Весна египетская. Психолирический детектив

© Serhiy Mykhalchuk (photo)
© Dmitry Karateev & Constantin Mohilnik (text)

Видавничий Гурт КЛЮЧ:
Дмитрий Каратеев & Константин Могильник

Весна египетская

Психолирический детектив

Почитать:  http://klyuch.com/
Скачать:   http://www.scribd.com/doc/15097197/-


.............

Предлагаемый читателю текст стал доступен благодаря любезности сотрудника Ближневосточного департамента ОПРРИ, назвать имя которого, равно как и расшифровать вышеприведенную аббревиатуру, до времени не представляется возможным. Пояснение других не всем понятных слов и выражений см. в конце книги.

Издательский Гурт КЛЮЧ
Киев 2004


.............

Дорогой Сэр!

Ваше задание выполнено. Раскрутка проживающего в эль-Курне (Египет) гражданина Украины М.К.Ч. состоялась. Запись монолога произведена, расшифрована, подготовлена для служебного чтения и прилагается ниже. Уведомляю, что командировка, к сожалению, не обошлась без потерь: 22 марта 2005 года сопровождавший меня в поездке муж, московский бизнесмен, гражданин Украины, В.В.Г., был убит на ж/д станции эль-Минья (Египет) в перестрелке с т.н. Группой Сорока («Арбауна»). Подтверждаю, что служебной информацией ОПРРИ покойный не располагал. Каких-либо дополнительных сведений о происшествии в стамбульской гостинице «Рум III» c исследователем Р.В.П. у меня не имеется.

Из служебной записки инспектора ОПРРИ Зои Грамотной, март 2005


.............

Проходи, Витёк, проходи, хабиби! Чего стал? На застенчивых у нас воду возят и пустыню орошают. Вон видал, во дворе стоит один такой застенчивый, ушами машет. Ты, впрочем, на него не похож. Падай, в ногах правды нет. Я хоть мусульманин, но правды нет и выше. Наливай, что принёс - гостем будешь. Полетели. За с ветлое будущее, как сказал Али-баба! Знаешь, как у нас в мире Востока гостей принимают? Да ни хера ты не знаешь. Даже не знаешь, как хер по-арабски. А так, что зуб. Или ещё говорят зебр. Око за око, зуб за зуб, зебр за зебр. А гостей мы встречаем так: похвали что-нибудь в моём доме… Зуб тебе - подарю! Продам и слуплю, как с лоха туриста, а ты как думал? «Папа умер, мама умер…» - в общем, поехали. В смысле: полетели. Уф, хоть освежился. Год не пил ни зуба, представляешь? Да разве такое представишь! Нет, там в Луксоре народ попивает, особенно извозчики, не то, что в этой заднице алебастровой… Ну, давай по третьей, и начнём разговор. Ну, полетели. Ты ведь вчера только прилетел. Почём знаю? По носу, салага - нос ещё не облупился, и бухло свеженькое, как из горного ручья. Эх, родники мои серебряные, рудники - опять-таки алебастровые!
А это Наташа твоя? Ах, Зоя? Не выламывайся, тут все наташи. Вери найс нэйм. Файзочка, не торчи, как пальма на углу, а веди-ка Зиночку на дамскую половиночку и потрынди с ней ба-русски, как ты умеешь. Стой, куда пошла. Принеси нам сначала фундучка солёного, баклажанов с чесноком (рекомендую под это дело) и чего там ещё найдёшь, а потом - свободна. Я твоей свободы не попираю. Попробуй попри. Не удивляйся, Витёк, тут у баб свои понятия. Твоя вон забитая, пикнуть не смеет, а у наших смуглянок под платками пламя со скипидаром - не понаслышке говорю. Ну, давай, наливай, не жлобись, зёма! Р-гр! Хорошо пошла, как брехня по деревне. У тебя ж там ещё два бутыля в сумке с иероглифами. Откуда знаю? Я, братан, всё про тебя тут знаю, и где брал - знаю, и что тебе Ахмед сказал, ведь Ахмед? То-то. Он это место на десять лет закупил, как президент свои два срока. Пришёл ты к нему с красным паспортом сегодня, чуть с автобуса, ухватил положенные три литра. Он оформляет, шутит с тобой вроде бы, бумажку на вшивость проверяет… У нас, кстати был в Киеве один корифей - Вовка Кошмар, может слыхал? Что носом вращаешь? Ну да, ты из мира высокого бизнеса, пердун, то есть пардон - шутка, наше восточное киргуду. Так он, в смысле Вовчик, возьмёт всегда бумажку достоинством в пятьдесят украинских тугров, а на ней Грушевский, или там Панас Мирный, пан профессор такой - очки, борода. Так Вован сложит бумажку, потом развернёт резко: не слетели очки с очкарика - настоящая. Это уже киргуду по-киевски. Вот и Ахмед как-то там тоже над зелёными твоими выламывается, а ты, небось, ему:
- Не боись, настоящие, для тебя специально ночью напечатали!
А сам ещё литровку за горло - сорри, мол, ещё пляшечку забыл прихватить. А он тебе:
- Положь где стояло, ишь, сорри! - а потом чуть потише, но не шёпотом: - А надо ещё - заходи вечером, хабиби, с 6 до 10, Ахмеда спроси.
А ты уж матерился: фанатики грёбаные, аллах-акбар, варвары забитые, даже своей выгоды не понимают, выпить туристу не дают свыше трёх литров. Всё, брат, мы понимаем, только чересчур, Витёк, тут не позволяем: такой традисий. Бакшиш давай - тогда уж пей сколько влезет, если здоровье не жалко. Осёл одну воду пьёт - на то и скотина. А нам зато жениться можно многажды. Но об этом после, а который там час? Я к тому, чтоб тебе успеть до 10 к Ахмеду за добавкой сбегать. И таксёру больше десятки не давай - он сотню спросит. Это Египет: он тебе «сто» - ты ему - «врубель», на червонце сойдётесь, иншалла. Главное - взаимопонимание. Ну-с, летим дальше. И два гуся, р-гр! Жуй баклажанчик. Хорошая закусь, а я их не ем - водку вспоминаю и расстраиваюсь. А в общем ничего живу, в смысле иншалла. Я не фанатик, но что-то в этом есть. Ещё бабушка надвое говорила:
- Каждый человек должен во что-нибудь верить.
Ну так значит, как я сюда попал, ты не спрашиваешь. Какие вы там все на севере эгоисты! Совершенно не интересуетесь ближним, и что Миша Чванов, что Махмуд Ашраф - тебе один зуб. Наливай за это. Аллах-баракат: добро баджаловать. Жил я в Киеве, учился и боролся, был немного медиком, в некоторой мере халявщиком, рыбачил, в смысле, челночил. Не кривись, акула капитализма, на наши жалкие попытки гешефта. Это теперь ты режиссёрами помыкаешь: «Тот - направо, тот - налево, а ты, третий, - на зуб!». Сам, небось, в девяностых через кордоны гандоны провозил, либо братков по рынкам строил. Ах, машинное у тебя дело? Случайно, православным машинным маслом не промышляешь? «Кто не купит масло «Маст» - тот последний…» - в смысле - «завтра Родину продаст» или «тому милая не даст». А что ты думаешь, и рекламу сочиняли, но больше всё же челночили. Как в песне: «Всю Расею я объехал, даже в Турции бывал». Из Истанбула, то есть, тряпки доставлял на рынок «Юность» и сдавал такому же дельфину, как ты в юности. Только вас в лимузины пересело, а меня к образованию тянуло. Три кита нас, интеллигентов, топят: жажда знаний, тяга к справедливости и бездна премудрости. Не понял? Тогда наливай, а то так и не поймёшь, а интересно.
Поступился я, значит, в Университет нетрадиционной медицины - в Нетрадичку, причём сразу на второй курс, как бывший экстрасенс (я ко многому пристрелялся). А там невест полный курс прошёл. В конце остановился на двух - недаром теперь мусульманом стал. Всё гармонично: одна умная в очках, другая красивая на каблучках, а я зато у них весёлый, как огурчик. Красивую Музой так прямо и звали - девушка-зажигалка. А умная учиться любила, долгожителями интересовалась, экологией тыры-пыры. Жил я с ними, не тужил, да тут вдруг расстроился. Почему расстроился, спрашиваешь? А, не спрашиваешь? Ну, давай, гр-р, будь здоров! Я тебя за это тоже расспрашивать не буду. Так оно и останется навеки погребённым в твоей горючей груди. То есть могучей. Ещё по одной, без очереди. А расстроился я вот почему.
Спецкурс Землеобзора ввели на мою голову. Путешественника пригласили, землепроходимца знаменитого, мать его за ногу. В Амазонке плавал с пираньями наперегонки, зимний семестр на Аляске жил - по-волчьи выл,в Австралию на воздушных шарах шарился, шарах его ветром в море, а там остров Буян с каннибалами. Так тот Роман Парра, хиляла ему шара, до того кручёный чёрт, всё племя тупо съел, хоть пусть это преувеличено. Вот так у него и с бабами - тут уж я не утрирую. Закумаривал их этот пижон ещё и литерaтурой. Как начнёт из поэта Владислава Ремизова, аж мне самому нравилось: «Понеже девушка ли, женщина ли без стыдливости - ничто. Как и незакрытый землёю корень - высыхает и становится мёртв. Она есть «существо» и «человек»: но тайну «женщины» утратила. И уже есть не «она», а - что-то». Ты знаешь такие слова? И я вот не знаю. Но на месте баб не устоял бы, и всё же обидно.Весь поток за ним потёк. И мои красавицы-умницы туда же. Измена - имя ваше, о женщины! Давай за женскую верность, против коварства ихнего, блин!
Короче. Полюбили, короче, мои дурнушка с дурочкой, трепача-гастролёра. Инка Фомина - это которая геронтолог с экологом - типа проктолог, - Инка Фомина, короче, ещё с детства в рот ему заглядывала. Он там с её мамашей что-то… не знаю, короче. А теперь совсем типа взбесилась. Уже иначе себя не позиционировала, кроме как придаток к Парриным приключениям. Я хотел её малость поостудить и как-то пошутил неудачно про её кумира. На самом деле, то есть, очень удачно: я насчёт юмора… ты уже оценил. Сказал о его предмете, что это «проще Парриной репы», и что я «прогуляю третью парру». Так у неё глазки загорелись, как у белой крыски при виде ножниц (вот такой она мне и нравилась). И вдруг - шмяк меня по щеке - и убежала навеки. Муза - та попроще, похихикала, но потом дразниться стала: «Да, я знаю, я вам не Парра, - это типа про меня. - Променяла тебя, ни разу не грамотного, Инесса учёная на выдающегося человека, героического, можешь гордиться, типа чваниться, Мишка Казанова!» Я, надо сказать, рассердился. И поднял на Музу руку. Потому что кровь закипела, ты должен понять. И вникнуть, несмотря на твоё тупое равнодушие, и налить немедленно последующую в знак сердечного участия, ыгр-р! Откупоривай теперь вторую, знаешь, как Наполеон сказал? Он сказал: «Лёвэн этирэ, ильфо лёбуар» . Это значит, если виски в сумке, открывай-наливай. Он тоже у нас в Египте бывал, знал дело туго. Примчалась, значит, Инка к нему в отель «Турист» и начала: я вас люблю, чего ж ещё быть может! И он в ответ, и тоже стихами: да я знаю… но я пришёл из другой страны, и мне нравится не гитара, а дикарский напев зурны. В том смысле, что не Тани снятся и не Гали. Словом, бизоны-амазоны, пампасы-лампасы. Есть только миг - под него и ложись. Если друг оказался вдруг. Если ты друг, Витёк, ты поймёшь, что от тебя сейчас требуется. Правильно - за мужскую неотразимость! Знаешь, бля, что он ей сочинял - да не знаю я, какой из них, может вообще:

Дома и стены помогают, да не здесь дом.
Я уезжаю - мне с тобой перед отъездом
Поговорить бы откровенно и бесстыже…
Нет, не в Америку, сударыня, мне ближе.

Нет, не в Америку к безумным толстым янки
И не в Московию, где пьянки да побранки
Скорою кровию на снежной меркнут жиже, -
Не угадаешь, не старайся, много ближе.

Поговорить бы нам, сударыня, да вряд ли.
Что до намёков, уродился недогадлив.
Знаю, легка твоя рука, ладонь прозрачна.
Ключика кличка звукового семизначна.

Поговорить бы, да уже поговорили.
Дело житейское - уснуть в автомобиле.
Демоны сонного сознания игривы -
Кажут развилки да нежданные обрывы.

Вздулся платок зимы, недолгой гастролёрши.
Скользкий мосток, под ним поток лежит замёрзший.
Немо постанывает лёд под рыбаками.
Щука потёмками да лещ обиняками.

Удивляю тебя, говоришь? А ты меня знаешь? Разок познакомились на вашем биеннале - и кто куда поканали. Да кого ты вообще знаешь? Наташу твою, то есть Зою - спасибо, я не забыл - сильно сомневаюсь. Всё познать, ничего не взять пришёл в этот мир поэт. А ты наоборот - вот и сделай вывод. Витёк, чего ты, не обижайся! Хочешь песню? И не говори, какая нравится, сам угадаю - я ж бывший профессиональный экстрасенс. Ща спою:

Рідна мати моя, ти ночей недоспала…

Попал? А то! Охрип только - выпить пора. Водочки бы, но сойдут и виски твои дьютифри. Нам, арабам, всё равно: рр-гау! Шукран, хабиби, ана хеб виски. Русия-Украния биляди тамам! Слово «биляди» - это значит страна, а то, что ты подумал, испорченный человек, это у нас будет «шармута». Но я на них, Витёк, не в обиде. И на жизнь тем более. Потому что, по жизни, обе ко мне вернулись. Одну ты видел, это Фаиза - жинка моя любимая. И Музе я сказал: гляди - сестра твоя родная! Гляди, Виктор Батькович, в окошко, кто там бегает? Это Аида, старого хрыча любимая дочка, сестра Музы родная. Не Музы - Фаизы, конечно, но мне это однозубственно, в смысле фиолетово, или, как у вас, в мире цивилизации, говорят - равнобедренно. Бёдра, сам видишь, хоть всего 14 лет. Славная сестрёнка подрастает, учёная. Наверное, пол-Корана наизусть знает. А для кого подрастает? А для меня, Махмуда, подрастает, непосредственно. Ибо сказано: двух, и трёх, и четырёх берёт мужчина, учит мудрости корова и пчела. Да нет, не из Парры, из Али-бабы. Да не лезь ты поперёд батьки… постепенно всё расскажу, только не на сухую. Летим! Э-э, льётся, спасай. Знаешь, как Пророк, мир Ему, во мгновение ока слетал в Малайзию, а потом обратно? Да не Пророк, это Роман Парра в Малайзию летал, и не во мгновение. А Пророк за единый миг, ещё вода из кувшина не пролилась, в раю побывал и все земли с небесами вместе обозрел. Не веришь? Вообще в Бога не веришь? И давно? А, ну тогда конечно. Всё тебе бизнес да бабки, что, не так, скажешь? Наташу вон заездил, мачо пузатый. У нас не так:

Девяноста девятью именами
Мусульманское исписано небо -
Всё-то вязью, всё-то справа налево,
Всё не так, как над нами…

Не как над вами, то есть.

И неверным посулив кол да плаху,
Разгораются призывы Корана:
Встаньте, встаньте, неленивые, рано:
Припадите к Аллаху!

Понял? Ни зуба ты не понял! Но больше мне не удивляешься. Это плохой признак: могу надоесть. Налей за это дело, и будем говорить по-интеллигентному.
Что-что? Не понял вопроса. То есть как это: почему я пью? А почему я дышу? А ты разве не дышишь? Не пьёшь, не ешь, не… Ах, если я такой мусульманин? Знаешь ли, Виктор, можешь на меня сколько угодно обижаться, но вот тебе со всей присущей прямотой: попалась ты, хищная рыба, на удочку проамерикански-антиисламской пропаганды. Какого ты вообще, позволь спросить, держишься мнения о мусульманах? Что, мы, по-твоему, все Усамы с усами-бородами? Я, кстати, выбрит поглаже твоего. А что мы не пьём, так не худо бы этой традицией хоть немного разбавить славянское море разливанное. Итак, умерь глобалистский пыл и наливай - по обычаю да по русскому, да по свычаю петербургскому. И не воображай, Аллаха ради, что тебе удастся так просто поставить в тупик Мишку Чванова, тем более пьяного. Являешься, бывало, в Нетрадичке на экзамен при минимуме подготовки и максимумуме вдохновения, и после беседы со мной преподаватель сам недоумевает, кто из нас не в своём уме. Например, парагеронтолог наш, Геращенко, слушал-слушал меня на зачёте и говорит: «Последний вопрос. Вы мне скажите, Чванов, что Вы мне хотите сказать?» И на этот раз после двойной мне измены, если я провалил сессию, то, значит, принял такое решение. Потерял я вдруг интерес ко всем этим оккультным, прости Господи, наукам. А на зачёт по Землеобзору явился во всеоружии - с шоколадкой железной в рукаве. И не знаю, чем бы всё кончилось, если бы наш Козьма Индикоплoв сам не прогулял зачёта… Не знаешь Козьмы? Ну, Афанасия знаешь, Никитина? Не «дай припомнить», а не знаешь. Он в Индии жил, вот как я в Египте, Исуфом Хорасани назывался. Ещё книгу написал «Хождение за три моря». Что, чукча не читатель, чукча телепродюсер? Ты ещё на чукчу обижаешься? Я же говорю тебе - белый расист. И вообще, чем ты, брат, православнее копта? О коптах слыхал? Ну, дело поправимое, скоро услышишь. От меня. Так что же ты продюсируешь, хохол столичный? Сериал про экстремалов? Про путешественников? А Романа Парру не знаешь? Впрочем, ты и Никитина тупо не знаешь. Оставайся при своём мнении. Значит, наш Роман Владимирович не то забыл о зачёте, не то просто не считал это важным. Сел на самолёт и улетел. И я послал всё к альма-матери… И рванул в Истанбул. Во главе группы челночков-кожанщиков. И батю Инескиного, Серёгу, с собой прихватил - я им семью опекал материально, они бы без меня в облаках витали. Представь, четыре дамы очкастые и у всех мозги набекрень, один Сергей Сергеич со стопроцентным зрением и без высоких духовных интересов, но тоже несобранный, хоть и лицом сосредоточенный. Вот приземлились мы в Цареграде, щита не прибили - сразу на базар. Программа-то сжатая, времени опять-таки по минимумуму. Про базар опущу базар, да и в Истанбуле ты… и там не бывал? Да не заливай, и наливай, кстати. Разместились в гостинице «Рум III», а назавтра надумал я двигать дальше. Погрузил челночков с кожанами на самолёт - без Сергеича, правда, у него задержка вышла, прикрыли, словом… Трезвею что-то. Сдержанным становлюсь. Поднеси-кa мне, землячок ещё чарочку. Спасибочки. А я, значит, в агентство «Денница», - по которой линии и ты, наверно, прилетел - так? - так! - и в Хергаду, в смысле Хургаду, киргуду - ты понял. В Красноморск, в общем. Красное море, священный Байкал. На самом деле, ты ж видел, синей не бывает. Я ещё в самолёте в иллюминатор напевал: «Самое синее в мире Красное море моё». А с другой стороны пустыня, как верблюд многогорбый. Сухие русла - как вон краска по стенке потрескалась. Мандельштама слыхал? Но-но, без юдофобства мне, оно к поэту неприменимо, который так и писал:

Меня не касается трепет
Его иудейских забот…

А перед этим:

Скажи мне, чертёжник пустыни,
Арабских песков геометр,
Ужели безудержность линий
Сильнее, чем дующий ветр?

Ладно, не буду, а то твоё недоумение на лице напоминает другие строки:

Средь необозримо
Унылой равнины
Снежинки от глины
Едва отличимы.

То есть это у вас по Восточно-Европейской - позёмка снежная, а здесь песчаная позёмка, Самум Хамсиныч.
- Входим, - сообщают, - в зону турбулентности, фастен, панове, ситбелтс .
В правом окне земля, в левом - небо, а где море? Схлынуло куда-то, погоды ждёт. Потом на снижение, как на качелях. Рядом со мною парочка фастовская:
- Клас! А он, диви, якiсь чоловiчки маненькi на верблюдах. Чисто Африка.
Тупо потупился перед иллюминатором. Африка, конечно, жарища и верблюды, не отрицаю, а Муза между этим ушла по дороге, февральской, скользкой, крутой… Ну и Аллах с ней. Зато павианы, бабуины с бедуинами, скарабеи скоро будут. А вот и море вынырнуло из-под брюха самолёта. Вираж - и пошли писать дугою над пляжами, заливами, массивами, гребнями курчавыми. Ух ты - на глади бухты, ах ты - какие яхты! (хер те - уплыть от смерти). Не взирай на мои ненормативности: стресс меня сотрясал по перенесённому и содеянному, ужас. Р-гр - и катим уже по бетону, и бурно аплодируем: другие, вон, разбиваются ежедневно, ну а я приземлился, вот какая беда. Самолёты стоят. На одном по-итальянски, да нет, по-русски: Пулково. И позёмка крутит. Куда залетел, думаю? А ты думал, и впрямь в Африку? Её ж не бывает. На выход попросили, а метелица-то из песочка горячего. А кругом черномазость, смуглота и экзотическое радушие. Смешные, толстые стоят, слова русские выкрикивают - это названия фирм и групп: Белая Роза, Чёрный Бокал, Калина Красная, Красноморское Сафари, Десница, Денница-Гараннах… И блондиночка бежит, Светланочкой зовут:
- Ко мне, Денница, сюда, Гараннах, трах-тарарах, декларации заполняем, въездные марочки покупаем.
Поплевал черномазый толстяк на два пальца, влепил две марки в паспорт:
- Аллах баракат!
И я, как попугай Петруша:
- Аллах баракат - добро пожаловать, значит.
Сюда въехать - это как два пальца об асфальт. И хоть совсем живи на здоровье - я ж вот живу, здоровею, ты как думал. Кстати, насчёт здоровья - наливай, здоровяк, не отлынивай.
Вышел из балагана портового - а там пальмы по ветру треплются. И показалось мне, земляк, - наливай, а то не скажу, что показалось. Гр-р! И показалось мне, земляк, что хвост от меня отрезали, и теперь пойдут одни сновидения, загробный кинематограф. Да не показалось, а так и есть:

За море Чёрное, за море Белое
В чёрные ночи и в белые дни
Дико глядится лицо онемелое,
Очи татарские мечут огни.

