© Serhiy Mykhalchuk (photo)
© Dmitry Karateev & Constantin Mohilnik (text)
Видавничий Гурт КЛЮЧ
Фрагмент романа ЛИРИЧЕСКИЕ ВЕЛИЧИНЫ или LIEBE DICH AUS...
СЛУЧАЙ "САЛЕМА"
Красноморская быль
Скачать: http://www.scribd.com/doc/14975553/2-Liebe-dich-aus
Разворачивается морской свиток, и плывёт, задевая лучами гребни астровая звездастая ночь. Разрежeнно прозрачен до бездыханности воздух, а те, в высоте, резко зримые газовые клубни осыпают острые лепестки света в однообразную раскачку длинных плоских валов Красного моря – аль-Бахр аль-Ахмар. И плывёт горячая ночь над Красным морем, свесила гриву в глубинные потёмки, где мирно пасётся, не касаясь дна, трёхметровая рыба Наполеон, толстые губы надула, гребнем-треуголкой кивает. Ничему не дивится, ибо нечему: как всегда неподвижно живёт, немым бытием объят, подводный утёс коралловый-марджановый: на отмершую серую основу тайно розовыми кактусами наросли многопалые, хваткие ветки… Тайно розовыми – потому, первым делом: ночь и на море, и в море; а потом потому, что остужает вода жаркие краски – алую, рыжую, жёлтую – всё зеленью хмурой мрачится, синевою густой застилается; а ещё потом – оттого что рыбий глаз на цвет не отзывчив, а Наполеонов – не боле: только видит полководец, что чисто поле, для боя пригодное, только знамён колера различает… Втайне розов коралл, а что это значит? Значит, станет он розовым, когда донырнёт до него человек с фонарём, а пока – не муренам же любоваться розовостью, не крылаткам, не рыбе-камню. Каменно глядит камень-рыба, не различает, где коралл, где камень, да, может быть, и себя самоё от камня не отличает: бесцветно, темно рыбье эго, что оно знает?
Нырнёт, бывает, гость-европеец в сухом костюме – Фриц, к примеру, Шумахер – обменяется взглядом с Наполеоном, пожмёт плечами: что за телёнок? Замахнётся полегчавшею в воде грузною рукой на того телёнка, отвернётся неуклюже Бонапартище, хвост покажет: то ли дело было, когда немца бил под Аустерлицем, а теперь-то конечно. Пойдёт немец дальше, опустится глубже, увидит кораллы, а веток не тронет, потому как знает, хоть и не эколог: das ist nicht gestattet – это непорядок. Пойдёт немец дальше, опустится глубже, вот и дно морское, лежит на дне камень, серый-неприметный. И немец на камень наступит ножищей. А то был не камень, а то камень-рыба – её не касайся: сквозь кожу отравит. Лежит Фриц Шумахер валуном подводным, лежит-каменеет, грызут его рыбы, рвут его мурены – те ль морские крысы… Нет, не таков наш Фриц, чтобы пропасть понапрасну на подводной прогулке. Нет, не наступит Шумахер на рыбу-камень, не заденет широким локтем полосатую, белую с красным отравительницу-крылатку – а та куда опаснее рыбы-камня: камень безразличен к прочим тварям, пока те его не затронут, и недаром, когда охватило отчаянье Добрыню в былине, попрекнул он матушку – зачем родила, и так сказал: не рожала бы, а лежал бы я, Добрынюшка, да серым камушком… И почему бы не подумать, что живут в камнях-рыбах утомлённые, обиженные души, которых в образ людской уже калачом не заманишь. Не то – крылатка, она бы и рада стать, например, флибустьером карибским, ордынцем крымским, абреком кавказским, казаком запорожским, да не позволяют – если бы ещё крылатки принимали людское подобье, то и вовсе бы на свете житья не стало. А так всё же есть предел. И в море есть предел жестокости и ужасу бытия: тут тебе грызуны и отравители, а вот тебе – весёлая рыба-флейта: длинная-длинная, а хвостик тоненький, а губки-то всегда вытянуты – целоваться хотят. И-и-иди сюда, Фриц ты мой прекрасный, Шумахер чудесный, познакомимся-приласкаемся. Но не так Шумахер воспитан, чтобы ни с того ни с сего с ихтиологией глупой лобызаться. Чин-чинарём закончится прогулка, и вылезет Фриц из пучины на арабский катерок, включительно с обедом оплаченный до заката.
Закатился уже закат, разбросал останки над песками египетскими – левой частью Аравийской сахары, разломанной надвое Красным – узким и длинным – морем. Там, слева – пористая жёлтая каменная печь с безводьями вади, вырей птичий, лежбище фараонское. Там, справа – пористая жёлтая каменная печь с безводьями вади – заветные владения Меликов ас-Саудов. Там Мекка, святыня мусульманская, где высится чёрный куб – Кааба-аш-Шерифа, а внутри Каабы Благородной – небесный покоится камень. Упади камень в краю дикарей неверных (на Алтыне, к примеру) – не поймут северные язычники Аллаховой вести, поглазеют на выбитую яму, присвистнут скуласто: фью-лю-лю, уй-баяяй! – да и отдадут выбоину детишкам на игрушку, и станут сорванцы с алыми лоскутами на шеях (так по их вере гяурской), в ямке той играя, находить в земле прозрачные твёрдые шарики и смотреть сквозь них на звёзды. Зухал-Сатурн закольцованный увидят, Мирих-Марс красно-полосатый, Зухру-Венеру изумрудную, созвездие-соцветие Двух Солнц, белое облако света с чёрным выемом – очертанием конской головы, туманности пламенные… Увидят, да где им понять, о чём всё это. Девяносто девять имён Божиих в небе ночном начертаны вязью звёздной справа налево, подпись Творца красуется на творении, и кому даст Он разумения много, тот все их прочтёт и исчислит: Акбар – великий, Керим – щедрый, Рахман – милостивый, Рахим – милосердный… А кому даст Он разумения менее – но для спасения довольно – тот одну разберёт на небе надпись: лля илляхи иль-Алла ва Мухаммад расул Алла – нет Бога кроме Бога, а Мухаммад – посланник Бога. А коли и не разберёт – беда не велика – было бы написано в сердце. А у кого написано в сердце это слово – тот правоверен, тот мусульманин. Будет он пять раз в день молиться, не станет вином опьяняться, мясом свиньи оскверняться, воровать не станет, ближнего не обманет, бедного не обидит, нищим отдаст по заповеди пятую часть дохода, за стол игорный не сядет, не посягнёт бесчестно на деву, жены чужой не опозорит. А коли в силах – себе возьмёт жену, а коли сможет – возьмёт и другую, а коли телом крепок и достаточен имением – то и трёх, и четырёх жён возьмёт тот человек. А ещё призван правоверный к священной войне, джихаду, но неправо говорят гяуры, будто мусульманин – разбойник, будто всегда готов напасть на иноверца. Гласит святое Чтение: в деле веры нет принуждения. Если кто не дорос до чтения, то он – человек Писания, закона Мусы , закона Иссы . И благо ему, пока не перейдёт с оружием дорогу Ислама. Тогда ему – джихад. А в другое время ведёт правоверный священную войну в себе – с грехом – и вокруг себя – с неправдой. И когда дозреет он, подскажет ему сердце: пора в дорогу.
