СТАРИК ГЕЛЬМАН И ТРИЛИСТНИК
Старик Гельман жил в небольшом городке под названием Половск, в самом истоке главной улицы Ленина (бывшей Овражьей), которая рождалась у поросшего елями, глубокого и древнего, как земля, оврага, потом неспешно петляла среди тополей и старых, большей частью дореволюционных бревенчатых домов, пока незаметно не выбиралась в центр, и не катилась уже прямо и горделиво мимо каменных и крепких купеческих строений, Георгиевской церкви ХVI века, Парка Культуры и Отдыха, здания городской администрации с нетронутым мелким Лениным, мимо Гостиных рядов, магазинов, автозаправок, дальше, на другой конец города, где вдруг опять теряла силу, просекой разбивала пустырь, превращалась в тропу и заканчивалась в кустах у обрыва. Внизу, обнимая город, текла обмелевшая, но все еще довольно живая река Половчанка, по которой, говорят, когда-то сплавлялись груженые воском и пенькой купеческие суда, а теперь даже скрепленные наскоро хрупкие детские плотики, и те цеплялись о камни, то и дело норовя сесть на мель.
Дом старика Гельмана был старый, с маленькими свиточками краски, отслаивающимися, как чешуйки, от темных стен, с узкими окнами, вросшими в землю, с серыми, полегшими друг на друга досками забора. Во дворе росло несколько сливовых деревьев и яблоня, подпиравшие готовый рухнуть забор. Сам дворик был крошечный, вмещавший, кроме деревьев, только поленницу, покрытую полиэтиленом, кадку с дождевой водой, цинковое ведро и сваленные у забора подгнившие палки и доски, которые старик когда-то намеревался использовать в хозяйстве, но теперь уж как-то про это забыл, но и выбросить не решался.
Почти каждое утро старик Гельман выходил из дома во двор, придирчиво осматривал стволы деревьев, боясь обнаружить на них признаки какой-нибудь заразы, потому что совершенно не представлял, как с ней бороться, ставил на место цинковое ведро, опрокинутое ночью соседским котом, и по маленькой дорожке, стараясь не смотреть на доски, спешил за околицу. Там он запирал калитку на щеколду, еще раз оглядывал свое хозяйство и только после этого направлялся в центр.
Глядя на старика Гельмана, мелким, но деловитым шагом пересекающего перекресток за перекрестком трудно было определить, к какому социальному слою относился он раньше: его можно было принять и за бывшего инженера, и за агронома, лаборанта или зоотехника, или даже за мастера на производстве: худое морщинистое лицо с кустистыми белыми бровями из под которых неуверенно и виновато смотрели выцветшие голубые глаза не выдавало в нем ни интеллигента, ни пролетария. Но не смотря на то, что прошлое старика было покрыто легким прозрачным туманом, за которым все-таки угадывались кое-какие контуры, совершенно очевидно, что теперь он принадлежал к обширному, нищему и слегка выжившему из ума племени постсоветских пенсионеров.
В центре старик Гельман чаще всего наведывался к зданию городской администрации, где, согласно традиции, окружив маленького Ленина, собирались оппозиционно настроенные граждане. Граждан этих было немного: пара таких же, как сам Гельман, пенсионеров и несколько крикливых старух, которые и составляли, так сказать, актив. Иногда к ним наведывался субтильный юноша с опушенной верхней губой. Иногда приходил крепкий напористый мужик. В присутствии мужика все, включая старух понимали, что главный тут он. Чувствовалась за ним сила некой организации. Один из оппозиционеров-активистов утверждал, что это их куратор из самой Москвы, и старик Гельман был склонен с ним согласиться.
В отсутствие мужика первичная ячейка престарелых коммунаров сновала вокруг памятника, шумно спорила, выкрикивала лозунги и даже иногда задевала прохожих, если вид их казался им слишком буржуазным.
Когда не отвлекали неотложные дела и не валили с ног болезни, старик Гельман ходил к памятнику каждый день. Как на работу.
Однако, в последнее время старик Гельман перестал бегать на сходки с былым энтузиазмом. Нет, он не переметнулся в стан противника. Просто с ним произошла следующая странная история.
Около недели назад, а точнее, 17 июня, в пятницу, старик Гельман шел с очередного оппозиционного сбора. Был полдень. Тополиный пух косо летел с деревьев. В этом году его было невероятно много. На обочинах лежали белые поляны, сквозь которые, как сквозь снег, пробивались подорожники и одуванчики. Машины в эту часть города почти не заезжали, и пушинки, сплетаясь друг с другом, ткали на дороге белые скатерти.
Было тихо и сонно.
Как обычно по пятницам, старик Гельман остановился возле киоска купить газет.
Выбор печатных изданий был обширен. Старик Гельман попросил у продавца «Правду» и «Половчанский Вестник» с программой телепередач на неделю и хотел уже было расплатиться, но тут его внимание привлекла небольшого формата цветная газетка, которая называлась «Трилистник». На первой странице размещалась большая фотография трех человек, чем-то смутным старику Гельману знакомых.
- Это что за издание? – строго спросил старик Гельман киоскера.
- Интересная газета, - отозвался тот, не отрываясь от кроссворда, - правду пишут…
- Дерьмократическая? – с желчным сарказмом осведомился старик.
- Нет, это… другое, - не отрываясь от кроссворда, рассеянно ответил киоскер.
Старик Гельман пожевал тонкими губами и добавил к сумме еще три рубля. Столько стоил «Трилистник».
Дома старик Гельман, положив газеты на стол, устроился в кресле у окна. Солнце пекло его седую макушку. Старик взял «Правду», и, встряхнув ее, углубился в чтение. Но сосредоточиться почему-то не получалось. Не очень внимательно просмотрев все материалы, он раздраженно отбросил газету в сторону.
- Всю Ленинскую идею извратили! – выругался он и занес было руку над «Вестником», но раздумал. - Что ж за «Трилистник» такой, - пробормотал старик Гельман и взял со стола газетку. С первой страницы на него по-прежнему смотрели три лица.
В центре был запечатлен человек, чем-то напоминавший Карла Маркса в старости, только более смягченный вариант: борода подлиннее и волосы не так торчат. А главное – взгляд не такой непримиримый, а наоборот, очень спокойный. Справа от старика располагался портрет человека средних лет с улыбчивым и добрым лицом. Слева – изображение юноши, совсем еще молодого, с большими, немного растерянными глазами.
Несмотря на то, что люди на фотографии были разные, они все же чем-то походили друг на друга и производили впечатление единого целого.
И ото всех, даже от отрешенного юноши, веяло силой.
Старик долго рассматривал снимки, потом принялся за передовицу.
Оказалось, что изображенные на фотографии – это основатели и руководители общественно-политического движения «Трилистник». Далее в статье излагалась программа общества, ее устав и основные требования.
На второй и третьей странице были опубликованы материалы, посвященные внутрипартийной жизни, а на четвертой – пара кроссвордов и программа телепередач почему-то на 2 июля, в которой жирным шрифтом было выделено:
22:30 – «Взгляд». В программе - выступление лидеров «Трилистника».
Старик Гельман внимательно ознакомился со всеми материалами по порядку, начиная с передовицы, постепенно, столбец за столбцом пробираясь к последней, четвертой странице, самому ее дну, где были перечислены главный редактор, заместитель редактора, художник, наборщик, верстальщик, корректор, все, вплоть до водителя.
Газетка была совсем маленькая, но когда старик Гельман отложил ее, было уже далеко заполночь. Это несоответствие его не удивило, так как в тот момент он испытывал состояние глубокого нравственного потрясения. Можно даже сказать, шок.
Старик Гельман брезгливо, двумя пальцами взял со стола газету «Правда» и отнес, держа руку на отлете, в помойное ведро. Точно также он собирался поступить и с «Половчанским Вестником», но, подумав, все же вырезал оттуда программу передач. Остальное последовало вслед за «Правдой».
После этого старик Гельман тщательно умылся, разделся и лег в постель, вытянув руки поверх одеяла. В такой позе, не смыкая глаз, он пролежал до утра и заснул лишь на рассвете, умиротворенно улыбаясь.
