Много странного я слышал про дедушку Серафима. Его дом в Пазушино стоял рядом с нашим, но лет до десяти я не был знаком с хозяином. И вообще не предполагал, что в доме кто-то живет. В детстве часто так бывает: вещи интересуют больше, чем люди, а тем более люди взрослые. Сначала я и узнал про дом, самый старый в деревне. Старый не только потому, что зарос до окон бурьяном, рубероид наполовину облез с крыши, а труба из-за выщербленных кирпичей напоминала башенку старинного замка. Все дома в Пазушино стояли окнами к дороге, разделявшей деревню на две стороны. Дом дедушки Серафима отвернулся от тракта и смотрел в сторону реки. Даже не смотрел, а всматривался, наклонившись окнами к забору пионерлагеря, за которым текла речка Пазушинка. Баба Маша говорила, что до войны все дома выходили окнами на реку, но после большого пожара строить стали окнами к дороге, связавшей Пазушино с райцентром. Этим мой интерес к дому два или три лета и исчерпывался. До тех пор, пока однажды...
Однажды, начитавшись Дюма, я выстрогал шпагу из старой доски. Гвардейцев в Пазушино отродясь не водилось, но настоящий дАртаньян везде кардинала найдет. В роли приспешников подлого служителя культа молчаливо согласилась выступить крапива, которую бабушка культивировала в углу огорода с целью защиты от воображаемых воров. С кусачими стражами растительно-книжного мира было покончено минут за двадцать. Когда, позеленев от страха, пал последний гвардеец, за его спиной обнаружился лаз в соседний огород. Родичи поверженных врагов чувствовали себя там куда более вольготно. Я бился с ними не меньше часа, получив несколько ранений и измазав рубаху зеленой вражеской кровью, пока не прорубился к узенькой тропинке. Со шпагой наготове я прокрался до конца конца тропинки. Передо мной под землю уходили деревянные ступеньки. Поколебавшись секунду, я полез вниз. Подземный ход закончился быстро и скушно. Спустившись, я попал в маленькую подземную комнату с тонкими кривыми бревнами на потолке и земляным полом. В комнате стояла низенькая лавка, а в углу в какой-то прозрачной плашке горел огонек. Над огоньком висела икона. Но не такая, как у бабушки. В нашем доме было несколько икон, больше всего мне нравились золотые оклады в виде гроздей винограда с черными точками времени. Эта же икона была бумажная, как вырезка из журнала, и наполовину сморщенная. Какой-то дед стоял на коленях на большом булыжнике, рядом ненастоящие домики, а сверху, из облака, на него смотрел какой-то пупсик с крыльями. Я почувствовал, что влез в чью-то чужую игру, взрослую, и потому скучную. Ну почему бы не повесить на стену рыцарские доспехи, поставить сундук, а в стене сделать подземный ход? Мне совсем не хотелось встречаться с хозяином, я вскарабкался наверх и вскоре очутился в своем огороде, где залечил раны горстью красной смородины. Однако на соседний дом я уже смотрел по-другому.
- Бабушка, а кто живет в том старом доме? - спросил я вечером, махнув рукой в сторону огорода.
- В том-то? - баба Маша налила в кружку молока. - Дед Серафим. Пей, давай, молочко, пока парное. В городе зимой такого не попьешь.
Мне в голову пришла свежая мысль:
- А у него внуки есть?
Баба Маша прыснула, ухмыльнулась, подумала и ответила.
- Нету у него внуков. И детей нету. Он монах.
«Монахи, по-моему, служат кардиналу», - подумал я.
- Бабушка, а кто такой монах?
Бабушка снова задумалась. Лазать в карман за словом она не привыкла, и я с удовольствием слушал непонятные, но манящие и хлесткие суждения о пазушинцах: о председателе Петровиче, который «через рупь зари не видит», дуре Арине, у которой «всей скотины одни мандавошки, да и те с голода сдохли», бабе Дуне, которая «с трех соток семь ртов подняла». А тут вот – задумалась.
- Монах-монах, облако в штанах. Богу молится, потому и монах.
- А ты тоже монах? - я видел, как по вечерам бабушка о чем-то шепталась с самой старой иконой.
