Глава I. На вилле матери
Ливия ласково и учтиво поздоровалась с мужчинами, держа за руку Карит. Девочка также сказала «Здрасте» и принялась разглядывать незнакомцев. Их было трое. Двое – загорелые крепкие люди, одетые в тоги. Третий арцианец показался Карит странным. Он был бел, как статуя, как мел. А глаза чёрные и жутко глубокие. Её внимание, привлечённое совершенно непроизвольно, переключилось с рук незнакомца на его шею, голову. В конце концов Карит с детской непринуждённостью заглянула в глаза незнакомцу, и её взгляд утонул в его взгляде. Арцианец ласково ей улыбнулся. Но Карит осталась серьёзной.
– Дядя, а вы стат;й? – спросила она.
Все прервали разговор и с интересом посмотрели на неё.
– Все коричневые, а ты белый, – пояснила Карит свой вопрос.
Ливия дёрнула её за руку:
– Это что такое? Сейчас же извинись перед дядей!
Карит извинилась и опустила голову. Раз нельзя – значит, нельзя. Теперь она упорно не смотрела на Цернта, хотя тот продолжал с улыбкой её разглядывать.
Переулок выходил на главную улицу Арция. Он был мощён булыжником, мокрым от утренней росы. Возле канавы для стока стоял пуделёк, видимо, кем-то потерянный, и лакал воду. Карит оставила руку Ливии и подошла к собаке. Пудель был в восторге от знакомства. Но Карит не утратила серьёзности. Она подвела собаку к компании и, присев на корточки, принялась смотреть пуделю в глаза. Пудель гавкнул. Карит – тоже. Тогда собака бросилась на неё и принялась лизать ей глаза, уши, губы. Карит радостно вскрикнула, но была снова одёрнута Ливией, опять ухватившей её за руку.
Ничего нельзя! Ни играть с собакой, ни смотреть на дядю. Остаётся только одно – вклиниться в беседу. И беспокойная натура нашла выход в вопросе:
– Ливия, а эта собака какой породы?
Опять воцарилось молчание.
– Эта собака никакой породы, – раздражённо ответила Ливия. – Это дворняжка.
– Почему?
Никто ей не ответил. Хотя что такого? Ведь если одна собака – овчарка, другая – дворняжка, это ведь происходит почему-то, не без причины. Собаки не рождаются такими, а не другими просто так, ни от чего. Карит вздохнула и обняла Ливию ручонками за бёдра, прижавшись к ней и зарывшись лицом в её душистую розовую тунику, всем своим видом показывая, как ей хорошо с сестрой.
Цернт долго смотрел им вслед, когда они распрощались.
– Какой растёт любвеобильный субъект, – заметил он с усмешкой.
– Есть в кого, – ответил один из арцианцев, Кассий.
* * * * *
Мальчишки из рабских деревень в окрестностях виллы утверждали, что белокожий дядя с чёрными глазами – зомби. А против зомби есть только одно средство – перегретый керосин. Его просто готовить, но можно подорваться. Карит было пять лет, и она ещё слабо разбиралась в жизни. Пока дядя (мать представила его Карит по всем правилам арцианского этикета) беседовал с матерью в гостиной, пока он ночевал у матери в спальне и вообще являлся на виллу с сугубо мирными намерениями, Карит не обращала на него внимания. На вилле кого только не было. То нагрянут дяди, человек пять-шесть. То знатные арцианки с девчонками и мальчишками (ужасно приставучими). Девчонки лучше. С ними всегда найдётся о чём поговорить. А мальчишки – ухоженные, завитые, надушенные – ужасные дураки. Не могут отличить пчелу от часика и визжат, когда берёшь муху за крылья. В общем, они в подмётки не годятся деревенским, с которыми Карит общалась по недосмотру. На вилле была всего одна рабыня, и за ней некому было следить.
Так вот. Всё это скопище народу всегда оставалось в пределах виллы и никогда не заходило дальше большой клумбы с бархотками, за которыми ухаживал управляющий, огромный ибериец-гладиатор с рыжими патлами.
Потом, однажды, в районе имения Корнели произошёл жуткий инцидент. Мальчишки, дикие, почти беспризорные, напали среди бела дня на проезжавшего по тракту сенатора, знатного арцианца, зарезали его, зажарили на костре и съели. Карит очень хорошо знала этих мальчишек. Но к расправе над дядей отношения не имела. Поэтому, когда Цернт принялся бродить в окрестностях виллы и что-то высматривать, она не приняла это на свой счёт. Потом Цернт (он был не один, а с каким-то пожилым арцианцем, оба в белых тогах с каёмкой) однажды столкнулся с Карит на берегу залива. Она собирала там ракушки и морские звёзды в пластиковую коробку. Тот, другой дядя, строго спросил у девочки, сколько ей лет и неужели мать позволяет ей здесь бродить одной. И после этого Карит показалось, что Цернт следит за ней и ходит по парку специально из-за неё.
Дважды она столкнулась с ним в зарослях орешника, дважды – на тропинке возле большой лужи, где водятся траурницы. Сомнений не оставалось: зомби охотится за ней, чтобы задушить и утащить в могилу. Она проверила свой наличный запас керосина, собранный ещё раньше по другому поводу, и приступила к делу.
Это была древняя, ещё со времён Великой Цивилизации, катакомба, бывшая городская канализация. Карит отодвинула крышку люка в самом глухом углу парка и спустилась по верёвочной лестнице вниз. Здесь у неё были две канистры. Она промазала щели огнеупорным герметиком, который удалось достать в погребе за кухней, развела огонь и сунула снаряд в самую серёдку, на два смолистых сосновых полена. Потом она предусмотрительно выбралась наружу и закрыла крышку люка. Вся эта работа, на первый взгляд непосильная для ребёнка, была проделана ею без особого напряжения. Она была развита физически и не по годам сильна, так как постоянно лазала по деревьям, плавала, ныряла и вообще вела жизнь, больше подобающую мальчишке, чем девочке из знатной семьи.
Керосин не взорвался. Чтобы проверить его свойства, Карит отлила часть из остывшей канистры в большой каменный бак для дождевой воды. Жидкость расплылась по поверхности. Карит сунула туда ветку – та мгновенно воспламенилась. Тогда она распределила остатки керосина по трём другим бакам на побережье. Всё. Теперь у неё есть средство против зомби. Остаётся только заманить его на берег и вовремя плеснуть на него из бака. Можно просто рукой, на живое тело керосин не подействует – так утверждал один знакомый мальчишка.