В десять утра старик Гельман открыл глаза. На душе у него было светло и чисто. Старик смутно помнил, что подобные ощущения он испытывал в далеком, исчезнувшем даже из памяти детстве, когда он просыпался праздным воскресным утром в своей комнате. Мама резким движением распахивала шторы и всю комнату заливало свежее утреннее солнце.
Старик Гельман прошлепал на кухню, включил плиту и водрузил на нее чайник. Облокотившись костлявым задом о кухонный стол, он рассеяно улыбался и ждал, пока закипит вода, тем временем пытаясь припомнить причину своего хорошего настроения.
Пенсию вчера получил?
Нет, пенсию задерживали второй месяц.
Дочь приезжает?
Тоже нет. Дочь, живущая в столице, звонила не чаще раза в месяц и о приезде пока не заикалась.
Зюганов выиграл выборы?
Нет. Выборы были давно, и Зюганов их проиграл.
Так что же?
И тут старик Гельман вспомнил про «Трилистник».
Вспомнил, и будто осветился изнутри.
Он бросился в комнату, чтобы перечитать так поразившие его статьи, но странное дело: газета со стола исчезла. Старик Гельман решил, что взял ее с собой в кровать, но ни на прикроватной тумбе, ни в самой кровати ее не было. Старик кинулся обыскивать дом, посмотрел везде, даже в холодильнике и помойном ведре. «Правда» и остатки «Вестника» по-прежнему лежали там, куда он их положил, но «Трилистник» будто ветром сдуло.
Старик Гельман невольно перевел взгляд к окну. Форточка была открыта, а за окном маячил бандитский мордоворот соседского кота, который имел обыкновение не только ронять ведро по ночам, но еще и забираться в комнату и, пользуясь забывчивостью старика Гельмана, таскать со стола его постную еду.
- Упер газетку, гад, - решил старик Гельман и погрозил коту жилистым кулачком, но огорчился не очень, потому что тотчас решил сбегать в киоск и купить себе еще один экземпляр. Для памяти.
Однако, когда старик Гельман торопливой походкой подошел к киоску, продавец посмотрел на него удивленно.
- «Трилистник»? - переспросил он, поправляя съехавшие от недоумения на кончик носа очки, - у нас нет такой газеты…
- Но как же? Я же вчера покупал, – недоверчиво сказал старик Гельман, - вы же сами мне вчера советовали…
- Я? Вчера?! – оскорбился киоскер, поскольку знал старика Гельмана в лицо и до сего момента полагал, что Гельман тоже его знает, - я вчера на больничном был. Другого присылали. У него и спрашивайте, что он там советовал!
- В самом деле? – стушевался старик Гельман, - как-то я вчера… не заметил…
Киоскер молчал.
- А где узнать-то? Про «Трилистник»? – заискивающе спросил старик Гельман, практически засовывая голову в окошко.
Киоскер глубоко вздохнул, все так же молча нагнулся, пошарил рукой под прилавком и грохнул на разложенные газеты какой-то талмуд. Он полистал страницы, нашел нужную и, шевеля губами, медленно потащил палец вниз.
- «Трилистник»? – опять спросил он из-под очков.
- Да! Да! – поспешно подтвердил старик Гельман.
- Нет такого, - коротко ответил киоскер и перевернул талмуд, чтобы старик Гельман мог сам в этом убедиться.
Озадаченный таким поворотом событий, старик Гельман отошел от киоска и, недолго постояв на тротуаре, по инерции зашагал проторенной дорожкой к зданию городской администрации.
В тот ранний час у памятника на переносной брезентовой скамеечке грелась на солнце баба Клава.
Старик Гельман подошел поближе. Баба Клава, почувствовав тень, легшую ей на лицо, открыла глаз.
- Ты чего, Семеныч? – спросила она, - че-т ты рано сегодня. Да и задумчивый какой-то, - добавила она, приоткрывая второй глаз.
- Понимаете, Клавдия Петровна, - неуверенно начал старик Гельман, - какая-то чепуха получается… - и он, запинаясь и перескакивая с одного на другое, но все же довольно связно поведал ей историю с «Трилистником».
Баба Клава выслушала все это спокойно, прикрывая то один, то другой уставший от солнца глаз.
- Ну так и че там было-то? – спросила она наконец, когда старик Гельман рассказал про киоскера и талмуд, - че в газете-то?
Старик Гельман открыл было рот, но вдруг растеряно заморгал: все, что он вчера прочитал начисто улетучилось из его головы. Осталось лишь впечатление чего-то в высшей степени справедливого и доброго. Но вот чего?…
Старик Гельман махнул рукой на бабу Клаву и побрел домой.
В последующие дни он предпринял еще несколько попыток разыскать таинственное общество, впрочем, неудачных. Но не отчаивался, поскольку помнил про анонс телепередачи с участием «Трилистника».
И вот, в назначенный день, задолго до начала передачи Старик Гельман устроился в кресле, напряженно вглядываясь в экран.
День этот у старика выдался многотрудный. Утром, получая в сберкассе пенсию, он разругался в пух и прах с Иосифом Давыдовичем, едким диссидентствующим старикашой, который на сей раз привязался к глазам товарища Зюганова, сообщив всем присутствующим, что они у него выпученные и тупые, как у карася. Старику Гельману, в общем-то, особого дела до глаз Зюганова не было, но элементарная справедливость требовала, чтобы Иосифу Давыдовичу был дан отпор. В общем, слово за слово, чуть не дошло до драки, спасибо старушки разняли.
Иосиф Давыдович, получивший пенсию первым, засунул в паспорт купюры и направился к выходу, но на пороге все-таки обернулся и отчетливо произнес:
- Говно краснозадое.
- Жид пархатый, - без промедления отреагировал старик Гельман.
Получив пенсию, он, все еще распаленный ссорой, пошел к памятнику, чтобы поделиться с товарищами по партии обидой, нанесенной их лидеру.
Однако, товарищам по партии было не до обид, поскольку они воевали с местной администрацией в лице зам. по идеологической работе Степан Степаныча Кравченко, посланного, чтобы разогнать, наконец, этот коммунистический рассадник.
Степан Степаныч действовал неофициально и увещевательно, но ячейка бескомпромиссно сомкнула ряды в борьбе за свое место под половчанским солнцем. В конце концов, Степан Степаныч был вынужден выкинуть белый флаг, пообещав в виде отступного поставить вокруг памятника скамеечки.
Отметив крепким рукопожатием победу, старик Гельман и остальные члены ячейки разошлись по домам с чувством выполненного долга и, чего таить, глубокого удовлетворения.
Дома старик Гельман пообедал жидким картофельным супчиком и решил вздремнуть, но сон не шел. Устав ворочаться, он встал с постели и, чтобы скоротать время, начал прибираться в комнате: смахнул пыль со старого, но цветного телевизора «Горизонт», оставшегося с позабытых лучших времен; обтер книжки на полке; постелил скатерть на круглый стол, который передвигал каждый день: утром – к окну, вечером – к телевизору; полил густо растущие на двух широких подоконниках цветы; вымел пол; вытряхнул половики. В спальне, где стояла лишь его панцирная кровать, вышеупомянутая прикроватная тумба и шифоньер, в котором привольно, не страдая от недостатка воздуха, болтались три вешалки с его всесезонными мешковатыми костюмами, старик Гельман убираться не стал. Провел пару раз веником и решил, что этого довольно.
При виде санузла пыл его, как обычно, иссяк совсем. Думать о том, что придется оттирать желтую, а в месте, где все время подтекал кран даже коричневую ванну, и вообще, непонятно, какого цвета унитаз, старику не хотелось. Да и время уже подбиралось к указанному в программе. Поэтому старик Гельман только вышел во двор, хозяйственно прошелся вдоль поленницы, зачем-то выглянул за калитку и удовлетворенный осмотром, вернулся в дом.
Дома он включил телевизор, налил себе чаю, перетащил стол на его вечернее место и сел.
В телевизоре мелькали заключительные кадры какого-то американского фильма, где главный герой, стреляя с двух рук и перешагивая через трупы, двигался по темным коридорам к своей великой цели. Мелькали вспышки, взрывы, падающие тела… Старик внимательно всматривался в экран, но понимал мало и, в общем, с ним случился казус, обычный для людей его возраста, тем более, что день выдался действительно суетный: старик Гельман задремал. Но спал он недолго и, видимо, некрепко, потому что услышал издалека манящее, как реклама «Баунти» слово «Трилистник».