- Тьфу тебя, дурень. Вечно ты все попутаешь, а у меня корова не кормлена.
И сбежала на двор, к своей любимой Зорьке.
Залезть в землянку я больше не решался, тем более что бабушка заколотила лаз в соседний огород, но за домом стал поглядывать. Мне захотелось увидеть соседа-монаха, по моим представлениям он должен был быть чем-то похож на Атоса. Но монах не появлялся, и вскоре я забросил это занятие. Бои с крапивой заменила рыбалка. Как-то раз Колька с другого конца деревни сманил меня на леща. На леща нужно было идти на восходе и я уговорил бабушку разбудить меня в пять утра. Отрывной календарь уверял, что солнце восходит в пять тридцать четыре, за полчаса нужно было одеться и дойти до плотины через лагерь, куда вела тропинка из нашего огорода. В тумане пели петухи и мычали коровы, лучи солнца грели бок облака над темным лесом. Я с удочками прыгал через грядки, и вдруг разглядел в соседнем дворе чью-то фигуру. «Дед Серафим», - я обрадовался своей удаче и прокрался к забору. Высокий старик в серой фуфайке и юбке неподвижно стоял под окнами дома и смотрел на поднимающееся из-за забора солнце. Вот согнулся, будто что-то взял с земли, разогнулся и перекрестился. Я заметил, что он что-то шепчет, точь-в-точь как бабушка Маша вечером перед иконой. Скрипнула доска забора и дед Серафим обернулся. Несколько секунд мы смотрели друг на друга, он вдруг улыбнулся, и махнул рукой в мою сторону – сверху вниз и справа налево. Я сжал удочку и бросился в калитку.
На завалинке у дома соседки бабы Дуни было интересно. Я играл патронами, откопанными соседкой в огороде, бабушки с нашего конца деревни говорили о вечной войне с жуком, ругали и хвалили Горбачева, перемывали косточки отсутствующим соседкам. Кто-то помянул дедушку Серафима, и я решил спросить про замлянку. Бабушки захохотали, а дядя Володя произнес:
- Он бомбу ядреную боится.
- Конца света ждет.
- Как с самолета упал, так умом и двинулся.
- С какого самолета?
- Так он в войну-то летчиком был. И сбил его немец-то. В черепушке дырка у него, только кожа сверху, как родничок у ребят. Вот ума-то и не стало, - объяснила неизвестная бабушка из дома у колодца, но баба Дуня перебила:
- Ты тогда в Семеновском жила, чего дитя-то мутишь. С войны-т он молодцом пришел, хоть и раненый, правда, Маш? Он ведь к тебе сватался ищо. А потом его на танцах лютовские приложили, помнишь, танцы в Лютово-то были?
- И не сватался он ничего, - обиделась моя бабушка. - А землянку он уж потом вырыл, чтоб картошку хранить. Дом-то сгнил весь, подпол осыпался. Путаете мальцу голову.
- Самогон он там варит, точно говорю, - ввернул дядя Володя.
Я не помню, что еще тогда говорили про дедушку Серафима. Да и многое из того, что здесь написано, придумано и домыслено. Память играет с нами в прятки: порой кажется, вон, шевельнулся куст, подойду поближе и застукаю, кто там спрятался. Но нет, это ветер, или никчемный воробей, или вовсе – наваждение, мираж. И вроде был какой-то разговор про деда Серафима, но четко помню только теплые от закатного солнца бревна, в толстых щелях которых сплели паутину пауки, да суетливых кур, бьющих земные поклоны несуществующим зернам.
*******************
Я ехал на попутках из райцентра. Побитая жизнью девятка бросила меня возле большого валуна у отворотки на Пазушино. Мне нужно было попасть в сельсовет, чтобы взять кое-какие справки для оформления наследства. Баба Маша умерла лет десять назад, а теперь вот и мать – я остался единственным хозяином огромного, пустого, и совершенно ненужного мне дома.
У валуна стояла женщина лет тридцати, в очках, платочке и двумя сумками в руках. Как и я, она ждала попутку.
- Автобусы-то не ходят?
- Школьный будет в три, а у меня сегодня два урока всего. Так бы дошла, но сумки.