Корнелия пожаловалась Цернту, что вся вода для полива кем-то испорчена. Карит же продолжала жить своей жизнью. В нападениях мальчишек на фруктовые сады окрестных фермеров она участия не принимала. В коллективных оргиях с девчонками – тоже. И дело было вовсе не в том, что она дочь владелицы виллы. Эти не посмотрели бы на такую мелочь, как положение в обществе. Было в ней что-то. Прирождённая интеллигентность. Бывало, она сидит рядом со всеми – человек пять мальчишек, три девочки. Потом один из мальчиков начинает прикалываться:
– Цинна, что у тебя на голове? Я у мамы вместо швабры?
Карит, растрепавшая с утра аккуратную шишечку, которую скатала из волос Лит (рабыня), угрюмо потупляет голову.
– Это она правильно делает, – замечает другой. – Чтоб мозги не ушли.
– Куда? – интересуется третий.
– А когда спишь. Мозги уходят по волосам. Вот, чтоб не ушли, надо их как следует растрепать. Я всегда так делаю.
Девчонкам скучно. Они собираются втроём и шепчутся. Тогда мальчишки нападают на них. И утаскивают по одной в кусты. Неважно, что девчонкам всего по шесть лет, мальчишкам – по семь. Они уже вполне освоились друг с другом. Из кустов слышатся визг и стоны девочек. Ничего особенно плохого с ними не происходит. Карит это точно знает. Но знает также, что при этом почему-то всегда стонут. Самою Карит в кусты не берут. С мальчишками у неё отношения дружеские, на равных. С девочками, когда они одни, без мальчишек, отношения тоже неплохие. Карит рассказывает им страшные истории собственного сочинения. Мальчишки же больше ценят в ней поэтический талант. Ребятишки на побережье до соседней виллы Каски распевали знаменитое четверостишие:
Зомби бродит по ночам –
Ты не беспокойся!
Если тронешь, то ты хам:
Мамы родной бойся!
Мало кому было известно его авторство.
В парке же ловить бабочек стало невозможно. Карит с зелёной сеткой в руках постоянно в самом пылу охоты замечала между стволов белую тогу Цернта. Она устала от преследования и решила, что стоит поговорить начистоту.
Карит сидела на песке, зажав сетку для бабочек между коленками. Цернт медленно брёл по берегу, не глядя в её сторону. Вечерело. Он остановился рядом и внимательно посмотрел на неё сверху вниз. Карит заглянула ему в глаза. Нет, это нормальный человек. Он не сделает с нею того, что регулярно проделывает в спальне с матерью.
Цернт, должно быть, почувствовал во взгляде девочки именно этот характерный вопрос. Он давно уже подозревал Корнелию в том, что она развращает дочь. Но в случае обнаружения ребёнка женского пола в спальне матери, по арцианским законам его полагается убить. Поэтому Цернт и не лез в это дело. Пришлось бы прикончить ребёнка Цинны, убитого им на войне.
Карит отвернулась и посмотрела в морскую даль. В её взгляде была недетская тоска. Она не выспалась ночью – встала в пять часов – и устала за весь долгий солнечный августовский день. А что ждёт её ночью?
– Мне нужно поговорить с тобой, Цинна, – властно заявил Цернт.
– Меня зовут Карит, – ответила она тихо, но внушительно.
– Ну, не в этом дело. Во всяком случае, когда тебя называют «Цинна», тебя это не должно смущать.
Карит понимающе кивнула. Цернт внезапно вышел из себя:
– Вообще, что ты тут делаешь? Время позднее. Такой маленькой девочке, как ты, давно пора быть дома.
Карит встала, отряхнула платье:
– Всего шесть часов. Мне надо поймать бражника.
– Кого?
– Бражника. Он каждый вечер прилетает и пасётся над дальней клумбой с петуниями.
– Бабочку то есть, – резюмировал Цернт. – Ну, хорошо, – он чувствовал, что установил минимум доверия и взаимопонимания. – Пошли, поймаем.
Карит посмотрела на него с сомнением:
– А ты умеешь?
– Нет. Но попробую.
– Если не умеешь, то лучше не пробовать.
Бражник был сбит сачком и искалечен до неузнаваемости. Карит со скорбью разглядывала его вишнёво-серое тельце, потом размахнулась и выбросила на середину клумбы. Цернт, удручённый, стоял рядом.
– Я не хотел.
– Да ладно, – Карит махнула рукой.
Потом она медленно поплелась обратно на берег. Цернт – за нею.
– Мне надо поговорить с тобой, Цинна.
Карит кивнула:
– Говори.
– У меня два вопроса.
– Хорошо, что не десять.
– Послушай, а почему ты хамишь?
– Нравится, – заявила она и снова села на песок.
Цернт сел рядом.
– Так вот. Прежде всего – ты знаешь мальчишек из ближней деревни?
Карит кивнула:
– Знаю.
– А знаешь, чем они занимаются.
– Ебут девчонок.
Цернт потёр ладонью подбородок, но ничего не сказал.
– Ещё ворую груши в фермерском саду. И едят.
– Да. Они не только груши едят. Они недавно дядю съели.
Карит опять кивнула:
– Съели.
– Но ты понимаешь, что это нельзя?
– Почему нельзя? Корову, например, можно. Корова – млекопитающее. И человек – млекопитающее. Значит – можно? – в её вопросе прозвучало недоумение.
– Коров есть можно. Людоедством заниматься нельзя. Послушай, Цинна, ты растёшь в абсолютной дикости. Ребёнку в твоём возрасте вообще не должны приходить в голову подобные вещи. А ты… ты что, участвовала в этом каннибальском пиршестве?
– В чём? – Цинна смотрела на него, силясь понять.
– Ну… ты тоже его кушала, дядю?
– Нет.
– В самом деле?
Карит кивнула.
– Ну, хорошо. Я тебе верю. Теперь объясни мне, где ты берёшь перегретый керосин?
– Я его делаю.
– Зачем?
Карит молчала, уткнув взгляд в кромку берега.
– Зачем тебе перегретый керосин? – в голосе Цернта опять прозвучала непререкаемая властность.
Но девочка продолжала молчать.
– Значит, – резюмировал Цернт, – это против меня?
Карит молчала.
– Иди и покажи мне свою лабораторию.
– Чего?
– Где ты это делаешь.
Карит встала:
– Пойдём.
* * * * *
Цернт оглядывал стены катакомбы, баки с керосином, и глаза у него лезли на лоб. Потомок Цинны в шесть лет уже интеллектуально опасен – в этом, в общем-то, не было ничего удивительного. Главное, что делать дальше?..
– Ты могла здесь взорваться, – сказал он.
– Нет, – Карит помотала белокурой головой; в волосах застряли травинки. – Я вылезла отсюда, пока горел огонь.