Старик Гельман встрепенулся и открыл глаза. С экрана телевизора на него смотрели те самые три человека, чьи фотографии он видел в газете. Лидеры «Трилистника» находились в студии, и молодой толстогубый парень в квадратных очках задавал им вопросы. Видимо, какую-то часть старик Гельман все-таки проспал, потому что парень говорил:
- Ну вот и такой вопрос: занимается ли ваша организация благотворительной деятельностью?
Все трое с улыбкой переглянулись. Начал юноша:
- Разумеется, - ответил он, - деятельность нашего движения подразумевает благотворительность… - камера наехала, показав крупный план. В телевизоре юноша был еще краше, чем на фотографии: большие глаза сияли, волосы золотились, он вообще, будто светился изнутри, слишком нежный даже для его возраста… - Понимаете, - продолжал он, - сказать, что мы просто политическая партия, значит сознательно уложить наше течение в прокрустово ложе современной коньюктуры. Нет, наше течение занимается более широким спектром вопросов: социальных, политических, философских, этических, космогонических, даже медицинских и гигиенических, если хотите! И естественно, мы посвящаем много времени благотворительности. Это одна из обширнейших сфер нашей деятельности…
- И любимых, - добавил средних лет мужчина и улыбка, с которой он это сказал, заставила заржавевшее сердце старика Гельмана дрогнуть, - мы помогаем людям вообще, - продолжал мужчина, - даем им надежду и силы жить дальше, стараемся, чтобы каждый понял, что он не один… Но предпочитаем мы все же действовать направлено…
- Как это? - спросил ведущий.
- Ну вот, к примеру, в городе Половске проживает некий Иван Семенович Гельман, - продолжил теперь похожий на Карла Маркса старик, - сейчас наше общество поставило себе задачу помочь конкретно ему.
Старик Гельман обмер и перестал думать.
- Как это? – опять спросил ведущий, озвучивая единственную оставшуюся у старика Гельмана мысль.
- Понимаете, - опять вступил мужчина, - иногда человека нужно чуть-чуть направить, дать ему подсказку. И после этого он сам поймет свой путь и свое предназначение. Никогда не поздно это сделать. Иван Семенович Гельман как раз нуждается в такой подсказке. Иван Семенович! – камера наехала и мужчина посмотрел прямо в глаза старику, отчего его замершее сердце опять по-юношески затрепетало, - на улице Ленина, дом 6, через три дома от вас, живет Марина Алексеевна с сыном Павликом. Ровно в полночь там происходит одно странное явление. Помогите им, пожалуйста, с этим разобраться… - камера отъехала, опять показали всех троих и, видимо, потому что старику Гельману совсем уж поплохело, эти три лица размылись и вдруг слились в одно, переливающееся тремя тонкими прозрачными слоями. Старик Гельман, словно оперный певец, обеими руками схватился за сердце и потерял сознание.
СТАРИК ГЕЛЬМАН И СТРАШНОЕ ЛИЦО
Весь следующий день старик Гельман хлопотно бегал по врачам, требуя назначить ему лечение от галлюцинаций.
Утром, очнувшись почему-то в своей постели и раздетым, он побежал к ржавой телефонной будке, почти сросшейся с тополями за долгие годы службы. С упразднением двухкопеечных монет все автоматы в городе стали бесплатными, что в данном случае сильно благоприятствовало намерениям старика Гельмана, так как он решил методично обзвонить всех своих знакомых. Не доверяя памяти, он достал потрепанную, с распадающимися листочками коленкоровую записную книжку, и, придерживая плечом трубку, начал скрести автомат кривым телефонным диском. Подтверждая худшие предчувствия старика все, как один, говорили, что «Взгляда» вчера не было, и об этом по каналу дополнительно объявляли несколько раз. Позвонив последнему, Коле Якушкину, бывшему однокласснику своей дочери, и получив тот же ответ, старик Гельман решил, что пора ему, пожалуй, показаться специалистам.
Специалисты, которых он упрашивал в гамме от крика до шепота, утверждали, что психически старик соответствует своей возрастной норме и советовали больше отдыхать и меньше смотреть телевизор.
- Я и так отдыхаю уже 10 лет! - срывался старик Гельман, - дайте мне таблеток! – потом голос его терял звонкость, и старик умоляюще добавлял: - самую малость. С ума схожу… Не погубите…
Только к вечеру ему удалось сломить волю утомленного геронтологической энергией невропатолога, который выписал ему каких-то успокоительных капель и старик Гельман, воспрянув духом, поспешил в аптеку.
Как и следовало ожидать, капли его не успокоили. К ночи мысль о собственном здоровье отошла на второй план, а на первом замаячили все те же три лица. Старик Гельман упрямо выпил еще капель, залез под одеяло и закрыл глаза.
Но заснуть не мог, думая о вчерашней передаче. Все виделось ясно, старик Гельман не страдал склерозом и теперь вспоминал каждую подробность, выражения лиц, интонации…
- Что ж это такое? – растерянно думал старик Гельман, - я ведь, вроде, не сумасшедший. А с другой стороны, самый, что ни на есть. И что это вообще за чепуха? Какая-такая Марина Алексеевна? Через два дома живет этот… Фомин… У него еще сын в прошлом году утонул… Хотя, позвольте! – вспомнил старик Гельман, - они же после смерти дом продали, а сами куда-то уехали. Кто ж там теперь живет? Да ну, какая еще Марина Алексеевна! – оборвал он сам себя. Но тут, как наяву, в его голове прозвучал голос мужчины: помогите им пожалуйста… Сердце старика Гельмана опять тревожно и сладко сжалось, - А вдруг это инопланетяне? – неожиданно подумал он. Старик Гельман как-то по ошибке вместо программы «Время» посмотрел серию «Секретных материалов». Тогда он долго и самозабвенно плевался, а теперь его одолели сомнения, - не зря же про это кино снимают… - неуверенно подумал он, на мгновение ему стало страшно, - ладно! Зайду завтра! – решился старик, - позору не оберешься, - вслед за этим подумал он и тут же уснул.
Наутро старик Гельман долго и вдумчиво завтракал, глядя в окно на край поленницы. Не допив чай, он выскочил во двор и стал перекладывать деревяшки, приспосабливая их то так, то эдак. С деревяшками у старика не заладилось, он раздраженно бросил их на землю и ушел в дом, где решил почитать прессу и допить чай. Но, видно, пресса была не слишком интересной, потому что старик Гельман несколько раз ловил себя на том, что смотрит мимо газеты в стол, пребывая в состоянии глубокой задумчивости. Наконец, он нервно сложил газету, бросил ее на стол и прихлопнул сверху ладонью. Так он просидел несколько минут, потом тоскливо вздохнул и поднялся…
…Путь от своего дома до дома номер шесть он проделал привычным спорым шагом, но у калитки притормозил. Кто знает, может быть через минуту-другую колебаний между страхом, долгом, любопытством и конфузом, старик Гельман, подчинясь последнему, развернулся бы и ушел, но в тот самый момент в дверях дома показалась женщина с тазиком, в котором лежало мокрое белье. Старик Гельман затруднился бы сказать, сколько ей лет. Можно было предположить любую цифру в промежутке от 25-ти до 50-ти. Есть такой тип русских женщин: крепко сбитые, будто налитые изнутри яблочным соком, румяные, круглолицые… Сходство с растиражированным образом дополняли русые волосы, правда, не заплетенные в косу, а коротко подстриженные, и круглые серые глаза.
Женщина посмотрела на старика Гельмана, застывшего у калитки в позе великой нерешительности, чуть подавшегося вперед и занесшего руку над щеколдой и спросила:
- Вы к кому?
- К Марине Алексеевне, - сразу сказал старик Гельман.
Женщина удивленно и недоверчиво оглядела его с головы до ног.
- Это я, - сказала она недружелюбно, - а вы кто?