Что значит «опять ты со своим евреем»? Блок не еврей, несмотря на фамилию. Отставить лирику, продолжим в эпическом роде. Говорю Светланочке:
- Я не вполне турист, у меня персональная программа. Подскажите отель - у моря, где покраснее, - и оставьте номер сотового. Я, как знать, дальше, может быть, поеду и, если что понадобится, прилетит мой дальний голос, как пчела, на ваши соты.
Та приулыбнулась без большой радости и говорит:
- А ехать дальше придётся под конвоем.
У меня пята заиграла, но виду не показал.
- А конвой, - наглею, - вятский или вологодский?
- Нет, - отвечает не без казённой приветливости, - здешний, хурогодский. Десять лет назад группа из сорока фанатически настроенных граждан открыла огонь по группе мирных германских туристов…
- Ну и что, - спрашиваю, - а мирно пашущие немецко-фашистские путешественники ответным огнём из паррабеллумов истребили 40 разбойников?
- Не успели, - говорит и не улыбается, - И вышло распоряжение президента Мубарака, в целях всеобщего благополучия развозить иностранцев под конвоем. Конвой отправляется в путь утром в 7, потом в 11 и в 16 ноль-ноль по украинскому, оно же египетское, времени. Так в котором часу вас под конвой?
- Не сегодня, - отвечаю, - я не тороплюсь, особенно под конвой. Парру деньков по Хураганде поотрываюсь. В море нырну, кораллы потрогаю. А там - по стопам Ливингстона, в отеле зарезанного (последние три слова, правда, я уж потом прибавил, наедине с собой).
Наполняй, кравчий! Да не Кравчук, а в смысле виночерпий. Отвык я от ваших фамилий, реалий и баталий. И от Наталий, кстати, тоже - что тебе, Зоинька? Что-что, кто кого спаивает? Если он меня, так меня не споишь. Пьян язык, только сердце трезво. Нам стакан, вам джезва. А если - я его, так это ты, Витёк, бабу распустил. Поди, женщина, с женщинами поговори. С Аидой познакомься, с Сабах. Осваивайся, хабиба-милочка. На сегодня экскурсии твои кончены. А мы с Виктором сейчас ещё совершим сафари к роднику серебряному, к Ахмеду в дьютифри, в смысле. Фаизуня, займи гостью. По коням, Виктoр, но раньше - на коня.
Чего очи вырячил? Не привык видеть на мне европейский костюм? Не в этом? А в чём? Ха, пропустил, когда я переоделся? Боюсь, ты много чего пропустил. Экстрасенс - тот же иллюзионист. Факир был пьян, а фокус тем не менее удался. Культура тоже во дворе, WC, то есть. Так что лестницы не миновать (…узкой, крутой…). Крутой ты, вижу, парень, почти альпинист. По вертикальным ступенькам - напролом. Всё правильно - такие и выходят в миллионеры. А вообще-то лесенка мусульманская, на непьющих рассчитана.
Витенька, где ж ты? Полчаса уже стою в ожидании, аж язык закоснел от безмолвия. Этак я опять по-русски забуду. Ну вот и он - найиман - с лёгким парром, то есть с облегчением вас. Ночь тиха, пустыня внемлет Бо-о-о-гу, и звезда… Ты звёзды видел когда-нибудь? Кино- и теле- не считаются. Я до Египта практически не видел. А Млечного Пути - так даже теоретически. Что под ноги уставился - оглянись на холмы, окрестности оцени! Блестят? Да какой снег - алебастр это, извёстки вроде.

Скал африканских алебастровые грыжи…
Поговорить бы, вдаль вывастривая лыжи…

Как извёстка, только не сыплется. Твёрдая, мы из неё кошек вытёсываем. Ну, кошки наши тебе уже знакомы. Постой, лёгкий провал памяти: где я тебя встретил? Правильно, в маснe - в кошечной мастерской. И что, узнал сразу? Кто кого? Ты меня не сразу - понятное дело: олигархия ты финансовая, к маленькому человеку равнодушная. А я тебя? Тоже не сразу? С кошками приставал, говоришь? И ты купил? Двух, а за сколько? Как по пятёрке? У меня? Гайр мумкин - невозможно. Вот так русские становятся новыми. Пользуясь нашей врождённой душевностью и мягкосердечием, которые вам, спрутьям, так и бросаются в глаза. Но хоть на бакшиш развёлся? Ах, да кому я это говорю! Эй, такси, гони в Бутырский хутор! Эх, да кому я это говорю! Слышь, Витёк, он сотню просит. На араба взять хочет. А ежели с тобой по-арабски? Да чалму намотать быренько и халатик набросить - вот так? Смотри-ка: уехал, обиделся. Слыхал, что он сказал? Правильно - ннараббак. Это, примерно, как «твой Бог плёхо», да простит меня Аллах, что повторил кощунство за нехристем! Живёшь с басурманами - нахватываешься. Был один паррень, - на Аляске зиму провыл с волками. И вожака стаи съел, волчина. Но на всякого зверя… Видал мастерскую мою? Что там на стене снаружи изображено? Да нет, президент Мубарак - это так, благополучия ради: у него фамилия - Благополучный, ну как у тебя - Грамотный. Не Мубарак, козёл на стене изображён. Лох лохом, с пальмы листья обжёвывает, а льва позади не видит - обхохочешься. А на льва охотник ружьё нацелил - пять минут ржачки, потому что в самого молния вот-вот ударит из тучи. Так что Восток - дева тонкая. Как Инеска. Муза, та попроще, может, ещё вернётся. Вваливаюсь я в отель «Турист», знаешь, на «Левобережной», мимо швейцара тупо в лифт, бомба в кармане (да не террорист, бутылка в смысле - я тогда ещё не потуречился). И надпить в кабине успел. Не для куражу - куража не занимать - а вроде транквиллизатора. Постучался, слышу:
- Войдите.
- Я пью,- говорю, - за ваше счастье, за всех путешественников, в общем - за вас обоих.
Сам за всё уплачу - или его заставлю…
О, верблюды! Гляди, два белых гамала, а на них два чёрных пацана. Это гамалы декоративные, на них вашего брата туриста катают. Уже до дому намылились. Стоп, ребята! Кру-у-гом! Едем в Луксор. Как так нельзя? Нил мешает? Ну тогда до парома. А о ценах потом, и цены наши будут. Витёк, по коням! Да ты уже на горбе! Как это ты смог с твоим горбом, ну, с трудовым мозолем, который живот. Отличаешься ты, вижу, повышенной прыгучестью. С кем наперегонки - со мной, с Махмудом? Да я ж тебя, как Аллах черепаху, сделаю! Эй, Витюша, куда ж ты умчался? Твоя взяла - обскакал медиа-магнат ближневосточного конкурента. Ну ладно, ладно, не конкурента, и не набиваюсь. Научен горьким опытом, каково конкурировать с талантливыми людьми. Надоела роль Сальери. Хотя в одном я с ним согласен: что гений и злодейство - две вещи несовместные. А значит, правды нет и выше. Не бери, Витёк, тяжёлого в голову, а острого в руки. Любуйся мирно пейзажем. Когда везли меня под эскортом - тут это конвоем называют… Ты как себе представляешь конвой? Как в том анекдоте: Рабинович, куда собрался? - На охоту. - А где ружьё? - А вон сзади несут. Это тебя так, случается, конвоируют. А наш конвой едет впереди на другой машине и песни поёт: «Слышен звон кандальный» - киргуду, конечно. Арабские, весёлые, всё больше про Али-бабу, и с иллюминацией на крыше. Да ещё фарами со встречными перемигиваются. Тут ментов, кстати, любят - другая планета, а? Так вот, а за окошком сверкала жёсткая и холодная чешуя ночной пустыни. Не Египет - спящий крокодил. О крокодилах я тебе потом, как до Нила доедем, а между холмами шныряли, пожалуй, одни шакалы да лисицы коротко опушённые. Весна скоро в Египте, кобры проснутся, скарабеи забегают, скорпионы в ярость войдут, лёд на Ниле скреснет - испугался? Снеговик во дворе у дяди Фарида заплачет, загниёт морковка… Помалкиваешь? Думаешь, трепач? Не отрицаю, но не так это просто:

Так, бывает, - стою, балагурю,
По губе гуляет чинарик,
Сердце ж прыгает, что твой фонарик
В бурю.

Слушай, мы целый пригород незаметно проехали. Что значит интересный собеседник! Угадай, что там впереди сверкает и колышется? Ну, Нил. Так ты знал! А вот и пристань. Прыг-скок! Слезай с горба, не томи животное. И пацанам заплати по десятке. Что, ребята? Нет, с меня ничего - я с ним. А кто это сказал тоненько: «и я с ними»? Ладно, без разницы. А это, Витёк, называется по-русски паром, а по-арабски ты не запомнишь. Брысь, арабы, халас, не даст он вам. Давай на верхнюю палубу. Свежо, слушай. И, повторюсь маленько, - звёздно. А вода темна и густа, как сливовый сок. Грязная? А ты в ней что, плавал в бытность крокодилом? Акула, говоришь? Я говорю? Ну почём я знаю? Иные крокодилы становятся акулами. Адаптируются в солёной воде, а челюстей не занимать. А некоторые выходят в люди. Видал, в гробницах, крокоголовцы на стенах ходят с людьми вперемешку? Не «ну и что», а экологическая трагедия стоит за этим. Инеску бы сюда - побороться за права экологии.

Случай из тоталитарного прошлого

Крокодилы, чтоб ты знал, - озубенно способные к развитию ребята. Ещё при мезозое кое-кто из них вертикально себя позиционировал. Я не к тому, чтобы люди - не от обезьян, Аллах его ведает, но не стоит абсолютизировать. Может, кто от гамадрила, а кто и от крокодила. Факт тот, что с древних времён особо продвинутые из крокодилов становились сначала на задние лапы, а там и вполне людьми. И Гамаль Абдель Насер - слыхал про такого? Здешний президент, покойный великий друг покойного великого СССР. Так и он, оказывается, по происхождению крокодил. У Насера много исторических заслуг перед египетским и советским народами. Помнишь, пели: «Отберите орден у Насеру, не подходит к ордену Насер». Но крутоват был - крокодил, что ты хочешь. И своих не жалел: всем стать людьми повелел. Не послушались - они чем умней, тем упрямее. Но Гамаль Абдель самый упрямый: не хотите добром - поговорим по-взрослому. И челюстьми, знаешь, лязгнул. А построить асуанскую плотину! Это он друзьям своим скомандовал, спецам советским то есть. И спецы, удалые молодцы вспомнили - кто бoярскую узкоколейку, кто славный Беломорско-Балтийский канал, а кто и, ближе к делу, Днепрогэс, словом… До утра управились: смотрит вождь - стоит плотина. А крокодильские гнездовья-зимовья - к югу от той плотины, в одноимённом, кстати, озере Насер. Это озеро - малая родина выдающегося государственного деятеля. И не стало им, касатикам, ходу в Нижний Египет - ни в столицу, ни в Александрийскую библиотеку, ни тебе отдохнуть на египетской Ривьере. Сиди в озере, славь вождя. Или человеком становись. Метод Петра Великого. Героическая была эпоха: лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый день идёт за них на бой. В смысле: я знаю - саду цвесть. Что говоришь? Эти стихи тебе уж совсем никак? Ну вот, а им пришлось шкурой почувствовать - крокодильей кожей. Многие слезу, конечно пустили, да и на берег, пополнять ряды. А которые в озере Насер остались, так Хозяин тех трогать запретил: страна всё-таки, хвала Аллаху, свободная. Не желаешь любить прогресс - сиди в омуте, илом умывайся. Шум экологи подняли: права баланса, дескать, нарушаются, не возьмут вас в совет Европы. Только нам, африканцам, вся ваша Европа до… Тогда они ещё и хуже расклеветались: это, говорят, крокодильский заговор. Это ж надо такое придумать: чтобы, говорят, усовершенствовать и закалить породу, президент нарочно обрёк слабых на жалкое вымирание. А уж те, в горниле одноимённого озера, станут как сталь. И вместе с тем - как золото. Трудно, бля, поверить в такое коварство и жестокость, хотя кто их, крокодилов, знает. А кто в людях выжил, в большинстве за границу подались, дилерами стали. А кто и киллерами. Знаешь: «Смерть дилера Миллера от руки однорукого киллера. Римейк знаменитого триллера «Разбойники» Фридриха Шиллера».

Звезжу, говоришь? Грубиян ты всё-таки. Вон гляди, как небо вызвезживается, а ты отстал бы от меня с твоими крокодилами. Погоди, а где парoм? Э, да мы давно уже на правом берегу на пристани сидим, надо же, закумарил ты меня, землячок.
Ну что, так и будем сидеть, трезветь и по-восточнославянски угрюмиться? Вставай, не ленись. По лестнице на набережную, одна нога здесь, другая тоже здесь. А вот и извозчики:
- Калешь, калешь, калешь! (коляска, значит) Вези в дьютифри, что возле пассажа. Где «Бадр-базар», тамам? Ну, араб, шара шаре рознь, Миша Парре не товарищ - какие 50, да ещё с каждого? 15 - и только с него, а я с ним. И за оба конца. Окей, тамам, гут - покатили.
Витёк, ты днём уже катался на калешь? Расписные спинки и перила оценил? Не катался, один автобусно-строевой туризм? А, так ты отбился теперь от группы? Я ведь год назад, после Хургады, тоже в Луксоре потерялся, и уже, кажется, навсегда. Да нет, никто не искал. Восточная мудрость, знаешь, гласит: «Если гора не идёт к Магомету, то идёт она на зуб».
Вот тебя, наверное, ищут: где же наше суровое брюхо? А оно на калеши катит, росписью аляповатой не восхищается, всякие львы, жирафы, Махмуды-Ашрафы, павлины, джинны, женихи-невесты - ему до фени. И ночные стенные тени длинных пальмовых листьев - не гляди, кто завистлив; и дева - подворотни порожденье, вечерней хной натёртые ладони, и старца звёздное от праха отчужденье, от сует роговое огражденье, кальянное времяпрепровожденье, всегда намедни то же, что и ноне, и мир скользит на незаметном склоне, и дрёма травокура-самосони перерастает в то освобожденье, когда уже ни зова, ни погони… Извини, понесло. Приехали, слазим. Не давай ему больше - да ты и так не дашь. Что, братец? Он мариванну предлагает - ты, говорит, точно куришь хашишшь! И не трави, что не куришь, тебе не поверят! С обоими, говорит, поделюсь, и бесплатно, потому что друг. Отвали, Али, ляль-йом, нот тудэй! Ну что ты ему скажешь: «Перкэ нот тудэй?» - спрашивает. Нет, уже не хочет делиться, нахмурился: последний, говорит, косяк остался.

Страничка великой жизни

Знаешь:
- Владимир Ильич, к Вам нарком Чичерин.
- Всех наркомов, батенька, в шею, в шею, в шею: у меня самого одна ампула в заначке!

Что ты думаешь, анекдоты рождаются из правды. Я тоже с этим делом переигрался однажды, а впрочем, не жалуюсь. Что хорошо, то хорошо и кончается.
Вот и дьютифри. Нет, парнишка, ты нас подождёшь. А рассчитаемся на набережной. Закуривай свой последний и решительный, т.е. утешительный бычок, а мы с Витьком проведаем Ахмеда. Ахмед, я с ним, на мою долю тоже отпусти!



Ну и ну - мне остаётся только спрятаться и отдохнуть. Подождите, ребята, не улавливаю.



