ПОЭТ И ДЕВА
сказка
Один Поэт блистал в обществе, поражая всех едкими эпиграммами, которые он раздавал направо и налево, не щадя ни важных сановников, ни чересчур напыщенных и напудренных старушек. Он так увлекался своими остротами, что его даже приходилось сдерживать, потому что в противном случае он бы высмеял всех до единого, начиная от простой и невзрачной фрейлины и заканчивая самим Императором. Впрочем, до этого дело еще не дошло, хотя Поэт про себя и подумывал, что хорошо бы высмеять в стихах царственную бородавку на носу бледного человека, портреты которого украшали все присутственные заведения, а также дома частных граждан.
– Вы так увлекаетесь этими эпиграммами, – говорил Поэту его Друг, – что в конце-концов нарветесь на очень крупные неприятности. Если так и дальше пойдет, то вы, чего доброго, доберетесь и до бородавки на носу нашего уважаемого государя!
– Всему свое время, – загадочно отвечал Другу Поэт, – не стоит предвосхищать события. Если Музы будут ко мне благосклонны, то доберемся не только до царственной бородавки, но, глядишь, и до царственной лысины!
Друг Поэта, слыша такие слова, всегда тревожно оглядывался по сторонам, справедливо опасаясь, что их могут подслушать, и донести, куда следует.
В это же самое время на балах блистала некая Дева, которую общественное мнение уже записало в самую неотразимую красавицу этого сезона. Сотни не менее блистательных молодых людей, как богатых, так и таких, у которых в карманах гулял лишь ветер, добивались ее благосклонности, но все их усилия были тщетны. Дева оставалась холодна и продолжала блистать на балах, по-прежнему поражая всех блеском своей красоты, а также блеском бриллиантов, тайно взятых ее матушкой напрокат у одной своей дальней родственницы. Поэт, который, как и все остальные, был сражен красотой Девы, попытался ее покорить блеском своего остроумия – но все было тщетно! Дева, как всегда, была холодна, словно бокал чистейшей родниковой воды, и ее невозможно было смутить ни едкими эпиграммами, направленными против напыщенных царедворцев, ни изящными мадригалами, записанными в девичий альбом. Поэт загрустил, и подолгу в одиночестве стал марать бумагу, а также чахнуть день ото дня все больше и больше.
– В этой Деве заключен предел всех моих мечтаний, – говорил он своему Другу, – и если я не покорю ее сердце, я исчахну, как жалкий листок, и меня унесет к морю безжалостным северным ветром!
– Зачем тебе эта холодная красавица? – отвечал ему Друг, блестящий гвардейский поручик, который тоже пописывал на досуге стишки, однако отлично понимал, что до гениального Поэта ему так же далеко, как до неба. – Зачем тебе эта Дева, не лучше ли обратить свой взор на прелестных пастушек, которых так много в твоем имении, или даже на записных городских кокоток, которые заранее знают, чего хотят, чем на эту ледяную сосульку? Ну хочешь, я сегодня же познакомлю тебя с актрисой, которая блистает на сцене императорского театра, и давно уже интересуется твоим поэтическим творчеством?
– Нет, – упрямо ответил Поэт, – без этой Девы мне жизнь не в жизнь, и если ты меня с ней не сведешь, я брошусь в глубокую прорубь, и сам превращусь в ледяную сосульку!
Ну что здесь было делать? Пришлось его Другу, который, как уже говорилось, был блестящий гвардейский поручик, и понимал толк в подобных делах, находить ключики к сердцу Девы, и сводить ее с влюбленным Поэтом. И так как никакое усилие в жизни не проходит бесследно, не прошли бесследно и усилия гвардейского поручика, который заботился о будущем отечественной поэзии, и свел-таки между собой Поэта и Деву.
Разумеется, Дева уступила не сразу, она отлично знала, как надо мучить таких влюбленных поэтов, и до конца выполнила все правила, которым еще в девичестве научила ее любящая матушка. А дело заключалось в том, что Дева как раз и хотела женить на себе Поэта, который был знаменит и давно блистал в свете, и только делала вид, что не замечает его. Поэт для нее был всего лишь первой ступенькой в блистательном восхождении на самые вершины придворного Олимпа, на которых было холодно и весело, и можно было спокойно похлопать по бледной щеке самого Императора, или даже, не боясь державного гнева, запросто щелкнуть по его римскому носу, украшенному, как известно уже читателю, бородавкой. И поэтому Дева спокойно женила на себе Поэта, который, по наивности, присущей всем поэтам, стал считать, что счастливее его нет никого на свете. Ради справедливости надо сказать, что Поэт тоже не был пай-мальчиком, и познакомился-таки с той актрисой, которая была небезразлична к поэзии. Не пренебрегал он и городскими кокотками, а также деревенскими пастушками, некоторые из которых после знакомства с ним даже значительно прибавили в весе. Но все это были шалости гениального поэта, и История, довольно снисходительная и либеральная дама, заранее их ему простила. Поэт с удвоенной энергией продолжал марать бумагу, то воспевая красоты природы, то высмеивая всех и вся, в том числе и знаменитую бородавку на носу Императора. Дева же, ничуть не смущаясь литературными и житейскими шалостями мужа, продолжала блистать в свете, и ее частенько видели даже в обществе того самого Императора, бледность лица которого и знаменитую бородавку высмеивал ее муж. И так они жили, совершенно довольные друг другом и своим окружением, пока не произошло одно досадное, и довольно неприятное событие.