– Понятно. Цинна, эту катакомбу я велю засыпать. И я тебя прошу. Настоятельно, – он подчеркнул последнее слово. – Не находиться в парке с пяти до семи утра и с шести до десяти вечера. Ты поняла меня? Иначе будет плохо. Ты поняла?
Карит кивнула.
– Ты совершенно ненормальный ребёнок, Цинна, – заметил Цернт, когда они выбрались наружу. – Вообще, я мог бы прямо там тебя задушить, – он кивнул в сторону люка.
Карит молчала, опустив голову.
– Чёрт! – Цернт отвернулся. – Дичь-матушка, вот что это такое! Тебя воспитывать надо, учить. А ты… слушай, ты по ночам стоишь в спальне за занавеской, да?
Карит молчала.
– Не отвечай, ладно. Но имей в виду: если я тебя там обнаружу, я тебя убью. И твоя мать это прекрасно знает… Слушай, что ты вообще там понимаешь, а? Тебе же ещё рано. Твоя мать явно перестаралась.
Карит сглотнула.
– Тебя можно спросить?
– Ну? – произнёс Цернт добродушно.
– Ты не хочешь, чтоб у меня были сестрёнка или братишка?
– Ну, наверное. Мне от вдовы детей не надо.
– Почему?
– Чего почему?
– Почему не хочешь?
– А ты хочешь?
– Да, – Карит кивнула. – Тогда моей матери будет, чем заняться, а меня она оставит в покое.
Цернт молчал. Потом спросил осторожно:
– А почему ты уверена, что я не хочу сделать ребёнка твоей матери?
– Ты не туда её оплодотворяешь, – ответила Цинна убеждённо.
– Не туда?
– Нет. Я ещё хочу тебя спросить, – она подняла голову и опять заглянула в искрящиеся смехом глаза Цернта.
– Ну?
– Против тебя керосин помогает?
– Нет, не помогает.
Карит вздохнула с горечью.
– Ты, значит, продолжаешь размышлять над тем, чем можно меня убить?
– Да, продолжаю.
– Почему?
Карит молчала.
– Потому что я унижаю твою мать?
Она кивнула.
– Пойдём, – Цернт положил руку ей на спину.
Он не счёл нужным что-либо говорить по поводу взаимоотношений с Корнелией. Он был доволен. Шестилетний аотерец плёлся рядом с ним, разбитый и разоблачённый. Цернт привёл её в гостиную и оставил там. Карит же отправилась на кухню, разыскать Лит – кухарку, горничную, портниху и вообще единственную рабыню в доме.
* * * * *
Рабскую деревню, виновную в гибели сенатора, уничтожили. Мужчин перебили, женщин и детей продали на работорговом рынке. Карит узнала всё от Корнелии. Та сама никогда не пользовалась для домашних услуг рабами из близлежащих деревень. Вообще, Корнелия предпочитала оставаться в одиночестве с единственной рабыней и управляющим, который жил не в доме, а в сторожке в глубине парка. Управляющий, бывший гладиатор, периодически закупал для Корнели молоденьких девушек для лесбийских игр; он же их и трахал, вследствие чего брюхатые рабыни все до единой были отправляемы Корнелией обратно на рынок.
Дочери Корнелия не стеснялась. Хрупкая, белокурая, голубоглазая, она сама была похожа на девочку. Рядом с нею Карит выглядела умнее и была явно лучше приспособлена. Корнелия большую часть жизни (85 лет) провела за компьютером в Вентлере, где в 21 год была трансплантирована. О реальности она знала гораздо меньше, чем о сингулярности.
* * * * *
Они с дочерью выходят в главный зал виллы. Здесь по стенке выстроены все «девочки» хозяйки. Угрюмый гладиатор с блестящими насмешкой водянистыми голубыми глазами стоит рядом. Корнелия обходит строй своих рабынь.
– Дочь моя, – обращается она к Карит. – Все эти девочки беременны. Это немыслимо! Дочь моя, ты не подскажешь мне правильное решение проблемы?
– Что Вы имеете в виду, маман?
– От кого эти девочки беременны?
Карит пожимает плечами:
– В парке полно волков.
– Дочь моя, у тебя голова не в порядке, – гладиатор смеётся, Корнелия не замечает. – Девочки не могут зачать от волков.
Карит уверена в обратном. Она сама прекрасно знает, что её мать запросто превращается в волка. Почему волку на нужное время не превратиться в человека?
– Ах, – продолжает Корнелия, грациозно взмахнув кистью руки. – Какие развратные девочки! Всех продать, – бросает она управляющему и уводит дочь из зала.
Лит, однако, у неё на хорошем счету, несмотря на то, что Лит вообще не свойственно воздержание. Она постоянно беременна. Хозяйка замечает это уже на четвёртом месяце.
– Дочь моя, эта девочка беременна, – говорит Корнелия, указывая на сидящую рядом Лит.
Все три вышивают в гостиной. Карит поднимает голову.
– Да, маман, – голова её опять падает, и глаза находят незаконченный стежок.
Карит смертельно утомлена. С пяти часов она занималась стенографической записью материнских рассуждений о происхождении мироздания. Теперь она скрупулёзно следует материнским наставлениям относительно вышивки.
– Бедная девочка, – замечает Корнелия, имея в виду не дочь, а рабыню. – Её нужно лучше кормить.
Лит, Корнелия и Карит питаются мороженым. В запертом на ключ холодильнике есть всякое: молочное, сливочное, пломбир. Фруктовое, шоколадное, ореховое. Пока Лит в состоянии делать уборку в доме и готовить, они живут сносно. К пятому месяцу жилые комнаты виллы постепенно зарастают грязью и паутиной. На кухне кончаются продукты. Корнели для подпитки мозгов необходима глюкоза. Кроме мороженого ей в принципе ничего не надо. Карит тоже вполне способна обходиться мороженым. Но для растущего плода в животе Лит необходимы белки.
Корнелия сама берётся кормить «беременную девочку». Она ловит в крысоловку крыс, потом постепенно переходит на кошек. Ещё она сама варит на кухне картошку. Лит, с лицом измождённым и бледным до зелени, всё это ест, а после часами борется с подступающей к горлу рвотой.
– Маман, уже поздно, – заявляет Карит.
Мать вопросительно поднимает голову.
– Лит нужно покушать.
– Ах, конечно, я пойду на кухню.
– Нет, маман. Принесите нам лучше мороженого.
Лит удручённо кивает. Корнелия, аккуратно сложив вышивку на стуле, уходит к себе наверх. Лит всхлипывает.
– Успокойся, Лит. Не будет больше картошки, – Карит гладит рабыню по иссиня-чёрным давно не мытым волосам.
Вообще же Лит смеётся над ними.
– Твоя мать – идиотка, – заявляет она безапелляционно.