Витюха, ты таки гений - 7 бутылей! А бакшиш большой? Сорок игипшен много! Что? Кто кому? Он тебе бакшиша 40 игипшен дал? Немею. За ту бутыль, что ты с утра недобрал? «Моральный ущерб»… ой, бля, да по-арабски и слов таких нет.
Пересаживайся за это рядом с возницей, на чём там он сидит - на козлах или там на облучке? А я уж, так и быть, на запятках петушком, хе-хе. Атё, пошёл по всем по трём! Это у меня слово троится, как у вас, христиан, Божество. Да какой ты христиан? Впрочем, тебе же легче: у тебя с верблюдом взаимопонимание, аж меня, Махмуда, обогнал, а знаешь почему? Есть у вас с верблюдом кое-что общее. При чём тут «пережёвано - невкусно»? Я не горб твой, который живот твой, имел в виду. Я имел в виду вот что: оба вы сквозь игольное ушко не пролезете. Нет, не белая горячка, а ты слыхал слова: «Легче верблюду пройти сквозь игольное ушко, чем богатому в Царство Небесное». Да не мусульманские выдумки, не всё то ислам, что про верблюда. Но так как ты атеист, то не будет тебе ничего: ни плача, ни скрежета зубовного. Ни зуба не будет. Не страшно, но скучно. И при всей моей преступности я с тобой не поменяюсь. Но-но, матом угрюмым ты меня не переубедишь. Но если это насчёт уличного движения, тогда не спорю. Оно тут без правил, вернее, правил здешних ты понять не сможешь, местные их сами не понимают, но не удивляются. Аварий нету, вот и хамдулилла! Эй, Мустафа, или как тебя, я это не к тому, что надо переть прямо на грузовик. Ну и что, если на нём написано «Кока-Кола», я америкосов сам не обожаю, но ты ж не шахид-камикадзе. Комик ты всё-таки - теперь с ослом чуть не поцеловался, оно тебе надо? А тут ещё пешеходы, шайтан их носит между кузовами. Ну мы с Витьком по делу: за водкой поехали, это как бы понятно, а вам всем в поздний час чего дома не сидится? И если происшествия бывают относительно редко - я пока ни одного не видал, это почему? Потому что: Рахман Рахим, шайтан раджим, что в переводе… не нуждается. И потом, какой же русский… Ты меня понял.
Мустафа-хабиби, а куда ты, собственно, нас везёшь, так что не видно ни зги? Дворики, развалины какие-то не фараонские, мусорки, скотина бродит мелкая, Иовы на золе восседают кальянно-кофейные - всё знакомо и сердцу мило, но как же наш парромчик, ась? Чего? Вечер недоумений какой-то. Витёк, он говорит, что мы едем в отель «Фундук», а баджему? Там ваша группа? На кой зуб? А кто же знает? Мустафиди, кто велел туда ехать? Ой, лопочет чего-то, опыт из лепета лепит и пули из oпыта льёт. Страна чудес. Могу себя только спросить, что же вытворяют извозчики в Индии. Впрочем, Витенька, у тебя, кашалота, ведь отдельный номер? Ты да Натали, не так ли? А меня пригласить слабo? Шукран боку! И посидим, словно как бы цивилизованные люди. Вот и лады. А тебе, Мустафаев, ничего не причитается. И знаешь, баджему? Потому что я сказал, а ты апробировал, что рассчитаемся у парома. Вот и поезжай туда за расчётом, тамам? Тю, ты смотри: махнул кнутом и беспрекословно поехал. А всё травушка-муравушка, веселие Востока. Славное зелье - никакой от него агрессии, одно согласие. И благополучие. Так, выймай краснокожую паспортину. Я с ним. Потерял? В номере забыл? Тю, пустили! Ты номер-то свой помнишь, то есть ризположение? Да ясно, что не склеротик. Лучше скажи, ты слышал - кто-то пропищал «они со мной»? Ну вот - креститься надо! Ты хоть не склеротик, а забываешь о моей конфессии, а вернее - нарочито и подчёркнуто игнорируешь её, что вообще-то не есть хорошо. Но дело не в этом, а в том что - какие крупные стакана! Добрались - наполняй. Р-р!
Так на чём я, полблина, остановился? Вообще ни разу не останавливался? Тогда с тебя штрафная - за такой долгий шмат монолога без подмазки. Поехали, кр-р-ра! И только что закончилась моя беседа с раскрасавицей Светланкой, хургадинской горожанкой, что за купчишкой арабским замужем, обступили меня местные жители и орут… Да нет, не «бакшиш» - Хургада горда. Орут:
- Классный дайвинг! Чистенький отельчик! Крутая халява! - и всё, полный блин, ба-русски, аж сердце журавлём патриотическим затрепетало.
От «халявы» аж скупая мужская прошибла, шармута буду. И почём тут халява, - интересуюсь равнодушно, в силу профессиональной машинальности. Ибо настрой был у меня вообще-то не халявный. Наливай, братан, не отлынивай! Хургадинские русисты, кстати, кричат «британ». Но британцы ни при чём. Как, уже выпили? И крякнуть не успели. А знаешь, почему не крякнули? А это потому, что мы, оказывается, уже сидим и прямо-таки закусываем. Да ещё и родным, навеки утраченным салом - сейчас я опять заплачу от патриотизма. И должен тебе сказать: ты ведь тоже на поверку иллюзионист. Уму непостижимо, как дедушка говаривал, когда это ты успел самобранку-дастарханку накрыть? Как «ничего и ничем не накрывал»? А вся эта поляна откуда? Не знаешь? Так кому из нас надо креститься? Нет, Витенька, я тебя раскусил: как многие в наше крокодилово время, ты просто стесняешься твоих лучших человеческих качеств, как то: того, что в душе ты никакая не акула, а добрый волшебник, эдакий Дед Мороз, он же дед Мазай, который идёт по безводной нашей пустыне с огромным красным мешком, а в нём покоится разумное-доброе-вечное. И ты запускаешь в эту торбу широкую и щедрую рукавицу и размашистым жестом сеешь всё это. Прямо в сухой песок. И только сердце моё - благодарный оазис… Кто потерял нить? Рационального зерна не стало? Не тебя же учить, что в таких случаях делают: наливай, сам выпивай и товарища не забывай. Здорово сели.
Сели, таким образом, в такси между двумя смуглыми - и в дом свиданий. В отель, то есть, - ма-аленький, беззвёздный, «Си Вэйвз» называется. Два этажа, третий - крыша с топчанами. И арматура в небо торчит неприкрытая. Я ещё салажонком был в тутошней жизни, а уловил… Ну, не буду объяснять. Такие люди, как ты, салагами по определению не бывают, нигде и никогда. Маэстро, конечно, понял, что во избежание уплаты налога на недвижимость домик просто тупо и навеки не достраивается, как, примерно, ваши финансовые пирамиды. А ты знаешь, тут в Египте тоже пирамиды имеются - стоят, не рушатся. Сорок веков смотрят с них на вас, солдаты. Это я к тому, что лёвэн этире. Во, правильно, здорово сели.
Сели мы, значит, с басурманами двумя в «Амурских Волнах» (ну, в «Морских»), толковать стали. Цена - три минуты ржачки за сутки в одноместном номере - 10 игипских денег, хо-хо. За нырялку, правда, уже пятнадцать денег, и американских. Отдыхай, знакомься, завтра поедем кунаться. Стал я знакомиться, вижу, постояльцы - как со старого советского плаката: дети разных народов. Япошечки-крошечки (что им там и нырнуть некуда?), словенец Бранко с подружкой, канадские рубахи-девахи и француженка возраста нынешней Анни Жирардо. И ещё немка возраста Бальзака, то есть его героини. В смысле «для тех, кому под 30». И что-то скучная такая, как мюсли на похмелье. Я ей «битте-дритте», а она кивает равнодушно и в окно отворачивается. Там, конечно, море, и что-то неуловимо красное в нём, действительно, плавает. Плоское море. Кажется, посмотри пристально - и расступится. Стройся паррами, народ Божий, шагай в Обетованную. Что? Опять рациональное зерно курица невежества склевала? Книги надо читать специальные, там всё об этом сказано. Ну вот, море - интересно, конечно. Но оно выглядывает каким-то уголком между двумя такими же арабскими долгостроями и вообще находится на заднем плане. А на переднем - нудный песчаный котлован, а в нём - штук сто полиэтиленовых пакетов летает. То в цепочку выстроятся, то веером подымутся, то прямо-таки атомным грибом изогнутся. Каждый норовит из котлована вылететь. Редко которому, но удаётся. Выпорхнет выдающийся, покуражится на ветру, за проводок зацепится, потому как с деревьями туго, вот и вся карьера. И в жизни похоже - что, не так, скажешь? Вот за это и выпьем, ты понял - за значение личности в истории! А вдоль ямы - рыжая дюжая европеянка прохаживается, стаю собачью водит, человек пятнадцать. Собак на востоке до зуба, только в дружбе их человек не нуждается. Европеец - иное дело. С людьми языка общего не ищет, а животным покровительствует, чтобы ощущать себя существом старшим и разумным. Ошейники раздаст, косточки распределит - ну, как ты своим режиссёрам-художникам. Но собаки в отличие от них… Так выпьем же за благодарность! Смотрит, значит, немочка в окошко, мною не интересуется, а потом выясняется, что она отелю хозяйкой, а начальнику нырялки, арабу, - женой приходится. И здесь же Гертрудины папа с мамой живут, всё хозяйство на себе везут, словно парра гнедых. Споём для ясности, ведь здорово сели?
Сели, стало быть, ужинать (яичница без вычуров), с японочками знакомлюсь, картинку со снегирём на стенке разглядываю, снова патриотизм в себе растравляю, да что-то не получается. И в номере уединяться не хочется, а удвоиться не с кем: все - опять-таки, паррами, а мамзель старенькая - уж больно какая-то по жизни одинокая. Такое одиночество и нарушать неловко. Гертруда в другую комнату ушла, там её капитан Амер Али по-арабски вразумляет:
- Папа - халас, мама - халас, ана зауджик, ннараббик! Типа: Фатер - генуг, Муттер - генуг, их бин дайн Гегемон, цум Тойфель! Мол, достали твои немецкие предки, мужа слушай.
А Гертруда в ответ:
- Не шуми, капитан, ты на чьём корабле ходишь? За чьи сбережения на фоне местной ужасающей нищеты и разрухи выглядишь фон-бароном, а?
Огрызается загорелый, а предел свой помнит. Хлопнул осторожно дверью, ко мне подсел, познакомился, ба-русски разговорился. Трудно, говорит, мне с Гертрудою. Объясняю ей, как маленькой: папа - биздец, мама - биздец, есть муж. Нэ хочит банимать. А вторую брать - себе дороже. Мне бы лучше русскую, и желательно сироту. Покладистые русские? На удивление, отвечаю, сам в отсутствующие усы посмеиваюсь. Захотел жить на халяву - получай пожилое приданое. На мой взгляд, что есть в нашей жизни халява? Сразу отвечаешь - средство к достижению житейских благ. А не наоборот. В смысле, не цель. Здесь важно не позволить одному перерасти в другое. А что до женской покладистости, то и тут не всё пока наукой доказано. Натали твоя - конечно, но это ведь пример, близкий к уникальности. И притом я её пока недостаточно знаю. Вот стоит, улыбается кротко, а может быть, иронически, дескать, муж - объелся груш. И сама такая незаметная - три часа будет рядом ходить, а ты и не замечаешь, кто всё контролирует. Чего набычился? Я ж тебя по дружбе упреждаю. Хотя поздно. И здесь эти шеи славянские главами своими арабскими куда хотят вертят: ступай, дурачина, в Красное море, вызови золотую рыбку, попроси коралловое ожерелье… Дальше сам знаешь. Потому что все арабы - по существу подкаблучники, и весь ихний патриархат - один самум в глаза. Иное дело, если нашему человеку - да на египтянке жениться. Вот где зарыта халява. Плесни-ка под это дело. А я, так и быть, расскажу тебе, как на Фаизе женился. Не хотел лишку откровенничать, но так уж здорово сели…
Встали, таким образом, в тот день на рассвете - три моих мушкетёра и я - ихний д'Aртаньян. Было дело дней через десятку после Хургады, многое изменилось - не лезь поперед батьки, постепенно все пробелы замалюю. Встали, значит, - они у себя в номере, а я во дворе на скамеечке. Вынырнул из-под дерюжки верблюжьей - салям, Бутрос, сабахуль-хейр! - здоровенькі були, добре вутро. Ночи свежи в феврале, так я для сугреву - за метёлочку. Мах-мах, туды мах, сюды мах - подметаю постоялый двор копта Гиргиса. Посреди двора - синий бассейн, рядом шахматы для великанов, каждая клетка - полметра квадратного. У подножья ферзя шавка рыжая дрыхнет, пока постояльцы уикэндные к завтраку во двор не спустятся. Целую неделю тишь да гладь на постоялом дворе, как в берлоге, а в пятницу вечером приволакивается автобус с немецкими недорослями и французскими дылдами. Чуть разместятся - и во двор, пионерский костёр разжигать. Вокруг сам хозяин похаживает, усы поглаживает - по бокам белые, над губою жёлтые от сосания кальяна. Сам - как цыганский барон, важный и вальяжный, ватные кудри растопырил, позыривает кругом со строгим добродушием. Весь как шкаф. С чуть приоткрытой дверцей, хотя и не с таким комодом, как у некоторых. Прошу прощения, это чтобы слушатель не спал. А наливал - хр-р-хлоп! Европеоиды вокруг костерка друг дружкой забавляются - кто потискивает, кто повизгивает, а педагог с педагогшей беседуют степенно - о науке, небось, о свежих воспитательных приёмах, ты меня понял. Гиргис, если всё путём, лапой махнёт: дескать, хозяин спать пошёл, но гостеприимство не иссякает. А сынок его, Эли - носатый, очкатый, антисемиту на заметку - заглавным становится. Напыжится индюком - вот я какой - почти папа! Ну, до папы ещё дорасти надо, хотя уж не так молод, но речь не о нём. Разойдутся к полуночи отдыханты, а вокруг костерка обслуга рассядется: сторож Бутрос-копт, Мазуз-нубиец, Махмуд первый - охранник и Махмуд второй - угадай кто? Ну, давай за догадливость! Покуриваем, позёвываем, в костерок поплёвываем. В телевизоре имам против Штатов проповедует (между прочим, всё правильно, с идеологией у нас не слабо). Звёздно, лунно, млечно - ты сам видел. Потом Бутрос в каморку, мавр Мазуз в темноте растворится, Махмуд первый в кресле растянется, а заместитель его, Махмуд два - тот на скамеечке под выше упомянутой верблюжьей дерюжкой растянется. Стопку опрокинет - и захрапит. Это я тебе деликатно намекаю - не храпи, наполняй. А там, конечно, никаких стопок, одни сновиденья. Про сновиденья - после, это отдельная песня. Промается, значит, Махмуд второй со своими сновиденьями, продрогнет малость - а на рассвете за метёлочку.
На рассвете, как было сказано, за метёлочку. А с третьего яруса уже Али-баба гриву и бороду спускает. Так его египетский народ нарёк, дома-то он Дмитрий. Идёт, бывает, стихи распевает или просто встречное созерцает, а справа-слева кличут:
- Али-баба - мусташ!
Остановится и к пакету каркаде минут десять приценивается, а ему на подмогу Али в пионерских шортиках и красной рубашоночке, весёленький такой. В душе он Константин, что для здешних извозчиков трудновато звучит. Поторговаться любитель. Череп у него чисто египетский - протяжный такой.
- Ты сколько ему сказал? Да какой пятнадцать, сейчас за пятёрку сторгуемся - ай-цвай-драй - чего хочешь выбирай!
У Али, между прочим, маленькая зелёная сумочка через плечо, в которой компьютер с ладонь величиной и бабки - счётом 240 долларов были. Принцип такой у человека: омния мея… Ты меня не понял, но догадался. Всё моё ношу с собой - принцип черепахи. Ну, вот и он спускается со своей машинкой.
- Сабахуль-хейр Махмуду первому, здравия желаем - второму.
И уселись около шахмат великанских за псевдомраморный столик - слова сочинять. Писатели, понимаешь. А третий Саид, он сроду Сергеем был, а в Саиды его вышеследующие товарищи произвели для симметрии. Чтобы не выделялся. А то он, видите ли, мастер объектива, ещё в комнате цветные сны на видео снимает. Что значит чистая совесть у человека! Сам поспать любит и другими, кто спит, всегда полюбуется. Ещё и аппаратом щёлкнет. Он и меня зажмуренного снимал. Вот за это и - хр-р-р! Присели, значит, писатели у столика, расстёгивает Али кобуру свою зелёную и вдруг настораживается. Нервным про себя становится. А почему? Ох и пронырливый ты, Витёк! Я сам ещё ни сном ни духом, а ты уж:
- Баксы спионерили!
И правильно: в кругу друзей мурлом не щёлкай - крокодильская пословица. Но Али в пропажу пока не верит, думает, пронесёт. Ну-ну. А вот и Саид круглолицый, аппаратами увешанный, идёт, ухмыляется застенчиво:
- Ну что, по каркаде? Не вопрос. Ау, Бутрос, три каркаде, плиз, то есть четыре, он с нами, - это уже про меня, спасибоньки).
Молодая черноватая копточка в синеватой кофточке и без платка, заметь, каркаде приносит. Мушкетёры хором:
- Шукран! - и вновь за своё.
Саид на стакан потупился. Ухмыляется, слушает, как писатели заливаются. Побывали вчера в гостях у одного Ахмеда, политически повeденного, тот их часа полтора политинформацией подковывал, аж соседи сбежались. А писатели нам это вот как преподают.

Ахмед говорит

- Аллах-акбар-лля-илляхи-иль-Алла-ва-Мухаммед-расул-Алла… Слава Тебе, великий Боже - хамдулилла! За всё хвала: и за то, что велик Ты неизмеримо, и за то, что нет другого Бога, кроме Тебя, и за то, что посланник Твой - Мухаммед. Я повторяю это пять раз на дню, да что там - больше, без счёта. Вот эти слова, искусно выписанные на папирусе, вставленные в пальмовые рамки, висят на синей, с потрескавшейся краской, стене в моём жилище. Вон там, на белёной стене, что смотрит на дорогу, - выписаны не столь умелой рукой те же благословенные истины. А рядом со священными надписями изображены цветными мелками два высоких минарета в великой Мекке, и мчится к ним по небу белый самолёт, а в нём моя мать, хотя этого не увидишь на рисунке. С другой стороны от святых слов - чёрный куб, это Кааба-аш-Шерифа, благородная. Кто ни пройдёт по дороге, понимает, что живут в доме люди благочестивые и что есть среди них хоть один хаджи - паломник. Этот паломник - старая моя мама Фaтима. Каждое утро и каждый вечер прочитывает она надписи на папирусах, и молится потом, и суры читает. Слава Тебе за это, Господи Милостивый и Милосердный - Рахман Рахим! Поехал бы и я в Мекку и в Медину, будь на то Твоя воля, и когда эта воля будет - поеду. Ты знаешь, о Всевышний, что сейчас я не готов исполнить долг правоверного, что грешен, должно быть, и недостоин поклониться Тебе в святом Твоём граде, обежать гробницу праматери нашей Хаджар, - знаешь, оттого и не посылаешь пока денег на эту дорогу. На всё Твоя воля, когда надо будет - пошлёшь. Далеко мне, конечно, до материнского благочестия: не так часто молюсь, не во всём поступаю по уставам ислама. Прости мне, о великий Аллах, велико Твоё терпение, неисчерпаема милость, ужасен гнев. Я же, малый человек, думаю в простоте, что Ты и так знаешь всё это: и что Ты велик, и что нет другого, и кто Твой пророк. А если бы и случилось Тебе что-нибудь такое запамятовать, то правоверные напомнят, мама Фатима первая, да и муэдзины кричат у нас исправно. А я хочу поговорить с Тобой, Боже, о своём, о земном, а о Твоём небесном - Ты Сам просветишь меня, тёмного, когда будет на то Твоя воля. Благодарю Тебя и за то, что пальмы плодоносят, и домашние здоровы, и скотина здорова, и что наградил Ты меня шестью дочерьми-красавицами, и что старшая уже в невестах, а младшая уже в медресе. И особо благодарю - шукран Аллах - за то, что после дочерей Ты послал мне и сына - всякая Твоя воля ко благу. И за то шукран, что избавил меня от хлопотного и небезгрешного звания владельца трёх гостиниц и оставил сначала две, потом одну, а потом дал мне вместо них участок земли за городом да этот белёный дом со священными надписями и благочестивыми рисунками, хотя, по всей строгости Твоего закона рисунок запрещён. Ты порою дозволяешь нам и запрещённое, ибо Милостив и Милосерд, Рахман Рахим. Вот, напротив пальмовых рамок с истинами веры, портреты моих братьев. Вот Фарид-воин - какой он мощный и мужественный, усатый и суровый, хвала Тебе, Боже! А это Фахмu вдумчивый, не смешливый, на голове белое покрывало - он врач, и за то, что Ты умудрил его лечить правоверных и неверных - шукран Аллах! Хорошо я живу, всем доволен, за всё благодарен. Заходят в мой дом добрые люди, угощаю их кофеем душистым, чаем терпким, доброю беседой. Иноземцы заходят - говорю по-иноземному - умудрил Ты кое-чем и меня, неучёного, благодарю, хамдулилла. Где мне понять твои пути да мудрые замыслы! Говорю на чужом языке - и не мой это язык, и не гостей моих, а по-другому не объяснимся. Гости ко мне пришли из Укрании-Русии - мирные гости, не захватчики, не обидчики, только щёлкают много, снимают, как те японцы. Это ладно. Лишь бы не пришли к нам другие гости на постой, ты знаешь, Господи, о ком я. Гостюют они нынче в Багдаде - сердятся хозяева, а попросить вон незваных не могут. Толкутся злые гости в городе аль-Кудсе - в Иерусалиме, хозяев совсем загнали, принимают их хитрые приживалы - Ты знаешь, Господи, о ком я. Хорошо в нашем доме, в Нильской долине, и незлобивые мы люди, а пришельцев наглых ненавидим. И я ненавижу, и детей тому же учу, пожелай того, Аллах всевышний, чтобы впрок пошла наука. Всех люблю - индийцев, китайцев, Русию-Укранию тоже. Были они прежде сильны, на тех незваных были управой, нам, правоверным, верной подмогой. Теперь захудали, ослабли. Были раньше богаты, денежны были, только не имели товара, так на что им и деньги? А у нас и денег нет, да всё есть, что нужно, - и пальмы плодоносят, и дети веселы, и скотина здорова - хвала Тебе, Боже! Деньги не всегда хороши, оружие врага нашего - дeньги, да ещё хитрость, вкрадчивость. Собака издохнет - они плачут в телевизоре, а человек, значит, им хуже собаки. Не так у нас. Продли, Всевышний, жизнь тому, кто нами правит, да будет он и дальше Мубараком - Благополучным. Сохрани нас надолго от нелёгкого времени перемен. Был у нас и прежде добрый правитель, и любили мы его, да окружил Насер себя недобрыми друзьями - на всё Твоя, Господи, воля. Слишком я, однако, разговорился, будто пути Твои знаю, будто промысел понимаю. Что не по-хорошему, то, конечно, будет не вечно: найдётся у Тебя и на Америку узда, и на Израиль верёвка. Прости мне, о Аллах, долгие и дерзкие речи - хотел просто помолиться, да вон как расходился. Такой у меня от роду нрав, и сосед за то надо мной посмеивается, а ведь это Ты, великий Аллах, решаешь, каким родиться человеку. Может быть, с такими молитвами лучше обращаться к святому Твоему посланнику Мухаммеду, да Ты сам его устами запретил это мусульманам. Говорил Гиргис-копт, что они, христиане, могут и святым молиться, не только Богу. Пусть как знают, а наше дело - помнить, что написано в Коране. И что послал Ты нам небесную Книгу - за то опять-таки хвала Тебе, Боже, хамдулилла!

Не забывай, Витенька, о главном. Вот-вот. В смысле: буль-буль. Понятливый мальчик. Свидетельствую: всё в тексте правда. Только так наши басурманы никогда не молятся. И с Гиргисом таких вопросов не обсуждают. Опыта сочинителям на тот момент недоставало. Вообще, этим способом лучше всего получается, когда и придумывать ничего не надо. Просто берётся человек поразговорчивее и без конца цитируется. Вот повстречали они, когда на теплоходе по Нилу плыли, американца-маланца, вроде тёзку моего, и выдоили из него буквально следующее.

Скрипач говорит

Вы из Киева? Говорите по-русски? Так это моя вторая историческая родина. Мой отец из Киевa, а мама из Хмельницкого. И брат у меня живёт в Харькове двоюродный, Борис Чумак, интеллектуал. Чумаком, чтобы Вы знали, называли у вас в России того, кто привозит соль. Я тоже Чумак, ха-ха, в переводе на язык международного общения Солтбрингер. Хотя соль у нас в роду никто и никогда не возил. Все были музыкантами или просто раввинами. Меня зовут Майкл, по-русски Миша. Это, чтобы вы знали, русское имя. «Миша-сволочь!» - кричала мне мама, когда я ленился играть на скрипке. Ну, я перестал лениться и теперь всю жизнь играю. Играл в нью-йоркском филармоническом оркестре, но недолго. Работал с разными певцами - с Фрэнком Синатрой - вы знаете такое имя? - с Барбарой Стрейзанд, они больше платят, ха! Нет, в Киеве не бывал, но совершил по России круиз Москва-Углич-Соловки. Своеобразно, но красиво. Мне эта культура не чужда: мой отец лично знал Дэвида Бурлюка. Да нет, не поэт, это художник известный. Как, ещё и поэт? Талантливые всё-таки мы люди. И Василия Кандинского отец знал, это тоже художник. А мне случалось играть Шостаковича, это уже композитор, ха! Ещё у нас с вами есть Михаил Дунаевский… Много общего. Между людьми гораздо больше общего, чем различного, я пришёл к этому выводу. Вот у нас в Нью-Йорке восемь миллионов населения, не считая пригородов. Кого только нет! Разные языки, разные страны, разные рестораны. Там один флажок, там другой. Все своеобразные: там язык по-французски, тут по-испански готовят, ха! И что же? И арабская кухня, и русская не слишком отличаются от американской, только первая слишком острая, а вторая тяжёлая. Но у нас каждому свобода - твори, выдумывай, пробуй. А вот в Европе всё на одно лицо. Во Франции - сплошные макдоналдсы - что ни обед, то полный диабет, ха! Но это и наша беда - неумение правильно питаться. 60% американцев страдают ожирением, да-да, это статистический факт, ничего не поделаешь. А в этой стране все поджарые. Потому что вертятся всё время, галдят: бла-бла-бла и попрошайничают. Мы с женой как проснулись от этих воплей, так больше и не задремали до утра. Фанатики, что сказать. Эти люди не желают, да, видно, и не могут понять и принять реальностей современной мировой политики. А всё из-за религии. Меня возмущает эта дикость. Они не стесняются говорить, что миру 6 или, кажется, уже 7 тысяч лет. Это в наше-то время! Что человек произошёл не от обезьяны, а бог знает от кого. Это не дискриминация ислама. Я точно так же против христианства и иудаизма, да-да. Религия убьёт мир, я уверен. И это несмотря на то, что мои киевские предки триста лет были раввинами. В Соединённых Штатах тоже хватает шарлатанов, которые потрясают Библией и призывают молиться всесильному отцу, которого никогда и никто не видал. Эти люди тупо не желают понять и принять объективно сложившийся во вселенной порядок. Ведь человек, хоть звучит это слово гордо, - только звено в цепочке биологических видов, а Земля - пылинка в мировом пространстве. Вы же пишете книги, вы должны это знать. А если вы спросите, я вам отвечу, что меня всё это нисколько не огорчает. И то, что человек смертен, ничего не меняет, хотя бы потому, что это будет ещё нескоро. Вот Барбара говорит, ужинать пора, а я и не слышу из-за этого итальянского галдежа на палубе. Нас зовут в бар, там у них презентация. Чего презентация? Да с командой будут знакомить. Таков здешний ритуал. Надо быть терпимыми и стремиться ко взаимопониманию. Чего именно и не хотят фанатики. Нелёгкий труд - привить им понятия демократии и цивилизованного общежития. Возьмите их отношение к несчастным геям и лесбиянкам. Ведь это было всегда и у всех народов: и Платон, и Чайковский - я же всё-таки музыкант. Если дерево уже выросло, что же, рубить его за его особую форму? Не ловите меня на слове, не надо. Я не одобряю того, что сделал Буш, и вот почему. Во-первых, у нас ещё не было хуже президента. Во-вторых, он дискредитировал США как страну доброй воли. В третьих, в Ираке гибнут американские солдаты, как с этим быть? И в четвёртых, это стоило немалых денег. Денег, которые могли бы пойти на образование, на борьбу со СПИДом и наркотиками, на развитие культуры, наконец, - я же всё-таки скрипач. В-пятых, в Ираке не нашли химического оружия, и я не думаю, что Саддам Хуссейн представлял для нас или для вас опасность. Всё так, но мы уже там. Что же, теперь уходить? Это проблема. И, кроме того, у них лишена свободы, забита и унижена женщина. Как Вам эти чёрные мусульманские платки? Традиция традиции рознь. Любая американка поддержит мероприятие, направленное на защиту женских прав во всём мире, правда, Барбара? Я не хочу сказать, что это хорошо, но о'кэй! Увидимся в баре.

