Кто понял жизнь, тот больше не спешит,
Смакует каждый миг и наблюдает –
Как спит ребёнок, молится старик,
Как дождь идёт, и как снежинка тает.
Омар Хайям
Всю ночь шёл дождь.
Мне не спалось...
С молчаливой покорностью прислушивался я к разноголосым созвучиям за полусонным окном. А мой ночной приятель - дождь - как будто виртуозный музыкант играл, играл искусно на чародейных инструментах. И музыка прекрасная его, моим сознаньем овладев, лилась, лилась отрадой не земною. Струилась величаво. И дивною гармониею звуков Дух возвышала до небес. В ней слышалось: то перекатный леса шум, то тихий всплеск волны, то щебетанье птиц весною, то сладкий шёпот девушки влюблённой, то робкое моленье старика, то непорочный поцелуй невесты, то чистый детский смех.
Забыв про всё на свете, я вслушивался в музыку волшебную, через себя её я пропускал, и мнилось мне, что, может быть, и у дождя, всё так же, как у человека - есть у него своя душа, и радости свои, и горести, и есть свой… возраст. А почему б и нет? Раз возраст есть у нас, людей, то и у дождей он быть обязан...
Да вот возьмите сами и окунитесь с фантазией в ту музыку маэстро. По нитям дождевым в его ночное царство отройте путь. Тогда вы и поймёте до капельки всю суть.
Слышите? Сейчас вот за окном легко и беззаботно весёлым перезвоном, как будто бы по клавишам шального клавесина, дождь тарабанит в жестяный подоконник - ...три, четыре, пять. Скорей всего то неугомонный дождика сынок, - Дождёнок малышок так учится считать...
А вот вдруг ни с того и ни с сего слезинки-горошинки, переливаясь, всхлипывая, закапали с ресниц обиженно, - и следом в три ручья на тонкое оконное стекло. А это кто ещё? То, видимо, чего-то испугавшись, захныкала, закапала, заплакала Дождинушка - дождя дочурка, милая кровинушка.
Но вслед за этим капли крупные настойчиво и громогласно забарабанили в карниз, по крыше, мостовой, - а это означает, что Дождик-папа, деток усмиряя, скомандовал идти им отдыхать в воздушный замок свой.
А дети... А детям хочется резвиться. Один другого догонять. Плясать, смеяться, веселиться. По лужам собственным скакать.
И вот они со свежей силой выходят снова погулять. И в прятки принялись играть. Да вновь отец им: «Тише, тише. Пора. Пора ложиться спать».
И помаленечку утихли, замерли дождишки, детишки-шалунишки. Мелодией разноголосою они, послушные, скатились в колыбельку отдыхать.
И вот уже мотивом ласковым тихонько заунывно дождь за окном струит. То в думу погружённая застенчиво и нежно над безмятежной колыбелью красавица Дождинка-мама песнь светлую, веками выстраданную, своим младенцам милым напевно шелестит. Совсем она тихонечко поёт свою, из песен лучшую, но слышат её голос чистый и разумеют всё до капельки не только дети малые - и звёзды во Вселенной, за облаками вдалеке. Ведь поёт она её на всем, везде понятном языке...
И у меня от многоточия той песенки дождя прелестного сердечко неожиданно в груди то затрепещет птицею, забьётся светлой радостью, то вдруг в воспоминаниях потонет безвозвратно, в безоблачных своих. И я тогда покорные смыкаю веки плавно и окунаюсь счастливо в раздумия блаженные свои, чтоб их испить до капли...
О чём они, раздумия мои? Об этом достоверно знает ночь. И мой приятель - дождь.
- Не так ли?
- Кап-кап, кап-кап. Всё так-так, так-так, - в ответ, я слышу, шелестят мне дождевые капли...
О возрасте, конечно же, я размышляю вновь...
Вот предо мной вся жизнь моя, как на параде проходит вереницею. Идёт она, идёт, развёртывается легко и быстро, так, словно свиток, который просмотрев внимательно, я вывод делаю такой: имеет каждый возраст свои цветы прекрасные, каждый - свои радости несёт, и каждому доступна своя духовная краса. И сколько б не было годков нам, а это есть всегда тот самый подходящий возраст, чтобы любить, мечтать и радоваться жизни. И надо искренне уметь нам наслаждаться её мгновеньем каждым.
Но, мы ведь никогда не довольствуемся долею своей, тем, что у нас уже имеется. Нам всегда хочется чего-то другого: быть иным, иметь больше, уметь то, чего мы не умеем делать. Всегда чего-то не хватает нам. И это не зависит от возраста. А сам возраст не определяется долготою нашей жизни и состоянием тела, он определяется другим мерилом.