Не полна жизнь человека, пока человек не стал паломником, пока не отправился к Благородной Каабе, в город Пророка, к усыпальнице праматери Хаджар , первой жены первого муслима Ибрахима – от нея же рожден наби Исмаил, племени арабскому пращур. Сойдутся – съедутся – слетятся в Мекку паломники-хаджи: круглаглаазые, курносые, ‘ткрытаа акающие т‘тары из Пыдмаасковья в чёрных каастюмах, белых рубашках, а мусульмаанства-та в них – аадни тюбетейки; колодезно окающие – «Боо-хоо-роо» – таджики в арбузного окраса халатах; в островерхих шляпах ланеглазые кыргызы, чья речь, точно голову набок держит; тяжкобровые пеликаны – клюв да зоб – персы в тонких французских куртках и итальянских длинных ботинках; Исмаиловы потомки арабы – «-рр-… -мм-… -нна-… -кха-… лля!» – в платках-покрывалах, что удерживаются на головах узкими железными обручами, в раскатисто белых галебиях, под галебией – шерстяных два-три свитера, снаружи +35 в тени – зима ведь; в угловатых – волчьей масти – папахах суровые воины с Кавказа; а вот и турки: прямоносы, крутоусы, над головами – призраки отменённых европеизатором Ататюрком фесок. Расстелили коврики в богозданно-нерукотворной великой мечети с куполом синим да полумесяцем живым со звездою – лицами к долу припали – порокотали – обежали Хаджарин гроб – забросали камнями шайтана – пришибли притом дюжину братьев-хаджи – оседлали верблюжий горб и: кто в аэропорт эр-Рияда, а там – в афганскую лазурь с ледниками, в канадские ельники-березники с бурундуками и сыроежками, в джунгль борнейскую испаринную, лианово-орангутановую с каннибалами; кто на автовокзал, а там – в кондиционной прохладе серо-синего салона – к тебризским лугам тюльпановым, к зелёным пенджабским обезьянникам, в остроскалистую аджарскую бухту сероводородного моря Кара-Дениз; кто в красноморский порт Джидда, и на грузо-пассажирском пароме-великане «Салем Экспресс» в Хургаду египетскую. Все пассажиры – хаджи. Всех грехи прощены, цель каждой жизни достигнута. Теперь главное – не растерять обретённого сокровища. Кто умрёт по дороге из Мекки – тому сейчас же рай-джиннат. Там растут сады, и под ними текут реки, и встретит спасенного хаджи неразменное девство гурий и на пиршество поведёт. Не всякий правоверный пройдёт мостом-струною над геенной от земли до джинната: нужны из добрых дел перила. Но кто пойдёт в джиннат прямо с хаджа – тот как на крыльях перелетит пропасть. И не заплачут о нём родные дома, а скажут: хамдулилла-рахман-рахим – хвала Аллаху, милостивому-милосердному!
Думает пожилая египтянка Фатима в чёрном платочке: хорошо умереть по дороге, хорошо и доехать до дома в Луксоре, где сын Ахмед с Галиёю-невесткой три гостиницы держат, трёх внучек Фатиме родили, а внука всё ждут не дождутся. Там и пальма, и белый ослик о пальму трётся, верёвкой из коры пальмовой к пальме привязан. Там и финики, и солнечный хлеб-шамси, и сладкий свежий шарабат в кувшине из розовой глины. Нет края краше долины Нильской, как нет Бога кроме Аллаха. Там тебе и сады, и реки, так что и джинната не надо. Нет, мужчинам, быть может и надо: им обещано гурий неразменное девство, а нам, Фатимам старым… Ай, Фатима, что за грешные думы! Уже почти 14 веков побивают паломники шайтана камнями, а он, живучий, упрямый враг, всё правоверных морочит. Ай, что это! Спи, Фатима: кто спит – не грешит. Рахман рахим, шайтан раджим: от Милосердного – милость, а сатану – камнями!
– Рахман рахим, шайтан раджим! – опускает подзорную трубу капитан Хасан Моро. – Берега не видно даже с капитанского мостика.
– Не волнуйтесь, господин капитан, – невозмутим лоцман Виллем. – У нас нет ни малейших оснований для беспокойства.
– Напустил шайтан морской туману. И не припомню такого у берега Сафаги, – поднимает капитан овальные чёрные глаза, – сколько здесь плаваю.
– Да сколько вы плаваете? – чуть улыбается Виллем.
– На минувший рамадан – тридцать пятый год миновал, – вскидывает капитан перец-соль шевелюры.
– Вы полагаете, это от чего-нибудь гарантирует? – приподымает правую бровь лоцман. – Не тревожьтесь, капитан, ведь что предначертано, то и случится.
– Я вас очень уважаю, Виллем, – веско отмеряет слова капитан Хасан Моро. – Вы рассуждаете почти как правоверный.
Старый лоцман размыкает потемневшие серебряные застёжки старой – старше себя – Книги и читает наизусть, не заглядывая в острую готику:
– Kauft man nicht zwei Sperlinge um einen Pfennig? Dennoch faellt deren keiner auf die Erde ohne euren Vater. Nun aber sind auch eure Haare auf dem Haupte alle gezaehlt… Не две ли малые птицы продаются за ассарий? И ни одна из них не упадёт на землю без воли Отца вашего; у вас же и волосы на голове все сочтены… Вот это и есть правоверие, г-н капитан.
– Аминь.
– Вы меня звали, капитан? Я удостоилась?
Высокая, длиннолягая, голубые джинсы, белая блузка, ложная блондинка.
– Звал или не звал – всегда рад, мадемуазель Амели. Вы это знаете, правда?
– Знаю или не знаю – а не звали. Новая обида. Пойдём, Йылдыз, звёздочка, нас не звали.
Удаляются, покачиваясь вместе с палубой, в полутьму два предхвостья, голубыми джинсами обтянутые: одно – слева – длинным кувшином, а справа – парой пузырьков:
– А у нас другие секреты…
Туман серый в море – дым серый в каюте. Повалились на койках, света не зажигают, помалкивают двое. Только вдохи да выдохи слышны, только два огонька пульсируют во мраке. Но это только чурка с чуркой деревянной промолчит всю дорогу, а где два кавказских человека – там всегда как не быть разговору?
– Дядя Муса, эй, дядя Муса! – хрипловато петушиный тенор с верхней койки.
В ответ – вдох – выдох – раздулась огненная гвоздичка, распустилась дымная сирень – молчит нижняя койка.
– Муса, эй, дядя Муса, а правду люди говорят, будто курить вредно?
Раздулась гвоздичка, распустилась сирень – не отвечает нижняя койка.
– Муса, эй, дядя Муса, этот Юсуф, по моему мнению, очень умный человек, понятие имеет. А смотри – совсем не курит, а?
Затмилась алая гвоздичка, увяла дымная сирень:
– Эй, Хангиши, мAладой ещё, чтобы знать сразу, кто курит, а кто не курит, – сипло забасила нижняя койка.
– Нет, дядя Муса, я почти согласен, что табак вреден для здоровья.
– Эй, Хангиши, мAладой ещё. Мой дедушка Дуда 150 лет жил, чистейший воздух в горах дышал, а трубку из зубов до последнего дня не выпускал. И зубы крепкие были – как утёсы.
– Так то раньше было – мирно жил, овец пас.
– Шьто ты знаешь – какие овец! Дедушка Дуда джигит был, он твоих дедов, аварцев, на горной дороге пас. А особенно любил, если купец армянский попадётся.
Пулею прорезал огонёк узкую тьму каюты – прыснули искры по полу – дрогнула обиженно верхняя койка:
– Эй, дядя Муса, ты, канэшьно, я понимаю, старший товарищ, но аварца с армянцем сравнить!
И не скрипнет нижняя койка:
– А кто сравнил? Дедушка Дуда так и говорил: какое сравнение! Он армянского купца всегда любил: за серебро благодарность скажет, за золото обнимет, как брата, бурку примерит, большой палец покажет, на прощание руку к сердцу прижмёт, «Ах!» скажет. И никогда, никогда не зарежет.
Успокоенный шорох с верхней койки:
– Я же и говорю: тихое время было, люди мирно жили.
Хмыкнет нижняя койка:
– МAладой ещё, чтобы знать, как тогда люди жили. Если армянский купец, тогда – да. Но если аварец-оборванец овец отару с горы на гору гонит – тогда нет. Говорил дедушка Дуда: не понимаю аварского человека – как он живёт? Бешмет старый, в папахе дыра – пустой человек. Так подумает, рассердится – и всегда зарежет.
Зарычала верхняя полка:
– Дядя Муса, крутой, да? Ссора хочешь, да?
Засмеялась нижняя полка:
– МAладой ещё – с тобой ссора. Это прошлое, а нам с тобой теперь куда надо смотреть?`
Недоумевает верхняя полка:
– Куда, дядя Муса?
– И этого не знаешь? Вперёд смотреть – куда плывём, по курсу. Там Египет, Каир, там наше будущее.
Нет звука сверху, напрягся Хангиши Джангишиев, сам не знает, что сейчас будет: сломает ли он чечену оборзелому челюсть, а может шею свернёт, а может, для первого раза старшему человеку уважит. Нет звука снизу – знает Муса Барзаев, что сейчас будет: не решится молодой, а так скажет:
– Дядя Муса, эй, дядя Муса, так с чего я начал: курить табак вредно.
– Не хочешь – не кури.