Но помочь Карит в её беде даже не пытается. Объяснить женщине, что ребёнка надо кормить, давать ему высыпаться и не перегружать сложными физико-математическими проблемами.
Когда Лит подходит срок, они все втроём ждут мальчика или девочку. Корнелия специально ездит на рынок за подарком для новорожденного. Их в шкафу скопилась целая груда: пластиковые кинжальчики, маникюрные наборчики, мягкие игрушки и прочее. Но Лит вовремя «избавляется от своих обстоятельств», то есть топит младенца в ручье. Корнели замечает, что её рабыня больше не беременна, только через неделю.
– Ах, какая жестокая девочка! – восклицает она. – Дочь моя, что, по-твоему, я должна делать?
– Простить, – отвечает Карит.
– Дочь моя, ты мудра, но нелогична. Ну, что ж, – вздыхает она. – Придётся простить.
Они с Карит часами сидят в кабинете и занимаются. Корнелия ходит и говорит. Карит пишет. Из изящного ротика Корнели сыплются формулы, формулы, формулы. Корнелия прерывает себя:
– Дочь моя, где я потеряла единицу?
Карит просматривает запись.
– Здесь, маман, – и диктует формулу. – Вы неправильно взяли производную.
– Но, дочь моя, тогда все последующие рассуждения неверны.
– Да, маман.
– Это было такое красивое рассуждение! Но делать нечего, придётся от него отказаться.
* * * * *
Карит зла и утомлена. На дворе уже десять часов. Лит ушла спать, они сидят с матерью в большом зале за вышивкой. Корнелией внезапно овладевает вдохновение. Она кладёт вышивку на колени и воздевает руки кверху:
– Дочь моя, это космос!
– Успокойтесь, маман, – отвечает Карит угрюмо, – это не космос, это потолок.
– Дочь моя, не хами матери.
Вообще же Корнелия начисто лишена чувства юмора и абсолютно не замечает, как она комична. Башковитая Карит, напротив, наделена острым комедийным талантом. Она изощряется в хамстве и этим вознаграждает себя за лишения. Но знает, что следует соблюдать осторожность. Катастрофа разражается внезапно, и в таком случает просить мать о помиловании бесполезно.
– Дочь моя, у тебя слишком сильная воля. Её необходимо сломить, – заявляет Корнелия вполне дружелюбно.
Карит плетётся вслед за ней в спальню. Ей предстоит пытка.
* * * * *
Цернт не раз уже спрашивал рабыню об этом. Но Корнелия хранила тайну своих отношений с дочерью в строго секрете. В этом смысле она была умна, осторожна и изощрённо хитра. В тайнике за обоями у неё хранился запас серебряных иголок. Она привязывала Карит к постели и втыкала ей иглы в лицо: в дёсны, под веки, в кости черепа. Причём умудрялась проделывать это так, что ни следов, ни воспалительных процессов никогда не оставалось. Карит была убеждена, что всем детям приходится терпеть подобное, поэтому переносила пытку стоически. Склонённое над ней лицо матери с посиневшими от возбуждения, яркими, как фонари, глазами, снилось ей потом по ночам. Она терпела боль и ненавидела мать…
Только потом, когда Цернт самой Карит начал задавать вопросы на эту тему, она поняла, что ей достаётся на долю нечто из ряда вон выходящее. Корнелия предупредила её, что об этом следует молчать.
– Иначе тебя отнимут у меня и убьют, – заявила она.
Объяснения матери Карит всегда считала исчерпывающими. Когда Корнелия хотела, она была изощрённо умна, на десять порядков выше любой другой женщины.
После «укрощения воли» мать давала девочке отоспаться. Утром опять начиналась сингулярность. Корнелия знала поразительно много. Она была просвещена в вопросах архитектуры и искусства, поэзии, биологии, геохимии и океанологии. Часто она давала дочери исчерпывающие объяснения по интересующим её вопросам:
– Паук производит такое отталкивающее впечатление потому, что форма его тела находится на стыке двух типов симметрии: билатерального и радиального. Билатеральный жук приятен для глаз. А в радиально-билатеральном пауке нам чудится нечто сверхъестественное.
В целом, пристрастие дочери к биологии она не одобряла.
– Это путь к гибели. Подлинную мощь можно обрести, лишь изучая законы Вселенной.
Как далеко зашла она в изучении этих законов, знала одна только Карит.
* * * * *
Полностью расслабиться Корнелия могла только там, где за конечным результатом её рассуждений не мог застать никто, кроме Карит. Поэтому в период особенно глубокого возбуждения она брала девочку за руку и уводила её далеко за пределы виллы. Обычно они путешествовали в Этрурию, проходя за ночь несколько десятков километров. Иногда Корнелия позволяла себе подходить близко к радиоактивной черте.
– Когда ты вырастешь, я возьму тебя туда, – она указывала вдаль, на Альпы, – мы будем жить там вдвоём, свободные и счастливые.
Карит угрюмо опускала голову. Почему-то подобная перспектива её не радовала.
Они переходили мост через Тибр, мимо Арция, и углублялись в дебри разрушенных городов, некогда, ещё во втором тысячелетии, покорённых арцианцами, но так и не восстановленных. Пыль, глушь, развалины… Карит спросила мать, почему так жестоко здесь поступили с домами, храмами, водопроводами.
– А, они правильно сделали, – беспечно заявила Корнелия. – Людей следует уничтожать. Дочь моя, обрати внимание на этот храм. Это редчайший памятник новоэтрусской архитектуры…
Карит скрупулёзно подмечала дорогу. Глухими переулками мать уводила её в плебейские кварталы, где пропитанное радиацией дерево ещё не сгнило и в брошенных домах сохранились кровати, шкафы, простыни, игрушки. Она заводила девочку в чужой дом, в чужую спальню. Здесь она усаживала её на пропитанный пылью матрац, а сама принималась ходить кругами по изъеденному молью ковру. Она говорила, говорила, говорила…
Бац! Корнелия исчезала. Вместо неё на полу лежал огромный, мерзкий, розовый дождевой червяк. Или чудесный аквариум с искрящейся подсветкой, полный длиннохвостых золотых рыбок. Верхом достижения искусства сингулярности Корнелия считала для себя превращение в несколько рассредоточенных предметов сразу. Обычно это была россыпь редких японских игрушек из чёрного дерева и слоновой кости – нэцкэ. Однажды мать рассыпалась в кучу брильянтов – огранённых, искрящихся. Синих, красных, белых… Очнувшись и вернувшись в нормальное состояние, мать застала дочь в углу, угрюмо чертящей в пыли узоры. Игрушек и камней она никогда не трогала.
– Играй, дочь моя, – уверяла Корнелия. – Я всегда вернусь в прежнее состояние.