- Понимаете, - заспешил старик Гельман, - меня прислали вам помочь, сказали, что у вас случилось…что-то в полночь случается, мне в телевизоре сообщили, и я вот думаю: может, и правда, помощь нужна, ну я не знаю, тут Фомины жили, у них сын… они уехали, а они говорят Марина Алексеевна и Павлик, ну я и пришел, - окончательно увязнув в собственных разъяснениях, закончил старик Гельман, со страхом ожидая, что Марина Алексеевна сейчас кинется вызывать милицию в купе со скорой помощью.
Однако Марина Алексеевна быстро поставила тазик на порог, бегом спустилась с крыльца и, распахнув калитку, практически силой втянула старика Гельмана во двор.
- Идемте, идемте в дом! – умоляюще попросила она, - Боженьки, я уже не знаю, чего мне делать, куда бечь!
Старик Гельман со сложными чувствами, напрочь блокировавшими его мозговую активность, поплелся в дом.
В доме Марина Алексеевна усадила его за стол и, постоянно оглядываясь по сторонам, громко зашептала:
- Каждую ночь! Каждую ночь! В двенадцать. Ровно! Хоть часы проверяй. Пятый день. Что делать – ума не приложу. Сначала Павлик увидел, я все думала – врет, он у меня с фантазиями, в папашу, прямо в истерике бьется, не пойду, говорит, туда спать и хоть ремнем, хоть чем… Ну я и пошла посмотреть… Не врет! – вытаращив круглые блестящие глаза, сообщила ему Марина Алексеевна, и вдруг лицо ее начало собираться к губам и к носу и Марина Алексеевна зарыдала.
Старик Гельман из объяснений понял только то, что пришел по адресу. Это соображение придало ему духа и, нежно взяв Марину Алексеевну за руку, он попросил:
- А можно сначала?
Марина Алексеевна шмыгнула носом.
- Ну, в общем переехали мы сюда полгода назад, - начала она, оттерев глаза подолом фартука, - я то да се, ремонт тут небольшой сделала. Павлику оборудовали вот мезонинчик, - Марина Алексеевна мотнула головой вверх, - чистенько и отдельное все же, он там и книжки свои читал и в телескоп смотрел… очень там ему нравилось. Но четыре дня назад он вдруг ночью прибегает ко мне, весь в слезах и трясется. Я говорю, что с тобой, а он твердит: «Лицо, лицо!». Я говорю, какое лицо, а он говорит, в стене лицо. Ну тут я говорю, Павлик, ты опять фантазируешь, ты у меня, наверно, поэтом будешь, не приведи Господи – такое воображение… Ну, в общем, кое-как успокоила его. К утру, правда, только. Вот. Днем он ничего, бегал, с мальчишками играл, а вечером приходит, в глаза заглядывает так просительно и говорит: мама, а можно я сегодня внизу буду спать? А я говорю: это все твои фантазии, ты же мужчина, марш наверх! Он с неохотой, но все же пошел. А ночью та же история. Он с воплями скатывается вниз – и ко мне в постель. Дрожит, как щенок. Весь день потом как в воду опущенный ходил. Я уж его и уговаривала, и ругала, но он уперся – и ни в какую. Сама, говорит, там спи, смерти моей хочешь. Ну, я посмотрела на него, подумала и говорю: ладно! Но если ничего не будет – неделю будешь дома сидеть, уравнения решать. Он говорит, давай. Я наверх, а он за мной, за руку схватил, не отпускает. Ну, мы и пошли вместе. Я легла, его с собой рядом положила. Выключили свет. Я спать уж очень хотела, намаялась за день-то, но Павлик рядом лежит, как струна. И мне тоже что-то боязно стало. Я лежу, смотрю на стену возле его кровати. Все вроде тихо. Стена белая и пустая. И вдруг она как давай ходуном ходить! А на стене появляется лицо! Огромное! С Павлика ростом!
- А лицо какое? Нарисованное? – не выдержал старик Гельман.
- Нет, оно как… как посмертная маска гипсовая. Только живое. И большое! Боженьки, такой страх!
- А оно что-нибудь говорило? – перебил ее старик Гельман.
- Нет, только, вроде, ворочалось… - дрожащим голосом проговорила Марина Алексеевна, - только я не помню, мы вниз побежали. С тех пор наверх и не ходим, второй день внизу сидим. Но страх-то какой! Я спать не могу, трясусь вся!.. – Марина Алексеевна с надеждой посмотрела на старика Гельмана, - помоги, дедуль! Мы тут одни совсем. Тебя, наверное, Бог послал!
Старик Гельман задумчиво крякнул.
- Странные дела творятся, - сказал он, - два дня назад не поверил бы. Сегодня приду сам смотреть, - строго предупредил он. Марина Алексеевна торопливо закивала.
Вечером того же дня старик Гельман опять возник на пороге дома номер шесть по Ленинской улице. Чувствовалось, что время между визитами потеряно не было, так как в руках он держал длинный фонарь и совковую лопату, а на голове крепко сидела ярко-желтая строительная каска.
Марина Алексеевна с почтением пропустила его в дом. Было еще сравнительно рано, поэтому она пригласила его поужинать, на что старик немедленно согласился.
Павлик уже был дома и сидел тут же, за столом. На вид ему было лет 10-11, мальчик как мальчик, коленки битые, глаза, как у матери, круглые и серые. Белые волосы с загорелой шеи сняты машинкой, но от темечка спускались мягкие щенячьи хвостики вихров. Павлик был наскоро, к ужину, умыт. Видно, он дотемна бегал по улице, так как был еще разгоряченный и глубоко дышал, но дом уже будто отбрасывал на него свою тень, и живые глаза Павлика с каждой минутой, отсчитываемой ходиками на стене, пропитывались страхом. Он молча и неохотно ковырял котлету на тарелке. Марина Алексеевна тоже подавленно молчала, порываясь иногда начать разговор, но голос у нее дрожал, и ела она также через силу.
- Днем-то еще ничего, - наконец сказала она, - но к ночи прям холод по спине, кусок в горло не лезет.
Старик Гельман понимающе кивнул, с аппетитом доедая вкуснейшую котлету.
После чая он осоловел. «Может, домой пойти? – подумал он, - спать лягу…» Старик Гельман с трудом отогнал от себя соблазн и вместо этого спросил:
- Мы как, все вместе пойдем?
При этих словах Павлик дернулся и умоляюще посмотрел на мать.
Марина Алексеевна, кивнув на сына, сказала, что побудет с ним внизу. Судя по всему, идти в мезонин ей тоже не хотелось.
Старик Гельман, покивав, собрал свой инвентарь, пожелал всем спокойной ночи и двинулся вверх по лестнице.
В комнате Павлика было тесно, но уютно: небольшое окошко, возле которого стояла на штативе подзорная труба, справа – узкая кровать, слева – книжная полка, сплошь уставленная приключениями и фантастикой.
Старик Гельман прошелся вдоль полки, взял наугад книжку. Это оказался Майн Рид, «Всадник без головы». Старик Гельман глубоко вздохнул, вспомнив, как читал ее в детстве взапой, день и ночь, вспомнил сказочное ощущение тайны и неведомой, но уже волнующей любви, полистал, поставил на место.
До полуночи еще оставалось время и старик, погасив для чистоты эксперимента свет, решил еще посмотреть в трубу.
Трубы у старика Гельмана ни в детстве, ни во взрослой жизни не было, поэтому ощущение придвинувшихся звезд было для него совершенно новое и влекущее. Старик медленно двигал трубу по небу, планеты и звезды, попадающие к нему в объектив, выглядели знакомо, как в учебнике астрономии, но в то же время как-то по-другому. Наверное, дрожащее сияние, мерцающая тайна, делали их такими живыми, манящими… Старик чувствовал, как его сердце наполняется непонятной, но невесомой печалью. В тополиных ветвях у дороги запел последний соловей…
Внезапно за спиной ему почудился чуть слышный шорох. На долю секунды старик оцепенел от прилившего к ногам страха. Потом, ощутив спиной свою уязвимость, резко обернулся.
Он увидел, как стена над кроватью слегка шевельнулась... Замерла… И вдруг вздулась огромной гипсовой маской! Несколько долгих минут она мертвенно белела на стене, потом судорожно дернулась, лицо ожило, задвигалось, будто кто-то хотел освободиться от гипсового плена, прорваться сквозь эту маску. Движения были мучительны, лицо искажала гримаса. В довершение всего от стены раздался приглушенный, и от этого еще более жуткий вой.
