о том, как бы перегрызть цепь, но зубов целой стаи не хватило бы, чтобы перепилить толстый чугун.
В это же время я услышал от Старика слово «инициация». Оно звучало так таинственно и волнующе, что у меня задрожала жилка в паху.
- Что такое инициация, Старик? – спросил я, уже зная ответ на свой вопрос.
- Это значит «посвящение», мой мальчик, - он вздохнул и покачал головой, - не зря я выбрал тебя тогда среди других волчат, потерявших родителей. Да, в общем, ты тогда уже отличался от остальных. Было в тебе что-то цельное, сильное. Я догадался, что ты сможешь встать над всеми, ты – прирожденный вождь. Потому я и присматривал за тобой все эти годы. Помогал и направлял… Ты стал мне роднее, чем мои сыновья… - Старик заморгал, - я очень привязан к тебе…
В моей груди растеклось тепло и жалость к его неловкому стариковскому признанию.
- Я буду беречь тебя, Старик, - сказал я.
- Спасибо, мой мальчик, - растроганно ответил он, - стая давно нуждалась в таком вожаке, как ты. Ты справедливый и сильный…
- А когда инициация? – перебил его я.
- За день до того, как мы двинемся в путь, седые волки придут к тебе на рассвете и позовут за собой.
- Куда? Зачем?
- Увидишь сам.
- Они… изберут меня вожаком?
- Царем, - улыбаясь, ответил Старик.

И вот, наконец, стая собралась уходить. Вечером я пришел на опушку. Мне казалось, что дождаться рассвета там будет легче – это место стало мне почти домом... Я смотрел на гаснущие огни деревеньки, слышал далекий лай собак… Сердце мое сжалось и рванулось к Альме.
«Я только попрощаюсь», - подумал я уже на бегу, мчась к деревне. Из ноздрей выбивался горячий пар. Я скакнул через забор, как первый раз, как сто раз после этого… и остолбенел:
Посреди двора спала, положив голову на лапы моя Альма. А вокруг нее копошилось шестеро черных щенков. Один из них, толстопузый и лохматый, тотчас же заковылял ко мне. Он помахал прутиком хвоста и, задрав голову, уставился на меня.
Один глаз у него был черный, а другой желтый.
Я оглянулся. Позади меня был лес, мой дом, моя стая. Была жизнь, полная смысла и пользы. Были обязательства перед волками. Впереди – непонятное существование уличного бродяги. Я чувствовал, что обстоятельства толстой цепью вяжут меня, не давая даже подумать о возможности выбора. Я не мог остаться. Потому что был должен там. Потому что не знал, что я буду делать здесь. Все это камнями забивало мою кровь, делая ее недвижимой и старой. Я стоял, опустив голову, но какая-то мука сгущалась, копилась во мне, так сильно и мощно, что бока начали дрожать.
«Я не могу, не могу, не могу… - в отчаянии думал я, - но ведь без них… наверное, как-то можно, одолев отчаяние, запретив себе думать о том, что оставил. Отбить себе самую красивую волчицу… или нет, честнее – остаться одному, навсегда одному, полуцарем-полубогом. Но… зачем?»
Вдруг что-то лопнуло, отпустило. «Да, зачем?» – повторил я и почувствовал, что свободен.
«Ничего, - сказал я себе, - я выращу своих сыновей и вместе мы уж как-нибудь освободим Альму. И тогда я догоню свою стаю. Когда-нибудь, мы ее догоним»…

Я остался в деревне.
Конечно, прожить зиму, побираясь возле помоек было невозможно и тогда мы с Альмой придумали выход: ночью я обошел деревню, тщательно обнюхивая каждый дом. Запахи были разные, и я аккуратно раскладывал их на составные части: доброжелательность, жадность, равнодушие, горечь… Чаще всего, почему-то, встречалась озлобленность. От старых волков пахло меньшей бедой, чем от обитателей деревни. Я старательно обходил дома, втягивая в себя воздух и все меньше надеясь на успех. Но все же в самом крайнем, у леса, доме мне удалось обнаружить то, что искал: там пахло покоем и отчужденностью с легким привкусом тоски.
В доме жил немолодой, загорелый, будто высохший на солнце человек. Альма сказала, что он не местный: несколько лет назад пришел не известно, откуда и поселился в брошенном доме. Никто в деревне ничего о нем не знал.