Однажды Поэт, проснувшись довольно поздно после веселого кутежа, в котором участвовал его Друг, а также уже известная актриса императорского театра, большая поклонница его таланта, нашел у себя на секретере письмо, неизвестно как сюда попавшее. Письмо оказалось анонимным и, более того, необыкновенно гнусным, в нем во всех подробностях описывались похождения Девы (а влюбленный Поэт до сих пор называл жену этим именем) и самого Императора, который оказывал ей гораздо больше внимания, чем этого требовали приличия. Взбешенный Поэт тут же ответил тем оружием, которым владел в совершенстве: он посвятил Императору эпиграмму, не забыв в ней ни его бледность, ни его знаменитую бородавку, и эпиграмму эту передавали из уст в уста, как в высшем свете, так и в обыкновенных кабаках, куда ходят грузчики и женщины не совсем правильного поведения. Разумеется, моментально был издан указ, согласно которому Поэта ссылали в деревню и запрещали ему на неопределенное время появляться в столице. Дева, провожая Поэта в ссылку, рыдала у него на груди и клялась в своей невиновности, а когда он уехал, вновь бросилась в объятия Императора, уже совершенно этого не скрывая. Впрочем, и сам Поэт в письмах к своему Другу, которые он слал из занесенного снегами старого барского дома, расположенного в неимоверной глуши, рассказывал о своей скуке и о прелестных пастушках, которые помогали ему коротать долгие зимние вечера. Поэт и Дева были верны друг другу, и это, очевидно, была судьба!
Наконец и в отдаленную деревенскую усадьбу стали одно за другим доходить известия о похождениях Девы и Императора, и Поэт, презрев всяческие запреты, бросился в столицу, горя мщением и жгучей ревностью. Он появился на придворном балу, гневный, черноволосый, с едкой эпиграммой в руках, как раз в тот миг, когда Император и Дева кружились в танце под музыку грустных скрипок, и стал читать свои пылкие строки, высмеивающие и пресловутую бледность Императора, и его бородавку, а заодно уже и порядки в стране, в которой не было свободы, а были одни лишь тюрьмы, доносы и бесконечные каторжные этапы.
Это был полный скандал! Поэту тут же бросил вызов один из ближайших друзей Императора, бравый боевой генерал, отлично владеющий шпагой и пистолетом, и на рассвете, который уже почти наступил, должна была состояться дуэль. За несколько часов до нее Поэт сжег все компрометирующие его бумаги, а также письма друзей, в которых слишком откровенно говорилось о подлости и никчемности Императора. Он хотел было сжечь и письма Девы, но не смог этого сделать, так как по-прежнему любил ее.
– Я буду стреляться за тебя, – говорил ему Друг, гвардейский поручик, предчувствовавший, чем может закончиться дуэль с генералом. – Ты нужен стране, и ты не должен погибнуть!
– Я написал уже все, что хотел, – ответил ему грустно Поэт, – и сказал в своих стихах так много, что этого хватит на несколько поколений читателей, и даже на нескольких императоров, чья бледность и чьи бородавки будут особенно ненавистны народу.
И гвардейский поручик не нашелся, что ему возразить, а через несколько часов состоялась дуэль, и Поэт был убит многоопытным генералом, знавшим толк в подобных кровавых забавах. Все, естественно, скорбели о слишком рано ушедшем Поэте, и, как он и предсказывал, еще несколько поколений пылких юношей вдохновлялись его бессмертными строками, и даже совершили не одну революция. Поэта тайно похоронили подальше от возмущенной столицы, а его Друг, от горя не зная, куда себя деть, бродил бесцельно по городу, пока неожиданно не наткнулся на афишу одной иностранной гадалки, которая была здесь проездом, и устраивала один или два сеанса с разоблачениями и чревовещанием. Он пошел к ней в надежде узнать, почему погибают гении и поэты, а подлецы и ничтожества, напротив, доживают до глубокой старости.
– Друг мой, – ответила ему с сильным акцентом гадалка, – ты не должен думать о таких запредельных вещах, но раз уж спросил, то знай, что на каждого ничтожного императора обязательно насылается свой гениальный Поэт, а на каждого Поэта – своя Дева, которая в итоге и губит его. Таков закон мироздания, и не в нашей с тобой власти его изменить!
И гвардейский поручик ушел, удовлетворенный этим ответом, поняв, что в дело вмешалась судьба, и ничего изменить уже невозможно. А Деве, кстати, Император через какое-то время нашел нового мужа, который закрывал глаза на частые отлучки своей жены. Он был полнейшим ничтожеством, и поэтому они прожили с ним в любви и согласии до глубокой старости. Но, впрочем, это уже совсем другая история.