Бывает, что человек ещё совсем юн, но он в свои молодые годы без сердца и воображения, черствый от рождения и рассудителен не по летам. О таком можно сказать, что он никогда не был молод и в жизнь пришёл увядшим стариком с застывшей кровью.
И бывает, что человек немалых лет, но с глубоким сердцем и живим духом, - он подобен старому благородному огненному вину которое с годами становится лишь только лучше. У него сердце поёт и расцветает, и он всегда юн. В этом случае почтенный возраст в отношении его есть только бестактность и обманчивая видимость. «Блажен, кто смолоду был молод, блажен, кто вовремя созрел...» говаривал А. Пушкин на этот счёт.
Очень хорошо помню, как однажды, мне посчастливилось встретиться именно с таким удивительным человеком.
Но, расскажу всё по порядку, чтоб вы смогли составить себе ясное представление о нём.
А начну вот с чего.
Давно вознамерился выбраться я из житейской толчеи своего многолюдного душного города, из его давящей, оглушающей жизни, где всё напрягает, выматывает, и на каждом шагу ранит сердце. Выбраться поближе к природе, на её зелёные улицы, ибо повседневная суета меня никак не впечатляет, а чаще всего лишь огорчает, и выводит из равновесия. Мне порою сдаётся, что в такой среде я медленно погибаю. Во мне постепенно накапливается непонятная грусть и становится такой безутешной, как затяжной осенний дождь. И тогда я с надеждою дожидаюсь завершения дня, который растягивается в вечность. Ожидаю конца надоевшей зимы. Жду окончания года и вместе с этим каких-то перемен в однообразной жизни… Хотя понимаю, что всё это есть лишь моё заблуждение - ничего хорошего в таком существовании нет.
Но я не отчаиваюсь, ибо имеется у меня про запас и просветление. Среди мудрой природы душа моя радостным аккордом вырывается на свободу, встаёт в полный рост, и я всплываю из беспробудного одиночества и начинаю ненасытно чувствовать, как тянется ко мне всеми цветами радуги живой свет. Так легко становится от этого, сердце наливается покоем! И я отдыхаю телом, утоляю душевную жажду...
Вот и в этот раз в один из осенних дней такое просветление, - состоялось. По воле счастливого случая я отправился в небольшой, уютный санаторий, который располагался в заповедном природном месте, в стороне от исхоженных дорог. И не пожалел, - многообразная растительность, мягкий климат и какое-то своеобразное очарование заброшенности; к тому же там было мало отдыхающих, и я, всегда чувствовавший неприязнь к толпе, среди царственной тишины находился в очень спокойном настроении...
Как-то вечером, после очередного прожитого дня, поужинав, я принял решение сначала поиграть в бильярд, а потом перед сном пройтись по парку.
Войдя в помещение бильярдной, пристально осмотрелся: как ни был я равнодушен к азартным играм, всё же увиденное произвело на меня впечатление.
В зале находился только один бильярдный стол. Вокруг него собралось около полутора десятка желающих поиграть и просто любопытных зевак. Все они, в качестве зрителей, шумя, ахая, охая, с нескрываемым удовольствием азартно наблюдали за игрой.
Один из играющих, - его звали Михал Семёныч - был среднего возраста, высокий, плотного сложения, с густыми, сросшимися на переносице бровями, с седеющими волосами, большими усами, крупными чертами морщинистого лица, и заметно суетлив. Одет он был в спортивный костюм, придававший ему неопределённый вид. Но, как я успел заметить, он, тем не менее, достаточно хорошо владел бильярдным искусством.
Второму игроку на взгляд было около семидесяти лет. Человек этот был удивительно обаятельный, внушающий какое-то инстинктивное доверие. высокого роста, худощав и подтянут. Одет в красивую вязаную безрукавку поверх элегантной, белого цвета, рубашки с закатанными рукавами, и в заботливо выглаженные брюки чёрного цвета. У него было приятное, открытое лицо, седые виски, мягкий голос и своеобразно изящные манеры. От него веяло тем добродушием, которое имеют люди с сильной волей и незаурядным умом. Его глаза светились таким огнём, и было в них так много жизни, что если б не седина, то можно было дать ему не больше пятидесяти лет... Когда наставала его очередь выполнить удар, то он передвигался неспешно и осмысленно. И пока оценивал обстановку и прикидывал варианты, Михал Семёныч успевал несколько раз обернуться вокруг стола и вдоволь получить советов от зрителей, при этом нервно разглаживая свои усы. Тем временем пожилой игрок, приняв решение, ещё какое-то время прицеливался и тщательно выверял траекторию движения шаров. И по его твёрдой, жилистой руке видна была в нём ещё упорная и много выдерживающая сила свежей старости...