Сумки оказались не тяжелыми, до деревни было километра четыре, мы шли по дороге и разговаривали. Наташа работала учительницей литературы, заведовала школьным краеведческим музеем, а по выходным пела в церкви. Я давно не был в деревне, и с интересом слушал рассказы про местную жизнь. К примеру, память не сохранила никаких воспоминаний о церкви в Пазушино, Наталья же уверяла, что она там всегда была, более того, никогда не закрывалась. Я вспомнил про деда Серафима и моя собеседница оживилась.
- Как же, как же. Старец Серафим – гордость Пазушино. У нас в музее целый стенд про него, и в восьмом классе сочинение пишем.
Я был удивлен. В моей памяти дед Серафим остался вечным чудиком, строителем землянки, в которой мне, к сожалению, так и не довелось поиграть.
- А вы не знаете его историю?
- Нет.
- Он же воевал, летчиком был. И его самолет фашисты сбили. Отца Серафима ранило, а сам он упал в воронку. И вот он лежал там, а он был неверующий и вспомнил, как ему мама в детстве молитву Иисусову читала. Он все время ее повторял, и так в бога поверил. И спасся.
- А как?
- Этого он нам не рассказывал. Выполз, наверно, или наши подобрали. Удивительная история, правда?
Мы замолчали и просто шли по дороге, приближаясь к Пазушино. Вот из-за леса показалась маковка церкви, и я понял, что стоит она на другом конце деревни. Но почему я ничего не помню? Бог знает.
- Извините, я все-таки не понял, отец Серафим – монах? Почему же он тогда живет не в монастыре?
- В советское время монастырей мало было. И новых людей туда редко брали. А постриг он в Новом Афоне принял. Специально ездил туда, пол-Грузии пешком прошел.
- А.
Главой Пазушинского сельского поселения оказалась дородная баба с огромной бородавкой на носу. В коридоре она мельком взглянула на меня, скосила глаза на бородавку, и посоветовала приехать в приемный день. Потому что сегодня сельсовет справок не выдает, секретарь на больничном, печать в сейфе, а ключи увез какой-то Петрович. Я давно не верил в сказки, пусть даже их рассказывала разжиревшая на харчах местного самоуправления Баба Яга. А потому предложил поговорить в кабинете, где и вручил заранее приготовленный конвертик с щитом, мечом и надписью к юбилею прокуратуры России. Не знаю, что подействовало больше – форма или содержание взноса в фонд поддержки низшего чиновничьего звена, но через час искомые справки лежали у меня в кармане.
На выходе я столкнулся с Наташей. До вечернего автобуса было часа два, и я попросил познакомить меня с отцом Серафимом.
За годы моего отсутствия его дом скособочился еще больше. Причем если сама изба согнулась в сторону реки, то крыльцо и двор падали в сторону дороги, отчего казалось, что бревенчатого патриарха раздирает какой-то вечный вопрос. Причем «кто виноват» и «что делать» давно сгнили в зарослях крапивы, осталось только «быть или не быть».
Дед Серафим и верно напоминал старца – в черном подряснике, с длинными седыми волосами, деревянным крестом на нитке деревянных же бус. В руке, конечно, четки.
- Здравствуйте, отец Серафим.
- Здрав...ствуй...те...
Хозяин посмотрел на меня и, кажется, не увидел. Зрачки шевелились вправо и влево, ощупывая пространство, но не остановились на мне. Сколько ему лет? Может, все сто. В какой-то момент мне показалось, что старик в коме, и лишь по какой-то прихоти природы продолжает двигаться. Хотя двигался он плохо, еле переступал по скрипучему полу. Сесть за стол ему помогла Наташа.
- Батюшка Серафим, вот сосед ваш, хочет узнать, как вы спаслись во время войны.
- Я... не... спасся...
- Ну как же, вы же нам рассказывали. Во время войны, когда вы летчиком служили. (мне – "Совсем плохо слышит")
- Я... был... связистом...
Наташа виновато посмотрела в мою сторону и зашептала быстро:
- Совсем уж старый стал, ничего не помнит. Летчиком он был, летчиком. Он нам и медали показывал, и ветеранскую книжку я в сельсовет носила, чтобы дом починили. Да денег у них нет.