Но Карит не была уверена в этом. Она думала, что если не сумеет вернуть игрушку с геометрической точностью на прежнее место, то и сама мать уже не будет прежней. Однажды она убедилась в этом. Корнелия превратилась в портативную механическую пишущую машинку. В неё был заправлен лист бумаги с копиркой. Карит не устояла. Она села рядом и пощёлкала клавишами. Потом испугалась и вернулась на место, на чужую кровать. Машинка так и стояла посреди комнаты. За разбитыми стёклами занимался рассвет. Карит свернулась калачиком и заснула.
Когда она проснулась, мать сидела рядом и удручённо разглядывала свою ярко-белую, словно выточенную из алебастра, изящную руку. На коже ниже локтя явственно проступали буквы.
– Как это неприятно, – констатировала Корнелия. – Но ничего, дочь моя, не огорчайся. После очередного превращения это всё исчезнет.
В отличие от большинства ведьм, владеющих техникой, Корнелия превращалась только по вдохновению. Зато диапазон её превращений был неисчерпаем: от миниатюрной копии древнеегипетской пирамиды до волка. Причём именно в волка Корнелия превращала особенно охотно. В волка, а не в волчицу.
Это был огромный, чёрный, гривастый волк с круглыми, жёлтыми, бессмысленными глазами. Он сидел. Тупо уставившись в пространство. В его взгляде Карит узнавала мать…
Девочке уже несколько раз приходилось возвращаться домой одной, неся с собой то, во что превратилась Корнелия. Обычно она ставила вещь посреди комнаты в своём родном доме и заваливалась спать. Корнелия никогда не возражала. Карит убедилась, что она даже не замечает, что находится дома, а не там, куда её занесло ночью.
Карит волей-неволей тренировала зрительную память, нервы, ноги. Она была замкнутой и угрюмой. Лит о многом догадывалась, но ни в чём не была уверена. Она видела, однако, что молоденькая наследница тяготится матерью и совершенно её не любит.
Волка Карит решилась привести домой только один раз. Она была достаточно умна для того, чтобы понять, что для Корнели это может кончиться плохо. Но волк сидел в углу чужой спальни уже третьи сутки. Вечером Карит положила руку ему на загривок и повела вон. Переулками и площадями она вывела его из древних разрушенных Вай. Довела до Арция. Они вступили на мост. Под мостом, на песке, рыбак чинил сеть. Увидав чинно шествующую в лунном свете девочку рядом с огромным волком, он в мистическом ужасе повалился навзничь и дико заорал…
Лит, открывшая дверь, прижала ладонь ко рту и выпучила глаза:
– Кто это?
– Это моя мама, – печально ответила Карит, оставила волка в вестибюле, а сама пошла к себе наверх.
Литопсис держала в памяти слова, которыми Цернт закрепил её за хозяйкой:
– Если что-то такое случится, несите труп либо результат превращения в государственный морг.
Дело в том, что именно в морге Корнелия произвела на свет своего второго ребёнка. Будучи беременной, она продолжала заниматься сексом, причём уже на девятом месяце, и любовник довёл её до остановки сердца. Фактически, Карит была извлечена из мёртвой матери. Корнелия, трансплантантка, однако, сумела прийти в себя без постороннего вмешательства. Пока в соседнем зале обмывали и ухаживали за девочкой, она вскочила, выбежала в зал, вырвала ребёнка из рук служителей и визгом голая пронеслась по городу, неся на вытянутых руках младенца. Дело было ночью; многие, однако, её видели. Цернт долго смеялся и объяснял Лит, что чудачествам хозяйки удивляться не следует.
Каска, будучи курульным эдилом, в эту ночь дежурил в морге, находящемся неподалёку от выхода из катакомб Вентлера и Мамертинки. Сюда ему привели волка. На его вопрос удручённая рабыня кратко сообщила:
– Это мать Цинны.
Каска вызвал Цернта. Цернт вошёл в зал, посмотрел в глаза волку и засмеялся. Он хохотал, держась руками за закраину мраморного столика с огромной бутылью формалина. Он сгибался, обнимаясь с бутылкой.
Каска был серьёзен. Он вообще плохо понимал дело. На ребёнка Цинны ему было наплевать; но всё-таки Карит, как-никак, по статусу была его свояченицей.
– Послушай, Цернт, по-моему, тебе пора подумать об опекунах для наследницы. Это что же такое, а? – он кивнул в сторону волка.
Цернт прохохотался, похлопал волка по загривку и велел запереть его до превращения в нормальное состояние. Но вопрос Каски он не ответил. Утром Корнелию с наилучшими пожеланиями отпустили.
* * * * *
Корнелия пользовалась успехом в арцианском кругу. Она была занимательна и красива. Она была сексуальна. Часто в её гостиной собиралось по несколько человек мужчин. Среди её поклонников был и Каска, муж сестры Карит, Ливии. Но как раз именно Каске Корнелия предпочитала не отдаваться. Почему-то она его боялась. С Ливией у неё отношения были самые дружеские. Они часто проводили время вместе. Вилла Каски находилась рядом, через парк.
Антоний, старший сын Цинны, считал своим долгом навещать вдову с ребёнком. Он, как обычно, был угрюм и мрачен. Остальные посетители беседовали на отвлечённые темы. Дверь отворилась, и в комнату уверенной походкой вошло совсем юное существо с такими же угрюмыми и озабоченными синими глазами, как и у Антония. Он видел девочку в первый раз и потому с интересом отметил последнюю деталь.
– Что тебе, дочь моя? – вопросила Корнелия.
– Лит плохо себя чувствует. Она…
– Выражайся лаконичнее, дочь моя. Что тебе надо?
– Мороженое, – твёрдо заявил синеглазый субъект.
Корнелия со вздохом поднялась и достала ключи из малахитового шкапчика.
– Только не бери то, что сверху, дочь моя, – напутствовала она Карит, которая, взяв ключи, с радостью покинула помещение.
Каска засмеялся. Антоний недовольно пожал плечами.
Корнелия в самом деле ставила дочь за занавеской в своей спальне. Но не с целью развратить её с малых лет. Просто она боялась, что девочка, выспавшись, сбежит из дома по громоотводу. И тогда ведь день для Корнели потерян – некому за нею записывать, некому корректировать рукопись. С этой точки зрения она была искренне привязана к дочери. Вряд ли она её любила. Корнели не была способна на любовь. Но она смертельно боялась потерять Карит. Видя, что Цернт ею заинтересовался, она предупредила девочку:
– Бойся этого дяди. Он хочет отнять тебя у меня.