По мере того как я глубже и полнее вникал в стиль его игры, я всё больше увлекался ею и начинал понимать, что действует он благоразумно, - в соответствии с правилами тактики и стратегии, предусмотрительно созидая свою победу. Следуя за его логикой, умением держаться с людьми я чувствовал, что проникаюсь искренним интересом к этому человеку. А он находился в хорошем расположении духа и мысль у него работала безукоризненно. И шары он забивал - прекрасные, как не всякий бы и молодой сумел.
И так, наслаждаясь, пусть медленной, но весьма продуманной виртуозной его игрой, я уже беззвучно, - про себя - аплодировал ему.
И не знаю, чем же я выдал свои мысли о нём, но вдруг его внимательно-детские глаза с лукавыми морщинками вокруг прищуренных глаз на некоторое время остановились на мне с таким выражением, которое свойственно внезапно услышавшему тебя человеку!
Я силился понять: что же хочет сказать мне его красноречивый взгляд и добрая-предобрая улыбка? И вдруг разгадал, - он мысленно подтверждал моё предположение о том, что в игре в бильярд здесь, в санатории, ему нет равных.
Так и случилось. Партия подходила к концу. Ему осталось забить последний, победный шар...
И вот он наклонился над столом, прицелился, отвёл кий для удара, но...
Но в это решающий момент, когда, казалось бы, дело сделано, в это самое время нужно же было случиться так, что входную дверь в игральный зал кто-то резко и сильно толкнул. Она громко распахнулась, и в следующую секунду в помещение вихрем влетел Алёшик, - так называли румяного, щекастого, как пожилая тётка, парня. Он был растрёпанный, взлохмаченный, краснее вареного рака - похоже, не на шутку торопился. Как оказалось, Алёшик заранее занял очередь, и теперь должен будет играть с победителем этой партии.
Бог знает, что за странное существо являл собою сей благочестивый джентльмен. Он был невысокого роста, длинноносый, безусый, редкозубый. Губи дудочкой, и красные-красные! На голове жиденькая чуприна, и большие мутно-голубые глаза, глядевшие на всё с укоризной. Возможно, природа замыслила его женщиной, а потом что-то не получилось, и он родился на свет от безвестного прохожего.
Возбуждённый, вероятно вздутием живота после чрезмерно выпитой бражки, Алёшик бесшабашно подскочил к столу, огляделся. И, мгновенно оценив ситуацию, смекнул: если пожилой игрок сейчас забьёт решающий шар, то в таком случае придётся играть с ним, - а это будет проигрыш.
И тогда он, для того чтобы вывести из равновесия явного победителя завершающейся партии и тем самим не дать ему выиграть, видимо не найдя лучшего средства, громко - под руку - своим тоненьким звонким голоском, какой бывает у молодой на второй день свадьбы, прямо с порога патетически возгласил, слегка гнусавя при этом:
- О, Иван Василич... эт самое... беда! Всё кончено! - тот противный Борька, у которого Вы вчера выиграли в сухую... эт самое... повёл Вашу жену к себе в номер! Я своими очима видел...
В воздухе повисло недоумённое молчание...
Но, ни одна мышца не дрогнула на лице пожилого человека. Непостижимое глубинное спокойствие струилось из его всепроницающих глаз. Только жилы на руке, уверенно держащей изготовленный для решающего удара кий, проявились резче. Его всезнающий ум в молчании всё постиг, и он так поглядел на Алёшика, что всем стало вполне понятно, и Алёшику в том числе, что его нелепая задумка не удалась, отчего на растерянном лице у него отразилось искреннее огорчение. А Иван Васильевич, заметив это, несколько повременил с ударом. Сначала у глаз его заиграла ласковая улыбка, а затем он и вовсе добродушно рассмеялся искренним смехом. А после поднял брови, и лукавые морщинки совсем по-отечески мелькнули на его губах. Он мягко промолвил ответное слово:
- Эх, Алёша ты Алёша, друг наш разлюбезный, не стоит печься о пустом. - А Борису твоему во всех делах его хороших пусть помогает Бог, - в шутливом тоне произнёс он!..
Такой неожиданный ответ на секунду погрузил всех присутствующих в остолбенение, и вдруг помещение залил всеобщий дружный бешеный хохот.
Я взглянул на Алёшика: тот растерянно стоял, жалкий, с окаменелым лицом, как вода, схваченная внезапным морозом.
Немалое искусство потребовалось мне для того, чтобы в эту минуту не лопнуть от смеха! Радуясь меткому слову Ивана Васильевича, я ликовал.