– Табак не хочу – табак не буду. У меня травка есть весёлая, бабушка на дорогу дала.
– Не понял, в Мекку тебе дала?
– Ну да, в Мекку, я же в Мекку поехал. А бабушка говорит: «Эй, Хангиши, жалко тебя. Два года армия, потом год дисбат, а вчера участковый Бикиров прышёл, спрашивает: «Где Хангиши Джангишиев, а?» Бабушка Мамлакат в слёзы: «Сосед, эй, сосед, что тебе сделал мой внук, а?» А Бикиров серьёзный такой, руку на сердце положил: «Бабушка Мамлакат, мне ничего не сделал. А погром на дискотеке всё-таки произвёл, да? Так что скажу вам по-соседски: дело на него завели». Бабушка громче плачет: «Зачем дело, проклятые, а? Муж всегда сидит, сын постоянно сидит, внук Расул второй раз сидит. Теперь младшего забрать хочешь, да?» – «Не хочу, бабушка Мамлакат. Пусть он временно далеко поедет. В Мекку пусть едет – теперь в Мекку можно. А денег не хватает – так я одолжу». А в Мекке – классно, почти как в армии. Пробежку сделали вокруг чёрного корпуса, поотжимались на ковриках. Чурок и черножопых – полный гарнизон. Только некогда было их погонять. А самый класс был, когда камнями кидались. Я всё же булыжничком двух косоглазых у того столба положил, а хули?
– Эй, маладой, язык не стреноженный. Дедушка Дуда так говорил: всегда больше делай, чем потом рассказывай. Понял, да?
– Ну, дядя Муса, я тебе на это так: я уже после Мекки не «молодой», а можно сказать, хаджи – целый дембель по исламским понятиям. Как и ты, канэшьно. И говорить мы теперь всё можем, и травку можем, и всё можем, и буй нас кто уже построит. Юсуф как сказал?
– А Юсуф так сказал: «Если вы серьёзные люди – перед вами большое будущее». Подчёркиваю – если серьёзные. И если хочешь знать, мне это головы не вскружило. Он, канэшьно, чечен, это мне видно, но сириец, однако. И неизвестно – из какого тейпа. Даже денег не дал, только документы и билеты до Хургады на паром, и до Каира на поезд. И добавил, между прочим, чтобы вели себя везде по-мусульмански. Это, Хангиши, тебя прямо касается. Травку ему захотелось. Как барану, да?
– Эй, не надо так, дядя Муса. Не хочешь – не кури, а «баран» не говори на товарища. Который такой же хаджи.
Заскрипела и захрапела нижняя полка.
Синий дым в каюте, серый туман в море, жёлтый фонарь над капитанским мостиком, сливаются с полутьмой, удаляясь, две пары женских плеч: слева – обнажённо-кругло-снежные, голова – ложная блондинка, справа – угловато-прикрыто-рубашечные, голова в чёрном платочке:
– …у нас другие секреты – honny soit qui mal y pense – и пусть будет стыдно всем сексистам!
– Постойте, Амели! Задержитесь. Я сердцем вас позвал. И вы сердцем услышали. Потому и пришли. А теперь что я вижу? Вы не слышите сердца и уходите?
Пальнула зрачками, округлила ноздри, вскинула подбородок:
– Капитан! Я уже 29 лет живу на белом свете. Да-да, в отличие от бесчисленных жеманниц, на которых вы, должно быть, насмотрелись – вот и судите так о женщине… С чего я начала? Да, я никогда не скрывала возраста, так меня и вспоминайте. И у меня от возмущения даже скулы сводит. Видите, даже уши шевелятся. И думаете, почему? Не потому, почему вы думаете.
– Амели, я не думаю…
– А разговаривая со мной, приходится думать. Я заставляю, я требую этого. За то меня многие не любят.
– Амели, я не…
– Не перебивайте, умейте выслушать. Не будьте как те люди, что умеют слушать только себя самих.
– Амели, я…
– Опять «Я». Даже большая буква послышалась в этом, таком коротеньком слове. Люди сплошь да рядом говорят «я» там, где надо бы сказать «ты» или «вы», или «мы». Да где там! Разве что скажут «она» или «он» – чтобы осудить или посплетничать. А я уже 29 лет живу на белом свете, и не скрываю, и что меня возмутило?
– Амели!
– Ну, наконец-то! Если б вы ещё сами догадались, капитан, то цены бы вам не было. Впрочем, вам и так цены нет. А возмутило то, что вы не видите, кто перед вами. Как это – я не слушаю сердца! Я уже 29 лет живу на белом свете, и не скрываю, что все мои поступки совершаю – только! – по велению сердца.
– О!
– Не принимаю иронии – она почти всегда неуместна. Я уже… давно заметила, что не умея чувствовать и понимать, боясь открыть сердце, люди прибегают к иронии. Видите ли, так им удобнее. Всё непонятное, слишком большое и горячее сразу превращается в чудачество, от которого так легко отделаться. Но от меня отделаться вам не будет легко, чем бы вся эта история ни кончилась. Разве не по велению всё того же сердца я оставила Францию и посвятила жизнь добрым делам, выбрала экологию? Это мой выбор, чтобы всюду – и на Красном море, и на Белом, и на Жёлтом, и на Чёрном, а если есть Зелёное или Синее, то чтобы и там вода была чистой и пригодной для питья, воздух… м-м-м… respirable, понимаете? Растения – цветущими, животные – живыми, а люди – порядочными. Вот как вы, дорогой мой капитан.
– Амели, Амели!
– Не перебивайте! Стоит обратиться к мужчине со сколько-нибудь добрым словом, как он уже думает, что ты на всё готова. Он, может быть, не виноват, виноват кто угодно, только не сам – виновато общество, которое его воспитало эгоистом и мачо-потребителем. Виновата природа, тестостерон, адреналин, алкоголь, да? Ах да, вы же мусульманин, и мне многое нравится в вашей жизни, но взаимное положение женщины и мужчины в Исламе просто необходимо поставить с головы на ноги. Что это вы тигром глядите? Я вас не боюсь. Мне даже нравится. Тигр с глазами пожилого мусульманина , волосы соль-перец… А тигр позволит себя погладить?
– Амели, Амели, Амели!
– Хасан, Хасан, Хасан!
– Погодите, мадемуазель…
– И чтобы я не слышала этой сексистской терминологии!
– Да, да, но… Йылдыз… Эй, Йылдыз!
Отчётливее очертания 16-летней тумбочки-турчанки, всё не желающей раствориться в тумане. В отличие от лоцмана Виллема, коему не любопытен разговор о сердцах. В сердцах рычит капитан Хасан:
– Ступай в каюту, девчонка, к отцу с матерью иди. И скажи: воспитывайте, я порядка не знаю и подслушиваю разговоры старших. И пусть воспитывают.
Кошкою фыркнула Йылдыз, угольком зашипела углеокая, углоплечая турчаночка, тучкой весеннею всхлипнула, в тени где-то спряталась, не пошла в каюту второго класса, где тесно и душно, потому что задраен иллюминатор, потому что не любит папа Кемаль свежего морского воздуха, а мама ПарвИн хоть и любит, да больше любит – нет, не мужа, а не забывать о том, что угнетённая она у мужа, у его родни, хотя не вся родня одинакова, и деверь Волкан ей душевно ближе. Смотрит в запотевшее окно Парвин и видит… Ну что она видит? Туман в море, звезды не видно, луны не видно. И вдруг пропадёт весь туман: луны громада в море всмотрится, со дна всплывёт, дальнюю линию гор прибрежных озарит. Тут ахнет Парвин:
Бледно клубится луна,
Бездна луною полна,
Небо всплывает со дна…
Ах, красиво возникло! Слыхала бы это бабушка – как бы порадовалась. Знаешь, Волкан, мне кажется иногда, что я живу вместо неё. Что она во мне продолжает жить вместе с именем. Ведь не может такая женщина просто так умереть, как бы ни сердился муж на мои, как он говорит, фантазии. Я знаю, кричит, откуда это у тебя, ты мнишь себя выше простых людей, потому что бабушка твоя, видите ли, персидская поэтесса. А я молчу, пока он не выворчится, звать меня станет: ну, положим, я неправ, Парвин… А я всё молчу – про себя думаю:
Головы признавая закон, душа,
Вожделеньям воздвигни заслон, душа.