Старик Гельман, вмиг позабыв о своем атеистическом мировоззрении, трижды махнул кистью в направлении лба, пупа и плеч. Потом с колотящимся сердцем протиснулся вдоль книжной полки к своим вещам, нащупал фонарик и резко вздернул руку.
Струя света ударила в стену, но лицо не исчезло. Черные резкие тени от носа и губ, белеющие глазницы делали его метания еще почти невыносимыми.
Тогда старик трясущимися руками нахлобучил на себя каску, взял лопату, и, размахнувшись, плашмя ударил по лицу.
Раздался глухой вопль, лицо, вытягивая из стены взбухшие шейные жилы, рванулось к старику. Ему показалось, что рот раскрывается черной бездной…
Впрочем, в последнем старик Гельман уверен не был, так как, отшатнувшись, потерял каску, ударился затылком об угол двери и без чувств упал на пол.
Когда старик Гельман пришел в себя, он подумал, что этих пор он уже более никогда и ничему не удивится.
Он лежал на кровати в гостиной. Лоб холодило мокрое полотенце. Марина Алексеевна и Павлик стояли рядом. Лица обоих были одинаково вытянутыми и перепуганными.
- Вы, вообще, похожи сильно, - пробурчал старик Гельман, садясь на кровати. Марина Алексеевна подхватила соскользнувшее полотенце и заискивающе спросила:
- Ну что? Вы нам поможете?
- Я бы рад, - вздохнул старик Гельман и содрогнулся, вспомнив удар лопатой, - но как?
Марина Алексеевна обреченно молчала.
И тут старик Гельман, в который раз за последние дни, вспомнил, где у него сердце, потому что оно вдруг распахнулось, и старик только им, не разумом, ни чувством, а самой сердцевиной сердца понял Маринин страх и одиночество, услышал ее мысли, доселе практические и стабильные, беспомощно носящиеся теперь в ее голове, вдребезги разбитые о необъяснимое. Понял угасшую от его, старика Гельмана, слов, надежду и спросил:
- А адрес Фоминых у вас есть?
Ранним ленивым утром, когда дворники еще чиркали метлами по тротуарам, а поливальные машины, сочась водой, возвращались в парк, старик Гельман сошел с троллейбуса на другом конце города в новом, застроенном молодцеватыми многоэтажками микрорайоне.
Он сверился с бумажкой, где торопливой Марининой рукой был написан адрес, и уверенно зашагал к одному из домов.
Речь он пытался заготовить наперед, но когда бывший сосед, кутаясь в халат, открыл ему дверь, старик Гельман сбился и забормотал:
- Здравствуйте, я ваш сосед по Ленинской, извините, что так рано… на три дома раньше живу… жил… Мне поговорить бы? – он просительно посмотрел на Фомина. Тот, ни сколько не удивившись, отошел от двери, пропуская старика в квартиру. Фомин пригласил Гельмана на кухню, поставил на стол две чашки, включил чайник, ополоснул над раковиной лицо. За все это время он не произнес ни слова. Старик Гельман украдкой разглядывал его: пожалуй, с тех пор, как они виделись в последний раз, Фомин сильно постарел, под глазами лежали черные круги, возле рта – две резкие горькие складки.
С чего начать разговор, старик не знал. Он обвел глазами кухню, кашлянул. Спросил:
- А жена ваша уже на работе?
- В больнице, - коротко ответил Фомин.
Старик смутился, но от смущения вдруг сделался решительным.
- Скажите, а почему вы переехали? – замирая от страха перед собственной смелостью, спросил он, и, напоровшись на настороженный взгляд Фомина, твердо объяснил: - Мне надо знать!
Фомин ответил не сразу.
- Там все напоминало о нашем сыне, - неожиданно мягко сказал он.
Старик уже хотел бомбардировать его следующим вопросом, но от такого ответа сбился и только спросил:
- Он утонул?
- Да, - ответил Фомин через силу. - Пошел с ребятами на Половчанку и утонул. Оказывается, там еще есть омуты…
Они помолчали.
- А… в вашем доме ничего странного не происходило? – осторожно спросил старик.
Фомин резко поднял на него глаза.
- В каком смысле странного? – спросил он.
- Голова на стене не появлялась? – брякнул старик и тут же испугался. «Спустит с лестницы сейчас!» – подумал он.
Но Фомин не двигался и смотрел старику прямо в глаза.
- А почему вы спрашиваете? - наконец, выговорил он.
- Ну, дом такой старый… - начал было вилять старик Гельман, но Фомин не сводил с него внимательного взгляда, и тогда старик повторно рухнул в воду:
- Я сам видел, – признался он.
Фомин выпустил из легких воздух.
- Понимаете, - сказал он, - Сережа, сын, что-то такое говорил... Про стену и про лицо… Но он совсем маленький был, 7 лет всего. Жена просто положила его внизу с нами.
- А вы давно жили в этом доме?
- Я в нем родился.
- И никаких раньше лиц?
- Да нет же, я сам жил в мезонине…
- А когда появилось лицо? – спросил старик Гельман.
- Приблизительно за неделю… или чуть больше… до гибели… - чайник уже давно кипел, но Фомин словно забыл про него, - все эти дни он спал с нами. Как хорошо, что последние дни он спал с нами…
Старик Гельман вышел из подъезда. С облегчением посмотрел на яркое солнце, на идущих мимо людей и двинулся к остановке. Солнце, отражаясь в новых окнах домов и трамваев, скользило по его фигуре. Наверное, старик Гельман никогда не смог бы представить, что чувствовал Фомин. Чтобы понять это, надо пережить такое же горе. Однако в какой-то момент, уже при прощании, истончающаяся с каждым днем оболочка его сердца вдруг впустила беспросветную тоску и боль. Это длилось всего несколько секунд, но прошло больше часа, прежде, чем тяжелое ощущение чужой беды начало отпускать. Старик глубоко вздохнул. Нужно было заставить себя думать о деле.
Значит, получалось следующее: лицо появилось около года назад. Марина Алексеевна купила дом приблизительно через полгода, но лица не видела. Хотя, в мезонине она не ночевала. Но и Павлик тоже ничего не видел. Только пять дней назад… Значит, оно появляется в какое-то определенное время. Или у лица есть цикл. Интересно только, какой?
Что делать дальше, старик не знал. Он зашел в сквер и сел на скамейку. Был жаркий безветренный июльский полдень. Мамаши вывезли детей погулять, и те с визгом носились вокруг клумб, раскидывая игрушки и разбивая тишину, которая тут же опять обволакивала сонный сквер. Старик Гельман расслабленно наблюдал за ними, облокотившись о спинку скамейки. Страшная маска теперь казалась наваждением, ночным кошмаром. Старик даже подумал, что может, не дай Господь, он впал в маразм?
Рядом на лавку сели два молодых человека, с виду студенты. Закурили. Старик Гельман хотел отодвинуться от дыма, но солнце так разнежило его, что старику было лень даже поменять позу.
- В читалке был? – спросил один из ребят, выпуская дым.
- Был, - ответил второй, - перерыл все подшивки вековой давности.
- Что-нибудь нарыл?
- Да так, кое-что… Читал криминальную и светскую хронику. Ты знаешь, это охренительно, - оживился молодой человек, - Просто дурдом! Светские скандалы, а рядом упыри какие-то, лица в стене…
Старик Гельман дернулся, будто его прошили током. Несколько минут он собирался с мыслями, потом осторожно придвинулся ближе к ребятам.
- Простите, - сказал он хриплым шепотом. Молодые люди продолжали разговаривать. Старик Гельман откашлялся, - извините! – громче сказал он и для верности подергал одного за рукав, - вы про лицо в стене говорили.
- А? – ребята замолчали и теперь непонимающе смотрели на него.
- Лицо в стене. В подшивке. Упыри и светская хроника, - попытался поточнее припомнить старик Гельман.
- И?
- Так что там про лицо? - тихо спросил старик Гельман.
- Да фигня какая-то, - сказал молодой человек, - типа лицо из стены появляется.