А он между тем уверенно нанёс точный удар киём в шар, выказав при этом чрезвычайную ловкость, - шар, перекатившись на противоположную сторону стола, ударился о другой шар, а тот, в свою очередь, отскочив от борта, толкнул третий шар. И вот третий шар, медленно катясь по красиво-замысловатой траектории уже было вошёл в лузу, и осталась самая малость... как вдруг... свесив ножки, он приостановился в своём падении у самого-самого края...
В этот критический миг все, кто присутствовал при сём непредсказуемом представлении, затаив дыхание, замерли в изумлении, - неужто подставка??? А шар, малость пощекотав нам нервы, между тем с королевским достоинством, не торопясь, свалился в сетку.
Партия!!!
Удар был действительно хорош!
Зрелище, - выдающимся!
Впечатление, - потрясающим!
Я не мог утаить своего восторга и мысленно поздравлял Ивана Васильевича с блестящей победой!
А в это же время восхищение всех людей слилось в единый возглас, и на всё помещение грянули залпом аплодисменты. И долго не смолкали. Все восторгались и рукоплескали до изнеможения, превознося в похвалах Ивана Васильевича.
Вот только Алёшик окончательно расстроился и, наклонив вспотевшую голову, как-то сник. Видимо, про таких говорят, что в начале битвы они больше, чем мужчины, а после - меньше, чем женщины...
А Иван Васильевич не стал начинать новую партию. Он, оставаясь хладнокровным к своей победе, спокойно подошёл ко мне, мягко положил руку на моё плечо и, с особенно добрым вниманием оглянул меня, как бы желая прозреть мою душу, следом лучисто улыбнулся всей широтой своего сердца и сказал:
- Вижу, Вы тот, кто умеет радоваться!
И тут же, протягивая мне свой кий, добавил:
- Передаю Вам этот кий и предвкушаю удовольствие от Вашей игры.
В зале воцарилось безмолвие...
Кто-то уронил ключ от комнаты, и характерный звон поплыл в тишине.
Все в любопытном молчании ожидали моей реакции.
Излишне пояснять, что я был весьма польщен таким подарком. И вполне мог бы с радостью и уважением его принять.
Однако же, побуждаемый тем естественным влечением, которому я следовал, всегда находиться в обществе достойных людей, пользующихся всеобщим уважением и известных своей хорошей нравственностью, я поступил так. В ответ на полученное от Ивана Васильевича предложение я в ту же минуту положил ладонь на сердце, любезно поблагодарил его за великодушно оказанную мне честь и вежливо отказался от подаренной мне игры. Тогда он в свою очередь с уважением пожал мне руку, а кий передал Алексею и пожелал удачи ему. И благожелательно отнёсся к нему:
- Я не хотел вас обидеть, мил человек, но вы сами напросились на урок.
Тот же озадачился таким поворотом дела, что смог сделать только: «гм!» И больше не нашёлся, что ответить. Некоторое время нерешительно молчаливо стоял. Потом, тупо моргая веками, нервно, тоненько, словно престарелая няня захихикал. И вскоре, уже окончательно очнувшись, он с довольной улыбкой мальчика, нечаянно поймавшего на зелёной лужайке бабочку, выпятил мелкую грудь и дрожащими руками начал торопливо расставлять шары, - он явно был счастлив.
А мой поступок увенчался успехом, и мы с Иваном Васильевичем нимало немедля вместе вышли из помещения.
Едва переступив порог, я, стараясь не дать угаснуть моему интересу к его особе, преисполненный почтения любезно спросил:
- Что заставило Ваши седины вручить мне кий?
Он, в знак своей благонамеренности, собрав у глаз добродушные морщины, пристальным, но ласковым взглядом посмотрел на меня, а затем с безмятежным выражением стариковской проницательности произнёс:
- Вы прекрасно спрашиваете, а тому, кто правильно умеет формулировать вопросы, и отвечать вдвойне приятно. И следом мягко заметил: «Бывает, что тот, кто задаёт мудрые вопросы, тем самым заставляет собеседника задуматься о многом, и часто открывает ему такие горизонты, о которых он без тех вопросов ничего б и не узнал».
- Так вот, - продолжал, немного погодя, он дальше, - я хотел сделать Вам хорошее, а Вы, молодой мой друг, не воспользовались случаем поиграть в своё и моё удовольствие.
- Наоборот, - тут же откликнулся я, - я и не чаял, что встречу здесь такого утешения.
- Да чем, - говорит он мне, - ты так мною обрадован?
- А я ему отвечаю:
- Для меня более достойной наградой будет возможность воспользоваться благоприятным случаем пообщаться в удовольствие с добродетельным человеком, и научится от него разным полезным вещам. Ведь известно, что тот, кто бывает в обществе мудрых и порядочных людей, приобретает хорошую репутацию, потому как невозможно, чтобы он не был в каком-нибудь отношении похож на тех замечательных людей, с которыми он знается.
