«Сон разума порождает чудовищ»
Л. Фейхтвангер «Гойя, или тяжкий путь познания"
Радио в соседней комнате внезапно смолкло – это означало, что мать легла спать. Она всегда ложилась не позднее одиннадцати - страшно уставала за день, простаивая целый день на ногах за прилавком. Но именно эта работа и позволяла их семье из двух человек жить пусть и не роскошно, но вполне сносно. Марина же нигде не работала, институт тоже бросила, а все по причине слабого здоровья.
Марине было семнадцать лет. Семнадцать лет…Тот, самый прекрасный возраст, когда жизнь должна быть насыщенной, полной надежд, встреч и знакомств. А вместо всех этих радостей, Марина в полном одиночестве просиживала дома. Даже телевизор – обычный спутник одиноких людей, она не любила смотреть. Единственным связующим звеном с окружающим миром была ее непреодолимая страсть к чтению. Хотя те книги, которыми была завалена полка, трудно было назвать этим звеном: магия черная и белая, сонники, гороскопы, тут же несколько христианских брошюр, но больше всего было книг в красочных глянцевых обложках, с которых смотрели огненными глазами клыкастые, зубастые и прочие, невиданные ранее твари. Сразу было видно, что реальный мир давно перестал внушать Марине доверие, и она искала смысл жизни где-то далеко за его пределами. Хотя, если бы кто-нибудь ее спросил – а во что же она верит? – она, вряд ли ответила бы. Она верила во все, а значит, серьезно – ни во что.
«Она у меня болеет все время», - отвечала обычно мать на любопытные расспросы знакомых. Еще в детстве, врачи, осматривая Марину, качали головами: «Да это же не ребенок, а сплошной комок нервов…» Так откуда же у ребенка взялись эти нервы? Мать ей ни в чем не отказывала – холила и лелеяла. После того, как ушел из семьи муж – дочь стала для нее всем на свете. А потому, она все время оберегала ее, например, от плохих компаний, считая плохими абсолютно все, от походов с одноклассниками – это ведь тоже компания, даже от подружек, влияния которых она боялась – короче, от всего, что могло бы отнять у нее Марину. А самое главное – от любви, не без основания считая любовь самой опасной разлучницей, что подтверждалось ее собственным горьким опытом, и о чем она постоянно твердила дочери. И, Марина, наслушавшись материнских рассказов, заранее подозревала в обмане и подлости любого, кто делал попытку познакомиться с ней.
Время шло, и этот детский комок нервов привел Марину к весьма неприятным последствиям. Начались головные боли, которые сначала связывали с подростковым периодом, потом появились головокружения, боли в сердце, одышка, слабость и частые беспричинные слезы по любому поводу. Мать водила ее по всем врачам, Марине выписывали витамины, транквилизаторы, даже пробовали лечить гипнозом, но ничего не помогало. Ко всему прочему, Марина была очень мнительной и суеверной – твердо верила, например, в сглаз. Ей достаточно было заметить на себе чей-то пристальный взгляд, чтобы уже испугаться и действительно заболеть. Мать – женщина по-своему одинокая и несчастная, не отличалась от дочери большей рассудительностью. Походила в свое время и по гадалкам, и по знахаркам, и по магам, чтобы вернуть мужа, а потому, разуверившись в официальной медицине, повела по тому же кругу и Марину. Таблетки и уколы сменились настойками из трав, оберегами и бутылочками с заряженной водой, но Марина оставалась по-прежнему худенькой и бледной. Приступы раздражения сменялись гнетущей слабостью, и это привело к тому, что в прошлом году ей пришлось бросить институт, не проучившись и полгода.
Это было в декабре, три месяца назад. Сейчас была весна, по утрам за окном весело чирикали воробьи. Тот особенный воздух, который бывает только весной, наполнял душу неясными желаниями, надеждой, но Марина по-прежнему сидела дома, отгородившись легкими занавесками от всего мира. И лишь, ночью, когда мать засыпала, когда в квартире воцарялась гнетущая тишина, нарушаемая каждый час боем старых часов, стоящих в большой комнате, Марина отодвигала занавеску, забиралась с ногами в уютное кресло и часами смотрела на улицу, во двор, до тех пор, пока не начинала чувствовать приближение сна, редко приходящего без тяжелых сновидений. Эта бессонница длилась уже вторую неделю.