Как раз именно Цернт проводил время с её матерью особенно часто. Карит отметила безжалостность и равнодушие, с которыми Цернт относился к Корнелии. Тело матери было белым и хрупким, фарфоровым. При этом она была сильна и неутомима. Она была сексуальна до потери человеческой сущности…
Карит иногда было позволено смотреть по видеокомпьютеру древние фильмы. Один особенно запомнился ей – про Гитлера. Про его отношения с Евой Браун. Однажды Карит глубокой ночью сидела в зале за вышивкой. Мать взяла с неё обещание не сбегать. Из коридора, ведущего в спальню матери, вышел Цернт. Девочку он не заметил. На его лице запечатлелось то самое, гитлеровское выражение – как будто он только что осквернил святыню. Руки у него тряслись. Ему не хватало только усов и клочка волос на вспотевшем лбу. А в целом Цернт не был похож на Гитлера – скорее уж на Юлия Цезаря с фотографии в учебнике истории. Цернт прошёл совсем близко от кресла. Карит проводила его внимательным взглядом…
Особенно тяжелы были в жизни Карит утра. Мать сидела рядом – опухшая, страшная. От неё пахло трупом. Цернт за ночь почти всегда доводил её до остановки сердца. Девяностолетняя Корнелия медленно приходила в себя. Ей, чтобы снова стать яркой, белой, синеглазой, требовалось время. Пока же девочка с отвращением наблюдала, как щеки матери дёргаются, обнажая зубы. Она безумно похихикивает; на руках её, со страшными вспухшими венами, лежит лоскут батиста.
Карит была обучена вышивке с четырёх лет. Причём сложнейшей – гладью, с оттенками. Она проявляла творческую натуру и здесь: вышивала со вкусом, очень изящно. Но дело не в этом. Впавшая в идиотизм мать вырывала ткань из рук девочки и требовала, чтоб та по стежкам объяснила ей, что она делает. Таким способом Корнелия восстанавливала свои умственные способности, доводя до полного отупения дочь.
Однажды Карит не выдержала и отхлестала мать по щекам. Корнели вскочила, вспыхнула и расцвела. Карит думала тогда, что за свой поступок будет немедленно отправлена на работорговый рынок вместе с «девочками». Корнелия, правда, без утайки рассказала обо всём Цернту. Но он только смеялся. Вообще, лишённая чувства юмора Корнелия рассказывала любовнику всё о хамствах и безобразиях своего беспокойного детища. И Цернт всегда только смеялся. Он говорил Каске, что у Цинны растёт умный наследник. Каска недовольно косился на него.
– Да не беспокойся ты, – Цернт махнул рукой. – Ничего я ей не сделал.
Он был уверен, что Каска, который знает цернтово пристрастие к совсем молоденьким партнёрам, думает, что он и этого, такого забавного субъекта, не пропустил. Но Цернт щадил ребёнка Цинны.
Корнелия давно уже пыталась преподать Карит начала ведовства. Именно, с вышивки. Здесь надо так изощрить свои пальцы, так продеть иголку сквозь ткань и стежки, чтоб получился знак.
– Ты думаешь, дочь моя. Проделай это не думая.
Но Карит всё равно думала. У неё была блестящая память. Она запоминала и знала. Механического навыка не возникало.
– Она неспособная, – со вздохом говорила Корнелия Ливии.
Ливия усмехалась.
– С чего это дочь моего отца будет способной? – вопрошала она.
Но Корнелия плохо понимала, в чём суть – в том, что в Карит было слишком много отцовских генов. Прямых, точных, логических. Мужских. В самой Ливии их было слишком много…
Насколько Карит ненавидела мать – гнилую, жестокую, бесстыдную, настолько она привязалась к Ливии – тёплой, живой, душистой. Близкой по крови и уму. Но Ливия не откликалась на её привязанность. Она была насмешлива и добра. Но не любила, нет. Во всяком случае, не так, как хотелось бы самой Карит.
– Второй отец, – заметила Ливия как-то, сидя за эке в гостиной у Корнлии и задумчиво глядя на Карит. – Эгоист и деспот.
Корнелия, как всегда, пропустила замечание мимо ушей и разговорилась о чём-то другом. Ливия между тем иногда поглядывала на неё поверх чашки. В её ярко-карих глазах вспыхивал огонёк. Она помнила, какие анекдоты ходили про неё, пока ещё был жив отец. Что Корнелия, якобы, укладывает Цинну в постель за волосы. В целом, отношение к мачехе у неё было дружеское. Были, были проблемы, в которых никто, кроме Корнели, не мог ей помочь. Тридцатилетняя Ливия чувствовала, что и в ней пробуждаются древние арцианские гены, толкая её на неоправданные поступки, связанные с констелляциями звёзд. В ней тоже пробуждалась тяга к колдовству.
Корнелия не была человеком, тем не менее она была способна понять обычные человеческие беды. Её девочки (рабыня и дочь) голодали, на дворе стояла глубокая осень, в парке выли волки. Карит только что исполнилось четыре года. Она боялась, что беременная Лит умрёт от картошки и дохлых крыс. Мать сидела за вышивкой, Лит спала. Карит вышла в парк. Это было в первый раз в её жизни так поздно. Мать предупредила девочку, что волки в это время года могут быть опасны. Но ей надоело сидеть взаперти. Она углубилась по главной аллее и свернула в сторону. Между деревьями мелькнул лунный свет. Карит вышла на песчаный берег. Море гремело и пенилось, выл ветер. Кари стояла, как зачарованная. Она поняла, что это тоже космос, но какой-то странный. Похоже, у него только два измерения и нет глубины. Хотя – кто знает? Она ещё не знала тогда, что море немыслимо глубоко и полно чудес.
В эту осень она познакомилась с волком. Волк вышел на тропинку из кустов и внимательно посмотрел на Карит. Она не испугалась. Волк был похож на большую собаку. Он потянул носом воздух, потом перевернулся на спину и замотал лапами в воздухе – играть. Он увёл Карит вглубь парка. Между деревьев мелькали серые спины его стаи. Но с товарищами он не стал её знакомить. Он привёл Карит к земляной пещере, где лежала волчица. Большая, толстопузая, с отвисшими сосками. Она ждала волчат. Волчица недовольно зарычала на Карит, но позволила, однако, себя погладить. Карит подумала тогда, что вот волчица выкормит своих детенышей, а Лит приходится туго, и детей у неё не будет.
Волк каким-то шестым чувством угадал, что семья Карит голодает. Он принёс ей кролика. Положил на тропинку и завилял хвостом. Мать в этот вечер сварила прекрасный суп. И вообще, всю эту зиму волк исправно подкармливал Карит.
Летом волки ушли. Карит, уходя с утра из дома, ела траву, ягоды. Пыталась есть голых зелёных гусениц. Потом научилась ловить рыбу, загоняя её в небольшой заливчик рядом со скалой и запруживая выход. Она научилась плавать и нырять. Лазать по деревьям. Она была сильной и загорелой. И абсолютно дикой.