Днем я подошел к его калитке. Человек был за забором, рубил дрова – высокий, нескладный, не слишком опрятный. Я толкнул калитку. Он обернулся:
- Волк, - сказал он.
Я отступил на шаг назад, развернулся и убежал.
На следующий день я появился там с утра. Разбил горшок, чтобы привлечь внимание. Человек выглянул в окно, затем показался в двери, стал медленно спускаться с крыльца. Как я и рассчитывал, в руках его не было ружья. Я задержался на несколько секунд, затем кинулся прочь.
На следующий день меня уже ждали. С куском мяса и миской молока.
Воровато утащить кусок я позволил себе только на пятый день. Человек был счастлив. Он приручался хорошо и легко. Недели две я отвел на то, чтобы он стал совсем ручным и, наконец, в день перед первым снегом позволил коротко себя погладить, для острастки все же обнажив огромные клыки.
Человек убрал руку, но не испугался.
- Не сердись, - сказал он, - ты, наверное, отбился от стаи. Оставайся, перезимуем вместе.
Так я устроился на постой.
Человек пускал меня в дом, но я все же предпочитал жить во дворе, тем более, что это позволяло мне по ночам беспрепятственно бегать к Альме.
Со временем стало ясно, что с хозяином я не ошибся: он обращался со мной, как с равным, ни разу не попытался посадить на цепь. Мне стали нравиться вечера, когда он выходил на крыльцо, клал руку мне на лоб (скалить зубы я давно уже перестал), смотрел на заходящее солнце и думал о чем-то. Иногда он заговаривал со мной. Мой волчий ум часто не справлялся с его рассуждениями и картинками жизни, вырванными откуда-то из сердца прожитых им лет, но все же мне было интересно и покойно слушать его.
Щенки тем временем подрастали. Альма сказала, что их собираются раздать. Мы не знали, в какие руки попадут наши дети и изо всех сил надеялись, что им достанутся добрые хозяева. Но добрых людей в деревне было мало, поэтому мальчики уходили, чтобы быть посаженными на цепь, науськанными и жестокими. Общая судьба. Я любил их всех, всех одинаково, но все же тот, разноглазый, который заставил меня остаться, в тайне был мне дороже всех. Я хотел попытаться уберечь хотя бы его.

- Чего ты хочешь, Волк? – утром я подошел к хозяину и посмотрел на него самым проникновенным взглядом, на который только был способен. Хозяин в замешательстве остановился, вглядываясь мне в глаза, будто за ними, как за зеркальным слоем можно было что-то разглядеть. Я отбежал в сторону и опять посмотрел на него. Хозяин сделал шаг следом. Выманив его со двора, я побежал по направлению к дому Альмы, постоянно оглядываясь, чтобы не потерять его из вида. Возле входа во двор я встал, хозяин остановился тоже, все еще недоуменно глядя на меня. Я коротко зарычал. На зов подошла Альма, следом подбежал наш разноглазый сынок.
Хозяин посмотрел на Альму, на сынка, на меня и присвистнул.
- Вот оно что, Волк! – Он толкнул калитку и решительно вошел в дом. Через полчаса он вышел оттуда с Альминым хозяином.
- Бери, бери, не сомневайся, - довольным голосом приговаривал он, - отличный пес получился. Не иначе моя Альма с волком согрешила.
Хозяин нагнулся, погладил Альму, потом подхватил нашего сынка и мы пошли домой.
- Деньги завтра не забудь! – вдогонку крикнул Альмин хозяин и захлопнул калитку.