Иван Васильевич расплылся в широкой и доброй улыбке. Следом пристально взглянул на меня весёлыми глазами и тихо произнёс:
- Верно Ваше слово. Сам держусь таких же мыслей. И теперь вижу, что Вы не только тот, кто умеет радоваться себе в удовольствие всему сущему, но ещё и тот, кто знает к какому берегу он плывёт. И это весьма похвально. А коли так, то и не стану я с Вами спорить, - и, помедлив секунду, добавил: - как видите, всё к лучшему.
Я склонил голову в знак согласия и прибавил голосом, начавшим приобретать ещё больший интерес:
- Очень оригинально получилось!
И мы оба одновременно рассмеялись. А затем, после обычных предварительных фраз, произнесённых взаимно, разговорились...
Прошло немного времени, и я уже радовался, что судьба ниспослала мне жизненно важную встречу с человеком большого духовного содержания. Который отличался от многих людей, без интереса глядевших в не обещавшее для них никаких позитивных изменений будущее с его неизбежным концом тем, что он в свои не малые годы имел пред собою ясную цель: с любовью познания многообразия мира, и счастья обогащения радостью и красотой...
Иван Васильевич приехал в санаторий оздоровиться, зарядиться свежей энергией и пообщаться с новыми собеседниками. Сопровождала его жена, - как он о ней отозвался:
- Моё бесценное сокровище, сосуд с нежной тайной, мой самый лучший и самый верный друг!
И, малость погодя, возможно, имея ввиду ту шутовскую выходку Алексея в биллиардной, добавил:
- Она одна из тех прекрасных женщин, с которой можно быть спокойным за свою мужскую честь!
Сказал так, а из глаз его, вижу, струится ласковое сияние - как бы из окна родного дома...
Подумать только: - сколь счастлив был он, если в сердце его по-прежнему пела любовь, а из старческого ока сверкала детская искренность...
И тогда, помнится и по сей день, Иван Васильевич поведал мне очень важное:
- Не думай, что в поздние годы нельзя любить и быть любимым - начал он свой удивительный рассказ. - Люди именно от того и стареют, что перестают любить. А любить и быть любимым - это есть великое счастье, это настоящее чудо в любом возрасте обмениваться с любимой женщиной взглядом любви и выражать ей полноту своего чувства.
- Скажу более, - помолчав некоторое время, он ещё убедительнее продолжал прежнюю мысль. И в глазах его виден был блеск огня, того огня, который зовётся любовью:
- Правду сказано: «не благо быть человеку единому», и даже в раю тошно жить одному. Ведь мы, мужчины, так созданы природой, что только через женщину, только через любовь к женщине наше сердце способно наполнятся смыслом существования. И только благодаря этому святому чувству к женщине мы обретаем в своей душе полный, стабильный и самодостаточный мир, именуемый - Счастье.
Стало быть, счастье, - продолжал далее рассудительно Иван Васильевич, - категория парная. Оно начинается с двоих - с мужа и жены, то есть - с семьи. А семья крепка и счастливая, главным образом, когда в ней добрая жена, а не того духа, чтоб обманывать мужа. И когда она в своей груди достойный дух имеет, а сердце любовью к мужу бьётся, она всё перетерпит в случае какой неустойки. Жена, которую просить не надо ни о чём, потому что она в первую очередь думает о муже, и в силу своей привязанности к мужу преисполнена сердечной заботы о нём, и не приносит неприятности в свой дом. А добрую жену, хорошую хозяйку и разумную советницу, - наставлял он вдохновенно, - выбирай осмотрительно, не глазами, а ушами. Слушай о чём и как она говорит, отмечай - разумна ли, добра ли, узнавай, какова она в хозяйстве. С лица воды не пить. Ведь говорят же: «Красота приглядится, а щи не прихлебаются». Но важнее всего в жене - смиренномудрие да рассудительность, это на всю жизнь сгодится! С такой женой весь век проживёшь хорошо, потому как в ней для тебя весь мир вместится. И в мире том найдёшь ты всё, в чём будешь нуждаться, и всё то будет лишь только для тебя светлейшей женской ласкою лучится. А потому ещё раз говорю: если когда-нибудь на свете всё треснет и обвалится, и все изменят и сбегут, и не на что будет опереться - тогда на женщину ты смело обопрись. Здесь я не хвастаюсь своей женой, сохрани Боже, я не важничаю за всё женское сословие: только это правда.