Кстати, Витёк, о баре. То-то. Всё правдоподобно, кроме Дунаевского. Небось, приврали - кто его, бедного, там знает? Вот, значит, берут они эти два монолога - Ахмеда и Мойши - и размещают на двух листах параллельно. Если б ты был не только Грамотным, но и Образованным, я сказал бы: как Иммануил Кант свои антиномии, - и ты бы меня понял. Но поскольку ты не поймёшь, я Канта и поминать не стану. А Мойши с Ахмедами - братья родные. Но не единоутробные. Хорошо об этом излагал экскурсовод ба-русски: «Был человек Ибрагим, ему два сына - один арабский, другой ивритский. И это братья». Только мамы у них разные: у арабских мама Хаджар (по-нашему Агарь), а у ивритских, само собою, - Сара, жена, естественно, Абрама, в смысле Авраама, в смысле Ибрагима. Понял? Даже этого не понял? А ещё говоришь - Кант! Не говоришь? Устал что ли? Тогда отдыхай. Типа отбой. Это тебе, то есть, отбой, а мне биздеть и биздеть. А биздец далеко, да мне в него и не верится, Рахман Рахим, Аллах милостив. И милосерд. Я не сразу к этому пришёл, а всё же открылось. Не ухмыляйся по-неверному. Эта истина - экуменическая. И я её чётко просёк до того - ну, до обращения. А было дело так.
Сидят, значит, мои писатели, что-то там досочинёвывают. Что фырчишь? Это я нарочно так выражаюсь, чтоб до тебя доходило. Шкрябают в смысле нетлёнку. Саид, который фотограф, на жизнь глядит объективно - это его субъективная черта. Он всё смакует, как дома проявит плёнки, а их-то за пару недель уже с полсотни набралось. Плёнки плюс нетлёнки - вот тебе и продукция Издательского ихнего Гурта Ключ. Что там они издАли - Издали тут не видно. Всё ещё в грядущем, иншаллa! А пока собираются ещё денёк постранствовать по спасенному граду Луксору и окрестностям, материалу насосаться. А на твоём просвещённом лице я не заметил и тени удивления. Конечно, ты знаешь эту публику - пишущих, снимающих, играющих. Ты с такими больше не якшаешься? В смысле: ты мне больше не дружок, и не писай в мой горшок? То-то: караоке снимать жирнее. Просто дивовижа, яка тварина хижа. Я в хорошем смысле, то есть: дивовижа, яка поживна їжа. Но сейчас вышеупомянутая тень удивления на нём непременно появится. Не на ком, а на чём. На лице, само собой. Не «на чиём», а на твоём собственноручно. Потому что, как в сказке, распахиваются жестяные ворота постоялого двора «Гиргис Кемп», и в них не без усилия протискивается молодой, цветущий улыбающийся русский попище. В запылённой чёрной рясе, с деревянным посохом и с рюкзачком «адидас» за плечом, и в кроссовках, ты себе это и представить не можешь! И прямиком к моему Гурту имени Миши Чванова. Опять недоумеваешь? Ну, киргуду, что, пошутить уже нельзя? Подплывает величественно к сочинителям, а те встают и ладони складывают, дескать, благословите, батюшка. И батюшка их крестным знамением, провозглашая:
- Православным - радоваться! Мир вам. С великим постом! - потом рассмеялся, ещё румянее стал. - А что? Не взяли вы меня тогда в Eгипет, а теперь Бог привёл. Ибо - кто предполагает, а Кто и располагает, ха-ха-ха-ха.
И пошло: да как вы, да откуда, да надо же - отец Иоасаф здесь. Благословил он Саида - Сергия, конечно. Да и меня не забыл, хоть и по-арабски одетого. Я тебе не успел доложить, а на тот момент был я в голубом галеби и чалме не чалме, но какой-то тряпицей чердак был обмотан. Ну, у батюшки конфессиональный нюх, он православного за версту видит. Сейчас бы, небось, не благословил. Вероотступничество ни у кого не благословляется, что и правильно… Благословил, к столику присел, собачку погладил, рассказывать стал. Как я понял из разговора, был он, смиренный иеромонах Иоасаф, по послушанию редактором журнала «Благочестивое отрочество», где Гурт о странствиях что-то назидательное публиковал. Или только намеревался. Кажется, Роман Парра перебил со своим полётом в Малайзию. Всем-то он, беспокойник, на пути возникал. Ну, не напечатались, и зуб с ним, зато в Египет активнее засобирались. И батюшка редактор тоже в их компанию просился. Но монах себе не хозяин.

Фрагмент жития иеромонаха Иоасафа Странствующего

Попал попом в полк отец Иоасаф, воинство на миротворчество благословлять. Блаженны, говорил, миротворцы. Командир аж вскипел и первое предупреждение батюшке сделал:
- Ты в какую сторону мне бойцов дезориентируешь? Масонский пацифизм в украинском ограниченно-миротворческом контингенте не позволю!
Монах смирился, замолчал. А в свободное от треб и благословлений время классику решил перечитать. Достоевского знаешь? Откуда? Сериал за Идиота смотрел, молодец! Может, и в бизнесе когда пригодится: национальный классик, народное кино. Ну а батюшка в первоисточники углубился. Прослышал командир, возмутился духом:
- А позвать ко мне отца капеллана! Чем это вы там, товарищ отец капеллан, учитываетесь в свободное от поста и молитвы время?
Отец Иоасаф ему:
- От молитвы свободного времени у монаха никогда не бывает. А пост оставлять военнослужащий может только по приказанию начальства.
- Так вот я вам, товарищ политработник, уже вне всякого сомнения и приказываю: а) Чтение ненашей литературы отставить. Это приказ. Теперь б) Строго рекомендую ознакомиться с содержанием книжки писателя Юрия Мушкета «Позиція» для дальнейшего ознакомления её на спецзанятиях с личным составом ВЧ.
Поклонился безмолвно монах начальнику - всякая власть от Бога. В библиотеку двинул, а тут бомбёжка миротворческая. В пять минут всё расколошматило - ни тебе библиотеки с Мушкетом, ни командующего с позицией, а личный состав рассеялся. Рухнули стены, за которые всю дорогу ходу не было. Смотрит монах - кругом пустыня с пальмами, одни верблюды кое-где ходят. Помолился батюшка, попросил вразумления, да и пошёл куда глаза глядят. Видит - в пустыне будка стоит, из будки песня раздаётся:
- Ешче Польска не сгинeла, пyки мы жиeмы…
И какой араб мимо будки ни проезжает - пеший по конному, машинный по ослиному, - из будки рука в форме показывается:
- Нех пан даёшь бaкшиш.
Это соседский контингент миротворцев защищает междуарабскую границу. И в каждом пропеллере дышит… Дальше ты точно знаешь. Увидел пшековский Карацупа монаха, подумал - мираж. Или перегрелся. Пригляделся ближе - холера ясна: русский поп по пустыне шагает! Пшебздел, сам понимаешь - русские идут, сейчас ярузельку танцевать заставят: ать-два! Или андропольку: руки за спину и по кругу. Еднак мыслит: цо то за униформа на захватчике? - Не цивильна, не войскова. То, надо думать, по части пана ксёндза полковЕго.
- Стуй тyтай, пане!
И сбегал в часть за ксендзОм. Ксёндз как увидел батю, да такую вонь на всю сахару поднял, хоть святых выноси:
- ГАньба! Ту есть наша канонична терытория. Цо пан вражий поп тyтай не видел? Идь, пан, идь дaлей! - и правицей властно на горизонт указал.
Не стал смиренный инок вступать в спор с инославным, а далее пошёл. Православных искать. А это уже Египет, и православными здесь копты себя называют. Э, да я ж тебе обещал про коптов объяснить. А ты терпишь, не спрашиваешь. Это гяуры египетские, кафиры, в смысле христиане. В чём они с православными расходятся, этого копты сами не знают, никак понять не могут. А пока не поняли, зовут себя по старой памяти ортодоксами, типа православными. А батюшка Иоасаф к языкам жутко способный, ему с арабами объясниться проще даже, чем москалям с поляками, потому что последние - народ им близкий по крови, но чуждый по духу. Так Владимир Соловьёв сказал. Это не тот, что копирайтер для Думы. И не тот, что агент влияния в Раде. Это тот, что о жёлтой опасности ещё сто лет назад предупредил европейское человечество. А батюшка по-арабски понимает. И спрашивает встречных:
- Где тут православные люди?
И до наших ворот добрался.

Так он повествовал, а за плечами у нас копты кружком собрались: ржания достойно - будто что-то понимают. Кланяются бате, каркаде с кофеями тащат, главного копта кличут. Сходит Гиргис благолепно с крыльца - и к отцу Иоасафу под благословение. Но тот благословлять по всем правилам не торопится, только кланяется учтиво и:
- Бог благословит, - изрекает. - На постой странника примeте?
Какой вопрос, а о деньгах и поминать неуместно. Тут духовенству везде у нас дорога. И почёт, кстати.
- А что, отец мой, - Гиргис вопрошает, - много ли в вашем благословенном отечестве наших, сиречь коптов?
А священнослужитель ответствует, но не весьма охотно:
- Мы, с вашего позволения, не копты. Православные мы. Но к инославным относимся с братской терпимостью.
Это мне один ржаной эпизод напомнило. Стою я как-то у нас в Нетрадичке на крыльце, перекуриваю. С Музой, само собой. Инеска некурящая, но тоже рядом - стоит, мечтает. Вдруг к нам тётя со всех ног катится.
- Извините, - кричит, - вы не методисты?
Тут Инеска с тучки спускается и восклицает изумлённо:
- Нет, что вы! Православные мы.
Между прочим, можно посмеяться. Или просто проснуться и… Вот. Ты меня опять правильно понял, читатель.
А под эти мои воспоминания между попом и коптОм пошёл экуменический диaлог - типа «како веруеши». Вот, например, великий пост идёт. Как у вас, коптов, есть пост? Гиргис кивает величаво. Он лично, говорит, ежедневно в полдень к обедне ходит в монастырь святого Пахомия, Бахомиуса по-ихнему, и, таким образом, пищу вкушает только после трёх часов дня. И, вспомнив об этом, сугубым достоинством на глазах облекается. А батя-то вместо восхищения удивление проявляет - вежливое, конечно. Как же это можно, говорит, вопреки уставу Церкви православной, служить обедню пополудни?! И только из учтивости не добавляет:
- Еретики вы всё-таки! Крокодилы! Прав был игумен Ионафан насчёт коптов, а я, грешный, ещё спорил.
А Гиргис удивления не видит и продолжает: и так, мол, все дни недели… (У отца Иоасафа брови удивлённо поднимаются)… кроме воскресенья …(отец Иоасаф приподнимается весь)… потому что в воскресенье самая работа - гости наезжают…
Тут отец Иоасаф глас возвышает по-русски:
- Что устав у них попран - это ере… инославным ещё, может быть, кое-как простительно в силу столь знойного климата. А что день Господень у них в небрежении - это уж ни в какие врата!
А Гиргис думает: одобряет поп его благочестие. И заливается степенно: про монастыри, про друга и единоверца, коптолога из Франции, про выдающегся коптского иконописца современности Исаака Гульдгерба из Парижа. Как дошло до Папы Шенуды III, батюшка прекрестился незаметно. То есть думал, что незаметно, но Гиргис - человек наблюдательный и в целом-то понятливый, а в данном случае снова не понял. Он решил, что перекрестился батюшка из почтения к Шенуде - коптскому Папе и Патриарху. Захотел стать ещё любезней, хотя уж некуда, и говорит:
- А почему бы вам не съездить в Каир на благословение к святому отцу Шенуде?
Покраснел отец Иоасаф, губами зашевелил беззвучно. Даже Гиргис почувствовал, что как бы что-то не то сказал. Не счёл бы поп его негостеприимным. Тогда как это не так. И добавил, смутясь: не сегодня, конечно, а когда на железной дороге перестрелка утихнет. Там у полиции и Группы Сорока бой со стрельбой идёт. И тут он, как выразился один челнок из Киева, резко сменил тему. Спросил, ждать ли нас всех к обеду и кому постное готовить. Отец Иоасаф, между прочим, ответил, что обедать сегодня не будет - решил отдохнуть, а то и так толстый.
- Отдыхайте, батюшка, - говорит ему Гурт в лице арт-директора Али, - а мы пойдём программу выполнять, матeриалу добирать.
- Так и я с вами, а то как же? Знаете, мирские говорят: лучший отдых - перемена послушания. Или не послушания… не вспомню, как оно по-ихнему.
- Ну пойдёмте, - отвечает Гурт в лице Али-бабы, словесника, - мы как раз намерены посетить коптского епископа, правда униата, копто-католика.
- Какие тяжёлые случаи, осложнения какие! - качает головой иеромонах. - Посмотрим, посмотрим, потом братии поведаем, иншалла, как тут благочестиво выражаются. Ну, пойдёмте, что ли? - и вскакивает легко, как воробей. Откуда у вас, некоторых толстяков, такая повышенная прыгучесть, а Витёк? От верблюда, говоришь? - от гамала то есть. Да, за словом ты в туго набитый карман не полезешь. О, сам налил, без приглашения! Должно быть, не хилый скорпион в пустыне преставился. Это юмор у меня такой - от противного. Вот что я особенно в тебе ценю - на шутку не обидчив, хотя проистекает это из одного презрительно-ленивого твоего равнодушия, не премину повторить.
Выбираемся за ворота, чапаем через мазутное болотце сквозь автозаправку - такой оригинальный у Гиргиса вход, на бульварчик вычапываем, где уже наилучший в здешних сутках час начинается. Ветерок щебечет, пальмы курлычут, детишки над спортплощадкой с мячом в пыли порхают, слепило с небес пригревает пока умеренно, и всё это так именинно-сердечно смотрится. Вдруг арт-директор словно вспоминает что-то (мы-то с тобой, Витёк, догадываемся - что) и - «идите, а я догоню» - в комнату возвращается.
«Макабр - кладбище!» - радостно приветствует словесник Али-баба знакомое ему басурманское слово на длинной красной стенке (всю жизнь ему такие слова попадаются!). Саид-фотограф выходит из обычной задумчивости и ко входу стремится: мы, дескать, ценим разруху, сухую глину и прочее настоящее, так что нам туда по адресу. А там малолетние покойнички с косами стоят и тишина… Ну не совсем тишина, а скорее жизнерадостный галдёж и щебетанье:
- Папа финита, мама финита, гив ми презент, гив ми паунд, тут лежит старый шейх, его вотызъёрнейм Омар…
Саида подхватывает мальчик лет девяти и в склеп, как муху паучок, увлекает:
- А тоже здесь лежит шейх, его вотызъёрнейм Усама, гив ми пень (в смысле «пен» - ручку; тут они все, когда денег не дают, почему-то авторучки клянчат, грамотные, можно подумать - ой, пардон).
Отца Иоасафа девица семилетняя за бороду тянет:
- Мадам, мадам, гив ми бон-бон. Нот фор ми, фор май систер, - и на пацана показывет - оборжаться!
А на бородатом худом словеснике мало-мальские гроздью висят:
- Али-Али-баба, ты подарки нам принёс, добрый Али-баба? Бон-бон, пень, евро, паунды принёс, хабиби Али-баба?
Тебя бы, Витёк, туда, богатого-тороватого - уж ты б их отшил. Вот, однако, и арт-директор вернулся. Ну как по-твоему, нашёл он утраченные? То-то. Вида, правда, не подал, но похмуривается, как здешнее небо пополудни. Отклеились мы от малолеток, аксакалам, что у стенки сидят, не дались и на набережную подались.
Там фонтан «бил, есть и будет», как тот одессит говорил, вокруг фонтана медных восемь кошек - вот кто бакшиш не просит. Может, им и хочется, но дизайн не позволяет. Нил справа, бульвар слева, а за бульваром калешей рядов пять отдыхает. Видят нас, кричат:
- Эй, поехали на маркет, там веригудпрайс. С каждого по двадцатке. Вас пять? Это всего - двести.
Но Али сегодня особо жёстко торгуется: «Было 200 - станет 20, а не хочешь - откатись подальше». Ну куда ж тот откатится - так 20, а так - ни зуба.

Из священной истории восточного базара

На такую торговлю сам Аллах когда-то отозвался, а именно во время известной аудиенции, которую Он дал Пророку на небесах, ну, когда влага из кувшина не успела пролиться, ты ж должен знать. Тогда как раз устанавливали правила и о каждом пункте чисто по-арабски торговались. Например, заломил Аллах с мусульман аж по 50 молитв в сутки, Пророк упёрся рогом:
- 5.
Аллах ему на то:
- 45 можно.
А Мухаммед пророчески твердокаменно:
- Хамса.
Всевышний - 30, 20, а тот на пятёрке зациклился. А тут ещё Мойша (ну Муса, Моисей который) подзуживает:
- Да какой 5! Скажи 3, он же милостивый, милосердный.
А Пророк принципиально:
- Только 5.
Ну, на что Аллаху пятьдесят, Он же у нас принципиальность ценит. Количество не колышет, абы молились. Махнул милостиво рукой и рек милосердно:
- Ну, нехай уже 5, но неукоснительно. Не то ля…
Так с тех пор и говорят - торговаться по-Божески.
Вдарили по рукам, один Мойша брюзжит:
- Ой много, не так вы, арабы, торгуетесь.
А сам-то? Помнишь, ждут Моисея евреи с Синая, волнуются, ой что ж это будет. Когда является:
- Шалом, евреи! Ну, у меня для вас две новости - одна хорошая, с неё начнём: заповедей оказалось всего 10. Ура? Ура. Вы спросите, какая другая новость? И я таки вам отвечу: прелюбодеяние вошло!
Так что кто у нас лучше торгуется, это ещё как посмотреть.

Кстати, Витёк, о евреях. Как тебе кажется, если 6 таковых сидят за столом, то что находится под столом? Но-но, без пошлостей: 12 колен Израилевых. Не врубился про колени? Ну, извини: Книгу надо читать специальную, там про всё сказано.
Грузятся все, значит (и отец Иоасаф), на бедную лошадку - зашоренную, раскрашенную, и тут Али замечает вскользь:
- А с него не брать, он с нами - и на меня, конечно, показывает.
А калешник ему:
- Пусть так, а всё равно вас пять, - и на батюшку, - его-то два. А тебя как зовут, хабиби?
Тот с горькой угрюминкой:
- Константин.
- Да ладно тебе! Язык сломаешь. Пока едешь, будешь Али.
А тот и не улыбнётся:
- Я уже тут второй приезд - Али. Не удивишь. Атё!
И побрела кляча, на копыта безвыходно глядя, повлеклась мимо «Царства Крокодила», мимо «Тота-павиана», «Гора-сокола», «Анубиса-господина», «Нубийского Бриллианта», «Александрийской Певицы», «Аписовой Колесницы», «Гараннаховой Денницы», мимо «Английской Куин», «Герцогини де Брабант-Луксор», «Догарессы де Соль-Мажор», колёсных, винтовых, прогулочных, круизных тортовидных белосуетных буржуйских роскошеств, коими вся жёлто-зелено-голубая тёплая лохань от Абу-Симбела либo Асуана аж до Каира с Искандерией Медитерранийской - вся заплыла-зацвела. И мимо (слева) белых, рыжих, конопатых, индиговых, шелковых, чалмоглавых, панамчатых, кругло-, узко-, углоглазых, сладкогубых, кислоротых гостей с Веста, который отсюда на все четыре стороны лежит в торжествующе-глобальном либерализме… Приехали, тпру! Нравится? Кораблей многовато? А я ведь список кораблей прочёл до середины только. Ладно, повторюсь: тпру!
Слазим, расплачиваемся, извозчик пятёрку хочет на бакшиш, но не получает, припёк усиливается, корейцы толстые ходят, куксятся, англичане любознательно к тому-сему приглядываются, а перед вратами епископской резиденции с древнеегипетским крестом чугунным, у которого кольцо вместо веpхней четверти, - перед резиденцией, говорю, синяя будка со стражником усатым, стоит - зевает добродушно. Чего не понял? Почему «будка зевает»? Стражник зевает, чудо ты нездешнее. А у будки пацанов с десяток трущобных, оторви да брось, к нам устремляются за известным предметом: «Дай миллиончик, миллионщик, у тебя же их много. Вот уронил один» И цап какую-то тень с земли, да и текать (якобы). Эти пап-мам до срока не хоронят. И не просто клянчат - заработать стремятся. С резиденцией спортклуб соседствует, и чувак намалёван, на музейную древность похожий: мышцы надуты, как аэростат, а головы - ля. Ну нема головы, и всё. Из пацанов самый крепкий тоже мышцу раздул, как мог:
- Вот я какой хадид!
- Говори правильно: «шадид» - Али-баба в Киеве на русском курсе много лет арабов говорить учил. Вот и здесь по привычке назидает.
Мальчик легкомысленно рукой махнул:
- Шадид, хадид - было бы здоровье. И в доказательство, что он таки хадид (или шадид, - как вы хотите, преподаватель), по мостовой на руках колесом прошёл, подкатился к Али:
- Мы с тобой друзья? Даёшь бон-бон или пен - от друга приму.
Али тоже в прошлом педагог: тех же арабов обучал, но уже латыни. И сейчас воспитывает:
- Дружба не в подачках выражается.
Вздохнул ребёнок недоуменно («А в чём же?»), откатился в сторонку, за ним другие отбежали, потом все к нам обернулись и хором:
- Велком ин Луксор!
Слыхал, небось, не раз такое, Витёк, за вчерашний день? Так это не слоган, как в Европах, это от сердца. Первое слово, которое слышат от нас иностранцы: «Добро пожаловать»! Почему второе? «Бакшиш» - это междометие в знак непроизвольной реакции арабского организма на иностранца. Честное медицинское! К старости эта функция, как правило, атрофируется. А потом совсем угасает.
Не то с филологами: лингвистические рефлексы у последних столь гипертрофированы, что блокируют любые спонтанные позывы. Например, пациент А. с пациентом А.-б. минут десять комментировали надпись на каменной таблице у входа в епископский дом. Да не иероглифами, а по-французски. Пациент А.-б. с непонятной для непосвящённых уверенностью утверждал, что текст, темой коего является построение данного здания при президенте Анваре Садате, содержит грамматическую ошибку в ключевом слове «еvеque» (епископ), представленном в тексте как «eveche». В свою очередь пациент А. с необъяснимой настойчивостью возражал, что отмеченная коллегой орфографическая особенность является не отступлением от лингвистической нормы, а, скорее, раритетным рудиментом. Попросту говоря, избыточным архаизмом. Саид, понятно, в учёном диспуте не участвует. Он резиденцию в различных ракурсах осваивает. Подошёл, прислушался, ухмыльнулся, плечами пожал:
- Хадид - шадид, чего уж там! Пойдёмте хоромы изнутри снимать.
Отец Иоасаф выражает безмолвное одобрение. А на крыльце уже плюшечка подгорелая, моложавее возраста, путников в дом зовёт:
- Монсиньор изволят отсутствовать, а дом для Божьих человеков всегда открыт.
В прохладной прихожей на витраже святой Георгий (Гиргис, кстати) над змием прикалывается (да простит Аллах тень кощунства, но ведь как сказано!), а на фотографии - вот он, сам владыка, паству наставляет, вот он же с ветхим имамом экуменически богословствует так же упоённо, как мои филологи насчёт гиперкоррективных орфоэм. Потом часовня, она же кабинет. Образа, красками писанные, чеканные, вышитые. На столе его преосвященства между статуэтками Амона и Озириса - фолиант раскрытый. Полюбопытствовал отец Ионафан - что за книга. Перевёл товарищам арабское название: «Древнеегипетские представления о бессмертии как почва для христианизации». Самого монсиньора магистерское сочинение, с четверть века тому написанное. И стеллаж с книгами: много книг, а всё одна книга. Какой Коран, чудило ты, зёма! Интересно филологам: буковки разбирают - арабскую крючковатую проволоку, ивритскую горбоносую изломанность, греческое витьё виноградное. Далее - литая логика латыни, готические ржавые зазубрины, китайская еловая дебрь с домиками лесничих, японские звёзды и морские ежи, корейская столбцами компьютерная сыпь, кхмерского малеванья малярийная зыбь, санскритская линованнная премудрость, кудрявых картвельских женственная цепь, армянской кузницы клещи и гвозди, - и самих коптов финиковыe грозди (или то глаголичная вышивка?), знойно-прозрачная амхарская хмарь, лютеранское ясное и строгое обличие, англиканское сдержанное величие и дальнейшее всесветное англоязычие. Вот полка новых переводов: научные, где все строчки многократно откомментированы; детские: школьные с вопросниками про личного Спасителя, дошкольные с весёлыми картинками, тинэйджерская анилиновая тина: комиксы с подписями, комиксы без подписей; ни картинок, ни подписей - для слеповидящих. Выбрал наугад отец Ионафан том, раскрыл - ахнул:
- Да воскреснет Бог и расточатся врази Его, гляньте: где у христиан о Боге «Он» ставят, эти срамники «He/She» пишут!
Али-баба смеётся одним усом:
- Это, батюшка, издание феминистов - освобождённая женщина Запада самочью самость среди самцов отстаивает.
А мне, Витёк, эта «самость» один случай напомнила. Полуколлегу моего, челнушника по автомобилям, жинка интеллигентная за ворота попросила. И выразилась вскоре, что теперь-то наконец обрела свою самость. Довели это до сведения бывшего, тот сразу нашёлся: «Само собою самость, когда теперь сама осталась». Секунда ржачки - и… правильно, атё! - за нерушимость восточной семьи.
По-русски? А то как же - и по-русски книга была, в Иерусалиме, правда, изданная. И по-украински - та из Мюнхена. Даже на языке редкостного народа карпатских русинов (знаешь таких?) имелась - в Канаде напечатали. А ты, я вижу, книгами заинтересовался - растёшь на глазах! Или на дрожжах - как правильно? Что-что? Не понял только, что за книга? Вот те раз! Ну что тебе сказать - загадочной души человек!