Тусклое зимнее солнце проплывало над лесом день ото дня. Лохматый сынок подрастал. Иногда, под настроение, я рассказывал ему о своей прошлой жизни в стае. Наверное, это все было для него, как сказка: свободные волки, охота, совет…
Хозяин ходил по дворам – чинил телевизоры и другие сложные человеческие вещи. Иногда за деньги, иногда за еду. Вечером он неизменно приглашал нас в дом. Мы отказывались, и тогда он, неодобрительно качая головой, надевал тулуп и валенки, расчищал крыльцо от нападавшего за день снега и садился. Я устраивался рядом. Сынок шнырял неподалеку, выслеживая мышей. Хозяин, когда у него было время, занимался с ним, учил послушанию. Я не возражал: я видел в нем зарождающуюся волчью гордость и считал, что дисциплина не повредит.

Незаметно прошла весна, наступило лето. Деревенские копались в огородах, вечерами собирались кучками возле домов, сплетничали, плюясь подсолнечными шкурками. Пили. В деревне вообще много пили. Чаще с горя, чем с радости. Даже мой хозяин по пятницам обязательно выливал в себя стандартную «поллитру». Он мгновенно становился слезливым и муторным, лез целоваться (трезвый, он всегда помнил о моей природе зверя и никогда не фамильярничал).
Я очень не любил его таким и старался не попасться на глаза, но он выходил на середину двора и, покачиваясь, выл протяжное и одинокое: Во-о-олк!
И я приходил. Терпел примятые ладонью уши и вонючий поцелуй.
И постепенно даже привык к этому. Мы садились на крыльцо, я клал голову на его колени и изредка поглядывал вверх, поднимая брови.
- Значит, ты знаешь, что такое любовь, а, Волк? – спрашивал он меня.

…Однажды мы точно так же сидели на крыльце. Был августовский вечер, пахучий, темный и теплый.
- Я, кажется, понял, какой должна быть любовь, - неожиданно сказал Хозяин. Я поднял голову, - бес-корыстной, - медленно, будто прислушиваясь к самому звучанию слова, произнес он. – Ты ведь и не понимаешь что такое корысть. Ты остался, не думая о себе, ничего не желая, только быть с ней, видеться ночами, - я быстро опустил глаза, - Да знаю я теперь, куда ты все время убегаешь, - Хозяин улыбнулся и погладил меня по голове, - ты не поверишь, Волк - когда-то я тоже был влюблен... теперь это кажется мне одним из жарких снов юности.
Представь: пустой город, чистые утренние тротуары, щебет птиц, редкие машины, распахнутое окно, а в нем – нагая женщина, темная на свету и по ночному еще сладостная. А я смотрю на нее изнутри, из комнаты, лежа в постели.
Это все прошлое, оно уже мертво, отжило, отболело, но я до сих пор не могу забыть запаха того утра… И не верю, что там был я.
Воспоминания умирают, как люди. Иногда быстро и безболезненно, а иногда годами, теряя силы, а потом вдруг возрождаясь к жизни… Но они смертны. И все со временем становятся кинофильмом. Знаешь, что такое кино? Это когда перед тобой струится множество картинок и можно смотреть, можно переживать, они трогают… Но все же это происходит не с тобой.
Но есть, Волк, такие воспоминания, которые живут, затаившись, до самой твоей смерти. Они неистребимы. Потому что ты никогда не сможешь забыть то, что перевернуло твою жизнь.