Знай: на сласти цена упадёт тотчас,
Как сластёну возьмёт угомон, душа.
Отчего твои мысли возмущены,
Если – вспомни – всё сущее сон, душа?
Колыхнёт животом муж Кемаль – вырастили за 20 лет сокровище! – снова сердиться начнёт:
– Знаешь что, Парвин? Я, может быть, и неправ бываю перед тобой, но в главном именно ты неправа. Посмотри – с чего мы начинали 20 лет назад, когда только приехали из Измира в Мюнхен. Вспомни, как ты полы мыла в ресторане «Пашa» на Hauptbahnhof, а я тогда грузовичком развозил Geguerke – ха-ха!
Ну вот и пошутил свою шутку, а я уж беспокоилась: что-то давно не слышно про Geguerke, о Аллах! Понимаешь, Волкан, это твой брат, но до чего же он на тебя не похож! Это судьба, судьба, и это испытание нашей веры. И я буду, всегда буду всё исполнять, что требуется от достойной жены. Когда говорят, что мало свободы, что нужна свобода, я – про себя – всегда спорю: дал Аллах человеку свободу, она – в сердце, а если вы её не видите, то что же взять со слепцов?
Хлябь – и сердце, и око; твердь – плоть и кость.
Малость малая – весь их разгон, душа.
Призови своих стражников, да блюдут
Евы-грешницы вечный полон, душа.
Потеряешь сокровище – собирать
С сорока соберутся сторон, душа.
Непостыдною будь нагота, когда
Плоти рубище вышвырнет вон душа.
– Помнишь, Парвин, слово Geguerke? И как ты меня за него полюбила, и как было тебе тошно у этого «Паши», и как я сказал решительно, по-мужски: хватит! Взял все сбережения…
Ну да, взял ты все сбережения, взял меня за руку, повёл в мечеть венчаться, а потом устроил свадьбу – снял на всю ночь большой зал «Паши», пригласил всех лавочников, зеленщиков, развозчиков – и не только наших, турецких, а и болгар, и персов, и босняков-босяков, и даже курдов-разбойников, и даже одного негра из Сенегала, причём сказал: «Я считаю, что они часто тоже люди». И как мне это понравилось, и вся твоя родня такая весёлая, не то что мои родители, и вдруг ты говоришь: «А вот познакомишься ещё с моим братом Волканом. Он младший брат, но он такой человек – необыкновенный! Родину любит, стихи пишет, скоро тоже в Германию приедет. Только ты не влюбись в него, пожалуйста, Парвин, а? Но ты не влюбишься, ведь он не знает, что такое Geguerke, ха-ха!» - «Ой, Кемаль, а ты не думаешь, что он это скоро узнает?» – «Не-ет, ты не знаешь, так не говори. Не такой он человек». И правда, Волкан, сколько лет живёшь ты с нами, а шутки этой всё не понимаешь. Но ты понимаешь столько другого – арабский, персидский, суфизм, Коран наизусть, Мевлеви наизусть, историю тюркского народа… Кемаль всегда руками разводит: не думал я, что столько надо знать, чтобы всю жизнь улицу мести. Но ты ведь не только метлою машешь, ты внутреннюю работу делаешь, и как знать – может быть, ею-то и держится мир. И всегда ты серьёзен, только глазом, бывает, так поведёшь – сразу всё понятно станет. Вот и сейчас – расстелил муж молитвенный коврик прямо в проходе у двери в каюту, кувшин взял, ступни омыл, припал к коврику. Люди столпились, переступить непросто, толкнуть неловко – пережидают. А ты, Волкан, высунулся из каюты, и рукою показываешь, дескать, прыгайте, правоверные, не стесняйтесь, с ним бывает. На меня краем глаза повёл, оба глаза к потолку вскинул, на согбенного над ковриком брата кивнул:
– Никогда не постигну я Твоих вкусов, о Всевышний. Охота тебе на его зад с потолка любоваться.
Я отвернулась к окошку, прыскаю беззвучно. А туман в море уже луну съел, горы в халат упрятал, а муж в каюту вернулся – туча тучей:
– Если ты, Волкан, не уважаешь старшего брата, то уважь хотя бы Аллаха, избавь Его от твоих плоских замечаний. Нет, это мне нравится: сам не молишься – тоже мне хаджи! – и в моём доме, и при моей жене над праведностью глумишься.
– Салах-э кaр коджа – вa мaн-э хaрaб коджа! – Где праведность – и я, пропащий, где! Хафиза читал?
– Знаешь, брат, я долго терпел, что ты мне, простому неотёсанному турку, тычешь в нос твоими познаниями, Хафизами там по-персидски, а теперь надоело. Выбрались в хадж, это ведь раз в жизни случается, мог бы хоть на этом корабле себя чуть сдерживать. Как только вернёмся в Мюнхен, ищи себе, брат, новое жилище.
– Вот как ты, брат! Знаешь, а я давно ждал, когда же придёт час одиночества для странника. Вот он приходит, и я рад, я ведь у вас в Европе человек отверженный, уличный. Я-то её хорошо понимаю, а ей меня понять…
– О ком ты, брат?
Муж с неожиданной для его веса живостью оборачивается на меня.
– Я, брат, о Европе вашей, и о Турции нашей, и о жизни, и…
– И что же, все они не понимают, один ты самый умный?
– Ты говоришь, брат.
Кемаль глядит растерянно, как осла пришпоривая ленивый гнев:
– Нет, мне это нравится: человек дерева не посадил, сына не вырастил, дома не построил – сам ничего никогда не добился… А все тебе виноваты, да?
– Да нет, вы, конечно, не виноваты. Просто есть люди – приобретатели, вот как ты, брат, и так далее; и есть люди – изобретатели…
– Это как ты, брат, да? – багровеет плешь Кемаля.
– Ты говоришь, брат, – гордо бледнеет чело Волкана.
– Cok guezel – оч-чень хорошо! Вот, сказал ты, есть люди-приобретатели. Я – и так далее. Мне сейчас 46 лет. Я ещё в юности посадил в Измире орех. В Мюнхене – построил дом, в смысле – купил квартиру. В которой, кстати сказать, до сих пор проживал и ты. Вырастил сына, хоть он с нами и не поехал, но это плоды не моего воспитания…
Не обернулся на меня муж. Что ж ты, отец, о дочери умолчал? Думаешь, девчонкой нечего и хвалиться. Cok guezel!
– И кроме того – пусть это кажется тебе низким, но я начал с нищеты, а теперь у меня магазин рядом с Hauptbahnhof собственный, а 15 лет назад…
– Хватит, Кемаль, – не выдерживаю уже я, Парвин, – кто же этого не знает!
– Кто? Да вот брат мой, уверен, и не знает. Потому что он думает, что кебаб голубь приносит, а пилав сам с неба сыплется, да? Повторяю, 15 лет назад я взял его в аренду, 5 лет назад выкупил – и теперь сам себе голова. Вот!
– Много же ты приобрёл, приобретатель!
– Сколько есть – всё моё.
– Поздравляю! – Волкан чуть подёргивает верхней губой.
– Tesekkuer ederim . А теперь отвечай, человек-изобретатель, много ли ты за свои 42 года изобрёл? Может быть, мобильный телефон? Это ты придумал? Или компьютер? Или книгу написал о родном Измире, как Орхан Памук о Стамбуле. Молчишь, брат?
Пуще бледнеет высоким челом Волкан. Не отвечай ему, друг, молчи, как Парвин молчит:
Холит кто-то телесность – беги, страшись:
Чуть засмотришься – станешь как он, душа.
Благородство не долго и замарать:
Рыщут в мире Ущерб и Урон, душа.
Испытаний вся тысяча свершена,
Одолевшим хвала и поклон, душа.
Справедливый и мудрый вознаграждён,
А безумный злодей осуждён, душа.
Молчишь – благо тебе, Волкан. Придётся расстаться – судьба, Волкан, sarnevest по-персидски – предначертание. В сердце наша свобода.
– Нет, мне это нравится, как он горделиво отвечает молчанием старшему брату и кормильцу! Что ты создал – несколько невразумительных стихов? Что ты написал – три-четыре нелепых воззвания к тюркскому народу? Который их никогда не прочтёт, хотя бы потому, что никогда не поймёт. Что ты напечатал? Статью в подпольной стамбульской газетёнке «Джанландырма» о влиянии пантюркизма на Адольфа Гитлера во время работы над книгой “Mein Kampf” ?