Вот и сейчас она отодвинула занавеску, погасила свет, и заняла свой ночной пост. Погода за окном вполне соответствовала ее настроению. Шел мелкий, противный дождь, тот дождь, от которого не спрячешься под зонтом, который проникает отовсюду холодными брызгами. Его не было видно даже в свете одинокого фонаря у соседнего подъезда. Марина догадалась о нем по мокрому асфальту и шелестящему по веткам деревьев, звуку. В башне напротив постепенно гасли окна. Обычно в нескольких окнах свет оставался очень долго, и Марина думала о причинах, заставляющих людей не спать. Счастливые предположения не приходили ей в голову, нет – ее воображение сразу рисовало тяжело больных или умирающих людей. Но сегодня свет в окнах погас довольно быстро, видно скверная погода усыпила и самых стойких. Лишь несколько окон светились призрачным светом – там еще смотрели телевизор. Гнетущая тоска стала постепенно охватывать все ее существо, комок подступил к горлу, и привычные слезы выступили на глаза. В ее душе неразрывной нитью возникли мука и…наслаждение. Обычно после слез наступало облегчение, и она приступала к спокойному созерцанию.
Глухой, с легким скрежетом, бой часов возвестил полночь, и с последним ударом Марина даже не увидела, а лишь почувствовала, что что-то изменилось. Она обвела взглядом унылый вид за окном, пытаясь осознать и найти причину этому изменению, и вдруг, откинулась в кресле, пораженная неясным страхом. Она увидела, наконец, то, что разрушило привычную картину.
Это было только что вспыхнувшее ярким светом окно на шестом этаже. Двор был узкий, и в окнах напротив, если они не были занавешены, можно было наблюдать чужую жизнь, как на ладони. В ярко освещенных квартирах не было ничего необычного, но это окно наполнило ее почти ужасом. Не без труда ей удалось собрать мысли, чтобы понять, чем же так напугало ее это окно. Тем ли, что на окнах вообще не было занавесок, а одинокая лампа без всякого плафона свисала из-под потолка? Или сама комната – абсолютно пустая? Ни то и ни другое. Мало ли квартир, в которые только что въехали жильцы… Страх вселяло другое. Пустые стены комнаты были то ли оклеены, то ли окрашены темно-красным кровавым цветом, а прямо напротив окна находился черный вертикальный прямоугольник. Это было похоже на обгоревший до основания ковер, а может быть, это было и дверью, ведущей в темный коридор. Скорее всего – последнее… Марина до боли в глазах вглядывалась в эту черную дыру. Она ждала того, кто должен был войти… Ведь кто-то же включил свет в этой страшной комнате? Но…никого не было. Багровые стены, черная дыра и яркая лампа на шнуре. Глаза ее от перенапряжения стали слезиться, комната стала увеличиваться, расплываться, казалось, что она медленно приближается к ней, предлагая войти. Стряхнув с себя оцепенение, Марина быстро задернула занавеску и бросилась в кровать. Обычно она включала ночник и спала при его слабом свете, но сейчас не стала этого делать. Она просто испугалась обнаружить свое присутствие. Сквозь легкие занавески продолжало светиться страшное окно…
…Марина сидит у окна – вот она, эта страшная комната. Притягивает к себе, не отпускает… Все вокруг спят – не спит только Марина и ОНА. Черная дыра пуста, никто не входит, а может это вовсе не дыра?...А дверь, выкрашенная черной краской? Марина мысленно поднимается на шестой этаж, подходит к звонку. Сердце у нее начинает учащенно биться, как если бы она на самом деле звонила в эту квартиру. Дверь медленно открывается…Но что это?! Дверь действительно открывается, и на пороге комнаты появляется долгожданная фигура. Хозяин комнаты. Человек одет во что-то темное, он едва различим на черном фоне неосвещенного пространства за его спиной, и лишь движение выдает его. Вошедший медленно приближается к окну, и вот он уже оперся руками о подоконник. Марина замирает. Человек тоже стоит неподвижно; он худ и высок, и ей кажется, что она ясно различает удивительно бледное лицо, прижавшееся к стеклу. Она уже догадалась, что он ищет, он ищет…Ну, конечно же, жертву. Марина почти перестает дышать, не шевелится, боясь хоть чем-то обнаружить себя. Ей кажется, что невидимые глаза также шарят по окнам напротив, как и она столько ночей до этого.