Знаешь ли ты, Волк, что единственный путь обретения мудрости – это страдание? Не важно, за себя или за других…Загляни в глаза мудрых – за пленкой покоя в них темные воды страдания. Христос, рожденный человеком, стал Богом на Кресте. Будда, увидевший болезни и смерть, изменился за один только день. Страдая, человек вдруг начинает различать и понимать что-то, ранее не доступное ему. Простыми же размышлениями тренируется только ум.
Да, Волк… Я вспоминаю то утро, вспоминаю дождливые тихие дни с ней рядом, асфальт, пружинящий под ногами, потому что в моей горячей руке – ее ладошка, и голова кружится… Невыразимое счастье, которое невозможно было вычерпать. Но я не хотел бы вернуться в то время. Не хотел бы еще раз пережить свою любовь. Потому что за любым взлетом следует падение. И, когда я вспоминаю падение, мне до сих пор становится страшно.
Сейчас я понял, что произошло тогда. Она просто не могла быть со мной, так, как мне было нужно – всегда. Я хотел, чтобы каждая секунда ее жизни принадлежала мне, каждая мысль хоть по краю - но обо мне. Я не выносил ее друзей, работу. Если бы ей было нужно, я сам отказался бы от всего – ради нее. Мы любили друг друга по-разному. И совершенно не понимали. Может быть, я был просто слишком молод?
Я считал, что она – моя. И ошибался. Потому что ты, Волк, и Альма, и даже твой маленький сын знаете, что любое живое существо имеет свободную душу, и никто не волен сажать ее на цепь.
Вы это знаете, а люди – нет.
Теперь я думаю: мне достаточно было бы смотреть на нее издали, даже не касаясь, плывя рядом с ней мыслью и оберегая ее…
Хозяин виновато улыбнулся. Потом глубоко вздохнул и продолжил:
- Постепенно наша любовь выродилась в ссоры и выяснения отношений. Мы все же продолжали любить друг друга. Встречались, ругались, мирились, бросались друг к другу со слезами, судорожно целовались, а потом, разлепившись, ругались вновь.
Я был виноват. Она пыталась все сгладить, но я был жестоким и глупым.
Закончилось тем, что она прогнала меня. Я затаился, я ждал, когда она позовет обратно, потому что так было ни раз и ни два.
Она не звала.
А я все надеялся.
Надежда рухнула, когда я увидел ее вдвоем с каким-то мужчиной. Она смотрела на него точно так же, как раньше смотрела на меня.
…Никогда больше, ни до, ни после, Волк, никогда я больше так не страдал. Как не умер – не знаю. Молодая лоза, знаешь ли, цепляется за жизнь… Я хотел умереть – но не мог. И жить с ними в одном городе тоже не мог. Поэтому ушел. Бросил институт, оставил родителей и всю свою прошлую жизнь и ушел – сам по себе, почти без вещей, с рюкзачком за спиной.
И больше никогда не возвращался…
Вот так вот. Прошло уже столько лет и теперь я благодарен ей, потому что в одночасье обрел свободу и уже не разлучался с ней надолго. Свобода – моя самая большая и главная любовь. Хотя реверс ее – одиночество иногда прижимают меня тоской и болезнями. Но человек всегда должен выбирать. Это его сила перед ангелами и истощающее наказание перед Богом. Не знаю, может быть, компромисс возможен, но я не выбрал его тогда, а теперь уже поздно…
Хозяин замолчал. Потом, похлопав меня по спине, поднялся и ушел в дом.