Тут вулканом извергается Волкан:
– Я могу стерпеть, когда глумятся над моим творчеством, даже над моей личностью, но – о Всевышний, Ты знаешь предел моих чувств, ты видишь, каково мне видеть, сколь равнодушны мои братья, мои тюрки, не ко мне – к себе самим, к Родине, к земле, к славе предков – от праотца Тюрка – до вождя Ататюрка…
Опять схлынул туман, обнажилось море. Если схлынет море – обнажится дно. Отчего же в речах, а не в безмолвии обнажается душа?
Овчих стад, волчьих стай, ныне пастырь – ты,
И смущает непрошенный трон, душа.
Разжигающий ради друзей костёр
Взыскан будет, а то и сожжён, душа.
Свет покажет, которой воды алмаз
Величается выше корон: душа.
Что же ты всё тревожишься, Волкан?
– …Ты видишь, Всевышний, как вчера могущественные, ужасные для врагов воины тюрки, носители уникальной евразийской духовности, превращаются в жалкую пародию на прокисших, как капуста, немецких бюргеров! Гляди, Всевышний, каковы их интересы, жизненные ценности: семейка, квартирка да лавчонка с Geguerke! Зачем Ты, о Всевышний, возложил миссию грядущего возрождения европейского человечества на этот ленивый, безразличный, тупой и холодный народ! Вот они ездят в чужую, арабскую Мекку, где сброд инородцев со всего света, и думают, что служат этим Тебе, что это и есть турецкая вера…
Рассиялась луна, разбежалась волна, очертились горы береговые: всё видит Парвин:
Разум-зодчий порою топор берёт,
И невежества рушит притон душа.
Себялюбец, невежда и негодяй
Ловко прячется, но обречён, душа.
А великому скользкой дороги нет –
Знать, заранее заговорён, душа.
Испуганно бормочет муж Кемаль:
– Ну перестань, брат, не говори такого. Да, я погорячился – и прошу прощения. Примиримся, брат, турки ведь горячи, но отходчивы.
И снова туман в море. Если бы мы с тобою, Волкан, плыли сейчас в лодке по слепому безлунью, наклонилась бы я к твоему уху и прошептала на бабушкином персидском, чтобы ни муж Кемаль, ни морской шайтан не расслышали: ……………………………………………………………………………………………………………
Не расслышали ни седой капитан Хасан, ни почерну золочёная путешественница Амели, как хныкала в тени, в тумане всеми оставленная девчонка Йылдыз, Кемаля и Парвин дочь. Пока смотрела сквозь помутнённое людским постоем стекло в помутнённое внезапными туманами море, щуплая, горбоносая, с широкими кистями рук Парвин, нездешним трепетом полнясь, посторонними словами, случайными чувствами нездешнему откликаясь, – слов не знающая Йылдыз пропустила нездешний трепет через неопытное сердце прямо в слёзные железы. Плакала, и казалось ей, что обидно ей, что любит капитан Хасан взрослую и француженку Амели, а её, школьницу и турчанку Йылдыз, совсем не любит, а к отцу с матерью на воспитание отсылает. И пока первый не рассеялся туман, всё всхлипывала Йылдыз, а когда рассеялся, увидела она перед собою взволнованную, раскрасневшуюся Амели, а капитана уже не увидела. И бросилась Йылдыз к сопернице, и встала перед ней горной медведицей в чёрном платке, густые брови насупила, руки вскинула, на плечи француженке бросилась – громче заплакала:
– Warum? Warum? Warum ist alles so dumm?! Почему? Почему? Почему всё так, Амели-ханым? Посмотрите – вы взрослая, красивая, блондинка, стройная как Барби – всё при вас, и сама себе голова, как папа Кемаль говорит, и все вас любят. А я… Как у меня всё сразу не получилось – почему? Warum? Некрасивая, жирная, нос крючком. Все девочки как девочки, и краситься им можно, и пирсинг… а я в этом платке, в чёрном, страшном платке… Ва-а-а…
– Aber nicht weinen, bitte!
– А и-и-имя какое: Йыл-дыз – ы-ы-ы…
– Ну что ты, подружка, отличное имя: Йылдыз – Звёздочка. А по фрацузски – Etoile!
– Да-а-а, по-французки-то красиво. А по-турецки – ы-ы-ы – Йыл-дыз!
– И по-турецки красиво. А знаешь, в Париже есть площадь Йылдыз – Place Etoile.
– Ах, как красиво – Йылдыз-Мэйдан!
– Ну вот видишь! И какие ещё у нас проблемы?
– Всё проблемы! Почему я должна учиться в этой дурацкой турецкой школе, где одни девчонки, и все в этих чёрных тряпочках – basoertue – на головах.
– Да, Звёздочка, я понимаю – это обидно. Но не всегда так будет…
– Да-а – «не всегда» – конечно, что не всегда: отдадут после школы замуж за какого-нибудь старого лавочника – и всё – кончена жизнь – у-у-у…
– Перестань реветь. Женщина должна быть мужественной и бороться за права женщины.
– А мой брат, Йылдырым, всего на три года старше, а между прочим, уже сейчас имеет все права. Папа Кемаль ему говорит: «Надо ехать на хадж – ты мусульманин». А он, представляете, сначала ответил: «Чего я там не видел?» А папа: «Я сказал – поедешь!» А он, представляете: «А я сказал – не поеду!» И так смешно – хи-хи! – один кричит и другой кричит. Папа такой толстый, лысенький, весь красный стал – хи-хи! А Йылдырым голову поднял, как дядя Волкан – совсем петух – ха-ха-ха! – и так говорит: «Кто хочет ехать – пусть едет куда хочет. А я поеду в Бордо на рок-фестиваль – там океан, там рок, там рэп, там француженки, девчонки со всего света, и все без тряпок этих чёрных, за которыми ничего не увидишь, was soll das? » И папа тогда: «Ну, ты, конечно, уже взрослый и можешь сам решать, но я бы тебе советовал…» И Йылдырым уже спокойно: «Пойми, отец, Мекка за 14 веков никуда не убежала. А фестиваля такого второго уже никогда не будет». И папа: «Ну, может быть, может быть». А меня никто и не спрашивал, а взяли да повезли, как сумку. Я считаю, это, может быть, и правильно, и мама Парвин говорит, что у женщины другая цель, и это правильно. Но я так не думаю.
– И ты права Звёздочка, что ты так не думаешь. Женщины должны иметь такие же права, как мужчины. И не в том дело, что в Европе мы обнажаемся, а на Востоке – прикрываемся с головы до ног. Потому что то и другое – разновидности одного и того же сексуального рабства. Разве мы должны жить для мужчин?
– Конечно, не должны. Они думают, что если он хозяин дома, то может делать вид, что не интересуется девушкой, которой, может быть, интересно. Вот например Хасан…
– О! Йылдыз, ты зовёшь капитана так попросту по имени?
– Нет, что вы, Амели-ханым! Это Хасан-юнга. Он, между прочим, меня младше даже на целый год, а капитан Хасан Моро уже ставит его иногда вместо себя за штурвал, и он так этим кичится, а меня не пускает. И говорит, что я никогда не буду стоять на капитанском мостике потому что девчонка и потому что турчанка, а они, арабы – подумаешь! – древний народ, и даже сам Пророк, будто бы, был арабом. Представляете, какой вредина! А дядя Волкан услышал это и сказал: «Если бы не турки, вы, арабы, бы давно стали английской колонией, а так вы 400 лет были нашей колонией». И дальше в таком смысле, что чья бы корова мычала. Но мне Хасан всё равно нравится, и так интересно, что он как 15-летний капитан у Жюля Верна.
– У кого?
– Жюль Верн – классик французской литературы.
– Oh-la-la! А я и не слыхала. Peut-еtre .
– У него ещё дети капитана Гранта под компас положили топор, и корабль так и не приплыл куда надо. Я представляю, что это был такой топор, как тут на камбузе у Саида: он всего лишь поварёнок, а тоже кичится и говорит, что это мужское дело – баранину рубить на кебабы, и на кухню не пускает, вредина… А у самого ноги всегда до крови расчёсаны –тьфу! А ещё кто интересный мужчина – так это лоцман Виллем-бей. Он море читает, как книгу, и под мышкой у него – Книга Моря.
– Это Библия, Йылдыз.