- Марина, ты не спишь? – И яркий свет заливает ее, глазеющую у окна. – Мама, ну что же ты наделала! Она вскакивает, задергивает занавеску, сознавая, что этим она окончательно погубила себя, кидается в постель и начинает рыдать – в ее слезах безграничный ужас и обреченность…
Слезы продолжают еще течь и после того, как она просыпается. Проходит минут десять, прежде, чем она сознает, что это был всего лишь сон. Солнце просвечивает сквозь занавески, и по веселой суете птиц чувствуется, что на улице очень тепло, и что дождь прекратился. Щебетание птиц сливается с детскими голосами. Слабое чувство забытой радости робко просыпается в Маринином сердце, но будто испугавшись чего-то, также быстро исчезает. Ужас от ночного кошмара еще полностью не прошел, он поселился где-то в глубинах мозга, чтобы ночью вновь напомнить о себе.
Но ужас дал знать о себе намного раньше, когда ей позвонили из магазина и сказали, что мать увезли в больницу. Ужас возник сразу же от первой мысли, пришедшей к ней после этого сообщения. Эта мысль была о том, что она осталась одна, и лишь потом пришел вопрос о времени – как долго ей придется быть одной?
- Подозрение на аппендицит. Это не страшно, - уговаривал ее голос маминой сослуживицы, - но если даже диагноз подтвердится – то дней семь-восемь…
Восемь дней, а точнее ночей… И, когда до ее сознания дошел этот несложный подсчет, ее охватило такое глубокое чувство беззащитности и одиночества, такая безысходная тоска, какую может чувствовать лишь человек, очнувшийся в замурованном склепе.
Смутно помнила она звонок матери из больницы. Успокаивающие слова о том, что ничего страшного нет, что она пока проходит лишь обследование, и что, глядишь денька через два ее и выпишут, если ничего не подтвердиться – прошли мимо сознания Марины. День, два, три…семь – какая разница, когда предстоит ночь. Одна ночь…Ночь одиночества и страха.
Потом, следом за звонком матери раздался звонок в дверь. Зашла та самая знакомая с работы, что звонила утром, принеся сумку продуктов. Ее приход на время вывел Марину из оцепенения. А красочный рассказ о том, как ее мама всех напугала, внезапно схватившись руками за живот, дал ее мыслям другое направление. Впервые за день она испугалась за мать. Но. оставшись одна, она вновь почувствовала пробуждающийся страх. Он подкрадывался медленно, крадучись, осторожно стучал синеньким кулачком в сердце и мысли, и только и ждал, когда ему откроют дверь и скажут: «Войди!» Но если сердце Марины и забилось в такт его постукиванию, то немного отдохнувший разум еще сопротивлялся, ища спасения. Спасение было в том, чтобы не быть одной. Но, увы, слишком замкнуто она жила. Если у матери и были знакомые, хотя бы по работе, то Марина давно уже потеряла всех еще со школы. А если бы и были? Что она могла бы им сказать? Какую назвала бы причину? Я смертельно боюсь? Меня пугает странное окно напротив? Марина впервые поняла, как это страшно быть совсем одной.