- И что? – неожиданно заинтересовался второй парень.
- Да ничего. Появляется и все.
- А газета какая? – опять спросил старик.
- «Половчанские ведомости» за 1901 год.
- Спасибо вам, ребята! – сердечно поблагодарил старик Гельман и побежал в библиотеку.
Записавшись в читальный зал и сделав запрос, старик Гельман сел за стол. В библиотеке было тихо, только шелестели страницы. Почти все столики по причине сессии были заняты, и сосредоточенные студенты, перенося свой взгляд от книги в тетрадь и обратно, что-то торопливо переписывали.
Вскоре старику принесли охряную подшивку «Половчанских ведомостей». Он долго перемещался между первой и второй страницей, пытаясь разобраться в логике изложения материала, потом начал медленно листать, стараясь не упустить ничего интересного. От страниц пахло слежавшимся временем, печеньем и стариками. Запах был немного противный, но в то же время приятный.
Первая колонка криминальной хроники, на которую он наткнулся, рассказывала о воровстве в доме купца Гречанинова. Воровкой оказалась кухарка, которая, не выдержав давления представителей органов власти, созналась, тут же была уволена и препровождена в участок для дальнейшего разбирательства.
Старик Гельман читал дальше, с трудом продираясь сквозь «феты» и «яти», но по мере продвижения совершенно перестал обращать на них внимание.
Светская и криминальная хроники пестрели малозначительными на взгляд современного человека, скорее даже курьезными событиями. Старик читал с удовольствием, погружаясь в атмосферу неторопливого купеческого быта.
- Очень мило, очень мило, - шептал он, читая о том, как две конных коляски сцепились рессорами, - надо же, ДТП…
Встретилась ему и заметка про упыря, с пьяных глаз померещившегося корнету расквартированного в Половске полка Гурову.
И вот, наконец, прочитав нескольких десятков поздравлений с днем ангела, сообщений о свадьбах и похоронах, старик Гельман увидел следующую заметочку, набранную мелким шрифтом:
«Вчера в уездную больницу был доставлен служащий городского телеграфа господин Мельников. Как утверждает несчастная жертва месмеризма, в мезонине дома номер шесть по улице Овражьей, где господин Мельников изволил квартировать до помещения его в дом скорби, из стены появляется лицо. Господин Мельников обратился с заявлением в полицию, Собрание, а так же в пожарную часть, однако, от описаний самого лица и действий оного воздержался. Врач уездной больницы, господин Семаго утверждает, что случай безнадежный».
Все. Старик Гельман покачал головой. С жалостью подумал он о несчастном телеграфисте, так и не сумевшем доказать представителям власти, пожарной части и Собрания материальность своего видения.
Старик долистал подшивку до конца, но ничего интересного больше не обнаружил: два поручика арестованы за дуэль; столичный тенор объелся куриными потрохами, выступление отменено; пятилетний мальчик упал в колодец и захлебнулся.
Старик закрыл подшивку. Из всего этого следовало, что лицо существует, по крайней мере, около века. Появляется иногда, затем вновь исчезает. В общем-то – старик почесал бровь – с этим можно идти к Марине Алексеевне. Сказать, что появление лица - это временно. Надо просто дождаться, пока оно опять пропадет. Павлик может пока поспать внизу. А потом лицо исчезнет, и кто знает, сколько месяцев или веков оно опять никого не потревожит?
Старик Гельман поднялся, отодвинув стул.
Но что же все-таки вызывает его появление? Он подхватил папку под мышку и застыл, стирая пальцем со стола невидимое пятно. Должен, наверное, существовать какой-то цикл. Имеется, например, перерыв в один век и в один год. Маловато для вычислений, конечно…
- А вы почитайте книжки, - сказал неожиданно возникший за спиной Гельмана незнакомый старик, - в книжках много тайн и много разгадок... – сказал и будто растворился между стеллажей, но Гельман ни его появлению, ни исчезновению не удивился, только задумчиво кивнул и, чуть помедлив, подошел к девушке, заполняющей формуляры.
- Мне, пожалуйста, все, что есть по истории Половска, - сказал он.
- Зачет по краеведению сдаете, дедуля? – весело спросила девушка, поднимая голову, - вон каталоги, - показала она в сторону длинных деревянных шкафов с ящичками, - выберете, что нужно – закажем!
С этого дня старик Гельман буквально поселился в библиотеке. Он приходил туда к открытию, со знанием дела рылся в каталогах, делал заказы, штудировал книгу за книгой. Библиотекарши к нему скоро привыкли и даже угощали иногда чаем с печеньем.
Вечером старик Гельман, приятно утомленный работой, направлялся в дом номер шесть для доклада. Как-то так всегда получалось, что поспевал он прямо к ужину. Каждый раз старик смущался, не забывая при этом быстро оглядеть накрытый стол. Марина Алексеевна, не слушая робких уверений в сытости, усаживала его рядом с Павликом, и через пару дней они уже заранее ставили на стол лишнюю тарелку и ждали, без старика не садились.
На пятый день старик Гельман примчался к ужину позднее, чем обычно. Вид у него был взволнованный. Марина Алексеевна буквально силой усадила его за стол и поставила перед ним дымящуюся тарелку с макаронами по-флотски.
- Представляете! – Старик Гельман схватил на вилку несколько макаронин и сунул себе в рот. Обжегся, поморщился, но не обратил на это внимания, - я сегодня, кажется, нашел еще одно свидетельство!
- Какое? – Подался вперед Павлик. За эти дни страх немного отпустил его, скованность исчезла. Старик Гельман с удовольствием наблюдал, как он оживает; словно подсолнух впитывает солнечный свет, переходя за лучом от кровати к креслу, потом к другой кровати: белая макушка торчит из книжки, в руке – кусок бутерброда. Смотрел, как он катается на велосипеде, лихо вскакивая на ходу в седло. Как хриплым, другим голосом спорит с мальчишками на улице. Как прижимается украдкой к Марининому уютному боку. Павлик, видно, к старику привязался тоже: ждал, когда тот придет из библиотеки, а потом болтался неподалеку, слушая его рассказы о Половске.
- Такое дело, - заговорщицки пригасив голос, сказал старик Гельман, глядя Павлику в глаза, - дом, в котором вы живете, очень старый.
- Вот уж новость! – вздохнула Марина Алексеевна.
- Да нет, - досадливо качнул головой старик Гельман, - этот, в котором вы теперь живете, существует, собственно, чуть больше века. Его выстроили на месте сгоревшего доходного дома мещанина Склярова. До него тут был молельный дом, в котором собирались староверы, пока их не погнали дальше на север. А еще раньше, в ХVI веке – и это самые первые сведения об этом доме, что мне удалось найти – здесь жил Петр Глебов, состоящий на службе в городской страже. Во все времена дом пользовался дурной славой (за это, наверное, и был сожжен), но началось все именно с Петра Глебова, вернее с его смерти – стало появляться в доме это лицо. И, говорили, что похоже оно было на лицо покойного Глебова.
- А как он умер? – спросил Павлик.
Старик Гельман посмотрел в его широко раскрытые глаза и сказал:
- Молодец, Павел, зришь в корень! Умер Петр Глебов насильственной смертью, через удушение. Кто и за что удушил - в Половчанских хрониках не пишут. Да мало ли тогда людей лихих по окраинам околачивалось…
Марина Алексеевна передернула плечами.
- Так что ж он от нас хочет, этот Петр-то? – неприязненно спросила она.
- Кто его знает… - старик Гельман почесал бровь, - может, отмщения?
- Кому? Убийцам своим помершим? – сварливо произнесла Марина Алексеевна.
Старик Гельман вздохнул.
- Я завтра еще почитаю, - примирительно сказал он, - может, найду что-нибудь.
На следующий день старик Гельман опять забаррикадировался стопками книг и подшивками старых газет.
Что он искал, он и сам не знал толком и, откладывая один том и принимаясь за другой, шептал себе под нос:
- Как там у классиков? Количество должно перейти в качество. Диалектика, чего уж.