«Ага, - подумал я. - У них и печати нет»
Учительница просигналила мне вздохом, развела руками и встала:
- Благословите, отец Серафим!
Я смотрел на старца с жалостью. Честное слово, он был скорее мертв, чем жив. Лицо как у покойника, только глаза открыты. Пустые, бесцветные, со множеством красных трещинок. Все изменилось в один миг. Улыбка оживила лицо, он посмотрел на меня совершенно осмысленным взглядом и громко произнес:
- Господь благословит!
И перекрестил, как тогда, перед рыбалкой. Кто их поймет, этих стариков? В свой дом я так и не зашел.
*****************
Однажды мне довелось работать в областном архиве. Я перекапывал архивы ГПУ и КГБ, уже открытые к тому времени. На одном из дел взгляд зацепился за знакомое сочетание. Вверху, на холодной грязно-синей бумаге было приписано карандашом: "Отправлен на поселение в д. Пазушино. Контроль - райотдел". Что-то подсказало, что сейчас я открою неизвестный ни мне, ни школьной учительнице фрагмент жизни отца Серафима. Ивана Петровича Грязькова судили по стандартной статье для "политических". Из материалов дела я узнал, что в 1946 году лейтенант ВЧ № такой-то (род войск и место службы не указывались) проводил религиозную агитацию, направленную на снижение боевого духа и разложение Советской Армии. Основанием послужил репорт некоего сержанта Кутырина. Доказательств не требовалось - на суде обвиняемый полностью признал свою вину. Наказание для фронтовика было выбрано крайне мягкое - три года ссылки в Нарымский край.
Я листал высохшие, негнущиеся страницы дела, исписанные поспешным неровным почерком со множеством ошибок, и вспоминал землянку деда Серафима. Я мало что узнал про него. Обвинительные заключения тех лет похожи на жития святых - та же отточенность формулировок, и так же мало реальных фактов. Но мне показалось, я понял, что заставило деревенского чудака выкопать смешное убежище. Что та, реальная землянка была лишь символом, образом землянки, которую он выкопал внутри себя. Как сморщенная бумажная иконка в углу, за которой мало кто может разглядеть незримый и непостижимый для слабого человеческого ума первообраз. И, может быть, эту землянку он копал всю свою жизнь.
***********
Море застыло под зеленой страной. В то лето я отдыхал в Абхазии. Мы только что вынырнули из новоафонской пещеры, и грелись на солнце около сплетенной в объятиях парочки из какого-то мифа. Слева, среди пальм виднелись башенки лубочного монастыря. Я был разочарован. Слова «Новый Афон» и «пещеры» прочно сплелись в моем сознании, и я полагал, что монастырь расположен именно в пещерах.
Перекурив, наша группа побрела в сторону Нового Афона. Пожилой экскурсовод-грузин рассказывал его историю. Во дворе гуляли петухи и туристы. Монахов видно не было. В главном храме мы остановились у иконы Серафима Саровского и выслушали весьма искаженную историю подвигов знаменитого святого.
- В начале 20-го века монастырь получил в дар набор колоколов. Эти колокола – лучшие на всем Кавказе – сохранились до сих пор. Их подарили известные русские купцы Оловянниковы, а монахи в знак благодарности записали их имена на этой фреске, - заглядывая в бумажку, вещал экскурсовод.
- Простите, - вмешался я. - Не Оловянниковы, а Оловянишниковы.
- Я двадцать лет вожу экскурсии и знаю, что здесь написано, - обиделся наш проводник.
Надпись была сделана славянской вязью и мы всей группой принялись ее расшифровывать. Минут через пять группа большинством голосов признала мою правоту, а экскурсовод насупился. Я уже пожалел, что влез со своей эрудицией.
- Скажите, - сказал я, чтобы смягчить неловкость. - А монастырь был здесь и в Советское время?
- Нет. Здесь был санаторий. Лучший санаторий в Новом Афоне.
- То есть и монахов здесь не было?
- Дарагой, какие монахи. Здесь отдыхали члены Политбюро.