За окном вечерело, и она заранее занавесила все окна, приняв твердое решение ни за что, как бы ее не тянуло, не подходить к ним, а постараться уснуть, как можно раньше. Покопавшись в шкафчике с лекарствами, она отыскала таблетки, которые ей когда-то выписывали от бессонницы. Проглотив одну, она немного подумала, как бы прислушиваясь к своим ощущениям. Ощущения были такими, что Марина поняла – одна таблетка с ними не справится, и, выпила еще одну. После чего, почему-то на цыпочках, прошла в комнату матери и легла на ее кровать, не сводя глаз с часов. Девять. Как бы в подтверждение этого в часах что-то заскрежетало, и они начали бить. Марина вздрогнула. Мысль о том, что часы могут разбудить ее именно в двенадцать – ужаснула. Но еще больше напугала догадка, что она вообще не сможет уснуть, а так и будет следить за стрелками. Поэтому она встала, опять также на цыпочках подошла к часам и остановила маятник. В квартире воцарилась теперь уже полная тишина.
…Лифт то ли занят, то ли не работает, поэтому Марина поднимается пешком. Ноги идут сами помимо ее воли. Как она оказалась в этом чужом подъезде – она не помнит. Страшно тянет вниз, назад, но ноги продолжают ступенька за ступенькой вести ее все выше и выше. Пятый…шестой…теперь налево. «Что же я делаю?» - С ужасом бьется в обрывках сознания, - Господи, что же я здесь делаю?» Рука не слушается ее так же, как и ноги, и тянется к звонку. Он отзывается в ней набатом, кажется, что от его звона рухнет сейчас весь дом. Внезапно руки и ноги вновь обретают послушание и на какое-то время мирятся с мозгом. И Марина бежит, бежит прочь, но бежит так, как можно бегать лишь во сне, почти оставаясь на месте. И все же сейчас она управляет своим телом. Вот уже и пятый этаж. Напротив нее двери лифта. Она слышит, как за дверьми останавливается кабина. Кабина, судя по звуку, проехала совсем немного, всего лишь этаж. Так с какого же она этажа? С четвертого или с …ШЕСТОГО? Ноги ее преодолевают еще несколько ступенек вниз и замирают. В кабине что-то глухо стучит, двери с мягким шипением отползают в стороны, и из лифта на лестничную площадку медленно опускается, противореча закону всемирного тяготения, багровая крышка гроба. Теперь Марина бежит уже по-настоящему, как бегают преследуемые и наяву, вот только стук ее каблуков никак, ну, никак, не может заглушить страшного тяжелого стука за ее спиной. Сколько этажей осталось позади – двадцать, тридцать?... Она уже мчится какими-то коридорами, пустыми квартирами, всеми силами пытаясь вырваться из этого дома. Наконец ей это удается, и страшный подъезд позади. Вот и знакомый двор, а вот и ее подъезд. Она, спотыкаясь, бежит по ступенькам, боясь обернуться, слыша все тот же глухой стук за спиной. Может это совсем не ТО? Может это просто эхо ее шагов? Но, нет, лучше не оборачиваться, не смотреть… Вот и дверь квартиры, за ней спасение, но одна мысль все же не дает ей покоя. «Теперь он знает, где я живу, теперь он знает…» Дверь в комнату распахнута. Это ее комната, но вот посреди ее…Посреди ее комнаты стоит ТО, что лишает ее последних сил. «Это не для меня… не для меня», - с отчаянной надеждой думает она, глядя на темно-багровый гроб, но что-то тяжелое толкает ее в спину, подтаскивает вперед, и, последнее что она видит – это шелковая белая обивка под руками и полоска света, постепенно уступающая место полной темноте…
Как тяжело дышать… Руки царапают покрывало…Вместо крика из груди вырываются приглушенные хрипы…И, вдруг – свет, освобождение! Марина вскакивает, готовая вновь бежать, спасаться и… и тут только понимает, что это был сон. Она сидит на маминой кровати, на полу валяется одеяло. Тонкий белоснежный пододеяльник разорван в двух местах… И все же…Все же это был не только сон. Эта мысль не дает ей покоя. И еще одна… «Теперь он знает, где я живу»… Она подходит к окну, раздвигает шторы. За окном светло, правда не солнечно, как вчера, потому что снова идет дождь. Капли дождя глухо стучат о подоконник. Так же глухо, как и…
Интересно, который сейчас час? Часы стоят. Марина даже не помнит, что вчера сама их остановила. Преодолевая слабость во всем теле, она идет к телефону и набирает номер. Двенадцать… Надо что-то делать: сначала умыться, потом убрать постель, что-то приготовить. Да и к матери надо бы сходить, больница-то рядом. Но проходит еще часа два, прежде, чем она может начать что-то делать. День проходит кое-как. Мать она так и не увидела, лишь получила в обмен на передачу длинную и сумбурную записку. И все же эта вылазка из дома принесла ей облегчение. Несмотря на плохую погоду, она была на улице не одна. Рядом с ней спешили, говорили, смеялись люди. Реальные люди в реальном мире.