– Библия? А я всё-таки считаю, что Коран правильнее.
– Что? А права женщины? Где они в Коране? Чего стоит одно многожёнство!
– Ну-у-у… Я думаю – это как посмотреть. Ведь им же тоже хочется…
– Не поняла. Кому? Чего?
– Ну-у-у как нам. Мне вот [переходя на полушёпот] нравится Хасан, Хасан-юнга, да? И Хасан-капитан тоже. И Виллем-бей. И даже Саид из кухни. А маме Парвин – хоть я получила от неё по губам – я знаю, что нравится дядя Волкан. [продолжая переходить на полушёпот] И мне тоже нравится дядя Волкан. Ну вот, я считаю, что в Коране всё-всё правильно, только надо ещё написать, что женщине тоже можно…
– Конечно, можно! Погоди, а что можно?
– Ну так чтобы: и Хасан-капитан – вы не сердитесь? – и Хасан-юнга, и Виллем-бей, и дядя Волкан, и даже Саид, хоть он мальчишка-поваришка-кухонный-воришка – хи-хи! – все были замужем за одной Йылдыз. [продолжая переходить на полушёпот] Мне сон такой снился. А вам?
– Так вот, мне об этом [громко] сны не снятся, и не приходится говорить об этом шёпотом, потому что у свободной женщины в жизни всё так и есть. Безо всякого Корана. Поняла?
– Ух ты! Правда, Амели-ханым?
– Что за вопрос! Пойми же: и врать и лицемерить осознавшей себя свободной женщине тоже не нужно. Так зачем же нам Коран?
– Ну как же – без Корана нельзя, и в Мекку все приезжают с Кораном . Но как вы сказали – тоже очень-очень хорошо. Я думаю: вот это и надо включить в Коран, и тогда там будет уже всё правильно.
– А я за это и сражаюсь – потому и приехала на Восток, что здесь не Европа, здесь всё живое, горячее, настоящее: если Красное море – то оно Красное, если Жёлтое – то оно Жёлтое, и так далее. И такая неравнодушная, пробуждающаяся девушка, как ты, тоже должна оставить сто раз прогнившее общество потребления и перебраться на Восток. Чтобы бороться с исламско-сексистским мракобесием, за права человека – какой бы расы он ни был, и какой бы пол ни выбрал. На Востоке интереснее.
– Да, в Мекке было интересно. Столько мужчин сразу, и таких разных: чёрные, белые, косоглазые – ах! А теперь мы поедем через Египет. Это тоже интересно, но мне уже хочется домой, в Германию.
– А домой в Турцию не хочется?
– Почему не хочется? Только я там никогда не была. Дядя Волкан говорит: «Турция – наша Родина, и мы сейчас совершаем последний бросок на Европу, пока мирный бросок, потому что в Европе все мужчины – старики, а в Турции все молодые, горячие». Но в Мюнхене мальчики мне тоже нравятся. Только очень гордые и если ты в платке, то тебя для них уже не существует… Вы тоже не слушаете меня, Амели-ханым? Почему меня никто никогда не слушает?
А потому не слушает Амели девчонкины откровенности, что снова туманом задёрнулось море, и луна паранджою покрылась, и Амели не о том уже думает и не там уже находится, а взошла француженка по винтовой лестнице в тесную рубку, где лоцман Виллем ван К. курит трубку. Говорит Амели с порога:
– Хочу с вами посоветоваться, monsieur Guillaume .
Приподнял Виллем правую бровь:
– Вы? Со мной? О чём бы это, mademoiselle Sauvee ?
– Пропущу мимо ушей этот сексизм, привычный человеку вашего поколения.
– Что вы знаете о моём поколении?
– А что вы знаете о моём?
– Я знаю прежде всего своё дело. И недоумеваю, что бы я мог посоветовать полезного для mademoiselle.
– На самом деле, monsieur, вам бы следовало ценить толерантность, с которой современная самосознательная женщина, способна закрыть глаза на ваши архаичные бестактности. Так как она видит различие между джентльменом старинного воспитания и жеребцом-питекантропом эпохи постмодерна…
– Pardonnez-moi, mademoiselle, malheureusement je ne comprends pas de quoi s’agit-il .
– А, вот оно что! Знаете, есть такие люди, которые как бы гордятся своим непониманием. Вы, наверное, слышали, как иной или иная с важным видом произносит где-нибудь на вернисаже: «Лично я не понимаю этого направления». И думает, что этим доказывает, какой умный – ха-ха!
– Нет, не доводилось. Но скажите, сударыня, если вас потянуло на сauserie , то почему именно со мной?
– О, каким вы бываете строгим, m-r Guillaume. Хорошо – к делу: что вы думаете о многожёнстве?
– Я вовсе о нём не думаю.
– Ну вот, вы были когда-нибудь женаты?
– По отношению ко мне с вашей стороны, сударыня, это праздное любопытство.
– Впрочем, можете не отвечать. Всем известно, что у настоящего моряка в каждом порту по невесте, n’est-ce pas? Я это могу понять: природные свободные отношения. Но я не могу понять, когда двух, и трёх, и четырёх женщин бородатый тигроглазый восточный варвар – соль-перец – запирает в гарем или там в сераль, окружает стражей из жирных евнухов, да ещё и требует себе верности и покорности. Всё себе! Ненасытный эгоизм самца.
– Если вы это о капитане Хасане Моро, то не воображайте лишнего. У него, как у 98% мусульман в мире, одна-единственная жена и ни одного евнуха.
– Да, но со мной их будет уже две. А потом войдёт в привычку, тем более, что закон потакает, и появится и третья, и четвёртая. И бедняге капитану придётся раскошеливаться на евнухов.
– Не думаю.
– Вы знаете, m-r Guillaume, меня многие люди побаиваются именно за то, что в моём присутствии им приходится думать.
– Не замечал, возможно.
– Возможно ли вести долго такой образ жизни?
– Не знаю, попробуйте.
– Plaisanterie a part . Вы думаете, почему я к вам пришла?
– Затрудняюсь ответить.
– Ну, наверное, прежде всего потому, что вы единственный на корабле человек европейской, христианской культуры.
– Так точно, мадемуазель, единственный.
– И вот я спрашиваю вас, должна ли я согласиться стать второй женой капитана Хасана?
– О! Видите ли, сударыня, если вам важен христианский ответ, то вот послушайте.
Снял Виллем со стола антикварный том в коричневом кожаном переплёте, разомкнул почерневшие серебряные застёжки:
И спросили Его: Учитель! Моисей сказал: если кто умрет, не имея детей, то брат его пусть возьмет за себя жену его и восстановит семя брату своему; было у нас семь братьев; первый, женившись, умер и, не имея детей, оставил жену свою брату своему; подобно и второй, и третий, даже до седьмого; после же всех умерла и жена; итак, в воскресении, которого из семи будет она женою? und sie haben sie ja alle gehabt – ибо все имели ее. Иисус сказал им в ответ: Ihr irret und kennet die Schrift nicht noch die Kraft Gottes – заблуждаетесь, не зная Писаний, ни силы Божией, ибо в воскресении ни женятся, ни выходят замуж, но пребывают, как Ангелы Божии на небесах.
Захлопнул старую Книгу старик-лоцман, посмотрел – «а что!» – словно партию в шахматы выиграл:
– Вот видите: для жизни вечной это не имеет ни малейшего значения.
– Давайте не будем о жизни вечной – я говорю о жизни будущей.
– А будущая жизнь – и есть жизнь вечная. Всё что во времени – проходит через настоящее, а вечность всегда в будущем.
– Погодите – это уже философия, – словно стряхивает Амели с головы паутину. – Должна ли я стать второй женой капитана Хасана?
– Должны ли? Никак нет. Только если вы этого хотите.
– Ах так! Ну так я сейчас отправлюсь к нему и соглашусь!
– Воля ваша. Тем более, что у меня, похоже, начнётся сейчас работа. Э-ге!
Вытолкнул Виллем из рубки Амели, сам выскочил, понёсся в хлынувший ливень. Столкнулся на винтовой лестнице с кругляшкой-турчанкой в намокшем чёрном платочке, а та рыдает:
– Ай, Виллем-бей, дорогой, was ist los ?
– Ничего особенного, дитя моё, просто начинается работа.
– Можно вам всё рассказать?
– Некогда! Потом – в шлюпке.