************
Мне позвонили в семь вечера. Далекий голос на фоне помех и криков сообщил, что мой дом в Пазушино горит. Я не успел спросить ни кто звонит, ни как узнали мой телефон. Выскочив из супермаркета, бросил пакеты в багажник и, не заезжая домой, поехал в Пазушино. По дороге клял себя, что давно не был в бабушкином доме, как будто мой визит мог что-то изменить. В райцентре я свернул не туда, и еще час потратил на то, чтобы найти нужную дорогу. Прошло часа четыре после звонка, уже стемнело, когда моя машина свернула на последнюю, прямую дорогу до Пазушина. Мимо освещенной одним фонарем церкви, к нашему концу деревни. Толпа уже разошлась, пожарные уехали, от дома остались одни головешки. Но не от моего дома. Он стоял как стоял, только покосился немного. Отойдя от первого шока, я понял, что сгорел соседний дом, дом деда Серафима. Испорченный телефон. Старик, верно, уже умер, родных у него не было. Меня в деревне тоже давным-давно никто не видел. Трудно ли перепутать?
Ехать назад ночью не было никакого смысла. Тяжелый день, тяжелая дорога, да мне просто хотелось зайти в дом, с которым я уже сто раз попрощался. Ключа, конечно, не было, но в своем огороде, заросшем и затоптанном на пожаре я нашел лом, и не долго думая сломал старый ржавый замок. Электричество, как ни странно, было. Зеленый абажур на кухне у печки и, что самое удивительное, иконы. За столько лет и не вынесли! Блин, век восемнадцатый-девятнадцатый, целое состояние по нынешним временам. Как я мог забыть?
Перина в комнате с подушкой треугольником, бабушка всегда так убирала постель, кружевная сетка сверху. Кругом пыль, но все прибрано. Бабушки давно не было, но распорядок ее жизни, казалось, был сильнее смерти. Вещи так же послушно ждали хозяйку – готовые к применению, только скажи.
В дверь постучали, и, по деревенской традиции, зашли, не дожидаясь ответа. На пороге стояла женщина лет сорока, с длинными русыми волосами.
- Здравствуйте. Это вы? Вы меня не помните?
- Наталья? - я узнал старую знакомицу по путешествию в сельсовет и экскурсии в дом хозяина сгоревшего дома.
- А я увидела – свет, подумала, может воры. Давно же сюда никто не приезжал. Извините уже за беспокойство, пойду я.
- Нет, постойте. Простите, я очень давно не был в деревне. Мне позвонили, сказали, что горит мой дом. Назад ехать поздно уж, вот, решил заночевать. Но совершенно не помню, как обращаться с печкой. Бабушка газа не признавала.
- Ах, вам помочь? Может, поесть принести?
- Да нет, в машине продукты. Вот с печкой бы помочь, да может останетесь, расскажите что здесь и как. А то все дела, дела, никак не вырваться. Что с отцом Серафимом.
Я принес из багажника продукты, мы растопили печь (хотя стояло лето), поджарили сосисок и сварили спагетти. В пакете обнаружилась и бутылка вина. За ужином Наталья рассказала, что по-прежнему работает в школе, отец Серафим умер лет восемь назад, и похоронен у церкви. Наташа нравилась мне, я ей тоже, иначе бы не осталась – дураку ясно. Деревенская любовь оказалась похожей на трехлитровую банку парного молока – простая и вкусная, сколько не выпей. После такого хочется завалиться в гамак, растянутый между двух плакучих ив, поглаживая тугой живот и наблюдать, жмурясь, как лучи солнца пробиваются сквозь дрожащие листья. Впервые за много лет я почувствовал себя абсолютно счастливым.
- Я пойду.
- Ты куда? Ночь на дворе.
- Поэтому и пойду. Это деревня. Сегодня в храме служба, приходите, я буду на клиросе.
- Во сколько?
- В девять.
- Три ночи уже, и ты встанешь?
- Конечно, я же привыкла.
Я проводил Наташу до калитки, обнял, и она долго стояла, прижавшись. Поставив будильник на телефоне на без двадцати девять, я мгновенно уснул.
Телефон пропищал раза три, когда я заставил себя подняться с бабушкиной перины. Служба шла, начиналась литургия верных, хоть в церкви не было ни верных, ни оглашенных. Я не считал себя церковным человеком, хотя и знал в общих чертах литургию.