Педагогическая баллада

Знаешь, может, в Киеве на Жилянской третий интернат был специальный - для загадочных? Ещё детишки друг друга дразнили: «Он из третьего интерната», «Его в третий интернат переводят». Так вот, был там выпускной экзамен, комиссия пришла из гороно, тёти пожилые, на куличи фигурами похожие, только не сдобные и без изюминок совершенно. Предстал пред ними выпускник.
- Как тебя зовут? - спрашивают.
- Уа-а-ася.
- А сколько дважды два, Васенька?
- Не зна-а-аю.
- Хорошо. Пойдёшь в пожарники.
Другой идёт:
- Как зовут?
- Гри-и-иша.
- А написать это можешь?
- Шо-шо?
- Ладно, будешь дядей милиционером.
Третий подходит, в белой рубашке, при галстуке. Скромный мальчик с умными глазами. Сначала им таблицу умножения сказал, а там и таблицу логарифмов. И таблицу Менделеева. Диктант написал, да ещё и сочинение с изложением - и всё без ошибок, аж страшно.
- Молодец, - тёти говорят, - в университет пойдёшь с золотой медалью. Да чего там - сразу в аспирантуру! Сейчас и направление выпишем. Фамилия ваша, молодой человек?
- Шо-шо?
- Ну, как зовут?
- М-м-м, а я не зна-а-аю.

Да, так я, кажется, догадываюсь, как того юношу звали: «Ви-и-итя». Э-э-э, да, Витя, ты окончательно спишь под мои переливы с колоратурами? Не окончательно? А только бесповоротно? Много проспал? Вот тебе и «не зна-а-аю»! Впрочем, оно и к лучшему. Вообще, всё что ни делает Аллах, - однозначно к лучшему. Вот, не застали епископа, а это стало стимулом для дальнейшего похода по Луксору и окрестностям, в результате которого похода я и обрёл настоящий семейный статус. Так что наша арабская «иншалла» не просто ваша «авось», как у некоторых, а исполнена премудрого упования - дай Боже! Это тебе примечание для общего развития. В ту минуту я этого пока не постиг. Стоял, скучал, думу тяжёлую отгонял. Так отгонял, что это стало заметно прозорливому отцу Ионафану. Поглядел он в глаза проникновенно, покивал головой сокрушенно, промолчал покуда тактично. Засунул Библию в феминистическом переводе на полку.
- Ну что ж, - говорит, - пойдёмте дальше: движение – жизнь. - И к смугляночке закoпченной, - а скоро ли, дескать, вернётся владыка?
- Не скоро, - та отвечает. - проповедовать пошёл, значит, до вечера ждать его не приходится, а если на левый берег, в эль-Курну, заберётся, так, может, и заночует в каком-нибудь благочестивом дворе.
Я сейчас уже всё округляю, тогда по-арабски только начинал улавливать. И не всегда главное. Поблагодарил батюшка сестру-хозяйку (или кем она там епископу), повернулся к филологам:
- Allons, mes enfants?
А те оживлённейшим макаром о чём-то трындят, да уже не с филологическим уклоном, но с богословским видом. Вечная жизнь, загробные судьбы - слыхал про таких? От меня сегодня на калеши слыхал? Видишь, до чего я возрос духовно за этот год! Есть, значит, основания у человека задумываться. Ты, между прочим, просьба не хмыкать, а мотай это дело на что следует, такие основания могут и у тебя возникнуть. Ля-самахa АллахИ - не доведи Господь! Будем ли в аду, толкуют, а если будем, то с какой стати. И надолго ли.

Мудрость молодого солдата

Знаешь, салажонок один перед призывной комиссией призадумался (основания возникли). Оптимистически призадумался - зелёный ещё. Или возьмут меня в армию - я не знаю. Допустим, фифти на фифти, хамсуна на хамсуна, по здешнему. Если не возьмут, то и проблема отпала. Если возьмут, то тут ещё фифти на фифти - два выхода - или будет война, или не будет. Если не будет, то чего там - отслужу, как надо, и вернусь. А если даже будет, то это ж ещё фифти на фифти - два выхода - пошлют на фронт или нет. Если не пошлют - то и слава Аллаху. А если пошлют, то и тут паниковать не стоит, это тоже фифти на фифти - два выхода: или я убью фрицa, или меня фриц. Если я фрицa, то наше дело малое - враг будет разбит, победа будет за нами. Если он меня - то и тут найдётся два выхода: или в рай, или в ад - фифти на фифти. Если в рай, то это же очень хорошо, а если в ад, то тут у меня есть два выхода - или я чёрта съем, или он меня. Если я съем чёрта, то биздец - делу конец. Если он меня, то тут остаётся только один выход - через задний проход. Стопроцентно однозначно!

Ну вот так и наш филолог Али-баба оптимистически философствовал вроде этого. Сейчас я припомню его речь, а ты не сбей меня. Я потом, что непонятно, объясню. Итак.

Рассуждение в порядке полуереси

Природа обладает лишь подобием бытия, существует ограниченно - частично - относительно - прерывисто - иллюзорно. Страдание существует для внушения субъекту неиллюзорности объекта. Не менее от этого иллюзорного. Иначе говоря, природа принуждает себя как субъект («я») признать действительностью себя как объекта («не-я»). Стремясь к бытию - действительности - осязаемости - тяжести - несомненности, природа мечтает о создании абсолютного страдания - ада, в котором страждущий уж никак не смог бы усомниться (попугать небытием), а тем более не смог бы позабыть о нём (предать небытию). Природа стремится создать ад. Природа значит - материальный мир, закон бытия - здешнего, конечно. Мы не экологи, хотя в общем сочувствуем, но не противополагаем природу - человеку. Стремится, стало быть, но пока не достигает цели. Может быть, никогда и не достигнет - не утверждаем. «Несовершенство мира - милость Божья» - сказал не чуждый Египту поэт Владислав Ремизов. Ну, что до Того, Чья милость - несовершенство мира, то будучи абсолютным бытием - абсолютным субъектом, «я» без «не-я», - Он не нуждается в ощутимых признаках существования, в доказательствах, в самоутверждении, ни в чём. Он просто есть. А вот ад - место или состояние, в котором Его нет. Следовательно, неправы те, кто предполагает в аду соблюдение какой-то «гуманности», отрицая огонь, смолу, червя и крючья. Конечно, даже всякое сколько-нибудь приличное человеческое общество признаёт, хотя бы того же приличия ради, что сажать на кол - нет такого права человека. Тем более, и без всяких прав, не вздёрнет никого на дыбу Бог, - но Бога-то в аду именно что нет. А значит… Значит, если люди на земле, - скажем так, порою, то чаще, то реже, - истязают друг друга, - между прочим, перед очами Бога, - то отчего бы таким безобразиям не совершаться там, где на зло нет уже никакой управы. Тож, - как говорил один батюшка в Козельце, - начуваймося, дорогенькі брати й сестри, шануймося та докладаймо всіляких зусиль, аби туди не загриміти, до того концтабору, бо бля-а-а… (последнее не из батюшки). И всё же… То подобие бытия, которым обладает (временно пользуется, положим) природа, даётся ей - известно от Кого. А там, где Его нет, - может ли вообще хоть что-то, хоть как-то, хоть еле-еле быть? Нэ может. Внимание: ад, в таком случае, даже не иллюзорен - его нет. Ни на мгновение, ни в каком месте и ни в чьём ощущении. Итак, не бойтесь, братия и сестры, не берите дурного в головы, острого - в руки - а поворотите эти самые головы, как подсолнухи, к Солнцу бытия, возденьте руки и «горЕ имеим сердца»! Так-то здоровее будет.

Вот так и чешет. Игривый ум у человека. А ведь в отличие от того призывника уже вся борода в сединах, как рыба в чешуе. Ну, перед вечностью все мы салажата, что, не так, скажешь?
Вступает Али, серьёзный и хмурый, и мы с Виктором хорошо знаем почему:
- Я слушал тебя весьма внимательно и удивлён легкомысленному отсутствию свойственного твоему поэтическому и филологическому мировоззрению трагизма. Пару лет назад в Кейптауне, ну, в повести «Вокруг Бледной горы», ты как будто бы утверждал совсем иное, или то мне пригрезилось сквозь малярийный туман? А сейчас идёшь на софистические уловки, дабы оправдать неожиданный и недостойный компромисс с так называемой явью…
- Всякая явь от Бога, кроме, быть может… - призадумывается вдруг Али-баба.
- Знаю, знаю. Помню, как вчера в туристском квартале вошли мы с тобой из раскалённого песка с асфальтом в прохладный магазин и как ты с облегчением скинул с головы арафатку…
- И увидел себя внутри строя окошек, где громоздились ледниками горы, бушевали морские смерчи, раскатывались скалистые пустыни, трепетали влажные утренние сады, полыхали камины, пучились рыжие рыбы и вылетали из часов кукушки…
- И вдруг сам кукушкой выскочил, позабыв арафатку, назад в сухой расплав африканского дня из кондиционерно-виртуального рая, где нельзя выжить. Вылетел с лицом, передёрнутым гримасой брезгливого ужаса. Это оттого…
- Что в магазине компьютеров я увидел сквозь окна дисплеев ту самую недействительную адскую явь…
- Вот именно - недействительную, - вступает фотограф, - это как цифровое фото: очень похоже на правду, но ещё больше - на пластмассовый муляж. Это не то, что настоящее отображение на живой плёнке.
- «Стонет весь умирающий состав мой, чуя исполинские возрастанья и плоды, которых семена мы сеяли в жизни, не подозревая и не слыша, какие страшилища от них подымутся». И это явь, и она от Бога. И это ли не ад - судить себя за содеянное? Сказано: не суди. И сказано же: возлюби ближнего, как самого себя. И как не твоё дело судить ближнего, не твоё же дело судить себя самого. Ибо ты не знаешь, для чего тебе послано искушение. Сам же говоришь, что ад иллюзорен. Возложи труды свои на Господа, молись усердно и не печалься ни о чём. Тут смирение. Посуди, сокрушение о лихих семенах откуда у Гоголя? А «из какого сора…» - тебе ли, стихотворцу, не знать? И о том, что трагическое мироощущенье растёт не из смиренного и мудрого упования на безграничную милость Создателя. Ведь не от маловерия Николаю Васильевичу «страшно!.. Замирает от ужаса душа при одном только предслышании загробного величия и тех духовных высших творений Бога, перед которыми пыль всё величие его творений, здесь нами зримых и нас изумляющих». Нет уж, будь, пожалуйста, последовательным, не теряй отчаяния. Иначе тебе придётся отменить «Впереди ещё ада непочатые бдят времена» и многое другое. Сама присущая бытию (по твоему свежему мнению) справедливость требует от всякого существа расплаты за обозрение земли. Расплаты слепотой, теснотой, немотой, неподвижностью, безмыслием, и что у них есть ещё там - у неё то есть, у смерти…
- Не согласен, - не по-Божески это, требовать уплаты с неимущего. Невозможно такое приписать Полноте Бытия - взыскивать с нищего его последние медяки. Да ещё, заметил бы я в скобках, за такое удовольствие… Прошу прощения, вышел из образа: непривычно всё же. А что касается моих прошлых высказываний, то мало ли… Пересмотрел. Пришёл к светлым выводам: что хорошо, то хорошо и кончается. А так как явь прекрасна, то последствий от неё я жду теперь только самых радужных.
- Не тебе объяснять, - сдержанно кипятится Али, - что так называемая явь - всего лишь явление (Erscheinung) бытия, но отнюдь не его Wesen (сущность). Явления мелькают, их пестрота образует радугу. Но станет воздух суше, как в этой стране, например, и где они, радужные перспективы? Другие пойдут явления. В пустынной зоне спроси: где тут явь? - «Я за неё!» - скажет мираж. И тот юродивый оптимизм…
- … is the best way of thinking (cмерть люблю английский!)…
- Ещё бы! Он, как и ты с некоторых пор, не различает яви и действительности: всё тупо именует reality . И до какой бы смерти ты ни влюбился вдруг в английский, а словеснику и славянину негоже замазывать факт языка…
- …который, собственно, и есть reality: явление и явь суть явления (или явь) одного порядка.
А Саид левым глазом хитро отцу Ионафану подмигивает, а правым сквозь объектив оценивает выразительность вида спорщиков и - щёлк:
- Готов снимок для дембельского альбома. Главное - подход к объекту, то чувство, которое есть в снимке. Или нет его в нём. Тогда это будет этнография, если снимать араба, география, если пустыню или порнография, если… простите, батюшка. Но это не будет фотография. Потому что сущность явления ускользнёт. Ну что, движемся?
- Движемся, только благословите и мне добавить два слова, - тихо проговаривает батюшка. - Вот вы тут спорили и, как всегда в спорах бывает, съехали на другое. Ну её, философию, а вот первая тема - о загробной судьбе - в самом деле вечная. Много об этом сказано. А я, смиренный Ионафан, одно могу добавить: всех Господь помилует, да не всякий милость эту примет. Врата ада, говорят, заперты изнутри. А мы… всё же молимся раз в год «о иже во аде держимых». Стало быть, есть и на них надежда. Что тут думать? Наше дело - послушание земное исполнять, стяжать дух мирен, да спасутся и другие возле нас. Аминь, что ли, братцы?
Смотрю, а мы уже на крыльце, смотрю - уже за воротами и канаем куда-то мимо Луксорского храма, ты его видел, конечно. Развалины - как с таблиц на факультете стоматологии в нашей Нетрадичке, где зубы заговаривают. Да я не ругаюсь, это русские зубы. Помнишь, стоит обелиск у входа, острый как левый клык, а правый сточился, видать от долгого неупотребления. А дальше комнаты без крыш - метров с полсотни ростом, а по ним туринтернационал с билетами и «мыльницами»: левой, левой! От жары, от злого зноя осоловели. И на зубА им, буржуинам, билеты покупать, когда с улицы всё прекрасно просматривается: слоновых колонн ряды, а на колоннах козы вздымаются; лев по лесу расхаживает, словно Гиргис у себя на подворье; крокодилы в двуногости упражняются; гамадрилы рылы задрали; павианы друг ко дружке клеятся; павлины веерами мертвяку-фараону дорогу метут; змеи семиметровые шеи по стойке «смирно» вытянули, туристам хвостами салютуют; шакалюги переднюю правую подняли, вдаль глядят, тебя видят; волы роги накренили: мол, моргала выколем; а попугаи поют: «Мишка, Мишка, где твоя улыбка?» - улыбка им ещё моя сдалась, без того ужасны джунгли - страхолесье стародавнее, окаянное, каменное, - а тут ещё комар-кошмар с пузом, как твоё, шприцом угрожает, а сам следующую заводит

песнь комара

Я знаком тебе, я звонарь-комар,
Плоскостное зренье - мой странный дар.
Я несметным временем чуть замглён.
Не тяжёл мне жёлтой стены полон.
В хоботок трублю, мол, иду на вы,
Ибо то люблю, что собратья-львы.
Не сразить меня, хоть ладонь отбей.
Мой сосед - египетский скарабей.
Облетает прах, опадает сор,
Фивы - панцирем, скорлупой - Луксор.
И, увенчан участью плоскостной,
Я сольюсь когда-нибудь со стеной.
Рядом реет крест, мне грозит концом,
И незримый перст вертит ключ с кольцом.

Не сливается, нет, со стеной, со стены срывается и - на нас! А за ним и все монстры стенописные, скалобитные, глубоко самобытные, всесторонне подкованные перепрыгивают из действительности в явь - через низкую оградку, через чахлую муравку, мимо декоративного аскера-часового с настоящим-таки «калашниковым» - к Нилу на водопой, ой-ой-ой! Но на Ниле - фелюга у причала, вдаль и вдаль понесла нас, помчала - что съели? От комарика, от змея, от зверя, от шакалюги - да на фелюге! Парусники с моторками понесут на тот берег, где Город Мёртвых, Фивы стоеросовые и, между прочим, россыпи наши алебастровые. Плывём - ты вон звёздной ночью разглядел, что вода грязная, а она не грязнее днепровской.

Находчивый ответ

Это, знаешь: приехал в часть генерал, там готовились, травку зелёнкой покрасили, выдраили всё, а он туда-сюда повернулся, пальцем где-то провёл, пыли шмат вытащил и к дежурному солдату:
- Вы знаете, какая об этом пословица есть?
А тот:
- Свинья грязь найдёт, товарищ генерал!

Ну спи, спи. Не грязней днепровской,повторяю. И купаться можно, а как же, но у мусульман это не принято. Одни пацаны на досках квадратных бутылями из-под кока-колы против потока выгрябываются, поют:
- Итальяно? Макароно! Падре-мадре-финита!
Итальяшки на фелюге рожами не ведут, буржуа пресыщенные. Только одна донна другой что-то диезом про бонбони-пер-и-бамбини ля-ля-ля. Чумазые бамбини не унывают: на жалость не вышло, так прекрасным сердца пронзят:
- Аскольтате, - заахали синьоры, - вы только послушайте, что они поют! Про гарибальдийских партизан!
Старается малец:
- О белла, чао, белла, чао, белла, чао, дай на чай, белла донна!
Полетели к певцу кругляшки, поплыли бумажки.
- Бенвенути, Аллах баракат! Итальяни вери найс пипл. Велком ин Луксор!
А лодочник, негатив нубийский, нашу компанию различил:
- Русия? Украния? Харашо-марашо-барашо!
Намотал Али-бабе вокруг головы арафатку («Тавариш кептен Кук!»), на причале напоследок снялся со всеми в обнимку (дескать, Египет-Украния - братья навек) и с каждого отдельно и по-дружески по бакшишу скачать попытался, да только зуб тебе - мы уже учёные.
Посмеялся, рассеялся я, воздух вдохнул - и к бате:
- Товарищ отец капеллан, разрешите обратиться!
- Благословляю.
- Батюшка, - не знаю, как начать, - а у нас с арабами есть общие предки?
- Конечно, есть. Адам и Ева - наши общие предки, и так до Ноя включительно, а ты как думал!
- А со зверями?
- Что ты, Михаил! Только общий Творец. А вот с тобой, Миша, благослови сказать, что-то не то происходит. Вскидываешься, пугаешься чего-то, вон вырядился по-иноверчески. Не обидишься? Бес тебя мучает, вот и весь диагноз. А бес просто так не входит - он грех увидит и воспользуется, как глист грязными руками. Ты на исповеди давно не был?
- Давно, отец. Лет тридцать. Если учесть, что мне тридцать и есть…
- Понял, понял. Одногодок мой, кстати. Невоцерковлённый, значит. Но хоть крещён? В детстве, наверно, бабушка крестила?
- Да нет, - отвечаю, - тётя Зоя.