И следом он твёрдым голосом обозначил:
- Семья, - то есть самая надёжная крепость, самая спокойная гавань средь жизненных радостей и бурь, а потому ради этого необходимо жить, ничего не боясь и ничего не щадя. И надобно не пропускать ни единого дня, чтоб не сказать своей жене, что ты её безмерно любишь...
Полагаю, что мне бесполезно и дальше приводить здесь все те красивые и трогательные слова, которыми Иван Васильевич в продолжение сказанного выказывал своё отношение к жене, так-так едва прозвучав, они теряют уже свой первоначальный пленительный аромат. Всё, что ни сказал бы я вам про свои ощущения в те минуты, всё бы это и тени не было бы похоже на то, что я тогда чувствовал...
Меж тем мы с Иваном Васильевичем почти каждый вечер охотно встречались за дружеской беседой. Я предпочитал его тихие вечера всяким иным шумным собраниям. Сразу после ужина я выходил на улицу и ожидал его у центрального входа.
К слову сказать, в это же время здесь собирались и другие отдыхающие, в основном мужчины пожилого возраста, чтобы перед сном насладиться чистым осенним воздухом. Они, как правило, располагались кружком и вели меж собой оживлённые беседы на различные темы. Но как только речь заходила о политике, накал страстей круто повышался и каждый стремился энергично отстоять свою точку зрения. Мало того, порой такие споры проходили на повышенных тонах, с резкой жестикуляцией и острыми выпадами в сторону оппонента. Многие из спорщиков были с нарушениями опорно-двигательного аппарата, поэтому пользовались для облегчения ходьбы тростью. И зачастую, не найдя более веских доводов в пользу своей позиции, некоторые в качестве последнего аргумента в ход пускали свои те самые инструменты. И тогда вместе с громкими криками раздавались и сухие щёлкающие удары скрещенных в пылу атаки тростей. И за эти выходки, с характерными для хоккейных площадок звуками, санаторный люд называл драчунов - «хоккеистами».
Примерно в то же время сразу после ужина поближе к входу сходились и санаторные собаки. Они располагались возле цветочной клумбы и терпеливо ожидали, когда люди угостят их - кто косточкой, кто булочкой, а кто и целой куриной ножкой. Среди них находилась совсем маленькая собачонка. Она была чёрного цвета с лукавыми глазёнками-угольками. И всегда почему-то самые лакомые кусочки доставались ей – пока она вволю не насытится, другие собаки не смели даже и подходить. Видимо, она в той стае была и авторитетом и заводилой. И звали её - «Жулька». Так вот, когда «хоккеисты» начинали громко кричать и сражаться тростями, Жулька тут же принималась звонко лаять на них. А вслед за ней дружно подхватывал и весь разноголосый собачий хор. Но Жулька тотчас незаметно пятилась на задний план и вслед за этим шустро исчезала в кустах. А все оставшиеся собаки продолжали лаять ещё громче и злее. И тогда недовольные старики-разбойники переключали весь гнев на них. И часто в пылу азарта с рьяной беспощадностью запускали в собак своё оружие. И многим доставалось, отчего те с визгом уносили ноги. А Жулька в это время сидела поодаль в кустах, и оттуда блестели её два хитрющих глаза.
Иван Васильевич, будучи человеком весьма мудрым и проницательным, не принимал участия в подобных дебатах "хоккеистов". Когда он выходил на улицу я встречал его, и мы отправлялись в парк на прогулку.
Правду сказать, припоминаю: один раз он всё-таки отреагировал на эту картину, и вот как. Имея в виду «хоккеистов», он тогда заметил:
- Никогда ни с кем не спорь до хрипоты души, не возражай против того, что говорят. Нет одинаковой во всей вселенной пары глаз, а, следовательно, каждая та пара всё видит лишь по-своему, и потому у каждой - своя святая правда, хоть с нею кто-то может быть и не согласен вовсе. И не суди, поскольку не было и нет в помине на свете справедливого суда, а будь ты милосерден к людям, чтоб не обидеть душу ближнего и ей не навредить - ведь у людей душа-то хрупкая. Это следует помнить и тогда, когда ты что-то ждешь от человека, а получаешь совсем не то. Такими изваял Ремесленник великий нас. Такими Он и принимает нас.
А после он перевёл моё внимание с «хоккеистов» на собак, и сказал:
- Людям не мешало б поучиться у животных: вот, например, понаблюдай за «Жулькой», ведь у неё есть то, что необходимо перенять (конечно же не имя и не хитрость): умный всегда находится сзади, чтоб видеть то, что происходит впереди. А глупый всегда стремится находиться впереди, чтобы его все видели. Вот оттого-то и достаются переднему все шишки…
Иван Васильевич любил длительные пешие прогулки. Он говорил на этот счёт:
- Главное - всегда быть в дороге! Оно и приятно и полезно. Даже если не знаешь куда идти – иди вперёд, и дорога обязательно выведет тебя, куда надлежит - на твой Путь!