И всплывает, как пузырёк, Йылдыз над толщей внезапно нахлынувшего невесть откуда солёного бульона. Вынырнул Виллем на верхнюю палубу – трубка погасшая в зубах, Библия подмышкой справа, сундучок подмышкой слева, кричит:
– Юнга Хасан, разбудить пассажиров! Саид – кто ты там? – раздать спасательные круги! Шлюпки за борт!
Черпнул моря правый борт.
– Уй-баяяй! – что я наделала, Виллем-бей!
– Успокойся – при чём тут ты? Так было суждено.
– Ай, вы не знаете, Виллем-бей!
– Погоди – доплывём – расскажешь. В шлюпке нельзя много болтать,
поняла?
Медленно-медленно – минута за минутой – опускается паром «Салем Экспресс» из ночи в ночь.
– АллА! – восклицает капитан Хасан, – как это возможно? Риф! Почему здесь вырос риф?
Колотится в рубку к капитану по горло в воде Амели Совэ:
– Хасан, Хасан, впусти – я хочу с тобой!
– Прочь, женщина – не твоё это дело! Вон шлюпка – спасайся. Я – капитан – я виноват – я не уйду.
Оттаскивает вода женщину от рубки в темноту, одолевают воду жилистые руки чеченца Мусы. Проснулся Муса, когда во сне захлёбываться стал бараньей солёной кровью из приснившегося кувшина. Проснулся – ринулся к двери – выскочил сквозь воду – по винтовой на палубу – хотел вдохнуть – шайтан! – и там вода – взлетел на руках – вот он, воздух, вот и луна, а там – горный извив, вон там огоньки – там берег. А где же корабль? А что тебе, Муса, до корабля? – иншалла – выплывешь. Выплывет Муса Барзаев, не утонет, выйдет из воды в Бур-Сафага, покажет арабам паспорт, покажет билет неразмытый – у джигита всегда с собою, на теле всё нужное: пиджак, паспорт, деньги, билет, оружие. Осушит Мусу горячее египетское утро, остановит он властным взмахом автобус: «Хургада!» – скажет. От Хургады – прямо на Каир. Муса билет покажет: «Каир!» – скажет, в вагон войдёт, в купе войдёт, а там три араба: «Ас-салям-алейкум!» – «Ва-алейкум-ас-салям – и вам мир», – не растеряется Муса, только подумает: «Эй, почему несвободно место Хангиши, а? Непорядок!» И только подумает – слышит: «Сабаху-ль-хейр!» – это в купе арабишка усатый суётся – весь в корзинах и в галебие голубой – и билет Мусе протягивает: у араба 27, и у Мусы 27. «Шьто?! – поднялся Муса – кто собака-хер? Это моё место, а это место 26 – это друг мой Хангиши сидит. Утонул, а всё равно сидит. Уйди, человек, прошу: пока прошу!» Загалдели чурки египетские: «-рр-… -мм-… -нна-… -кха-… -лля!» Привстал Муса с места, пиджак приснял – примолкли басурманы. И Муса так сказал: «Я ведь понимаю, добрые люди, в чём дело: в 4 ночи передали по радио, что «Салем» утонул. А диспетчер-пёс в Хургаде перепродал наши с Хангиши билеты, да? Он своё заработал, и я не против, но ты, четвёртый – лишний». Опять загалдели чурки: «-рр-… -мм-… -нна-… -кха-… -лля! –ннараббак! – шармута! » Услышал Муса, что «шармута» сказал тот лысый, что у окошка – и пальцем на него: «Слушяй, это твой базар такой – шармута – да? Как человек нэ можешь, да? Если так, то на память о моём друге Хангиши – паашшёл вон из купе! Паашшёл вон из поезда! У меня два билета – лично проконтролирую». И доедет Муса на двух местах до Каира – и явится по адресу в боевую школу – и закончит школу на отлично – и вернётся в родные горы – и ввяжется в горячее дело – и попадётся волком в капкан – и через десять лет со дня, как утонул «Салем», погибнет Муса. И сообщит по БиБиСи правозащитник, что сняли с пленного полевого командира Мусы Барзаева под Толстой-Юртом заживо кожу и притом приговаривали: «Обдерём волка!». И сообщит в тот же день по ОРТ обозреватель Министерства Обороны РФ, что убит при зачистке под Толстой-Юртом вожак чеченских бандитов Муса Барзаев, известный по кадрам зарубежной хроники, где он специально затупленным ножом в течение 36 минут отрезает голову русскому танкисту, сверхсрочнику Юрию Сергееву, а порою хватает его за волосы, плюёт в лицо и рычит, обращаясь к голове и к телезрителю: «Это тыбе за Грозный! Это тыбе за братьев!» – А пока декабрьская ночь 1991-го шевелит над «Салемом» тяжёлыми складками тьмяно-дождевого занавеса.
А Хангиши Джангишиев не доплыл, значит, до Порт-Сафаги: крепко спал – поздно проснулся. А проснулся – вода уже к верхней полке приступает. И смекнул Хангиши: вот тебе и дембель! Покурить надо успеть, чтобы травка бабушкина зря не пропала, да? Вытащил из кармана забитый с вечера косячок – джигит всегда готов, у джигита всё с собой, на теле: пиджак, кастет, косяк – затянулся: ах, накрылось будущее: не сядет Хангиши в солнечный поезд – не нагонит в купе шороху на чурок-арабов – не окончит в Каире боевую школу на отлично – не станет домой на Кавказ собираться, весть получив от бабушки Мамлакат, что ваххабиты уже ментовку спалили и дело твоё сгорело, внучек, приезжай, – а тем часом в египетском лагере боевой подготовки незнакомый главный раис не отзовёт учителя-командира Юсуфа в сторонку, на Хангиши пальцем не покажет – не займёт Хангиши место павшего Аталлы в Группе Сорока – и когда пошлют Группу Сорока без шума охранять Президента Республики во время неофициальной поездки по стране, не он, Хангиши, не выдержав вида немецких туристов на ступенях храма царицы Хатшепсут, вдруг скомандует: «По фрицам оборзелым огонь – Аллах-акбар – собака!» – и не его, Хангиши, одного из Сорока, задержит египетская полиция – и не на него повесит суд убийство сорока мирных иностранцев, а сделает это за него и ответит за это другой воин, – а Хангиши Джангишиев в затопленной каюте «Салем Экспресс» вдохнёт горной бабушкиной травки – блеснёт в темноте синим глазом – да и утонет.
Шевелит над «Салемом» тяжёлыми складками тьмяно-дождевой занавес красноморской декабрьской ночи. Смыкается море над кораблём, испуганным телёнком бросается из мрака во мрак от внезапного света рыба Наполеон. Ласточками льнут к бортам басурманской братской могилы чёрные – чернее подводной тьмы – разбойницы крылатки. Стаею гончих мчатся друг через друга вечно голодные акулы, ростом в полтора человека – кровь чуют. Две передние раздирают за ноги поварёнка Саида – «АллА-рахим-ннараббак!» – полчеловека досталось каждой. Славно плавал паренёк, вот и накликал хищниц: они ведь – что барахтается, на то и бросаются, – да и ноги у Саида всегда в крови, да и мало ли крови проливается на гибнущем судне. Сидели, чай пили примирившиеся братья из Мюнхена – Кемаль да Волкан, стояла, чашки им наполняла жена и невестка Парвин, своё себе думала. И тут раздвигается, как скорлупа, стена, и грозным цыплёнком входит в малый мир каюты жёлтый рог кораллового рифа, а с ним родовые солёные воды Красного моря. И расплюскивает коралловый рог мирного жирного мужа Кемаля, и выносит солёный поток пылкого мосластого деверя Волкана в узкий проход коридорный, где уже мчатся стаею зайцев, друг через друга скача, друг друга валя-топча – кто кому теперь друг? – завершившие хадж паломники, от смерти бегут – вот и в рай прибежали:
Души их, покидавшие тело,
По воде оставляли круги.
И своё себе молча думая, никуда не убегая, захлебнулась мгновенно в каюте Парвин:
Непостыдною будь нагота, когда
Плоти рубище вышвырнет вон душа.