Из детства

Я жил у неё, когда родителей не стало. Было мне лет эдак девять, не в себя хулиганить начал, по крышам гулял, на кровати в ботинках часами прыгал, кошаков по парадным шугал. В школе тоже отличался, когда не прогуливал. Ильича у нас бюст в коридоре стоял, так я ему свастику на лбу нарисовал, «немецкий крест», как мы называли. Да нет, мелом бы не было видно: он весь белоснежный такой, алебастровый, как ягнёночек. Куском, простите, дерьма на спичке, когда анализы сдавали. Чуть из октябрят не исключили тогда, тётку вызвали, фа-фа-фа-ля-ля-ля. Вернулась тётя Зоя домой, присела сутуло, заплакала:
- И в кого ж ты, такое убоище, вдалося? Хорошо, мамка с папкой вже не побачуть, какая ты получилася худобина невгамонная. В меня здоровья нема тебя посекти, и ты, нечиста сила, это использовуешь. Но это ещё туды-сюды естесьвенно было бы, а Ленина трогать - какое твоё право! Хто тебя уполномачувал, а? Нет, ты к стенке не отворачуйся, варвар бесстыжий, а завтра пойдём креститься. Вот так прямо за ухо и поведу.
Взяла и повела. А в крёстные коллегу-дворника пригласила, дядю Костю-алкоголика. Он, правда, молитв никогда не знал, а Символа веры не понимал и названия. Так что действовали мы в три позиции, как матрёшка. Дьякон, или кто там, текст озвучивает, дядя Костя более не менее правильно воспроизводит, а я молча, но горячо присоединяюсь. Батюшка старенький в ризе синей с золотыми звёздами, как дед Мороз, взял меня за руку (а тётка шепчет: «Да Вы, батюшка, не стесняйтесь, берите за ухо, оно у него крепкое») и в алтарь сводил на экскурсию. А вечером состоялись крестины. Очень дядя Костя веселился, всё к тёте Зое обращался: «кума» да «кума». Потом часто забегать начал:
- Ты кума или не кума? А раз кума, то и два кума, и ещё много, много раз! Разорись, кума, ещё раз на пузырёк.
А под новый год притащил судака огроменного, свежеотмороженного. Свари, говорит, кума, судака, я юшки хочу. А под юшечку да под это дело:
- Цалуй меня, кума-душечка, - приказал. - Мужик я тебе или кто?
Да на радостях, как был, сукин сын, без штанов, безотчётно пляшучи, по улице убежал. Остудился малёха, вернулся, да так с нами жить и остался. Вы не одобряете, отец Ионафан? Да нет, неплохо было. Мы с гамадрилом лысым поладили. И действительно, притих я как-то после крещения, собранней стал. Скоро даже в пионеры приняли.

- Ну вот, бесёнок из тебя выскочил, и всё. Исповедовать надо было, причастить. И так продолжать регулярно. А то окрестили, да на том и бросили. Это всё равно, что фотоплёнку проявить, но не закрепить - вон Сергея спроси. Но, пока жив, ещё всё поправимо. Подходи ко мне завтра с утра на исповедь натощак. Чувствую, ты не меньше двух заповедей недавно серьёзно нарушил.
- А что рассказывать надо?
- А это уж моё дело, как тебя расспросить. Ты, главное, расслабься и не бойся. А пока припомни всё хорошенько, подумай над пережитым и содеянным… Ещё есть вопросы?
- Есть ещё кое-что. Я тут послушал, что они говорят, и Ваше, батюшка, заключение. Про ад приблизительно уловил, а вот про рай вы все как-то замалчиваете. Получается так: чем рискуешь - знаешь, а вот зачем?
- Про рай не так просто. Там вообще непросто. Трудно даже, не всякий выживает. Надо стать как Бог, да не «как», а прямо Богом. Что ты скис? Это ж тебе не ислам, где перебежал мостик над бездной - и наслаждайся: плотский рай - бабы да кебабы.
Промолчал я на это, а сам думаю: трудностей и тут-то до чёрта. И потом, насчёт баб, исламистский рай как-то человечнее. А мне ничто человечное никогда не чуждо. Такая моя особенность характера.
Вот ты, Витёк, всё дремлешь, как тот чуткий камыш, и меня тем самым усыпляешь. От этого действия в рассказе убывает. А наша компания вкупе с твоим не покорным и не слугой уже между тем на другом берегу в эль-Курне, куда ваш брат турпехотинец пешим по-машинному на двухэтажных автобусах привозим бывает, а потом пересаживается на верблюдов - рощи пальмовые и наши мастерские алебастровые материально поддерживать. Но Гурт КЛЮЧ от верблюдов беспощадно отмахивается и лезет на белые холмы - к деревне, к народу поближе. Но араб - штука цепкая. Увязался один метров на двадцать в гору. Ему сперва «халас!» - глухим прикидывается. Тогда ему волшебное отъёбное слово «відчепися» - замедлил, но дальше полез. Как, знаешь, в анекдоте: спрятал, но не прекратил. И только великого и могучего уже не сдюжил - вниз откатился. А Гурт в деревню входит, а там травою сушёной, помётом ишачьим по-народному пахнет, и старик пастух с посохом «Аллах баракат» возглашает. О бакшише и не умалчивается. Смуглянка полумолодая выходит из хаты квадратной без окон, у самой под носом красная язвочка, хлеб без соли гостям протягивает. Выше лезем - пусто вокруг, одни стены изжелта-белые. В одной стене дверь, Саид на неё ахнул:
- Творение искусства!
Ну, расписная там, резная, не знаю. А за дверью хлопцы-мастера смуглые, брови седые от алебастровой пыли.
- Фотограф, снимай, но потом карточку присылай. Денег не надо, нам и так хорошо-марашо-барашо. Бывает, богатый, а счастья - ля. Ну нема счастья. Как американцы. Вот у меня в масне турист часто на цацки алебастровые засмотрится, кошелёк или камеру забудет. Американец всё себе хочет, и Белград, и Багдад. А мне чужого не надо - догоню и верну. А мог бы разбогатеть, но зачем? Я и так весёлый. У нас тут все весёлые, даже кто в могиле живёт. Вон посмотрите, - и выше по тропинке, то есть улице, показывает. А там склон крутой, как стена, а в ней дырок чёрных ряд, как ноздри стариковские, - Это всё могилы древних начальников, так и там наши люди живут. А ещё выше Группа Сорока - слыхали? - в пещере гнездится. Вот кто и богат, и счастлив! Как горные орлы. А ты, мусташ, ихнему главному не родня? Да пошутил я, и вообще всё это сказки - забудь.
А Саид голову вскинул, от пещер не оторвётся:
- Надо нам туда в гости сходить.
Сказано - схожено. Выдрались на ту гряду - и в дырку. И - куда надо попали. Старик со старухой встречают, на середину выводят. Гляжу: слева скотина стоит отгороженная - вол да осёл. Правее дитя в картонной люльке дышит. Мать черноокая к нему склонилась. Где-то я видел такое, не то во сне, не то в музее. Ещё правее решётка, а за ней - черно, не видно, как туннель в метро. Дальше по часовой - тоже солома, а на ней пацан с пацанкой лет четырнадцати уроки делают. Потом вроде курятника, тоже за оградкой. И всё, дверь, вход-выход.
- Туда нельзя, - кивнул старик на туннель, - там тарих, история. А здесь хайя - жизнь наша.
Самое в пещере ценное - два самодельных папируса: на одном карта, на другом бабёнка круторогая и крутобёдрая, конечно, и плечистая весьма, мотыжку в руке держит, а вокруг иероглифы пляшут. Я точно такие у одного коптика в лавке осматривал, даже приценивался. Я ещё тогда приличный был, сразу после Хургады, в прикиде как у белого человека. Экскурсирую туристом-солистом, а из лавки чувак выпрыгивает, чуть посветлее здешних, и ко мне. Слово английское, слово русское:
- Хочу дэвушка бисьмо бисаю, инглиш бисать не могу, хелп ми баджалуста, - и пошёл: дескать, - милая Джанетта, что нэ шлёшь ты мнэ бривэта и тыры-пыры-ту-ту-ту или бля-бля-бля, как изящно высказываются об этом европитеки. Я, как лох-преподаватель, всё это расшифровывываю и в полузнакомый английский воплотить стараюсь, а подопечный уж лапой машет: да ну её Жанетту, погляди на бабирус, коптский, не арабский. Ты же христианин? Так вот тебе, как единоверцу, от меня совет: арабу нельзя верить. Он тебе скажет: и папа умер, и мама, и тётя Зухра, аллес мани финита, что имеешь, то и гив ми. А вечером домой придёт: папа, салям, мама салям, тётя Зухра, мархабa. И гив ми баалшой кебаб, бикоз фисё день был работал, а вечером тaйерд. Так что видишь, как важно быть осторожно, амиго. И второй секрет, только для тебя, атансьон: есть бабирус три цена. Первый цена для туристов сразу. Второй цена скидка потом: это для упрямых, кто торгуется любит. Или если покупает много. А третий цена христианская. Это тебе как подарок: только 60 игипских за такой бабирус.
Ну, я уламываться начал, посмотрел. Сначала картинки себе как картинки, и правда, христианские: пустыня, в пустыне холм, на холме дом, в доме том стол, вокруг двенадцать стоят, серьёзные такие. Чарка, солонка, краюшка, кто её в соль суёт, тот тринадцатого предаёт, а тринадцатый - не будем о том Кто. А вот: от села до села дорога суха-бела, идут по ней два осла, на одном старик, седа борода, на другом под накидкой жена молода, дитя на руках. И вдали стоит пирамида. А вот и карта: Нил с городами, пальмовыми садами, финиковыми плодами - льётся-вьётся, взять не даётся. А вот фараон в двурогой короне сидит, рядом фараонша - сама ему по колено, как пьяному море. Море впереди, Витенька, так что просим ещё разок повториться. Спишь, говоришь? И попугая во сне видишь? А он всё кричит «жамэ, жамэ!» и плачет по-французски, так, что ли? Я не гордый, сам повторюсь: доброй ночи, командир! А я продолжу: это тебе будет вроде иностранного языка во сне. Тамам? Хр-р-р, фью! Гуд фор ю, баюшки-баю!
А на следующий папирус взглядываю и такую сцену вижу: стоит посреди, заметь, гостиничного номера кто-то, не знаю, человек вроде, а морда шакалья - чёрная, вытянутая, и уши торчком. Да, и зубы само собой. Щурится жутковато, сам покойничка скальпелем потрошит. Вскрытие, значит, проводит - резекцию по-научному. Или не вскрытие, да и не скальпелем - просто бальзамирует его, голубу. И не в гостинице, забудь, а не сказано где. Но не понравился мне, знаешь, этот сюжет, нехорошее вспомнилось, ну его. На другой лист перевожу взгляд, а там крутобёдрая, круторогая, крутая и бодрая, ну ты понял, типа Музы, двумя руками прощально машет, а за нею старый павиан с палкой - тоже как бы «прощай» типа сказать хочет. Смотрят обое на реку, а по ней лодка уходит, а на лодке, опять-таки, жмурик запелёнутый лежит-лыбится. Не спи, приснится! На третьем - тоже не легче: две фигуры - одна при зубе между ног, другая без зубА - стоят, лежат? А всю картину по периметру змея обвивает, и между двумя ими тоже змей горыныч стоит-лежит. Не порадовало. Сунул я дружку Жанеткиному бумажку мелкую, жмаканую - и молча на улицу, и за угол сразу. А за углом тоже лавка, но уже мусульманская. И там тоже туристов папирусом охмуряют, но тупо по тридцать, пф-ф. Потому что простые, без тайн. А вот в той лавке - там знают что-то, и много чего-то. И зазвал он меня как бы случайно, письмом заманил. Ну Аллах с ним. Вернёмся лучше к нашим баранам, типа ослам, волам и пещерным дедам.
Али папирусы похвалил: славные, говорит, дай Бог всякому таких. А старик тут же сворачивает их, суёт в картонную трубочку и с поклоном вручает - знай Восток! Поломался малость Гурт, но взял. А дедуле за это бакшиш предложил - десятку игипшен, как сейчас помню. Поломался малость дед, но взял. Чтоб ты знал, соня глубокая, сельские арабы всегда так: сам не попросит, но не откажется. Оно и правильно. Дают - бери, а бьют - текай. Полюбезничали ещё чуть, расшаркались, щёлкнули семейство на память, снимок прислать бессовестно пообещали, да и на улицу. А внук дедов, уроки делал который, за нами, провожать.
- Вы издалека? - спрашивает.
- Ну.
- А я тоже каждый день далеко бываю - в школу в Луксор езжу, здесь в эль-Курне только начальная
- Молодец, - отвечает Гурт, - так держать!

Рассказ о расовой терпимости

Это вот ещё из армейской жизни: приехал в часть генерал, - может быть, как раз тот, что грязь нашёл, а в этой части черножопый один служил, ну типа мулат. Генерал ему:
- Ты что - негр?
- Так точно, товарищ генерал!
- А-а-а, ну молодец, так держать!

Ну а Гурт мальчика ещё повоспитывал (педагоги, бля!):
- Учись, - говорят. - Ваш Насер, знаешь, как сказал? Он сказал учиться, учиться, и опять-таки надо учиться. А выучишься - так чтобы дураком не помереть, путешествовать надо, землеобзор совершать, а как же.
Ну в свою дудку дудят, как все. Али - тот левый крайний, он, когда расходится, утверждает, что вообще учиться не надо, и даже Насер, если хочешь знать, тут неправ, а дорога, блин, всему научит. Саид, подумав, добавляет, что технику снимка надо, конечно, освоить, но главное - интуиция. То же и Али-баба: не будет вдохновения, так ни к чему тогда и грамота.
А школяр-то, небось, думает:
- Шалишь, Европа! Сами вон учёные, а нас, третий мир, в дураках держать хотят, чтоб мы не в третьих, а в шестых мирах у них всю жизнь бегали, ослам хвосты крутили. Не пройдёт!
А тут ещё Али-баба про Группу Сорока его расспрашивает, что там у них за пещера и какой-такой главный. Чуть заикнулся - мальчик замкнулся. Обиженный, знаешь, вид принял. На какую-то хату показал:
- Cюда зайдите, здесь тоже интересно.
Ну что там в хате: семья большая, братья сбежались, один в Париже бывал, по-французски «умбО» разговаривает, в смысле «un peu», в смысле чуть-чуть и притом с акцентом. Али-баба с ним по-французски полопотал, Али с хозяином кальян пососал, Саид по стенке аппаратом, как пылесосом, прошёлся. Что на стенке? Много чего. Во-первых, раис Мубарак на плакате, а как же. По цветистому розовому лугу сам в тёмных зеркальных очках шагает - утро, так сказать, родной земли. Потом на фото юноша конского типа - у арабов, навсегда во сне запомни, чтоб от зубов отскакивало, три типа лица: верблюжий - это большинство раисов и шейхов, ослиный - как у наших луксорских извозчиков, ну и конский, романтический (и террористический). Спросили, кто такой, а мамка пожилая, в платочке, заплакала. Сынок это наш, погиб он. В горы с Группой Сорока ушёл, думали, семью обеспечит, нас на старости поддержит, но - иншалла! Им-то что, их всегда сорок, другого взяли, щель залепили.
- У них как во Французской Академии, - поясняет тот, что в Париже был, - один выбыл, другой прибыл, бессмертные!
Дальше на стене - Париж, Нотр-Дам, ну его ты, конечно, знаешь, пузом потёрся, себя показал. А перед Нотр-Дамом этот самый «умбО» стоит, тоже себя показывает, серьёзничает с немолодой француженкой, что язык ему читала. Потом ещё фото: шейх престарелый, всего села прародитель, серую бороду выпятил. Потом табличка медная, а на ней «бисмилла Рахман Рахим», ты не понял, но так сразу не прочтёшь - извилистая каллиграфия. А направо повыше - котята пуховые, мордатые, точно такие у Музы в комнате висели. Что там она сейчас? «Хороводится с кем захочет за шесть тысяч отсюда вёрст». Не шесть тысяч, меньше, но от этого не ближе. Да ладно, мне-то что. Она у нас девушка простая, так пусть развивается. Сказала однажды: «Женщина тем образованнее и культурнее, чем больше у неё любовников, вот!» Что ты думаешь, простая, но мудрая. Дело своё туго понимает. Ну, Инеска в книжки уткнулась, и так эрудированная. А как это я на них съехал? Проснулся бы, что ли, Виктан, придал бы направления рассказу товарища. Не? Тогда продолжу: стадион какой-то стаэтажный на стенке, толпа сидит, болеет. Болезнь у них такая - болеть. Ты как, футболистами пока не промышляешь? Ну да жизнь ещё не завершена - иншалла, конечно. А дальше сократимся умбo, дело не в стенке, тем более, что у нас ещё другие стенки ждут упоминания. А вот среди сбежавшейся родни какой-то молодой и несомненный мент появляется. Не в форме, но я их в любом штатском как-то унутренне ощущаю, хотя, казалось бы, законов до последнего времени особо не преступал - за неимением у нас никаких особых законов. Входит и представляется, представляешь:
- Я Мухаммед.
Ага, Мухаммед, а я думал, Никодим.
- Провожу вас немножко, а вы скоро в Луксор? Надо до вечера успеть, тут после заката иноземцам не рекомендуется, - так примерно.
Ну ещё до того заката - ведь только полдень с небольшим. Это школяр его навёл, чтобы секреты здешние от нас охранять. Стал охранять, что ты думаешь! Сунулись в начальную школу - мечетно-приходскую как бы, - классы можете снимать, а учащихся - ля-ля!
В ещё одну хатку пожаловали - на женской половине и аппарата не вынь, ныззя! Словно как бы это не аппарат, а что другое. Хоть сами бабы и не против, но - ныззя! А ослов с козлами - вот это всегда биля шака, за милую душу то есть. Но сколько ж можно щёлкать одну скотину, тем более, что Гурт в Луксоре к ветеринарам уже наведался. Да не лечиться, что за тупая юмористика десятого сновидения! Все, хамдулилла, здоровенькие, а лечебный процесс посмотреть и поснимать всё-таки интересно. Эту ветклинику англичане открыли и денег за услуги не берут, а то тут у нас, как ты понимаешь, у млекопитающихся никаких прав, одни обязанности. А у человека и того нет, в смысле - даже без обязанностей как-то обходится. Тем более по отношению к бессловесной братии. Которую тут поленьями лупцуют, а животное только око косое повыше закатит и чуть-чуть шаг ускорит, но именно чуть-чуть. Да ничего мне не жалко, и не надо там сквозь храп насмешливо фыркать, это британцам жалко. Денег не берут, потому что бедняку тутошнему дешевле забить меньшого брата и нового купить. Добрый народ, но грубый. У вас в Укрании тоже грубоватый, но не добрый, а уж в Московии - опять-таки у вас - конечно, построже: как дадут прикурить… Но не в том дело. Рациональное зерно, как ты говоришь, укатилось куда-то. Да, ветклиника. Возле базара сначала мухи сгущаются, потом стенкой отгороженый двор и вход через арку. А под аркой с двух сторон два плаката висят. На левом основательница - леди Мэгги - свою заверяет покойную пегую пони Пэгги, что хозяйка и подруга, мол, выполнит её предсмертную волю и откроет госпиталь для развивающейся живности третьего мира. А на правом, тоже по-английски, десять просьб коня к хозяинy: дескать, не лупи меня по чему попадя - место выбирай, кормить-поить не забывай и не нагружай сверх меры, как Миша Витька. Тому-то всё равно, он дрыхнет, зараза, а конь о четырёх ногах, но и то, бывает, ошибается. Вот их во дворе и поправляют, подковывают, зубы рвут, лечат, короче. А в нишах совсем хворые стоят, стационарные, больше всё ослы. Один маленький, тощий, такой доходяга несчастный, что Саид его даже снимать не стал, сказал - не этично получится. Да и не эстетично - по всему телу пациента полоски небрежно выбриты, аж до мяса… Да не жалко мне, не шелести. Вообще, я не про то хотел, я про народ. Где мы сейчас, в эль-Курне кажись? Плесну-ка я себе, не возражаешь? А то голова стала тёмная.
Идём, значит, по селу, а чурка лягавый всё «ныззя» да «ныззя». Смотрим - домик одноэтажный, казённого типа, кругом народ толпится. Пошли в Гурте догадки, типа предположения: управа местная? клуб, может быть? красный уголок мусульманский? Спросили мента, он отвечает: «ферма». Снимать её, ясное дело, ныззя, а подойти можно. Даже войти внутрь разрешил, но понятнее там не стало. Толкутся в предбаннике арабов тридцать, галдят, а дальше стенка с окошком. Вышли с горя, а мент спрашивает, почему так скоро. Вот там как раз можно и подольше посидеть. Тут Али-баба ему:
- Хал хаза зиндан? - кутузка это, что ли?
И тот радостно хохочет:
- Молодец, догадался, вот видите, тем более пора вам в Луксор! А то места тут глухие. Нет, возвращаться не стоит, а я вам дорожку покажу интересную, между скал, видос - ты шо! Вон на тот холмик, видите, а дальше по тропке вниз. Даже храм Хатшепсут оттуда чудно видать.
Переглянулся Гуртик - и тронулся единодушно в дальнейший поиск на жопу приключений. А солнышко-то сверх плана усердствует. Даже домой, в зиму, захотелось на пять минут. Али-баба, вижу, башку арафаткой обвязал, а шнобель-то в трещинах, как местная почва. Али - тот в Африке уже десятый, что ли, раз, так привык, солнечной ванной наслаждается. У Саида температурные рецепторы вообще в глубокой атрофиии, зрением живёт. А отец Иоасаф, как я уже ощутил, живёт внутренней молитвой и практически не нуждается ни в пище, ни в отдыхе, ни в тепле, ни в прохладе, а полный такой и розовый - от одной благодати. Так размышляя, встащился я за всеми на холмик, сказать бы - на перевал, стал спускаться - опять-таки за всеми - по тропке между скалами, откуда всю Нильскую долину видно бы, кабы не дымка полуденная. Если сгустится - получится тьма египетская, слыхал? Может, и слыхал, да проспал. А если спуститься - в храм-музей Хатшепсут попадёшь. Только как спуститься? Крутовато как-то стало. И безлюдно. Стоит, правда, каменюка, под ним в тени сорокаградусной отбившаяся кореянка сидит, хрустики картофельные из пакета улопывает. Ещё каменюка тенистый, раскидистый встретился, под ним юная парочка - Лейли и Меджнун, типа Ромео и Джульетта, так понятнее будет. Поспускались ещё минут пятнадцать - и биздец, типа гаплык. Обрыв. Ну вот мы с тобой - порознь, понятно, - пустые рукава, ну русла пустые осматривали из самолёта, так если такую топографию, блин с хреном, на попа поставить - как раз такой стенд получится. Были здесь когда-то и реки, и водопады, но… Если в кране нет воды, то и ни туды,и ни сюды, так? О, хрюкнул во сне одобрительно, близкое почуял, хоть я и не про то. Покрутились мы на этом месте под солнцем: впереди - обрыв, назад лезть - облом, слева - вообще ничего нет, а справа ещё одна пещера историческая. Решётка, а за ней темным-черно. И дощечка с надписью по-арабски, отец Иоасаф и Али-баба хором рявкнули, что вход воспрещён. Да это и так ясно, потому что к надписи череп с косточками художественно пририсован. Пугают, понимаешь, чтобы не потянуло никого войти туда, в историю.

