Отчего-то все в нашем далеком прошлом окрашивается каким-то необъяснимым очарованием, каким-то счастливым флёром, и воспоминания о нем согревают холодеющую с годами душу.
"То время, что прошло, наше; что было, то теперь в самом надежном месте."
Л. А. Сенека
Утих свежий дневной ветерок, перестал шуметь листвой, не качает ветки.
Воробьи угомонились и попрятались: какие в густых кустах, а какие под стрехой избы.
Потеряли интерес к земным исследованиям куры и незаметно удалились в курятник.
Прижались на нашесте друг к дружке, сонно поквохтывая.
Один петух вертит головой и смотрит на всех строгим глазом.
Корову давно уже пригнали с луга, и она, в ожидании дойки, утомленная жарой и слепнями, блаженно отмахивается хвостом от комаров, развалившись в коровнике на сухой соломе.
В гулкой вечерней тишине звуки внезапно становятся ясными и отчетливыми.
Не сливаясь больше в общую мелодию шумного дня, они напоминают отдельные ноты, которые берет в раздумье великий музыкант, пробуя сочинить симфонию жизни.
Звонко пилит что-то пила в соседней деревне.
Остановилась.
В другой стороне колодец завел скрипучую долгую песню.
Загремели весла о борт лодки на озере.
Собака тявкнула несколько раз.
На несколько мгновений все стихает совершенно.
А вот с луга за деревней доносится бодрый говорок, начинает вжикать коса о траву.
Бухнула где-то дверь, загремело упавшее ведро.
Мужик ругнулся отрывисто и беззлобно.
Промычала тягуче пару раз корова, напоминая о себе хозяйке.
И уж совсем издалека, с болота за озером начала с глухим тяжким надрывом кричать выпь.
Тетка идет с охапкой зелени с огорода.
- Я сейчас корову подою, а потом ужинать будем. А ты что скучаешь? Сходил бы за фиалками на моховое болотце за рощей. Их там много сейчас.
Березовая роща мягко освещена оранжевым закатным солнцем.
Белые яркие стволы густым частоколом уходят в темную глубь.
Отливая восковым глянцем, повисли безвольно молодые листочки в ожидании следующего дня.
Тут и там торчат красные, желтые и зеленые сыроежки.
Трава за рощей уже мокрая от росы.
Над болотцем висят, плавно колыхаясь, белые клочья тумана, пропитанные запахом фиалок.
Тоненькие, ажурные и белые, они почти незаметны и кажутся порождением самого тумана.
Они движутся в его изменчивых текучих струях, будто пытаются вырваться из густого мохового ковра.
Хрупкие, податливые стебельки их ломаются от легкого сжатия пальцев.
Белых много, а сиреневых почти нет.
Белые и пахнут сильнее, но хочется, чтобы в букетике было и несколько сиреневых, для красоты.
А вот и сиреневая, еще одна. Как они хороши, как трепетны, как нежны!
Любуясь букетиком, я тыкаюсь в него носом, и чарующая сладость стесняет мне грудь и дурманит голову.
Вылезаю из болотца и, шаркая одна о другую мокрыми до колен штанинами, снова иду через сумеречную заснувшую березовую рощу, оставляя за собой сладкий шлейф.
После ужина сидя в плетёном кресле под оранжевым абажуром настольной лампы, я кручу ручку большого старого лампового радиоприемника.
Уютно горит зеленый огонек, то расширяясь, то сужаясь, как глаз хитрой кошки.
Освещая часть добротного деревянного корпуса, светится панель настройки с манящими названиями городов мира.
Из динамика тихо льется блюз, который с душой играют черные музыканты где-то страшно далеко от меня, наверное, на жарком берегу Миссисипи.
На подоконнике в черном квадрате распахнутого настеж окна стоит в стеклянной майонезной баночке маленький невзрачный букетик вечерних фиалок, белых и сиреневых.
И под звуки легкого блюза, влекомый вечерней прохладой, льется в комнату, заполняя ее всю, их тонкий божественный аромат.
А за окном, будто тоже с берегов Миссисипи, гремят не умолкая ни на миг цикады.
И хочется, чтоб это было долго-долго - и никогда не кончалось...