Домой она вернулась, когда окончательно продрогла. Приближался вечер, и с каждым его шагом приближалась уверенность, что это был не только сон. Иначе откуда эта тревога в сердце? Еще раньше врачи упрекали ее в излишней мнительности, а мать… Мать говорила, что у Марины прекрасная интуиция. Марина больше верила матери… А если так – то ей действительно угрожает опасность. И, как бы в подтверждение ее мыслей, за окном, в наступающей ночной тишине, раздался жуткий звук, заставивший ее похолодеть. Это был собачий вой. И, странно, но этот вой придал ей силы.
Она закрыла дверь на все замки, достала с полки книги, начиная с практической магии и заканчивая христианскими брошюрами. Ей предстояла борьба. Борьба с той опасностью, которая неотвратимо приближалась к ней…
Когда вновь пущенные часы пробили двенадцать, Марина уже лежала в постели, спрятавшись с головой под одеяло. Одеяло было ватное, оно плохо пропускало звуки, и все же Марина слышала каждый шорох, доносившийся извне, настолько обострен был ее слух. Но то, что вскоре поразило ее, и от чего замерло сердце, было уже не шорохом. Нет! Там, внизу, на лестнице, она ясно различила звук тяжелых шагов. Эти глухие, грозные звуки, неотвратимо, как судьба, шаг за шагом приближались все ближе и ближе. Вот они на миг замерли совсем близко, где-то на площадке между третьим и четвертым этажом… Если так, то осталось десять, от силы тринадцать шагов… Топ-топ…раз, два, медленно и глухо, так же бьется и ее сердце в такт этим шагам…десять, одиннадцать… «Ну, иди же, иди дальше», - молит про себя Марина. Но нет. Два последних, тяжелых шага, и она ясно услышала, как задергалась ручка входной двери. Потом дверь слабо скрипнула, как вздохнула, и те же размеренные шаги, слегка смягченные ковром, приблизились к ее кровати. Ее сердце еще колотилось некоторое время, но измученный разум, перешагнув все допустимые границы ужаса, разорвался на тысячу кусков в тот миг, когда холодные руки сжали ее горло…
Спустя день, весь дом был потрясен этой смертью. Мать Марины, не имея от дочери известий, и не сумев дозвониться, слыша без конца в трубке длинные гудки, сбежала из больницы. Были подняты на ноги все: начиная с участкового и заканчивая знакомыми и соседями. Когда же слесарю, вызванному из РЭУ, удалось, наконец, взломать дверь – глазам присутствующих открылось совершенно невообразимое зрелище. Вся входная дверь была исписана какими-то странными иероглифами вперемешку с крестами. Кресты же украшали и дверь, ведущую в комнату дочери. Кровать была обведена то ли мелом, то ли мукой. А на кровати лежала Марина… В ее раскрытых глазах и чертах посиневшего лица застыл неизъяснимый ужас, а ее руки изо всех сил сжимали горло. Сжимали так крепко, что не хватило сил разомкнуть их…
* * *
А в это время в доме напротив, на шестом этаже, молодой художник абстракционист, очень худой и бледный, расписывал багровые стены...впрочем, что он хотел изобразить, о том было ведомо лишь ему… В кругу своих знакомых он слыл большим оригиналом, и делал все для того, чтобы поддерживать это мнение…