Прошла неделя. Я стал замечать, что Хозяин все чаще задумывается, уставясь в одну точку. Я догадывался, что, проговорив вслух свою историю, он вновь окунулся, прожил ее, почувствовал тот запах. Воспоминания воскресли из мертвых, и он, самый свободный из всех людей, которых я встречал, как будто потерял себя.
Я знал, что он захочет вернуться и в последний раз посмотреть на свою юность, поэтому не удивился, когда в один из дней он положил нам с Сынком побольше еды и сказал:
- Я тут отъеду ненадолго… Ты присмотри за всем, Волк, ладно?
И ушел на станцию.

Дни без него шли тихо. Я уводил Сынка из деревни и учил лесной жизни. Ночами спал с Альмой в привычной и единственно уже возможной позе – кольцом.
В те дни меня будто оставили напряжение и суета. Я оглянулся вокруг и с удивлением обнаружил, что живу в деревне почти уже год.
Волки не появлялись, из чего я заключил, что переизбрание вожака все-таки состоялось.

Странно, но за этот год я ни разу не вспомнил о стае, как о чем-то близком и оставленном. Даже о Старике я думал как о лучшей части другой жизни. Однако сейчас, рассказывая Сынку то, что когда-то рассказал мне Старик, я вдруг осознал, что очень хочу его увидеть, поговорить с ним, узнать, как там стая, как они без меня?
Не долго думая, я перемахнул через забор и направился в лес. Я ничего не забыл и тропы, пахнущие подушками волчьих лап вели меня к Старику.
Когда я нашел его, он лежал на боку, больной и старый. Он высох и облез и больше всего был похож сейчас на старую лисицу.
Я подошел поближе и качнул мордой его лапу. Старик открыл глаз.
- А, это ты, - сказал он.
- Ты еще злишься?
Он долго изучал меня своим желтым выцветшим глазом, не поднимая морды, потом сказал:
- Я поставил на тебя. Я потратил на тебя три года. И проиграл. После твоего избрания я стал бы самым влиятельным волком в стае… А ты сбежал.
Когда эти слова, которые я прошептал для лучшего понимания еще раз, обрели для меня свой смысл, я сжался, ожидая, когда они дойдут до сердца. Но, как ни странно, это признание не потревожило меня, не уязвило, не взбаламутило улегшихся воспоминаний, чтобы переоценить все, посмотреть под другим углом. Я по-прежнему любил и жалел своего учителя.
- Прости меня – сказал я, - я испортил конец твоей жизни.
Старик улыбнулся.
- Все же жаль, что ты не захотел стать вожаком, - сказал он.
- Я сейчас думаю, что и не смог бы, - сознался я.
- Смог бы. Просто ты выбрал другой путь.
- Ты думаешь, он неправильный?
- Ты уже выбрал, зачем спрашивать?
- То есть, я уже не смогу вернуться?
Старик опять посмотрел на меня одним глазом, потом качнул головой.
- Но ты хоть не думаешь, что я выбрал ежедневную миску в теплой конуре? Ты не думаешь, что я забыл свободу?
- Свобода у нас внутри, - сказал Старик, - хотя отсутствие миски помогает ощущать ее острее. Но дело в том, что делает нас несвободными. Ты бросишь миску и конуру?
- Да, - не задумываясь ответил я
- А свою жену?
- Нет.
- Вот видишь, - непонятно сказал Старик и прикрыл глаз, - я устал, - вздохнул он, - иди.
Я побрел обратно в деревню. Разговор со Стариком возвращался ко мне фраза за фразой, отдаваясь в сердце живой болью. Значит, я отрезал себе пути к возвращению? Значит, Старик считает, что волки не примут меня больше, что я не смогу подчинить их себе? Надо смотреть правде в глаза – не смогу. А ведь все это время я надеялся… На что? На то, что когда-нибудь, я, мы, вернемся и я займу свое место вожака. Я опоздал. Зачем я ушел тогда? Почему отказался от власти изменить жизнь к лучшему? Свою и всей стаи?
Альма, моя любовь… Я готов отдать большее за тебя. Дара всей моей жизни будет мало, чтобы отплатить тебе за твою нежность. Если я смог дать тебе хоть немного счастья – мне не о чем жалеть.

Сынок прыгал у калитки, встречая меня.
- Ты был в лесу? – закричал он, - ты виделся со стаей?
- Угомонись, - попросил я.
- Почему ты меня не взял? Почему ты не показал меня волкам?! Я ведь совсем такой, как ты!!
Я посмотрел на него: поджарый и стремительный, черная волчья морда, устрашающие клыки. Он не понимал меня и хотел в стаю – занять мое место.
- Ты должен окрепнуть, Сынок, - сказал я и поднялся на крыльцо.

Хозяин приехал, как и обещал, через пару дней. Он пришел со станции, стащил с плеч легкий рюкзак, сел на крыльцо… и заплакал, оттирая слезы сухими морщинистыми ладонями.
Я сел напротив. Хозяин поднял голову.
- Понимаешь, Волк, - сказал он, - я не нашел ее. Я нашел состарившуюся, ожесточенную и измученную женщину. Она мне даже не обрадовалась, понимаешь? Я подумал: мог бы я ее спасти? Уберечь от старости? Если бы остался с ней, то нет. Тот эгоистичный мальчишка извел бы ее. Я ушел – и тоже не уберег. Я бросил ее один на один с этой жизнью. А она была слабая и красивая.
Хозяин стер слезу, замолчал… И вдруг закрыл лицо руками, борясь с судорогой боли.
- Ты понимаешь, что значит «поздно»? Ты понимаешь, что значит «никогда»?! – услышал я и подумал, что знаю.