И мы с ним много ходили, беседовали, наблюдали мудрую осеннюю природу...
В тот год осень долго хранила землю сухой, а небо ясным. И оно изо дня в день беззаботно сияло голубым колоколом в своей пронзительной чистоте. Летняя жара давно миновала, и теперь в осенней прохладе дышалось легче и жизненного воздуха становилось больше. И так вокруг царили трогательные и потрясающие дни, и благоприятствовали пешим прогулкам.
Сначала наш маршрут проходил по тенистой аллее, с обеих сторон которой росли высокие деревья грецкого ореха. Мы останавливались и наблюдали за ярко-рыжими белками, их было много, и они весело играясь, гонялись одна за другой. Иногда они забавно цокали, подёргивая пушистым хвостом в такт своему цоканью. Затем мы сворачивали к заботливо обустроенной дамбе. Она, и пониже ещё две подобные дамбы, перегораживали глубокий наклонный овраг, окружённый приземистыми холмами, и от этого образовался каскад из трёх красивых озёр. Берега их окаймляли высокий камыш и, распустившие свои ещё зелёные косы, старые раскидистые вербы. Сквозь них видно было, как чуть поодаль на воде вспыхивают отблески солнечного света. Мы неспешно огибали верхнее озеро, а оно блистало во всей своей красе, сопровождая нас живыми глазами. И по узенькой тропинке шли в лесистую местность, где произрастали великолепные столетние дубы, клёны, белокорые берёзы, липы. Там простиралась целая роща таких деревьев. Среди них было свежо и красиво. Вокруг стояла торжественная тишина. Порой лишь одинокий пожелтевший кленовый лист легко и беззвучно падал у наших ног. Местами нам встречались обросшие мхом стволы поваленных деревьев, ушедшие глубоко в землю и почти слившиеся с почвой. А там, где деревья стояли чуть реже, с них свисала буйная поросль дикого винограда. Росший на пригорке вековой дуб, расколотый молнией, облюбовал для своей работы вездесущий трудяга-дятел с алым хохолком. Но и его глухой стук нисколько не нарушал уединения, а только сильнее подчёркивал умиротворённость и тишину...
Прекрасная, умилительная природа! Хлеб насущный для души! Чувствовалось, как в груди радостно колотилось сердце. Нестерпимо хотелось слиться воедино с этой благодатью. И в душе возникало такое дивное осознание чего-то надёжного, вечного... Среди такой красоты человек мог свободно думать и говорить о возвышенном и благородном...
Мы, блаженно созерцая очарование осени, медленно бродили под сенью величавых деревьев, точно под куполом огромного собора, аккуратно ступали по мягким осыпающимся листьям, с восторгом вдыхали лесные запахи осени, наслаждались приятной беседой - и светлая радость благодатным теплом вливалась в душу.
А тем временем я постепенно начинал понимать, что никогда уже не забуду наши прогулки с Иваном Васильевичем, и старался бережно уложить в свою память смысл и содержание всего того мудрого, сказанного им, потому что потом я буду возвращаться к нему ещё и ещё много раз. И в грядущем оно станет проявляться во мне яркими улыбками, прекрасным расположение духа, счастливым смехом и бодрым жизнерадостным обликом…
Вдоволь находившись по живописным тропинкам, мы располагались передохнуть в резной деревянной беседке. Рядом с ней на склоне холма, пробиваясь из расщелины, живительной прозрачной влагой неслышно струился чистый щедрый родничок. И дальше он протекал тонким весёлым ручейком к нижнему озеру по узкой лужайке, устланной ярким разноцветным ковром из опавших листьев.
Испив целебной родниковой водицы, передохнув, мы вновь отправлялись в дорогу и Иван Васильевич снова, блестя огоньками в глубине добрых умных глаз, продолжал неторопливо беседовать со мной… о доле, о счастье, о славе...
Надо отметить, что он так располагал к себе, что казалось, будто общаешься с родственником. В нотах голоса его, в выражении лица было столько добродушия и уважения, что я ловил каждое его слово с жадным вниманием, - и глубиной всей своей души чувствовал в нём красоту золотой осени, благоухание сложенных скирд и собранных яблок, счастье зрелых и законченных творений. Казалось, что благостный свет с неба, переломившись в нём, освещал и согревал меня.