Однако, дальше истории с Петром Глебовым ему продвинуться не удавалось. Надо рассуждать логически, - думал он, - опасности от лица, вроде, никакой, но, с другой стороны, приятного тоже мало, - старик вспомнил лицо и его впалый живот опять свело от ужаса, - наверняка должно быть что-то, что успокоило бы душу стражника. Не зря же «Трилистник» указал на этот дом. Да… был бы молодой, расщелкал бы задачку… Мозги засохли совсем… Лозунги-то выкрикивать особого ума не надо, - неожиданно подумал он и, с трудом отведя взгляд от окна, в которое он смотрел последние десять минут, опять уткнулся в книжку.
Книга на сей раз была художественная. Называлась «Повесть о Климе Кручинине», автор неизвестен. Времена в ней описывались исторические, как раз таки середина XVI века. Старик Гельман, привыкнув к слогу, даже зачитался. Это был рассказ о похождениях молодого московского купца, которого звали, соответственно, Климом Кручининым. Начиналась «Повесть» в 1536 году, когда Клим снабжал царский двор сукном, селитрой и вином. При дворе в то время наступило затишье. Василий III уже три года, как умер, его жена, Елена Глинская подавила все мятежи, а их сын, трехлетний Великий Князь Иоанн, по малолетству в политике участия не принимал. Глинская сплотила вокруг себя преданных бояр во главе со своим фаворитом Иваном Овчиной-Телепневым-Оболенским, человеком умным и дальновидным. Тот и заметил сметливого купца. Заметил и приблизил ко двору. При дворе Клим возмужал и набрал силу. Был он щедр, но выгоду свою понимал, к тому же обладал государственным умом: посоветовал Елене Глинской провести денежную реформу и вместо путаных расчетов московскими и новгородскими деньгами ввести единый денежный знак с всадником-копьеносцем на аверсе – копейку. Доходы купца росли, Елена Глинская ему благоволила, маленький Иоанн звал дядькой, а от других купцов были ему почет и уважение.
Но благополучные времена, как водится, скоро закончились. Смута, поднятая боярами, унесла жизни и Елены Глинской и Овчины-Телепнева. Опекунство над Иоанном вырывали друг у друга Шуйские и Бельские. И те, и другие были настроены против прежней власти решительно. Опять же, доброжелателей и завистников во все времена хватало, поэтому Клим не стал дожидаться опалы, собрал преданных слуг и бежал в Половск, куда он когда-то наведывался по купеческим делам.
В Половске Клим думал просто отсидеться, переждать опалу, но неожиданно приглянулась ему дочь Половчанского старосты Прасковья Кирилловна, да так сильно, что Клим построил себе хоромы, наладил торговлю с Литвой, а потом и посватался честь по чести. Староста именитому купцу не отказал, и по осени свадьбу сыграли, да такую славную, что десять лет потом половчане вспоминали столы, ломящиеся яствами и кувшины с хмельным медовым пивом, которым Климовы молодцы обносили всех желающих.
…Тем временем молодой Иоанн подрастал и за месяц до своего совершеннолетия венчался в Москве на царство, приняв имя Иоанна IV Васильевича. У власти снова оказались Глинские, и Клим засобирался было в столицу, надеясь, что молодой царь и его родственники не забыли еще купцовы заслуги, но неотложные дела не пустили. Да и любушка Прасковья на сносях уже вторым ребеночком ходила.
А летом в Москве случилась беда. Будто со всех сторон занялся, вспыхнул великий пожар. Десять часов пылала престольная, дома гудели и рушились один за другим, погребая под собой людей, и к вечеру остались от города только черные сваи да пепел. Плач и вой стоял над разрушенной Москвой. Беда помутила людской разум, то тут то там возникали слухи о выступлении на Москву крымского хана, а какая-то черная старуха рассказывала, что видела своими глазами, как бабка царя, Анна Глинская, оборотясь птицей, летала по городу, людские сердца вынимала, в воду клала, а водой той потом город кропила. И что, мол, от того крапления пожар-то и случился. Многих оповестила черная старуха, и поднялся тогда в Москве бунт великий, пошли посадские люди на царя, требовать выдачи Глинских.
Страшные были дни. Глинские, кто успел, по монастырям попрятались. Других убили, а дворы разграбили. Сам царь Иоанн в Воробьеве скрылся, но посадские и туда добрались. Пришлось Иоанну прилюдно пообещать Глинских выдать, тогда только народ утих и в Москву вернулся.
А через несколько недель в Половске появился внучатый племянник Анны Глинской, десятилетний Федор. И отец, и мать его бунта не пережили. Но верный человек спрятал отрока, а потом увез его из столицы, и, памятуя о прошлой дружбе, поручил Климу.
Клим Кручинин мальчика принял радушно, поселил у себя и разницы между ним и родными своими сыновьями не делал. Да и мальчик был славный: смышленый и ласковый, поперек слова не скажет. Только не уберегли Федора. Через полгода после прибытия нашли мертвым в овраге.
Свидетелей черного дела не нашлось, лишь мать городского стражника Ивана Петрова приходила к Климу и плакала, дескать, сын ее слышал, как договаривались лихие люди мальчонку погубить, пошел известить Клима, да сам пропал.
Клим старушку как мог, успокоил, приказал разыскать лиходеев, да их уж и след простыл. А стражника нашли. В том же овраге, веревкой задушенного.
Долго еще печалился Клим об отроке. А через год Прасковьюшка принесла ему третьего мальчика. Назвали Федором.
В Москву Клим больше не вернулся, растил сыновей, приучал к купеческому делу. А как исполнилось ему сорок лет, решил новые торговые пути разведать, к морю выйти и на юг плыть. Построил корабль и с младшим сыном Федором отправился вниз по реке. Больше их не видели. Сгинули купцы в море, на чужой, на своей стороне – не ведомо..
Старик Гельман дочитал книгу и со вздохом закрыл последнюю страницу. «Жили же люди! – с завистью подумал он, - исполины. Широкой души и ума. Во что только дети их выродились?»
Старик Гельман опять уставился в окно. Вместе с печалью, подтачивая ее изнутри, где-то на периферии сознания брезжила неясная, но назойливая мысль. Даже и не мысль, а так, беспокойство… Старик Гельман попытался сосредоточиться. Что-то смутно знакомое было в этой истории со стражником… Старик перелистал книгу обратно, нашел нужную страницу, прочел еще раз:
«…И пришла к нему плачучи баба. Егда же Клим спросил, какая у ней нужда, почто страдати стала, плакала баба, мол великая беда постигоша, бо сын ее изведен был, да сгинул. Клим, утешаюти бабу вдругоряд стал спрашивать, как такое лютое лихродейство сотворено было. И баба сказывала, что сын ее, городской стражник Иван Петров, возвращати другого дня со службы в избу ихнюю, что у оврага. И идючи, услыхал он разговор тайный, будто трех человек сошед, переговаривалися. И услыхал Иван имя Федора Глинского и остановился. То стрельцы меж собой рядили, как им Федора ночью умыкнуть, жизни лишить, да тело собакам в ров кинуть.
Иван Петров промешки не выказал, токмо к матери заглянул, сказывал, что к купцу пойдет, отрока спасати.
Да с той поры сгинул. А намедни узнала баба, что и Федор представился. Пришла к купцу за подмогою, сына сваво сыскати.
Сильно закручинился Клим. Кликнул людей своих, приказал весь овраг исходить. Там и нашли Ивана Петрова, веревкой задушена. Не успел, о горе, Иван Петров лиходеев упредить.
Матушка его неослабно страдати, ноги задрожали и сердце тянуть, паки добр был и храбр стражник, мати своя почитал. И обнял купец бабу, аки сестру своя и рек: воля Господня, да будет! Аще живем, господеви, живем. Аще умираем, господеви, умираем.»
Старик Гельман представил храброго стражника, пробирающегося в темноте от оврага, чтобы спасти маленького Федора. Представил огромных черных стрельцов, прибывших по тайному указу. Поняли они, что Иван их слышал, или просто попался им на пути, а может, сам решил сразиться со стрельцами? Теперь не угадаешь. Старик Гельман лишь подумал о веревке на горле стражника и колене стрельца, с силой упершемся ему в спину…
И вздрогнул, с облегчением возвращаясь в настоящее. «Лютые времена, - пробормотал он, - спаси Боже, не в средневековье живем».