Хозяин редко участвовал в деревенских событиях. Думаю, что его просто не звали: он был явно пришлый, чужак. Да он ни с кем особенно и не сближался. Но вот однажды Альмин хозяин, очевидно чувствуя что-то похожее на сродство через Сынка, пригласил его на свадьбу дочери.
Свадьба гуляла два дня. По темным, скользким от осенних дождей улицам разгуливали пьяные компании, выкрикивая песни, раздавался рев сжатых мехов гармони.
Вечером мы с Альмой смотрели из черноты двора на ярко освещенные изнутри окна. Застолье было в разгаре. Гости в окнах размахивали руками, шумно сдвигали рюмки, до нас доносились возгласы, то и дело кричали «горько». Октябрьские снежные мухи уже затаились в тучах, готовые начать свое последнее парение вниз. Альма прижималась к моему боку. Мы смотрели на Хозяина, который сидел с краю, немолодой и смущенный и улыбался ни то себе, ни то соседям…
- Вы стали похожи, - сказала Альма.

Сынок вырос. Он все реже появлялся дома, болтаясь на опушке леса, одичавший и неприкаянный. Он не заговаривал со мной, но я знал, чего хочет его душа – быть принятым в стаю, стать одним из волков.
Я бы мог привести его туда, его бы приняли, но я знал так же и то, что Сынок стыдится меня. Волка, ставшего собакой.
Поэтому я следил за ним издали, понимая, что дал ему все, что мог, в ожидании того часа, когда он убежит в лес.
Ждать пришлось недолго. В один из вечеров он не вернулся домой. На следующий день тоже. Для очистки совести я поискал его на опушке, а ночью с печальной определенностью сказал Альме, что Сынок ушел в стаю.
Альма вздохнула и шевельнула хвостом.
- Надеюсь только, что он сумеет стать волком, - сказала она.

Как-то незаметно пролетели два года. Кажется, ничего не изменилось. Деревня по-прежнему жила в своем рваном ритме умирающего медведя: работали, пили, ссорились, хоронили, провожали детей в город, опять хоронили…
О Сынке ничего не было слышно. Остальные наши мальчики сидели на цепях и лаяли, даже когда я пробегал мимо.
Хозяин больше не уезжал. Он все так же ходил по домам, ремонтируя технику. А вечером подзывал меня и молча гладил мой затылок, не сводя взгляда с одной точки.… Или говорил, говорил…
- Ты лучший собеседник, Волк, - сказал он как-то, - только благодаря тебе я еще не разучился разговаривать.
Потом он шел в дом и засыпал, а я бежал к Альме.
По прошествию времени моя любовь к ней стала не такой пылкой, но сделалась ранимее и нежнее. Альма была старше меня на несколько лет, но я постоянно ощущал потребность защитить ее, уберечь от чего-то. За все это время мы ни разу не поссорились и иногда днем, обожженное полуденным солнцем сердце вдруг сжималось «Моя жизнь…» – думал я, пронзенный внезапным желанием увидеть ее, вдохнуть ее запах. И застывал, и торопил время.
Ни одной ночи, с тех пор, как я поселился в деревне, я не провел в разлуке с ней.