Кто-то вплавь спасся, держа на огни береговые, которые уже погасли к утру, когда для доплывших жизнь новая светала. Кто-то не спасся, на дно ушёл к рыбе камню, кого вывезли рыбаки, кого и дельфины, а кого лоцман Виллем ван К., капитан шлюпки, топитель-спасатель. Далеко – в дюжине километров – светится берег, невесть куда убрался туман, вызвездились Аллаховы имена в высотах, отразились в волнуемых водах:
– Акбар, Салах, Рахим, Керим… – Великий, Праведный, Милостивый, Щедрый, – читает и считает старая Фатима, всё до 99-ти имён не доберётся: не каждый их подряд назовёт – лишь немногие, кого умудрит Всевышний, а сотое имя не открыто здесь человеку. А те, чьи тела на дне оставлены, может быть, его уже слышат. Полно, Фатима, не вникай в тайное, что ты знаешь? Доплывёшь ты до берега в шлюпке, доберёшься автобусом до родного Луксора, там встретят тебя с радостью и почётом сын Ахмед с Галиёю невесткой, новорождённую внучку подадут: благослови, мать. Омрачится слегка Фатима: «А где же внук долгожданный, а?» И утешится тут же, и сыну с невесткой так скажет: «Слышала я в Мекке от старика из Лористана: кого Всевышний на земле обделил сыновьями – тому тысячу сыновей даёт в джиннате. Если это праведный мусульманин». И на белёной глине родной стены будет с этого дня чернеть четырёхугольная Благородная Кааба, рядом два минарета, и плывёт к ним по незримому морю белый двухпалубный «Салем Экспресс». И будет знать прохожий: живёт в этом доме хаджи-паломник.
– Что же я наделала, Виллем-бей!
– Молчи, mein Kind, das ist Schicksal , это судьба наделала – предначертание таково: судьба многих судов – тонуть. И не всё ли равно, через кого вершит она своё дело.
Schicksal, судьба. Sarnevest – говорит мама Парвин. Говорила. Что же, всё уже? И это всё – я? Ушёл капитан Хасан из рубки любимую искать, а любимая-то его в другую рубку к старому Виллем-бею пришла: видать, правду сказала, что у неё и наяву так, как мне снится, и за ней одной, за Амели темно-золотистой, все мужчины замужем. А мне, Йылдыз маленькой, в чёрном платочке, может быть, обидно. Я тоже хочу все права иметь и за права бороться. Нет, дорогая ханым, надо делиться. Пускай так: тебе старых двое – Хасан-капитан да Виллем-бей, маме Парвин – тоже двое: папа Кемаль и дядя Волкан, а мне, Йылдыз, мальчиков двое: юнга Хасан да поварёнок Саид, вот и все права. Права я? Тем более что вон он, Саид, у борта стоит весь в луне морской, ногу в струпьях чешет. Пойти к нему? Не-ет, я зна-аю, что вон там в рубке капитанской Хасан-юнга 15-летний на 15 минут вместо Хасана-капитана поставлен, и уже не впервые, только меня всё к себе туда не пускает – «девчонкам нельзя, тырым-пырым!» А теперь пустит:
– Хасан-джан, миленький, а я к тебе пришла, а?
– Ты чего это?
Малорослый, тощий, нос крючком – что я в нём нашла? Иное дело – Саид: большой, руки сильные, топором над бараньей тушей машут, и ноги в крови – ах! Но пока…
– Хасан, а я, ты знаешь, тебя больше не люблю-у-у…
– Ннараббак!
– Я Саида люблю.
– Шармута!
Распахнулась рубка, зачернели хмурые брови:
– Иди сюда, девчонка, говорить будем!
– Не-ет, о чём тебе с девчонками говорить? Иди вон, с Саидом поговори. Вон он там стоит. Какой при луне красивый, ах!
– Ах так!
И как выпрыгнет Хасан из рубки вниз на палубу! Ха-ха, иди, иди дурачок, а я отсюда, с капитанского мостика, при луне полюбуюсь, как вы из-за Йылдыз драться будете – глупые мальчишки! Только – ой! – а чего это они? Вытащил один сигареты, другой зажигалкой сверкнул – смеются оба, курят, на меня показывают… А-а-а – шайтан! Колобком скатилась в камбуз Йылдыз – а там пусто – только топор меж двух кровавых бараньих голов. Не боюсь я теперь топора. Хвать – и вынесла из кухни – пусть повар Саиду трёпку задаст! Белкой вскарабкалась в капитанскую рубку – топор под компас, как дети капитана Гранта. Придёт корабль теперь обратно в Джидду – то-то смеху! – а капитан Хасан юнгу Хасана на мачте за то повесит, а Виллем-бей в море Красном утопит: будут знать, маленькие охламоны, как над девичьей гордостью надсмехаться!
Так и затонул «Салем Экспресс» ночью лунно-ненастной с 15-го на 16-е декабря 1991 года в 12 км от берега, от порта Сафага, что на египетской стороне неширокой трещины в Аравийской пустыне – Красного моря, аль-Бахр аль-Ахмар.
А мадемуазель Амели Совэ волонтёр Грин Пис, феминистка, говорила месяца через три, сидя в кафе на набережной в Ницце, своей подружке:
– Да, милая Бебе, я снова туда поеду. Не всем суждено быть топ-моделями, как ты. Кто-то должен заботиться о том, чтобы Красное море осталось красным, а Белое – белым. О чистоте воздуха и чистоте душевной. Если хочешь знать, «Салем Экспресс» погиб именно из-за человеческой нечистоплотности. «Сокровища фараонов!» А Штюрмер говорит об этом так… Ах, бедняжка, ты даже не знаешь, кто это! Тибетский доктор, параэсхатолог преп. Рудольф Мария Штюрмер в своей последней бостонской лекции, на которой, видишь ли, довелось присутствовать и мне, анализирует случай присвоения западными туристами ценностей древних гробниц. И, о совпадение! – каждый из них умирает. Кто раньше, кто позже, но неизбежно. А «Салем Экспресс» как раз и вёз коллекцию предметов старины, присвоенную бонапартовскими мародёрами в египетском Городе Мёртвых ещё в ХIХ веке. Тогда ни в чём не повинная коллекция утащила за собой на дно везший её корабль. Bместе с командой. Нашлись другие мародёры, извлекли коллекцию со дна морского. А настоящие моряки, да будет тебе известно, запрещают брать на борт «амулеты смерти». Таким образом, над «Салем Экспресс» тяготело двойное проклятье, проклятие фараонов и проклятие затонувших кораблей… Он заслужил такую судьбу. Чеченцы правы. Ah cherie, ты устала! Ну, закажи себе земляничного мороженого, что ли. Ты его так любишь! Мне? Нет, merci, у меня день голодания. Не даю организму засориться: пощусь с клизмами, пусть это и шокирует жеманных дам и ожиревших мачо нашего хвалёного общества потребления. Эти люди докатились до того, что пожирают даже дельфинов – тридцать тысяч франков за тарелочку дельфиньего мозга! Я обычно говорю: «Они надеются поумнеть». Дельфины, мускулистые мудрецы, нежные красавцы! Когда они несли меня от места крушения этого уродливого парома… Что, я прежде не говорила о дельфинах?! Я ведь и о морском змее раньше не говорила… Ты знаешь особенность моей памяти: всё восстанавливается постепенно, peu a peu . Когда они несли меня… Какие ещё тюлени?! Это же Красное море, не Белое. Белое море должно оставаться белым, Красное – красным, а люди – порядочными. Вот! Между прочим, и «Салем Экспресс» затонул из-за человеческой нечистоплотности. Как я слышала, паром был застрахован на громадную сумму. И если сопоставить это с фактом, что спаслись почему-то только члены команды… Есть и такое мнение. Впрочем, чего не знаю, того не знаю. Adieu, душечка!
А про капитана тигроглазого – соль-перец – сказать позабыла – так разобиделась на то, что прогнал её Хасан тогда прочь от рубки, отсёк от сердца:
– Прочь, женщина – не твоё это дело! Вон шлюпка – спасайся. Я – капитан – я виноват – я не уйду…
Герои САЛЕМА живут:
ЗВЕРЬКИ (ANIMALITOS) http://www.proza.ru/2009/05/27/57
УЧЕБНЫЕ СНЫ http://www.proza.ru/2009/05/08/679
МОРСКОЙ СВИТОК http://www.proza.ru/2008/03/18/128
ИСТОРИЯ ОСТРОВА ПОКАЯНИЯ http://www.proza.ru/2008/01/12/57
МНЕНИЯ МНЕНИЯ (http://www.klyuch.com/meanings/volonter.html)