Lupus et Agnus
или
Давид и Голиаф

Это знаешь: вышел как-то на улицу один представитель ненашей национальности, ну из любимцев твоих, Бройлеров. Вышел, идёт, а навстречу - КГБ! То есть по дороге пройти надо мимо здания КГБ. Серое такое, страшное, окна бельмами занавешены. Дверь громадная, тяжёлая: придавит - мокрого места не оставит. Ускорил шаг Додик, чтобы не втянуло туда, а всё-таки любознательно - глазом чуть-чуть покосился, как, знаешь, еврей может, а на двери табличка: «Посторонним вход воспрещён». Засмеялся тут Давид, даже остановился на секунду. Она-то и стала роковой, но дело не в том. Дело в его последних словах:
- Вот весёлые люди: да хоть бы написали «Добро пожаловать» - какой кретин туда попрётся, ха!

Так и в эту тёмную историю мне соваться не захотелось, жизнь уже и так была темна.
Али с обрыва череп свой длинный египетский свесил, экстримом потенциальным любуется. Он ведь экстремал, джип на крышу подымал. То есть он за рулём сидел и по стенке въезжал на многоэтажку, в балконы врезаясь, между форточками петляя, а к джипу трос привязан, на крыше закреплён, то есть его, кажется, Али-баба держал зубами, на том и зубы потерял. А может, и не на том, он мне не докладывал. Вообще, просьба всех не так уж безоговорочно доверять всему, что я излагаю, а то мало ли, вдруг тут где-нибудь кто-нибудь с диктофоном сидит, а потом доказывай, гамал ты или не гамал. Ну ты врубился, всё это прежде всего трёп, а уж потом истина в последней инстанции, как другой тёзка мой выражался, запятнанный президент Союза.

Диалог об общечеловеческих ценностях

Я тогда аж по экрану хлопнул от восхищения - спрашивает Горбачёва американский корреспондент:
- Как вы относитесь к нашей - американской типа - литературе?
- Ну, - не задумался Михаил Сергеевич, - ценим, уважаем. Хорошая литература, одна из выдающихся мировых литератур.
А тот не отстаёт:
- А какие американские писатели вам нравятся?
- Ну я, - тут уж призадумался, но не очень, М.С., - ценю, уважаю. Выдающаяся литература. Интеллектуальная, вот. Но знаете, в последнее время меня всё больше тянет перечитать нашу отечественную классику.
А тот, невгамонная худобина - привет тёте Зое, или, как интеллигентно высказываются мои филологи, «оказался столь неотъёбен», всё спрашивает, знать ему это надо:
- А какой ваш любимый наш писатель?
- Ну, - рассердился уже на непонятливость М.С., - мы ценим, уважаем. Замечательные писатели, выдающаяся литература. Но, я сказал бы, это ещё не истина в последней инстанции.

Во мастер! Молодец! Это высококлассический образец трёпа, экстрасенсорика родного слова - учись, Миша Чванов! Так что ж - их в спецпартшколах на это натаскивали, а я типа самородок. Уже в Нетрадичке учился, а всё пациентов: «ложите голову» - приглашал. Ага, ты проснулся на миг, спонсор попойки, так остановись, мгновенье! Скажи-ка, свежая голова, как правильно по-русски сказать «ложите голову»? Не, не ложи её на стол, отвечай! Как это «так и будет»? Я ж тебе не армянские загадки загадываю. Да Али-баба палача с топором не послушается, если тот к нему так обратится! Учись, пока живой: ложить в русском языке можно только … , зато на всё подряд, а «словить», кстати, только кайф, но эх! - не от всего. И опять-таки, кстати: продолжим насчёт родных языка и литературы. Свесил, значит, Али над пропастью череп, там смутно видны плиты храма Хатшепсут, туристы тараканами шастают. Свесил и стихи скандирует патетически:

Всё, всё, что гибелью грозит,
Для сердца смертного таит
Неизъяснимы наслажденья,
Бессмертья, может быть, залог,
И счастлив тот, кто средь волненья
Их обретать и ведать мог.

Это, чтоб ты знал, Пушкина сочинение. Пушкина ты должен знать. Знаешь? Не «ну», а назови его три любых стихотворенья. Итак, первое? Про старушку? А точнее? «Ты жива ещё, моя старушка» - так! Второе? Чего? Что я там в пустыне пел? А что я пел? «Когда фонарики качаются ночные»? Не, соберись! Ах, «Выхожу один я на дорогу в старомодном, ветхом шушуне»! То-то! Теперь третье? Ну если с третьего класса как сейчас помнишь, так продай, не стесняйся. «Лукоморья больше нет» - уау, первая премия! Всё, двигайся мгновенье, ты обыкновенно - в смысле, куняй, Витёк.
И вот смотрит Али вниз, Пушкина вспоминает и вдруг углядел что-то:
- Эй, товарищи, а там ведь - метрах в десяти книзу новая тропка начинается. Давайте-ка дедка за репку уцепимся и постепенно на неё спрыгнем. А там уж пешком пойдём.
Мне это, конечно, напомнило, как Василий Иванович с Петькой с парашютом прыгали.

Неприметный подвиг

Десять кэмэ до земли:
- Василий Иванович, дёргать?
- Рано, Петька.
Пять кэмэ:
- Дёргать?
- Рано.
Три кэмэ… Ну и тэдэ. Наконец, до земли три метра:
- Может быть, я всё-таки дёрну, Василий Иванович?
- Да перестань, Петька. Ты что, с трёх метров без парашюта не прыгнешь?

Мне напомнило, а другие:
- А что, попробуем!
- Только (это Саид осторожничает) чур сначала аппаратуру спустим и в сторонке сложим. Если сами расшибёмся, так хоть камеры уцелеют.
Сказано - спущено. Сел отец Иоасаф на край, ноги низко свесил, Али по нему слез и за могучие иеромонаховы щиколотки ухватился - висит. За ним Али-баба, потом я - и знаешь, понравилось. Кто-то изнутри меня на себя руководство принял. Висю… Вишу, короче, и как раз три метра до тропки не хватает, как у Чапаева. Сверху мне команда передаётся:
- Два, три, ноль - пошёл!
Изнутри: «Разжать руки!» Разжал - бух. Что ты думаешь? Стою точно на тропке. Не сорвался! А Саид с обрыва уже аппаратуру по одной вещице спускает через товарищей, и каждый на одной руке висит, а другой единицу аппарратуры ниже передаёт, а ты как думал? А я всё это принимаю и аккуратно на тропочку складываю, сам за живот держусь. Ну, ты, как всегда, глупо фыркаешь, совсем не то, а ремень ощупываю, не вылетело ли кое-что. А потом и сами как-то там попрыгали. Али-баба мне на спину, Али мы вдвоём поймали, для Саида отец Иоасаф нам рясу сбросил, растянули, а сам отец Иоасаф как-то замедленно, даже торжественно, подобно аэростату, притропинился. Во как бывает в мире нетелевизионного экстрима! Чешем дальше под горку, солнцем палимы, все возбуждены удачным фокусом, над ментом деревенским смеются, который, небось, пошутить над нами хотел - так на ж тебе, Анискин-баба хренов!
- Хороший народ, открытый, сердечный, - высказывается Саид, - клянчат, конечно, бакшиша бесстыже, так это ж по бедности. Высокая родительская смертность переходит в малолетнее попрошайничество. А вообще - как этим буржуям не стыдно теперь натравливать всех христиан на всех арабов! Государство, конечно, полицейское, но люди-то добрые, честные… Толчёшься целый день в толпе - никто в карман не лезет. Вечерами в глубочайших трущобах - никто не хулиганит, не дерётся…
Арт-директор всё хмурится:
- Так-то оно так, да не вполне!
- Что именно - так? И что - не вполне? - интересуется Али-баба, уже, кажется, готовясь к новому туру словопрений.
Тут Али всё и сформулировал до того по-безобиняковски, что и спорить стало не с чем:
- Так - что государство полицейское. Да будет вам известно, господа-товарищи, в Александрию и Каир мы не едем. Историк Самир, который обещал встретить нас, устроить и снабдить материалом по интересующей нас теме…
Покосился на меня, помолчал секунду - и дальше:
- Обещал. Но не встретит, не устроит и не снабдит. Я позвонил ему вчера вечером и услышал: «Обстоятельства изменились. Прошу мне больше никогда не звонить. Есть серьёзные проблемы». И, что подтверждает наихудшие догадки, - заблокирована моя электронная почта. И, может быть, именно сейчас через Самира пускают переменный ток в местном гестапо. Вот вам полицейское государство. Его чиновники никогда не поверят в наш чисто художественный интерес к загадочной, до сих пор не перевёрнутой странице истории арабского мира.
И вот так на меня покосился. И чего скрытничать? Я давно всё понял: готовит Гурт книгу о Группе Сорока, ну так я ж не против. Самому интересно про веками недокаранную горную братву. И прибыл бы Гурт теперь, через год, я бы сам снабдил их материалом, а что там Самир в Александрийской библиотеке о жизни родного народа знает? Ещё мало их, либеральных очкариков, сажают, а вот при товарище Насере порядок был. Народ, я пришёл к выводу, любит крепкую руку, а распускать нельзя!
- Так что, - продолжает Али, - исходя из сказанного, завтра нам светит не Луксор - Каир, а Луксор - Хургада. И домой!
Подавленное молчание, а он дальше нагнетает:
- А «не вполне» - это насчёт здешней честности. Из моего зелёного футляра ушли в неизвестном направлении 240 безусловных денежных единиц. Обращаться к Гиргису и устраивать разбирательства в его штате не хочется, да и бесполезно. Значит, скидываемся, что у кого осталось, и летим в Киев.
Молчание всё подавленней. Храм Хатшепсут остаётся далеко справа, тропинка всё горизонтальнее, и вот уже мы на шоссе (носы красные, шузы белые), и мастерские кругом с кошками да бегемотами, стены расписные, красочные, но не без ржачности - например, жених с невестой рука об руку идут по стене, а перед ними стрелка и буквы WC. Травоядные на стенах пасутся, хищные сзади к прыжкам изготовляются, девки воду несут, парни овец пасут, самолёты к минаретам в Мекку летят. То тут, то там чёрный квадрат Каабы - приезжай, Инеска, посмотри и не умничай: «Малевич-Шмулевич». Она, кстати, сама типа девушка еврейского типа, хотя в семье их нет, это от интеллигентности или вообще от рыжести. Что ещё на стене? Петушок хвост бараньим рогом изогнул, курочка, ну в общем - «и творожок, и петушок, берём, девотшкы», как одна торговка зазывала на мостике Птичьем, что ведёт на Русановку.
А здесь - пыли белёсой с воздуха не сморгнёшь, сидим под чайной какой-то фанерной в полутени, отдыхаем.
- Вы бы литературным творчеством пока занялись, - подстёгивает фотограф сочинителей, - а жара спадёт, дальше пойдём. Епископа упустили, так хоть по деревням покрутимся напоследок.
Творчеством так творчеством. Достал Али из того самого футляра компьютер компактный японский, с японского пинчера ростом… Помнится, вечером как-то в Луксоре сидели так вот на улице в открытой кофейне и в этот самый японский слова заносили. Вокруг толпа вращается, в целом соответствующая добросердечной Саидовой оценке, и вдруг японец одинокий, не то кореец, самурай, бля, пеший по пешему чешет, потерянный такой, как инопланетянин. Или просто как будто в пустыне заблудился. И видит внезапно японец компьютер, оживает мгновенно, глаз уголки осмысленной слёзкой сверкают, всё вернулось - и жизнь, и любовь! Знаешь, как хан половецкий травку емшан покурил, или даже просто понюхал? Не знаешь, это понятно, а непонятно, откуда я знаю. Непонятно, но уже привычно. Слушай сюда.

Легенда о емшане

Такой народ водился когда-то в наших степях - наших, в смысле ваших, ныне восточнославянских, - половцы. С предками нашими (тут уж точно нашими) воевали, но и торговали, и смешивались, и вообще, Витяй, не исключено, что среди этих самых предков тоже половцев навалом. Почему «опять какие-то крокодилы»? Я ему серьёзный исторический эпизод, а он только и знает про своё хищничество и пресмыкательство. Ну, не без того, были они нрава отчасти крокодильского. Налетят, разорят, поубивают, поимеют - и домой. Опять тихие, опять скромные, овечек стригут. Лошадок в ночное водят. И поют, и пляшут. Как в опере «Князь Игорь». И так до следующего набега. Ну, эти набеги, в конце концов, наших славянских предков достали. И князь Владимир Мономах так этих половцев отзвездовал, что главный хан с Донца убежал на Кавказ. И скрывался там среди чеченских боевиков, а точнее сказать, в Абхазии. Море, фрукты, климат мягчайший, сам понимаешь, всесоюзная здравница. Шашлыки, чебуреки каждый день, Эркацители там, Киндзмараули, а в степях - там что? Одни суслики с хомяками, половецкий деликатес, волкu позорные, лисицы брехливые. Потому брехливые, что брешут на червлёные щиты, съел? Опять же ветер, зимой буран заметает, летом засуха почти как тут - короче, непросто там выжить. А в Абхазии хану нравится, на солнышке хан плавится, в море купается, виноградом окормляется, с дэвушками забавляется - в общем, оздоровляется. И акцент у него кавказский пастэпэнно паявляется. Так проходят двадцать лет. Проходят - и вдруг нашего славного князя Владимира Мономаха не стаёт. Пишет он своё знаменитое завещание («Як умру, то поховайте», знаешь) - и не становится его больше. А значит, снова - русским лажа, половцам шара. Оживают как тараканы, к новому набегу в открытую готовятся, старого хана домой зовут. Приехали к нему делегацией в Сочи-Гагры, смотрят - сидит пахан в папахе, винцо сосёт, чебурек жуёт, Родину забыл. Ему про родные степи, про журавлей на берёзках, а он, падло:
- Чого я там не бачив? - да ещё подчёркнуто с кавказским акцентом.
Значит, не дрогнуло сердце. Тогда командированные ему хором песню народную спели «Ой, ты степь да степь широкая» и половецкие пляски из «Князя Игоря» исполнили - куда там!
- Э-э, хлопцы, у нас на Кавказе и пляшут ритмичнее, и поют музычнее, и голоса зычнее.
Опять не дрогнуло. И тогда, как последнее средство, специальный уполномоченный вручил хану пучок емшану, травы степной. А кто из половцев емшан покурит, у того пробуждается тут же такая, как один галичанин сказал, «несамовита національна самосвідоміcть», что не успел хан даже затянуться, только понюхал родную травку, - и дрогнуло сердце, и слеза патриотическая его прошибла. Скинул папаху, взлетел на коня, свистнул - и умчался домой, в дикое поле. И кончилось это для нас, конечно, плохо.

Но рациональное зерно рассказа не в этом, а в том, что если бы ты, Витёк, или кто другой, привёз бы мне чего-нибудь такого о Родине возбудительного, - но ты не привезёшь, да, может быть, и нету теперь ничего такого. Хотя Украина, это точно, страна запахов, всё там густо, жирно, чернозёмно - живёшь, как в борще купаешься. А здесь - точно сухую сауну принимаешь. К делу. Раскрыл, значит, Али машинку, и вот что писателям туда

стена наговорила

Большая стена с крохотной дверцей. Вместо окон - цветная роспись. Здесь и пальмы, и львы, и реки с крокодилами. Один разлёгся посреди потока, словно мост. Другой - вдоль, как на узкой кушетке. По берегам плещут светлыми ладошками бурые павианы.
Вот две девицы-сестрицы месят в мисках тесто, точно подушки взбивают - трудятся, хмурятся, не улыбнутся, - третья стоит поодаль, на пальмовый ствол оперлась, глядит на работниц и смеётся. И написано рядом: «Астарахат астарахат амалат», то есть «погуляй, погуляй, да и поработай».
А там - лань толстобокая, как пирожок, шею запрокинула, с дерева листочки сощипывает, осклабилась-расслабилась, беды не чует. А позади-то львище стоит, ухмыляется. И того не знает, и ты не видишь того, что за кустом густым охотник засел, только ноздри двустволки выставил. Но есть и на охотника управа. Тучка над кустом нависает, на тучке только два слова чернеются: «Аллах акбар». Вот так и в жизни. А что, скажешь - иначе?
Дальше - гляди. Сидит Али на земли в пыли, колесо перед ним крутится. Он длинный нож о колесо точит, сам посмеивается загадочно.
- На кого, парень, нож остришь?
- Иншалла, там видно будет.
А вот ещё, где быть бы окну во всю ширину - два больших кувшина один на другой поставлены. Да нет, что бишь я: который нижний - то не кувшин, то девушка в платке, а вот верхний, на голове её, так то кувшин, и вода над ним шапкой держится, и сама водоносица над водой стоит - пучится поток, пенится, играет, из крутых бережков струи ручьёвые в реку катятся.
Отвернись от стены - кругом песок, щебёнка да пыль белая, алебастровая, - а чему ещё быть под отвесным огнём полуденного слепила? Вот как возмечтал человек о воде - кружкой не напьётся, кувшином не утолится, Нилом не зальётся. А по воде утки-селезни плывут, рыбки плавниками машут. Спрашивает утка рыбку:
- Куда мы плывём, не знаешь? И зачем на воду спущены?
Отвечает утице мудрая рыбица:
- Я бы три дня и три ночи подумала и тебе бы, хабибе, ответила, да обеих нас накроют сетью ещё до вечера. Сковородка тебе всю правду скажет.
Не забыл ещё девушку с кувшином? Несла она, несла влагу в дом - а дом от потока не близко: за рощею пальмовой, за холмами песчаными, за тропами львиными, за пустырями шакальими. Шла-несла, утомилась, головою склонилась, спал плат, поник взгляд, коса расплелась, вода разлилась, разбился кувшин. Вот так и в жизни. Что, скажешь, иначе?

Минор пошёл, расслабились. Тут хозяйка чайной, без платка, между прочим, питьё приносит, глазками играет. Дедок ветхий в халате ветхом на скамеечке, тоже ветхой, зевает и «Аллах-ах-ах» приговаривает. Пасечник молодой в чалме на машине мёд привёз:
- Асал, - поясняет, - асал.
Нет, не до того. В небо запрокинулись, в ультрамарин погрузились, Мандельштама, мне тогда ещё незнакомого, читают:

Есть в лазури слепой уголок,
И в блаженные полдни всегда,
Как сгустившейся ночи намёк,
Роковая трепещет звезда.

Они вообще-то часто что-нибудь декламировали, а мне в одно ухо влетало, а из кое-кyда вылетало, как с Инеской раньше. Но про слепой уголок проняло. Я сам одновременно голову задрал и вот этими увидел: в самом пламенном, бля, полудне в области зенита что-то такое чёрное прячется и звездой незримой пугает. И вообще, если не боишься, конечно, ну да ты парень храбрый, потому что в это не веришь, а не веришь, так как не знаешь, - короче, слушай. Печаль этакая сердце запекла, горячая, дневная. И только ветер утешает, нашёптывает: а ты, Миша, в лазурь погляди - не рассмотришь, так всё равно почуешь: там стрекозы крыльями шебуршат, не здешними игипшенскими, нет, ассирийскими, что ли вроде, и тьма, вот она въявь, да не сонная, гладкая, а переборчатая, коленчатая, у-у! Гроза собирается, как бы на войну. Темнеет нижний слой помрачённых небес, и шестирукие тела слюдяные, тельца комариные, лесистыми крестиками лазури брюхо, ими беременное, позазанозили: назови нас по имени (просят). И сквозь них натужно проталкивается, протискивается, крылышек чешую калеча, и рукою высокою всё покрыл Азраил, ангел смерти (так его, узнал я позднее, чурки наши промеж себя величают). Занесло на вдохе, там бы и остался, да не пора мне. Потому что, вот ещё, слушай: Египет - вырея только преддверие, а мне далеко ещё, может быть, - плыть? лететь? - покинув случайное здание чужой плоти. Жарко в нём, пламенно, кожа - стены, очи - окна, кости - полати, сердце - печка. Дневная душа в нём живёт, днём пронизанная и пропитанная. Пьёт-гуляет, себя не знает. Того не знает, что в глупом её ликованьи бездна ждёт, и страшен рёв её глухой. В озарении, сверканьи и сгораньи - не избыть её, беспричинной, бескончинной, никоим конём необъездной.
Но оклемался малость, от жары это, думаю, и ещё думаю: а из колодца, говорят, звезду видно среди бела дня. Не успел подумать (правда, не успел), а стихотворец Али-баба уже какой-то иссебятинкой уши тешит, что, мол, с улочек подольских, нынче пыльных, завтра скользких, как с колодезного дна, в белый день звезда видна. И ещё, и ещё, и про звёзды, и про колодец, и как вороны на слякоть по дворам разговорились было, да надорвали зобы. Потом про Елену, про Татьяну, про Светлану даже, намёки на ещё какое-то имя. А потом я ухо навострил - то самое, куда влетает, - раздалось: «Во мне живёт его душа - ты знаешь чья?» Тёмный случай, но для меня притягательный. Толкует кто-то на ухо какой-то, безымянной на сей раз, даме, что в нём чья-то живёт душа. Всё это вечером, то ли в марте, то ли в оттепель, трамваи набитые, лужи в талых выемках, фонари в тумане мерцают. Потом, оказывается, и дамы там нет никакой, а вместо неё только чёрт в том же тумане затаился. Много, короче, тумана. Но мне стало интересно, и - как начальник один сказал: «Я вам не скрою», - жутковато стало.
- И о чём же ты это, Али-бабаич? - спрашиваю.
А он не колется:
- Давно писал, забыл о чём.
- А всё-таки? А то не усну - всё думать буду.
- Ну, молод был, воображение играло.
Я бы сказал, где оно у него играло, но сдержался, расспросить было важнее. Поломался ещё сочинитель и такое примерно эксклюзивно поведал. Жил некогда некто - красивый, хоть стой, хоть падай; богатый - служить нигде не должен был и, если поехать куда, то уж копеек мог не считать; женщинами любимый, ну как… Роман Парра; и духом высоко воспарял, а уж стихи писал - все тащились. Избаловался красавчик от всех этих дарований, из- и развратился, злым стал, гордым - ну гордости-то в нём и раньше было «полна х… вода», как тот узбек сказал. Если я верно понял, этот человек как бы подменил Бога похотью, типа эротикой, но тоже неординарной. Своеобразный был. И вобще искал того, что надо, да не там, где следует. Понял это, сошёл с ума, всё проклял и скончался. Накануне ругался и железякой махал. И в ад за то попал. И выразился ад в том, что лет через сколько-то возродился покойник. Средним на сей раз получился - не шибко даровит, в кармане кукиши кишат, среди дам не весьма популярен, да и дам таких, как ему надо, уже не стало. Провинница вокруг, ветчина-советчина. Чего ни коснёшься, всё в сале. Тепло и пованивает. Как-то он так выразился (Али-баба в смысле):
- Этот человек - ад для того человека.
Тут поднял очи отец Иоасаф и продиагностировал предварительно:
- Ну, гордость-то при нём осталась, уязвлённая к тому же. Продолжай, Димитрий, прошу прощения.
Тот продолжает:
- И вот ему чёрт чёртовых кукол валяет из тумана, а тот всё понимает, но готов уже махнуть на понимание и одною из кукол соблазниться, подобно тому как в прежней жизни соблазнялся куклами лучшего сорта. Почти готов.
- Повторяю, - заканчивает Али-баба, - стихи давние, они суть памятник, быть может, молодой лирической дерзости, но больше, всё же, незрелости. И до того это на меня, нынешнего, непохоже, что в пору подумать: ушла та душа. Сейчас прочёл - контраста ради: тут сухость и жар, а в тех стихах туманная хладная влага, люблю её. Жарко ведь в теле человеку, замкнуто: кожа - стены, кости - вешалка, выступы мозга - глаза, сердце - грохочущая кровокачка… Знаешь, говорят люди: кров мне - черепная покрышка, кровь моя собачья - похлёбка, ну ещё - всё моё ношу с собой. Конечно, но почему тебя, Миша, это так всполошило?
Тут мой черёд пришёл не колоться. Или лучше замяться для ясности.
- Да так, - отвечаю, - ко мне, может быть, тоже в ранней юности что-то такое подселялось, так вспомнил и решил сравнить с чужим опытом на консилиуме.
- Ну, мой опыт здесь не подходит, - ставит сухую точку Али-баба. - Ко мне никто никогда не подселялся, просто случалось писать о людях, которые еще не познали сами себя и оттого воображают разное. И халас об этом. Не пора ли в путь?
Тут солнце чуть к вечеру повернуло - едва-едва, а воздух таким стал мягким, прямо по шерсти гладит, и с чего это, подумаешь, здесь у людей носы до угольной красноты обгорают? Идём по шоссе до ближнего подгорного села, а пыль белая, дорожная, помягчала тоже, к ногам по-кошачьи жмётся. А ведь ещё и до заката часа три. И спать хочется после скалолазанья. Как ты, однако, лихо ноздрями засвистал под эти речи! Да, зимнее египетское предвечерье - из лучших достижений жизни. Тут можно даже не ёрничать, ну а выпить всё же не помешает. Я, прошу прощения, уже сам прикладываюсь, наловчился не прерываться. Не в том дело. Шествуем, очарованные, по шоссе, как по воздуху, входим в село, там пальмы поют, и мятный запах танцует, а нас поселяне смуглые в белом окружают, под руки тащат в какой-то крытый дворик, а там дяди пожилые в чалмах сидят, кофе сосут, и хрыч старый на дверях стоит - весь опять-таки в белом, и чалма и борода белые. Да так улыбается густо просветлённо, особенно мне, как будто предчувствует что-то. И всё:
- Хамдулилла, хамдулилла, хвала Аллаху.
Я вам не скрою, мой сонный друг, что насторожился внутренне, но и возвеселился одновременно - что-то, кажется, скоро будет. Умеют эти старые басурманы мёдом сочиться на человека, ничего не скажешь! Асал, говорят, асал! И почему, скажи, беспробудная туша, именно на меня, бедного одиночку, которого никто и не примечал в последнее время? «Он с нами» - и халас. А старик стоит, весь, как тот батюшка, отец Николай - дед Мороз в синей со звёздами ризе, что меня крестил, - такой благостный. Стоит и взорами пришельцев так нежит, что даже Али, многоопытный в общении с туземцами, как-то растерялся и сходу бакшиш дедушке протянул. А тот рукавами белыми затряс: ля, ля, не надо, что бакшиш, у нас тут счастье в доме, вторая дочь моя Наджьма замуж выходит, аль-хамдулилла, ах, хамдулилла, как хорошо!