«Ииии...жееее....хе....руви....мыыыы. Тааааайно оообразуююююющееее», - чистый, глубокий голос выводил херувимскую песнь в абсолютно пустой церкви. Наташа была скрыта перегородкой клироса, священник иконостасом. Вскоре я услышал и его сильный, властный голос: «Придите и едите, сие есть тело мое, иже за вы ломимое!»
По спине пробежали мурашки. Эти двое служили как на Пасху, когда каждое слово ловят сотни людей. Кто мог слышать их сейчас? Мне захотелось встать на колени, спрятать лицо в пол, как это делают бабушки, отдаться волнам бьющей от алтаря благодати. Но я просто отошел в сторонку и слушал украдкой, из-за колонны. Служба кончилась, Наталья, как и положено, от причастия отказалась, я тоже, и священник употребил вино и хлеб в алтаре, один. Из-за клироса вышла не та учительница, которой я когда-то помог донести сумки. Лицо Наташи было почти таким же, как несколько часов назад в моем доме, живым, счастливым. Она познакомила меня со священникам, отцом Артемием, а сама ушла в школу, к второй смене.
Настоятель провел меня к могиле деда Серафима у алтаря. На ней, в стеклянном сосуде, горела лампадка.
- А что, он и вправду был старцем?
- Да, прозорлив был. Много людей к нему ездило, из Москвы, и священники и архиереи.
- А местные?
- Местные не очень. Кто же поверит, что рядом с тобой святой живет? Хотя и уважали. Как-то служба была на Троицу, и вдруг град пошел, крупный такой, как из пулемета. И одна бабушка, не выдержала, и прямо посреди службы как заголосит: «Огурцы мои, огурцы все побъет». И уж бежать из храма. А отец Серафим ей и говорит: «Стой Семеновна, целы твои огурцы». И точно, у всех градом в огородах все побило, а у Семеновны как и не бывало.
- А еще какие чудесные истории с ним были?
- Ну как же. В Семеновском женщина одна живет. И мать у нее пьет, и сама она. А деток двое, девочки, полтора года и три. Позапрошлой зимой мамаша напилась, да и забыла вечером санки с девочками на улице. Я в шесть на службу пошел – смотрю – из под сугроба шапка торчит. Откопал – думаю все, замерзли. А они спят. В больницу отвез сразу, на машине своей. Врачи посмотрели, и говорят – ничего. Даже не простудились. Снегом занесло, и они под снегом грелись, видимо.
- Не понял, а Серафим-то тут при чем.
- Так мне в больнице старшая и рассказала, что они плакали-плакали, а к ним Дед Мороз с белыми волосами подошел, одеялом укрыл и сказку рассказал. И стало тепло. Я ей потом фотографию показал, Серафима. Говорит – точно он. А отец Серафим уж пять лет как умер. Так-то... Мать, кстати, с тех пор и не пьет.
Мы шли по кладбищу, и вдруг отец Артемий остановился, снял крест и протянул мне. «Подержи-ка». Серебряный, тяжелый. Священник отошел к кустам, задрал подрясник и я услышал характерное журчание.
- Чтобы на крест не попало, - пояснил настоятель. - Не испугался? А то многие думают, что раз священник, так и в туалет ходить не должен. Или, к примеру, в кроссовках ходит батюшка, так говорят, что ненастоящий. А у него, может, ноги больные. Так и отец Серафим, кстати. Мог и по матушке приложить кого, если нужно. Да и жизнь его была, не совсем простая, и по лагерям помотался. А видишь как получилось.
Я уже мало что понимал про деда Серафима. Но выяснять, что и как было на самом деле, уже не хотелось. Да и некогда, пора было возвращаться в город. Я выпросил у священника замок, чтобы закрыть дом, и мы попрощались. Мне так и не удалось поговорить перед отъездом с Наташей. Я прогулялся до реки, пообедал, и выехал из деревни уже к вечеру.
Свет фар выхватывал из темноты кусок дороги. «Господи, почему мы живем... так? Почему не можем... по-другому? Господи, когда, когда все это кончится? Скорей бы уж. Хотя нет. Еще, еще немного... пожить. Наверно»
Я пообещал себе, что в ближайшие выходные приеду в Пазушино еще. Ну, или хотя бы в следующие.