Под скалой в глубине она нашла жилище осьминожихи с детёнышами. Осьминожиха отнеслась к ней лояльно. Позволила себя пощекотать и не отказалась от предложенной рыбы. Но Карит до смерти захотелось одного осьминожика (у матери их было шесть). Она выманила взрослое животное из пещерки на отмель. И здесь изловчилась стянуть щупальца осьминожихи скотчем. Осьминожиха от оскорбления побледнела, потом стала чёрной в белых пятнах.
Карит нырнула и достала детёныша. Она пустила его в фонтан и принялась кормить рыбой. Старая осьминожиха долго дулась потом на Карит, но пропажу детёныша перенесла легко. Видимо, она не умела считать.
* * * * *
Гладиатора-управляющего забавляли методы воспитания с семье Цинны. Он прекрасно видел, что Корнелия, которая иногда пользовалась его услугами в постели за неимением кого другого, губит ребёнка. Управляющий усердно возделывал клумбу перед домом, ухаживал за парком. В глубине парка он часто натыкался на Карит с ракеткой для ловли бабочек. Пропалывая бархотки, он иногда пускался в рассуждения. Карит сидела рядом на облупленной закраине фонтана.
– Ты не представляешь себя, что она (Корнелия) с тобой сделает.
Карит молчала.
– Нельзя до такой степени подчиняться матери, – резюмировал управляющий.
Когда Цернт расспрашивал его о доме, он смеялся. Он говорил, что дочь Корнелии – комик.
Это произошло в конце лета. Карит осенью исполнилось шесть. Мать легла вечером и не встала. Девочка будила её, дёргая за руку. Потом подошла Лит и увела Карит.
Они целыми днями сидели и вышивали в соседней малой гостиной. По дому распространялся страшный, удушающий смрад.
– Твоя мать умерла, – просто объяснила Лит.
То, что в таких случаях обычно делается, не было доступно пониманию девочки. Сама Лит, исполненная решимости, вознамерилась избавить ребёнка от ведьмы. Она думала, если труп полежит на воздухе недельки две, он уже не воскреснет.
Лит, как всегда, была беременна. Она была мало способна заботиться о Карит. Дома кроме неё и Карит никого не было; управляющему без разрешения хозяйки запрещалось появляться в доме.
Время шло. Карит принималась задавать вопросы. Лит обрывала её:
– Твоей матери больше нет. Теперь я – твоя хозяйка. Вышивай.
Потом к ним на виллу заглянула Ливия.
– Чем вы здесь занимаетесь? – спросила она.
Пригрозив Лит продажей на работорговом рынке, она завернула труп в простыню и закопала его в парке. Потом ушла. Лит и Карит остались одни-одинёшеньки. Лит сердито объяснила Карит, что Ливия никоим образом не должна была так делать, что она поступила противозаконно.
Потом начались дожди. Карит, вообще любившая сентябрь, часто бродила по парку. Она останавливалась возле того места, где закопали мать. Однажды ночью из кустов, окружающих поляну, вышла Ливия с обнажённым мечом. Глаза её были открыты и бессмысленны. Карит не испугалась. Она каким-то образом поняла, что если она завизжит и попытается убежать, как сделал бы любой другой ребёнок на её месте, сестра догонит её и убьёт.
Ливия тяжело вздохнула и опустила меч.
– Что тебе надо? – устало спросила она.
– Раскапывай, – приказала Карит, указывая взглядом на землю.
Ливия подчинилась. В пропитанной землёй, грязной, вонючей простыне оказалось чистое, белое, нетленное тело Корнелии. Они очнулась и улыбнулась. Взяла дочь за руку и увела в дом. Ливия осталась одна, под дождём, чувствуя, что младшая сестра, дочь Цинны, растёт и начинает понимать то, что, вообще-то говоря, ей понимать не следует.
Карит прекрасно видела все затруднения Ливии. Но она любила её. И пыталась использовать свои открытия для шантажа. Она заявляла прямо:
– Люби меня, и я ничего не скажу.
Ливия смеялась. Она говорила, что Карит гадкая девчонка, что она её терпеть не может, и выгоняла из спальни, когда оставалась на ночь в доме.
Вообще же Ливия часто гостила у мачехи. И Карит хорошо знала, почему – здесь она могла беспрепятственно провести ночь с Цернтом. Корнелия не ревновала. Она позволяла Ливии всё. Сама же Ливия, фригидная, но нуждавшаяся в утешении, только в объятиях Цернта и находила покой.
Карит была эпилептиком. Доведенная до крайности недосыпанием и перегрузками, она рано обнаружила склонность к судорогам. Причем, Карит никогда не теряла сознания. Но в пароксизме могла натворить такое, на что не была способна в нормальном состоянии. Ее болезнь проявлялась при повышении температуры. Корнелия, вообще не следившая за дочерью, смертельно боялась гриппа, кори или простуды. Потому что однажды, во время болезни, Карит, доведенная иголками до судорог, была оставлена матерью в спальне одна. Корнелия даже не сняла вязок. Но Карит выкрутилась и утром напала на мать. Она пыталась ее задушить. Причем, Корнелия еле вырвалась. Но боялась она, конечно, не этого. Она боялась Цернта. Если Карит в припадке нападет на кого-нибудь в доме, придется давать объяснения. При известии о какой-либо инфекции в округе, Корнелия принималась одевать Карит во все теплое, накручивать ей на шею вязаные шарфы. Знакомые при этом советовали ей «не кутать ребенка». Пусть, мол, лучше переболеет...
Карит украла на кухне остро отточенный хлебный нож. И спрятала его в сиденье кресла в большом зале. Она тоже ждала температуры.
* * * * *
Цернт потянулся, стыдливо прикрывая наготу, к шнуру настольной лампы. Вспыхнул свет. Ливия, тяжело дыша, отбивалась от Карит, которая успела нанести ей несколько довольно глубоких ран (в руку и в живот). Она пыталась схватить девочку за руки. Цернт, с насмешливо блестящими глазами, наблюдал эту сцену. Наконец Ливия скрутила девочку и выволокла ее в коридор. Здесь Карит уронила нож, с тем, чтоб потом найти его. В спальне матери она потеряла сознание и забилась в судорогах. У нее была температура под 400 .
* * * * *
Большая зала дома Цинны была полна гостей. Хозяйки не было видно, зато дочь, девочка послушная и чинная, сидела в кресле возле окна и вышивала. Одна из посетительниц подошла и посмотрела:
– Какая прелесть? Это мама так научила тебя?