Старик еще раз посмотрел на книгу, и тут размытая ранее догадка непонятным образом обрела четкость и словно озарение коснулось его убеленного жесткими сединами лба:
Иван Петров – ведь это же и есть Петр Глебов, стражник, живший в доме номер шесть у оврага, задушенный стрельцами, чье лицо на протяжении веков появлялось на стене, силясь предупредить о чем-то…
О чем? Старик Гельман вдруг вспотел. Он с необычайной прытью подбежал к стойке и потребовал подшивку «Половчанских Ведомостей» за 1901 год. Как там было? Лицо, появившееся в мезонине у телеграфиста Мельникова, а следом… Где же та заметка? Да вот она. Мальчик упавший в колодец… Есть ли адрес? Старик в волнении подергал бровь. Да. Адрес есть. Дом номер шесть по улице Овражьей. Старик Гельман бессильно опустился на табурет. В голове выстроилась немудреная схема:
Петр Глебов –» Федор Глинский
Телеграфист Мельников –» пятилетний мальчик.
Фомин –» его сын Сережа…
Всех этих мальчиков (а скольких еще?) хотел предупредить стражник Глебов и не смог.
А теперь он хочет спасти Павлика. От чего? И сколько времени проходило между появлением лица и трагедией? – вдруг подумал старик Гельман. Прикинул. Получалось – десять дней.
Когда появилось лицо? 1 июля. А сегодня? Десятое. Ровно десять дней.
Подшивка «Ведомостей» упала на пол. Все, как один, оторвали головы от книг, глядя на старика, опрометью кинувшегося к выходу.
Обезумевший от страха старик Гельман мчался по направлению к дому номер 6 по улице Ленина так, как он не бегал и в своей отмеченной кое-какими спортивными достижениями молодости. Взять такси ему не пришло в голову, ждать автобуса он не мог, поэтому бежал дворами, перебираясь через невысокие ограждения. Бабушки, плотно сидящие на лавочках возле подъездов неодобрительно качали ему вслед головами.
Но старик Гельман их даже не видел. Он смертельно боялся не успеть. Он корил себя за тупость и тугодумство. Он давал себе слово ни на шаг не отходить от Павлика до конца своих дней. Не думал он только об одном: что за опасность может угрожать Павлику и как с ней может справиться он, старик.
Наконец, задыхаясь и прихрамывая, он вывалился из кустов на углу Скатертного тупика и Ленинской. Дом номер шесть утопал в тихой зелени тополей. На улице играли малыши, их голоса по-летнему звонко отлетали от асфальта.
Старик Гельман со свистом втянул воздух в изнуренные легкие. Его тошнило, ноги дрожали. Старику казалось, что он не сможет больше сделать ни шагу. «Может, обойдется?» – мелькнула малодушная мысль, но сердце бешено билось, требуя немедленных действий, и он, перекрестившись (что уже начало входить у него в привычку), пересек улицу и вошел в дом.
Какая-то напряженная и тревожная тишина сгустилась в его недрах. Старик Гельман, громко выкрикивая имя Павлика и тяжело переставляя ноги, осмотрел все помещения, но дом, похоже, был пуст…
Помедлив, он поднялся наверх, в мезонин. Там все было так, как они оставили: книжки, подзорная труба, валялась на полу его желтая каска… Старик несколько секунд, иступленно шевеля губами, вглядывался в пустую стену, потом развернулся и побрел вниз.
Он вышел за калитку и остановился. Где искать Павлика, старик не знал. Старик растеряно оглянулся по сторонам, сделал шаг в сторону центра, но сердце дрожало как-то совсем нехорошо, не давая ему вдохнуть полной грудью. Гельман понял, что до центра, а тем более, до Половчанки, где он думал искать Павлика, он не дойдет. Свалится через пару шагов и все… «Нужно позвонить Марине, а потом домой, помирать» – подумал он, и заковылял к своему дому. Больше всего ему хотелось сейчас лечь и не думать больше ни о Павлике, ни о Петре Глебове, ни о самом себе, одиноком и никчемном старике Гельмане.
Он все же дотащился до автомата, набрал Маринин номер.
- Нужно срочно найти Павлика, - сказал он и повесил трубку: сил на дальнейшие объяснения у него не было.
Старик дошел до калитки. Взявшись за щеколду, еще раз посмотрел на прямую, уходящую под арку тополей улицу Ленина. Никакого чудесного появления мальчика на велосипеде, разумеется, не произошло.
Старик отвернулся и посмотрел на овраг, поросший высокими темными деревьями. Сам не зная, почему, он отпустил щеколду и побрел вперед. Остановился у пологого спуска, посмотрел вниз…
И увидел Павлика.
Тот стоял под старой ольхой, всего в нескольких шагах от старика Гельмана. Перед ним горел костер. Велосипед валялся рядом. Сам Павлик, отведя назад руку с зажатым в ней камнем, судя по всему, готовился швырнуть его в огонь.
Старик Гельман сделал шаг вниз. Он хотел окликнуть мальчика, но горло вдруг высохло и перестало пропускать воздух, старик Гельман неожиданно всхлипнул и медленно, кулем осел на прошлогоднюю колкую хвою..
Павлик оглянулся на шум, рука его опустилась, пальцы разжались и большой круглый камень покатился по склону прямо в костер.
- Дедушка Гельман, что с вами?!! Де-ед!! - Павлик, цепляясь руками за землю, начал карабкаться наверх. Он успел добежать до старика и испуганно склониться над ним, как вдруг древний овраг содрогнулся от взрыва. Старик ватными руками схватил Павлика за футболку и дернул на себя. Над головами у них что-то свистнуло и вонзилось в землю.
- Что ты кинул в огонь? – прошептал старик Гельман, чувствуя, что сознание его мутится и все еще стараясь загородить мальчика своим телом.
Но ответить Павлик не успел, потому что навалившийся на него старик Гельман вдруг закрыл глаза и отяжелел.
Августовский вечер был теплым и безлюдным. В домах уже зажегся свет, из открытых форточек доносились обрывки телепередач. Солнце село, но небо еще оставалось светлым, почти весенним.
Старик Гельман и Павлик сидели на завалинке и смотрели на овраг, в густую черноту, собирающуюся в его недрах.
- Дед, ты прости, - сказал Павлик, - я думал, она учебная…
- Индюк тоже думал… - беззлобно ответил старик, - где хоть ты ее взял-то?
Павлик сделал вид, что не расслышал вопроса.
Старик Гельман выписался из больницы два дня назад. Спасла его тогда только молниеносная реакция Марины, которая прибежала после его звонка и, услышав взрыв, кинулась в овраг. К счастью, сердце у старика оказалось крепкое, выносливое, да и врачи, подгоняемые криками плачущего Павлика, сделали все возможное.
- Жив ваш дед, - сказал молодой врач после операции, - будете беречь, второго инфаркта не будет.
В течение всего месяца, пока старик лежал в больнице, Марина Алексеевна с Павликом, вопреки предписаниям врачей, каждый день носили ему домашние котлеты и пирожки, отчего старик здоровел на глазах.
- Дед, а как ты думаешь, лицо больше не появится? – спросил Павлик, повернув голову к старику.
- Наверное, нет, - ответил тот, - он же спас тебя…
Пока старик Гельман лежал в больнице, Марина Алексеевна сходила к оврагу еще раз, посмотрела на ольху, под которой стоял Павлик. Ольха была сплошь прошита осколками от разорвавшейся гранаты.
- Если бы не Иван Семенович, - сказала она вечером Павлику, - у тебя бы не было ни единого шанса. Спасибо ему и… и… Петру Глебову…
Павлик пожал плечами. Чего тут говорить? Понятно все…
Чернота из оврага выплывала на небо.
- Дед, а он очень старый, да? – спросил Павлик, кивнув на овраг.
- Очень, Пашка, - ответил старик, - наверное, старше, чем наш город. По преданиям, когда Московские и Тверские князья решили биться за эти земли, они сошлись у оврага. Тверские с этой стороны, московские – с той. Они стояли друг напротив друга несколько дней. С пиками, знаменами… Но перейти овраг никто не решился.
Так и разошлись с миром.