Той осенью нас навестил Сынок. Он стал огромным и черным, как уголь. Мы прогуливались по краю леса, я ни о чем не спрашивал, но про себя думал с тайной гордостью и еще более тайной грустью, что мой мальчик вырос и достиг того, что предназначалось мне.
- Ты думаешь, что я стал вожаком? – внезапно спросил Сынок.
- Да, - застигнутый врасплох, кивнул я.
- Нет, отец, я не вожак, - улыбнулся Сынок, - но я и не последний волк в стае.
- Как тебе это удалось? – спросил я, - я имею в виду, как тебя приняли? Ведь ты же полукровка?
Сынок лязгнул зубами.
- Теперь вспоминать об этом легко… Я разыскал стаю в лесу, потратив на это не один день, и явился к ним на совет. Разумеется, меня прогнали. Но я не ушел. Я таскался за ними, как стервятник, я почти ничего не ел, потому что не умел охотиться. Да и охота в одиночку удается не каждому. И в то же время я дрался с теми, кто пытался прогнать или оскорбить меня, а их было много, я ведь был вне закона. Иногда меня травили, как дичь. Сколько раз я хотел вернуться в деревню, к тебе, к матери, к Хозяину. Только гордость на крепком ошейнике держала меня в лесу. И, в конце концов, я победил. Они приняли меня. Вожаком, конечно, не избрали и вряд ли когда-нибудь изберут, но, – Сынок посмотрел на меня, - если ты вдруг захочешь вернуться в стаю – никто не посмеет сказать тебе ни слова.
- А Старик, - спросил я, - как там Старик?
- Старик умер почти сразу после вашей встречи, - Сынок взглянул на меня и тут же отвел глаза, пряча слишком явный укор, - наверное, будь он жив, мне было бы легче…
- Наверное, - ответил я.
Ночью Сынок навестил Альму и вернулся в лес.

Той же зимой Альма как-то резко постарела: ее черная шерсть стала пегой, глаза слезились, а ноги плохо держали погрузневшее тело. Я наблюдал за этими изменениями с тревогой и беспомощностью. Цепь, которую я мечтал перегрызть со своими сыновьями, все ощутимей прижимала ее к земле.
Однажды мы сидели с хозяином на крыльце. Был грязный и ветреный март. В воздухе уже пахло весной, ее чувственные ароматы пробуждали древесные соки, которые неслись вверх, к кроне, согревая кору. Предчувствие весны убыстряло звериную и человеческую кровь. Даже Хозяин в тот вечер выглядел взволнованным.
Красное солнце садилось за лес. Небо было еще светлым, но облака уже потемнели, фиолетовыми комьями снега проплывали над черными верхушками деревьев.
- Э-эх, Волк! – нарушил молчание Хозяин, - в такие вечера я вспоминаю, как был молод, как волновали меня женщины… Их духи, вырез платья, ножка в капроновом чулке… Если бы ты знал, Волк, как можно сойти от этого с ума… В такие вечера, как сегодня я жалею, что сделался затворником.
Я посмотрел на Хозяина.
- Ты ушел от одной женщины и больше никогда не пытался? – хотел спросить я и Хозяин будто понял.
- Нет, у меня была вторая попытка, - сказал он, - В одном из маленьких городков, по которым я тогда кочевал, я встретил женщину… Ничего общего с той, первой… Другое лицо, другая фигура… И совсем другой характер. Сначала мне казалось, что я с ней только потому, что хочу забыть свою утрату, хочу заполнить пустоту. Я так старался, чтобы она этого не заметила, так старался полюбить, что и в самом деле полюбил… Той же страстной, властной и мучительной любовью. Не отдышавшись от одной, кинулся в другую, так ничего и не поняв.
Мы были очень счастливы. Но недолго.
Она встретила другого человека. Хуже того, она его полюбила.
Когда она сказала мне об этом, я едва не потерял сознание. Мне казалось, что меня линчуют, вырезают полосы на моем теле.
Спустя какое-то время я почувствовал обиду, жгучее чувство поражения. Потом горчайшую тоску. А потом перестал чувствовать вообще.
Неделю я пил, неделю отлеживался. А после собрал свой рюкзачок и пошел дальше.
- И что, с тех пор больше никогда?
- Я ходил… Брел от одного городка к другому… Смотрел на женщин, мечтая обрести в них свой дом. Я так устал, что хотел уже немногого: только покоя и тепла. И хотел так яростно, что начал уже шарить глазами вдоль горизонта в поисках новой любви… Но вдруг понял, что это неправильно. Этот принцип: пытаться и пытаться – он неправильный. Может быть, только для меня. Но эти лихорадочные поиски – ты только плодишь ошибки, замкнутый круг, все повторяется… Я бездействую, но я хотя бы пытаюсь не причинить никому боли. Конечно, я мечтал встретить свою единственную любовь… Но, видно, оказался недостоин ее. А ты, я всегда хотел спросить, ты не жалеешь, что ушел из-за любви?
- Нет, - сказал я, - Альма дороже всего мира.
- Да-а-а, - протянул хозяин и вдруг резко повернул ко мне голову.
Мы уставились друг на друга.
- Ты понимаешь меня? – с изумлением прошептал я.
- Да… Похоже, что понимаю, - в замешательстве произнес Хозяин, - Волк! Господи…Да как же это? Мы ведь теперь сможем… Какое счастье! – Хозяин смотрел на меня сияющими в свете полной луны глазами.
- Я тоже рад, - сказал я, - но послушай, Хозяин, ты должен мне помочь: с Альмой что-то не так. Мне кажется, она больна.
Хозяин нахмурился.
- Может быть, ты осмотришь ее, - продолжал я с горячностью, - может, ты вылечишь?
Хозяин задумался.
- Я попробую ее выкупить, - сказал он.