Он был удивительным рассказчиком. Говорил не торопясь, не восхваляясь, но с внутренней силой. Жизнь его прошла во всей её трудности, серьезности и ответственности. Довелось ему и простым рабочим быть и посты высокие занимать. Но никогда не жалел он своих сил и способностей, не кривил душой и сердцем, и с годами не потускнела в нём чистота и нравственная стойкость. Смиренно он шёл по земле своею тернистой тропинкой. И за всё это вознаградила его жизнь мудростью и благородством. В свои семьдесят лет Иван Васильевич был юн и молод душой, имел весёлое сердце, и жил в счастье, радости и мудрости. А секрет его заключался в том, что он во всяком возрасте жил теми ценностями, которые не стареют и не устаревают, которые от века и на века.
Когда он начинал, бывало, рассказывать о живом практическом опыте своей собственной жизни, или размышлять, - я мог слушать и слушать его неотрывно.
- Смотри, – говорил он мне, когда мы однажды поднимались вверх по широкой дорожке - есть особый секрет земного счастья. Нужно умело выбирать для себя сокровища. Тут главное в том, чтобы никогда и ни при каких обстоятельствах не зависеть от мирских вещей и не присягать им. Вещи должны служить нам, и они не смеют господствовать над нами. Кто боится за свои вещи, тот становится их рабом. Тогда вещи, как ночные упыри, начнут высасывать человека, унижать его, и все-таки однажды, хотя бы в час смерти, покинут его навсегда. Человеку не дано длительное время обладать ни вещами, ни людьми. Он не может владеть ничем иным, кроме как собственными мыслями – истинно тем, чему он сам научился на протяжении своей жизни, и как потом стал мыслить. И только эти сокровища и могут принадлежать человеку. С ними ему и предстоит в конце земного пути предстать перед лицом Вечности...
- Будь непритязателен и терпелив – говорил он в другой раз, - примирись с тем, что может быть, пройдёшь по жизни незамеченным. Смирись перед всем. В смиренье том есть счастье человека! Предоставь другим блестеть и красоваться. Пусть. Но знай, что всё, чем славятся они, имеешь также в себе и ты - его лишь надлежит открыть. Делай добро, и делай не возносясь, а смиряясь. И не суди о грехах других людей, а смирись и в смирении думай, что на земле нет человека грешней тебя. Грех, что болезнь, иной раз и против воли в человека входит. Будь другом своей судьбы, жди, и праздник твой придёт, когда наступит время «жатвы» - тогда каждое зёрнышко будет бережно собрано, и твоё зерно непременно будет с любовью принято. И оно заколосится урожаем радости!
Бывало, побеседует чудесно так со мной, - как умная мать с любимым ребёнком, и затем напоследок, помедлив, многозначительно добавит:
- Смысл всего земного в том, чтобы, независимо от своего возраста, - любить! Ведь только тот, кто любит, любим Богом. Кто никого и ничего не любит, никому и ничему на земле не служит, тот остаётся пустым, бесплодным и духовно мёртвым существом. Любовь даёт человеку жизнь, она же несёт ему мудрость и исцеление. И кто научится любить, любить душу, тот будет жить вечно, и для него всё исполнится. Это простая истина, она всегда обитает вокруг тебя и не думает прятаться. Будь светом для самого себя. Слушай своё сердце, - и откроется тебе всё. Заглядывай в себя, и ты найдёшь там всё. Так как изначально дано тебе всё, что тебе нужно. И сверх того...
И в скором времени я понял это, и то, что счастье человека состоит не в том, чтобы его любили другие люди, а в том, чтобы он сам способным был любить и творить для общего добра...
Так, свободно, порою возвышенно, страстно, со мною беседовал Иван Васильевич, этот добрейший человек. А я, испытывая потребность напитать свою душу высокой мудростью житейской, с усладою слушал его, стараясь не проронить ни единого звука. От таких бесед было ясно и отрадно на душе у меня и так приятно, что ввек бы, кажется, не расставался с ним. И я глядел всё на него и видел, как всё в нём светится, сияет. Светятся теплом его глаза, лучится его ясный взгляд, светла его улыбка. И в каждом его слове блистает здравый ум. И вся его искренняя душа подобна утреннему воздуху, промытого ночным ливнем. И думалось мне, что мир должен быть счастлив, имея такого чистого и доброго человека...
...Много воды утекло с той памятной встречи. Великое счастье выпало мне тогда - встретить Ивана Васильевича, испытать подлинную мудрость и доброту его, поверить ей, довериться ей и не обмануться...
Где сейчас этот превосходный человек, и жив ли - не знаю. Но всякий раз если, случится, меня одолеет печаль, я вспоминаю Ивана Васильевича, обращаюсь к нему, словно к духу-покровителю, вижу его глаза, из которых струится благостный свет - приемлющий, сочувствующий и согревающий, - и тогда неизменно приходит облегчение и в сердце моём вновь пробуждается надежда и радость...
Значит, он жив!