Карит кивнула. И с редкостной для ребенка ее лет усидчивостью продолжала заниматься делом. Причем было видно, что дело ей нравится. Цернт подошел и взял из рук Карит вышивку. Потом вернул.
– Разве бывают синие деревья? - спросил он.
Карит кивнула.
– Это твоя мать видит такие? - не унимался Цернт, имея в виду всем известную легенду об извращенном восприятии ведьм.
– Нет, она видит красные, - угрюмо ответила Карит. Стоявший рядом черноглазый арцианец насмешливо обернулся. Цернт присел рядом с креслом Карит на корточки:
– Послушай, почему ты хамишь?
Карит молчала.
– Цинна, мне нужно с тобою поговорить. На нейтральной территории (имелся в виду берег моря).
Карит помотала головой:
– Не хочу.
– Почему?
– С тобой неинтересно, Цернт, - объяснила Карит, перекусывая нитку. – Ты все выспрашиваешь, выспрашиваешь. А потом идешь и докладываешь. Зачем ты сказал матери про осьминога? Мешал тебе мой осьминог?
– Нормальные люди не держат осьминогов в фонтане.
– Я человек ненормальный.
– Ну, уж это что поделаешь! - со вздохом согласился Цернт. - Послушай, Цинна. Мне важно знать только одно: куда ты спрятала нож?
– На кухне полно других.
– Нет. Мне нужен именно этот. Кроме того, что ты делаешь на втором этаже? Что ты вообще там понимаешь, а?
Карит молчала.
– Для твоего возраста это пока еще недоступно. И... и зачем ты напихала змей в холодильник?
Крис, внимательно слушавший беседу, фыркнул. К нему подошли Антоний с Каской. Карит махнула рукой:
– Моя мать змей не боится. Она сама как гадюка.
– Ты это можешь сказать в ее присутствии?
– Нет. Я это могу сказать в твоем присутствии, - возразила она серьезно. - Моя мать далеко. Не услышит.
Цернт молчал, морща лоб.
– Ну, хорошо. Цинна, я все понимаю. Где нож? Иначе, имей в виду, я вынужден буду предпринять против тебя экстренные меры.
Мать говорила ей об этом. О том, что ее могут украсть, увезти, подвергнуть пыткам. Еще более страшным, чем те, в которых упражнялась сама Корнелия.
– То кресло, возле окна, видишь? - она кивнула головой в сторону.
– То, на котором сидит эчелленце?
– Нет, на котором мадам. Там, под поролоном, в самом низу.
Цернт, удовлетворенный, отошел. Он намеревался сразу после ухода гостей обревизовать указанное место.
Черноглазый арцианец (Крис) между тем смеялся над угрюмым Антонием и сердитым Каской:
– Это вам воспитывать, ребята, - говорил он.
– Она хоть умная, как ты думаешь? - обратился Антоний к Каске.
– Вряд ли. Зачем ей быть умной?
* * * * *
Карит шел седьмой год. Мать все больше боялась за нее. Она умоляла Цернта оставить дочь ей, она даст девочке соответствующее образование. Цернт молчал. Он давно уже звал Карит побеседовать на берег моря. А сама Карит испытывала в последнее время затруднения. Дело в том, что мать ни с того, ни с сего взялась вдруг сама одевать ее. Шить и примеривать. Карит очень хорошо помнила ту девочку-иберийку, которую мать брала к себе в постель прошлой осенью. Те же вкрадчивые движения, те же ласки. Карит передергивало от отвращения. Она решила обо всем откровенно поговорить с Цернтом.
* * * * *
Карит помнила только, как вышла из кустов на берег. Песок, блеск моря. Цернт отвернулся, нажав пальцами на какую-то дощечку, которую вынул из складок одежды... Очнулась она в бункере. Серые бетонированные стены. Кресло посередине, какой-то высокий седовласый дядя и Цернт.
У незнакомца были синие ласковые глаза и белые мягкие руки. Он погладил Карит по голове (она лежала на кушетке у стены).
– Как тебя зовут? - спросил он по-арциански.
– Карит, - ответила она хрипло (у нее пересохло в горле).
– Карит. Нам надо кое-что узнать о тебе, Карит. О твоих отношениях с матерью.
Карит смотрела на него широко раскрытыми глазами.
– Скажи. Твоя мать подвергает тебя пыткам?
Карит молчала.
– Ты не понимаешь меня?
Карит помотала головой.
– Она привязывает тебя к постели и делает больно? Очень-очень больно?
– Нет, - ответила Карит твердо.
Синеглазый пожал плечами и посмотрел на Цернта. Цернт кивнул на центральное кресло:
– Делай, Цинна.
Карит молчала. Цернт сидел на кушетке, а синеглазый ходил возле кресла взад и вперед. Иногда он присаживался к установке с дисплеем в углу и говорил:
– Послушай, Карит. Сейчас боль прекратится. Ты подумаешь и скажешь правду. А если не скажешь, то тебе станет очень больно. Еще больнее, чем прежде.
Но Карит молчала. Цинна смеялся:
– Это мое потомство, да? - он поднимал голову Карит за подбородок и смотрел на нее ласково и насмешливо.
– И мое тоже, - отозвался Цернт.
– Послушай, но ведь это абсурд, - запротестовал Цинна. - Если б мать досадила ей, она бы призналась.
Цернт молчал. Цинна продолжал бродить. В конце концов подошел и выключил установку. Карит довели до шестого уровня, который и взрослые очень редко выдерживают.
– Этого юного аотерца придется уничтожить, - резюмировал Цинна, который, по долгу службы, как раз и заведовал в Аотере мероприятиями подобного рода.
– Нет, - Цернт встал с кушетки. - Мы ее воспитаем.
Цинна не стал спорить. Он отвязал Карит от кресла и уложил на кушетку. Сел рядом.
– Эчелленце, - позвала Карит глухо (голова у нее сильно кружилась).
– Да?
– Скажите, я попаду туда?
– Куда?
– Где я была до того как родилась?
– Ну это вряд ли. Я не способен вернуть тебя в утробу, - засмеялся Цинна.
– Есть другие способы, - заверила его Карит.
– Какие?
– Мне мама говорила.
– Ты разве не хочешь опять встретиться с матерью? - спросил Цинна с интересом.
Карит отрицательно помотала головой.
– Это любопытно. Ты, значит, ни в чем мать не обвиняешь, однако видеть ее не хочешь?
– Я сейчас сделаю тебе укол, - сказал Цинна, вставая. - И ты как раз и отправишься туда, по назначению.
– Ты не обманешь?
– Нет, - заверил ее Цинна.
Он набрал в шприц реланиума. Карит вздохнула с облегчением, когда игла вошла ей в вену. Она заснула. Цинна усмехнулся:
– Между прочим - типичный случай, - заметил он.