В ту ночь я едва удержался, чтобы не сказать Альме о нашем плане. Уснуть я не смог и лежал с ней рядом, глядя на Луну и пытаясь усмирить бешено колотящееся сердце.
Наутро Хозяин отправился в Альмин дом и вскоре вернулся оттуда, ведя ее на поводке. Во дворе он быстро освободил ее от ошейника и, потоптавшись, сказал:
- Ну вот… Воссоединение семьи. Мне, дураку, давно бы догадаться.
Я подошел к нему, встал лапами на грудь и лизнул в щеку.
- Да ладно тебе, - отмахнулся Хозяин, глаза его опять заблестели и, поспешно отвернувшись, он ушел в дом.

На следующий день Хозяин, как смог, обследовал Альму, но никакой болезни не обнаружил.
- Наверное, это просто старость, - сказал он мне.
Теперь по вечерам мы беседовали втроем. Хозяин, правда, не понимал Альму, но между ним и мной связь не пропадала и теперь чаще рассказывал я: про себя, про Альму, про стаю, про Сынка…
Днем мы с Альмой тихо гуляли по тропинкам, обвивающим дом. Она часто уставала, мы останавливались, потом шли дальше. Никогда еще наша любовь не была так полна и невыразима.
Никогда я еще не был так счастлив.
А через три месяца она умерла.

Мир изменился.
Потух.
Опустел.
Я метался по лесу, призывая смерть, но она бежала от меня, ибо даже смерть боится безумия.
Я молил Хозяина оживить ее.
Я разрывал ее могилу.
Я делал все, что мог, чтобы умерить боль, но она не покидала меня ни на секунду, раздирая медвежьими лапами, стоило мне только очнуться от моих тяжелых снов.
И тогда мне пришлось смириться. Я понял, что до конца своих дней буду жить с этой тоской и принял ее в свое сердце.
- Я не хочу от нее бежать, - сказал я Хозяину, - Альма умерла, моя любовь жива. Все это странно… Но таков, наверное, порядок вещей. Мне остается только ждать. Даже если страдания закончатся только с приходом смерти – что ж. Она ведь когда-нибудь наступит.
Хозяин погладил меня по голове и налил себе немного водки.
- За помин, - сказал он и опрокинул в горло рюмку.

С тех пор прошло три года. Боль моя никуда не ушла. Я живу с ней. Я к ней привык.
Иногда меня навещает Сынок. Мы разговариваем с ним о погоде, о заячьих повадках, о красоте оленьей битвы в период весеннего гона, но никогда – о прошлом. Почему? Я не знаю. Так повелось.
Деревня, люди, наши с Альмой дети живут своей сезонной жизнью: гуляют и работают летом, пьют и спят зимой. Людей стало меньше: кто-то умер, кто-то уехал. Речку затягивает илом, мост через нее сгнил, заборы покосились. Деревня тихо умирает, будто отходит в сон.
Мы с Хозяином по-прежнему проводим вечера на крыльце. В головах у нас течет беседа, и я уже давно перестал различать голоса.

Я кладу морду ему на колени.
Мы смотрим, как в темный лес опускается солнце.