Воспоминание о собственной гордости

Это, помнишь, при совдепии ещё, американец киевлянину сувенир хотел презентовать, а тот схватил его за пуговицу и, как в микрофон, туда же, в пуговицу, орёт: «Нічого мені не треба, у нас усе є!»

Но здешний режим, египетский, он, скажу тебе, хоть и полицейский (ну а то, бардака нам не надо), хоть и тоталитарный (потому что порядок нужон), а гуманный: на бакшиш, например, власть никогда не покушается. А покусилась бы - что ты думаешь, саварa начнётся, саваруха-заваруха, свара то есть классовая, революция типа. Потому что есть такие основы народного бытия… за которые я и выпил бы, если бы видел собутыльника, а не спящего красавца, которого, иншалла, Зоя поцелуем разбудит. Но я всё равно выпью, как уже привык. Приглашал, значит, нас в дом дедушка Халед (вечный по-нашему) обоИми руками, да вдруг с этими поднятыми руками и застыл, как хэндэхох. И уже не на меня смотрит, а поверх. И не столько медово, сколь благоговейно. А в его крытый двор коллектив прётся, более чем здоровый, а затем расступается, как тот «один татарин в две шеренги становись», и смолкает всё, даже мух не слыхать, и входит во двор, а точнее - на ловца бежит, - сам епископ Луксорский и Фиванский!

Помнишь, как бывало,
Брюхом шёл вперёд,
И крестом сияло
Брюхо на народ, -

вот-вот. Полный, пожилой, волосы соль-перец, ликом не смугл, но красноват, как европейцы в Африке. Я бы сказал, на итальянца похож - учился там, вот и внешности набрался, не иначе. Пришёл на мусульманскую свадьбу, а те и рады, благословение принимают, на крыльцо монсиньора влекут. А которые перед ним ввалились - те по большей части копты. Потому что мы здесь дружим конфессиями, не как те некоторые, что и со своими не воссоединятся. Поздравил владыка отца семейства, деда Халеда, а молодые покуда не выходят, таков обычай. Так я в тот миг понял, но понял ошибочно: собственно свадьбу ещё вчера сыграли, а теперь догуливают. Стал, значит, епископ на крыльце, посох в руке, речь на языке. Нам отец Иоасаф шёпотом переводит и комментирует отчасти - предупреждает, где по-неправославному говорится. Сначала ещё раз поздравил предстоятель местного христианства дом сей, мира пожелал, а потом, сказал, свадьба свадьбой, а для меня это ещё один повод поговорить с вами, честные христиане-мусульмане, о главном. И пошёл.

Епископ говорит

Дорогие братия и сестры! Закончилась неделя входа в Великий Пост. Но я хочу поговорить с вами не о посте. Лучший пост для Господа - это исполнение его заповедей. А наибольшая заповедь, сказал Христос, это заповедь любви к Богу. И другую заповедь дал наш Господь, и уподобил её первой. Это заповедь о любви к ближнему, как к самому себе. В свете этой заповеди мы познаём, что для нас, христиан, люди не разделяются на своих и чужих, на наших друзей и наших врагов. Мы должны любить всех и принимать и понимать чужое, как своё. Вот об этом, о понимании, об уважении, о терпимости я и хочу поговорить сегодня с вами. Вас, может быть, это удивит, ведь в благословенной стране нашей нет недостатка в терпимости. Среди вас, ныне внемлющих мне, немалая часть - христиане, но большая - мусульмане. Те и другие составляют, хамдулилла, народ вахид, единый народ. Ко мне, христианскому епископу, приходят ради беседы, духовного наставления и житейского совета и христиане, и мусульмане. Случается, целыми семействами приезжают на ослах, на верблюдах. И когда я прохожу улицами нашего богоспасаемого града, люди всех исповеданий подходят под моё пастырское благословение. Мы, христиане, любим Христа как лучшего нашего Друга, ради нас принявшего человеческий образ. Но, если мы сидим за пиршественным столом с человеком, которого чтим и любим, это не значит, что мы попросим выйти из-за стола другого, чтимого и любимого нашими братьями пророка. Итак, в нашем добром и мягкосердечном народе не скудеют взаимная любовь, уважение, терпимость. Господь велел нам устами своего апостола носить тяготы друг друга и не вступать с немощным в спор о вере. Но Он никогда не заповедовал нам проявлять терпимость ко греху, принимать и понимать то, что растлевает и душу, и тело. Прежде наш край был надёжно защищён от зловонных ветров, дующих с Запада. Защищён усилиями наших правителей, да продлит Господь их благополучие! Но сегодня ядовитые миазмы безнравственности нашли себе новый путь, которого старыми средствами не перекрыть. Зло приходит к нам уже не отпечатанное в типографиях, не нашёптанное вкрадчивыми голосами радиостанций, не излучённое плоскостями телеэкранов. У него новая лазейка. Имя её - Интернет - похоже на имена злых демонов, знакомые древним отцам пустынникам. Заклинаю вас, братия и сестры, не прислушиваться и не приглядываться к тем соблазнам, которыми демон пытается вас очаровать, не входить в те страницы интернета, в которых показываютя непотребства и смакуются бесстыдства. Большинству из вас трудно будет поверить, но я-то бывал в вечерних странах и говорю не понаслышке. Там содомиты и лесбиянки выходят на улицы толпами с флагами и плакатами и требуют себе всё новых и новых прав, гораздо больших, чем у здравых людей. Надо сказать, что гордое понятие о правах человека - понятие не христианское и ещё менее - мусульманское. Сказал апостол, что законом никто не оправдается. Да и какие перед лицом Бога могут быть права? Не правами жив человек, но милостью Божией, Его благою волей. А гордыня неизменно вводит в новые и новые грехи. Не станем скрывать сами от себя: и у нас бывает то, чему ныне открыта широкая улица на Западе: наркомания, проституция, противоестественные союзы. Но если это и есть у нас, то оно прячется, как змея в норе; бежит дневного света, страшится людского возмущения. Ведь покажись носитель этого зла на наших улицаx явно - что с ним тогда будет? Слышу, слышу, добрые люди, что вы с таким сделаете - сначала мусульмане, а потом и христиане. Я не могу благословить вас на это, но меня радует неиссякающее в народе нравственное чувство. Ведь вы, дорогие мои, и есть тот самый народ, чья сила в правде, и сила этой правды не была ещё, да и впредь не будет, иншалла, никем и ничем побеждена. Вспомните о том, сколько бедствий, какие чумные эпидемии свирепствовали здесь в истории, а страна снова расцвела. Да умудрит вас Господь и теперь различать любовь и терпимость к ближнему от попустительства греху в самих себе и вокруг себя. Войдём же, дорогие братия и сестры, в Великий Пост с великой решимостью противостоять бесчисленным хитростям и уловкам врага Божия! Победив растление, мы победим и тление - не нашими, конечно, слабыми силами, но силою Того, Кто взошёл ради нашего спасения на крест и воскрес, ибо был Он Бог. И тогда с полным основанием можно будет повторить за пророком и за святителем: смерть, где твоё жало? ад, где твоя победа? С воскресным днём. Аминь.

Это, кстати, была едва ли не первая проповедь, прослушанная мною на веку. Да чего там «едва ли» - не Витька же безбожного стесняться, абсолютно первая. И, надо сказать, впечатлила - ну по-первах. И епископ такой благой, импозантный, и отец Иоасаф переводит, как по-писанному. И комментирует, например, что «был Он Бог» - хотя и правильно, но неполно, так как Он ещё и человек. Чего не принимают копты. И ещё что-то бате не показалось правым и славным, и он, как человек прямой, хотя и смиренный, тут же смело и высказал всё это епископу. У вас, у коптов, мол, то-то и то-то не так, а вот у нас, у православных… Тут простирает епископ руку - дескать, прервись, поостынь, и вообще. И говорит, уж не помню, на каком языке, но суть схватил:
- А чем ты, брат, православнее копта?
Я бы, например, срезался, а батюшку Иоасафа только раззадорило:
- Ну хотя бы тем, - говорит, - что мы не мечем бисер - это раз. И не зовём пророком сарацинского лжеучителя - это два. Мне всегда было непонятно, как это древние христианские страны поменяли вдруг веру, а теперь вижу: из-за примиренчества пастырей. А служить двум господам - сами лучше меня понимаете каково.
Но верховный копто-католик, не теряя благодушия, ещё раз призывает иностранного гостя не тратить пыл и напоминает о добрых самарянах, о царице Южной, о том что Бог любит всех, не то что мусульман, но и буддистов, и так вплоть до иудеев. И, наконец, говорит, сказано идти и учить все народы - это как вам покажется, многоуважаемый гость?
- Учить - да, но - крестя их во имя Отца и Сына и Святаго Духа, - что ж вы обрываете цитату, Ваше фиванское преосвященство?
Дальнейшую взаимную аргументацию я как-то пропустил, засмотревшись (напряги сонное внимание) на совсем другое нечто, которое урывками показывалось из занавешенной зелёным комнатухи, что выходит во двор: сверкнёт чешуёй, а потом - только плюх-бултых плотвицею - и нет её. Ну ни утки, ни лодки. Даже Али-баба куда-то схлынул - пошептался с арт-директором, арафатку намотал (только борода клочковатая торчит), и подался куда-то прохлаждаться. А из каморки снова глазок-другой, засверкало-зашуршало-зашептало-засмеялось-зазмеилось-затаилось. Разве не казалось нам с Витюшей: будет что-то! Кому, скажи, казалось, а кому и… Ладно, прощаю, тебе же хуже. Ну епископ, уже чуть-чуть вскипятясь, укоряет отца Иоасафа интернетом, а также небратским отношением не токмо к близлежащим конфессиям, но и к инославному христианству. Арабы к разговору интереса не проявляют и по-басурмански кофе пьянствуют, а за пологом-то зелёным серебристое, острое поблёскивает, весёлое да грозное позвякивает - а что там, угадай. И мятный воздух мягкою приманкой поглаживает-похолаживает, кошечкой похаживает, дудочкой приваживает. Чем-нибудь оно да закончится, не спорь, я-то знаю. Отвлёкся я от попов, потом гляжу - а епископа и шлейф простыл, хоть у него и нету, это я неправильно себе представлял.

Курс молодого бойца

Это ещё что - знакомец киевский, Вовка Кошмар, помнишь? - так тот вообще считает, что епискОп - это оптический прибор, фантастика! Я его подкалываю:
- A митрополит?
А он мне:
- Да знаю, отстрянь.
Я тогда:
- Так мне, Вовик, расскажи.
А тот смеётся презрительно надо мною, бойцом недослуженным:
- Ну, во-первых, правильно не «микрополит», а замполит. Эту должность cразу в курсе молодого бойца освещают: замполита отличает от зампотыла то, что замполит в основном биздИт, а зампотыл больше бИздит, в смысле всё, что плохо лежит. Ну и всякого, кто облажался. И третий зампотех. Он за потеху на полигоне ответственнный.
А мне и дела нет, я человек гражданский, потому что свободулюбивый. И армию воспринял как личного врага, и не дал себя поглотить, но шлангом прикинулся. И по псевдопсихованности освободился досрочно. И ни копейки на том не потерял в отличие от многих умных, а, Виктор Гюго?


Умный совет

(Реплика В.Грамотного)

Остановись, чтоб ты навсегда знал: одни дураки в армии на исходе салажества дурку клеят, уже сто раз испизженные и обосранные и хорошо, если не поимеенные как дедами, так и внуками. А умные в принципе там не бывают, потому что не попадают, и не откупаются, на хрена им это надо, а просто - тупо, как ты говоришь, а на самом деле мудро - игнорируют все на свете повестки. Так что тебе ещё у меня учиться, учиться и по-прежнему учиться. А как? А так. Во всех повестках, как от военкома, так и от прокурора, пишут вежливо: «предлагается Вам». Умному понятно: что предлагается, то не приказано. А иначе каждую путану надо бы в номер вести. Ваше дело предложить. Моё - отказать. Если пожелаю, так и резко. Главное тут - не расписываться в получении, пока не выйдешь из призывного возраста. Ты, между прочим, мотай, на что ты там наматываешь, а то, на мой взгляд, завтрашний твой день не так в себе уверен, как ты в нём. Заладил «иншалла». На Аллаха, знаешь, надейся, а в банк, что имеешь, ложи. Тогда на всё положить сможешь.

Ладно, отклонился я от генеральной линии, что за полог зелёный вела, звала - и дозвалась-таки. Привстал я потихоньку с места, и направо прямо к занавеске направился, постоял, подышал, поприслушивался, а там на это вздохнуло, метнулось - и появилась… Говорю:
- Джамиля!
Промяукала:
- На'ам? - и за руку меня, - Пойдём, сокол ясный, гость прекрасный, дом покажу, на тебя погляжу, - и глазком-другим полыхнула по-чёрному.
И вошли вовнутрь, а вовнутри пляшeт по ковру дюжина гурий дюжины возрастов и - мграу! - все меня в хоровод затянули-завертели-залетали-залопотали-захохотали - эта ли, та ли - монист выставка, шальвар обвал, платков пестрейших клумба, глазёнок смуглых превесёлая гроздь - садо-виноградо, ай-нэ-нэ, прадэйя, чудри-ведри-коромысли, дээнти дорогия, я да гожу тэрни чай навязалася! - а палсо было влюбляццы, а?! Где же первая? Повёл носом, где мятно - там она, да и не прячется: горячей юркою рукою мне в ладонь и увлекла из хоровода.
- Как же тебя такую звать, джамиля-красавишница?
- Хи-хи, дурачок, Фаиза, конечно, Удача твоя, вот.
И поплыла моя планида по фазе Фаизы. Сначала по комнатам дома, прохладам темно тенистым. Тут шиповником стены пахнут, потому что средняя сестра, что нынче у нас невеста, в них жила ещё до вчера. А здесь даже дверь миндалём отдаёт - это Аиды-школьницы, пташки нашей учёной, покоец. А откуда сухо и густо кофеем веет - то матушки нашей, Зулайхи, жильё. Там все мы и родились. А теперь…
…И по лесенке, лесенке, что по стенке глиняной лепится, по узкой крутой, мусульманской, не для пьяных, для сердцем хмельных - за белых пяток лепестками, за смуглым глянцем икр, за платья зелёного шёлковым, с шелестом, листиком - витой густится галочий пух - за волнами блузки - лиловый в щёлке слив налив - за складкой вороной колючей, - крылато в сердце рвутся брови, смолисто-пряные прядают очи, и маленькой красной змейкой выгибаются радостно губы.
- Платочек сними, джамиля.
- Не велит ещё вера снимать, - щебетнула розово язычком соловьиным, - не твоя пока я.
- А не жарко в платке тебе?
ПахнУл вплотную мятный ветер:
- В аду жарчей, сударик, не сниму платка, не твоя пока.
(Вот Муза про ад не знает. Спросил её вечерком апрельским свежим, абрикосовым, для чего в духоту дохи так мохнато укуталась.
- Для тебя же, мя-ау, - смеётся из кашне, - чтобы тебе ж потом снимать было что.
- А не жарко, красавица?
- Жарко потом будет, не раздел ещё.)
Но ах! - то не кошка (мя-ау!) шальная под ногу шастнула, то не крыса (мграу!) скользкая на другую плюхнулась, то мальчик, смуглянчик-угланчик, невгамонное убоище, Фаизуний братик из морока выгравировался:
- Салям, друг, бакшиш принёс?
- И-и-иди ты! - чуть сплеча-сгоряча не рубанул мальца, как вдруг:
- Пошшёл прочь, шшармута! - зашипела гюрза Фаиза.
И схлынул мальчик, сделал вид, чтобы его искали. А Фаиза - уж не гюрза; стали томными глаза; шаловливая коша-атина изогнётся замеча-ательно, шёрстка выглажена тщательно; замурлычет-закурлычет-зашевелится; скатной скатертью раскатится - пенным паводком соделается; синей молоньей всплывёт со дна; ссадит молодца с коня-скакуна; оседлает-вознуздает сама; плотски сплюснется тугая тесьма - такова наездница сладостна, станет сказкою скользить от сна до сна, мятные расставит снадобья, в спальню вязкую ута-аскивая.
Ну вот так и вступил я в брак. Ни про ту первую ночь с Фаизуней, ни про вторую, законную, я тебе не рассказывал и не буду, а интересно было. Но ты настолько сонлив стал и бегемотски равнодушен, что не заслуживаешь. Перейдем сразу к тому, что утром свершилось. Открываю глаза, на плече лежит Фаиза, а в дверях отец грозой гроза и братик, ехидная егоза. И пошло:
- Фафа, ляля, зачем говорил «джамиля», закрутил девице кренделя? Теперь смыться хочешь? Да только лля тебе! - стал среди комнаты старый руки в боки, бранится по-арабски, а в глазах вчерашнее: - Асал, асал, са'ада, хамдулилла, хвала Аллаху!
Смотрю - а за папашей и сынком мент вчерашний Мухаммед, но уже в форме, а всё шутит как вчера:
- Поздравляю, зёма! Что, в зиндан пойдём, или родаться будем? Я б на твоём месте сделал правильный выбор: посмотри, Миш, друг, какая девушка - для тебя как раз. Папа-мама растили-кормили, мятным чайком поили, сами думали: вот Миша приедет, то-то ему понравится. Решайся, хабиби, а то хуже будет. Документы, например, у тебя есть? Ну вот видишь: замнём для ясности. И другое замнём, пережитое там, содеянное, мало ли…
- Ну допустим, - говорю, - я согласен, но как же, в мечеть мне, что ли, невоцерковлённому такому?
Тут старик опять вступает:
- Конечно, зятёк, в мечеть. Только сначала не венчаться, а вомечетиться. Ты не думай, мы христиан любим, у нас народ - вахид. Но есть закон: муж мусульман, жена христиан - можно, а муж христиан, жена мусульман…
Тут мент официально вставляет:
- Ныззя.
А тесть опять мёдом потёк:
- Ты не бойся, дурашка, мы тебя и обрезать не будем, только скажешь «Ля-илляхи-иль-Алла-ва-Мухаммад-Расул-Алла», - и можешь жениться. А Фаиза у нас - ну да ты уже знаешь. А что ей уже не 15-16, а 20… с небольшим, так зрелая ж ягода значительно слаще. А скоро умничка наша Аидочка подрастёт - и, ты думаешь, кому пойдёт? Небось не чужому. Тамам?
Взвесил я всё про себя и понял: точно тамам. Это судьба человека. Мало ли что в прошлом чего было, а венец - делу биздец. Да и Фаиза… Ведь я её уже знаю, это ж Музы кусок, только копчёный. И открыл я рот, и искренне высказался:
- На'aм!
А братик Раджабчик подскочил ко мне, танцует, хохочет:
- А палсо было влюбляццы!
И, вот ещё в чём признаюсь: протянул я руку, стащил штаны со спинки стула (тут мухаммeнт на всякий случай дверь спиной прикрыл), снял я ремень и, так, знаешь, ноготком его расклеил, и вынул спичечный коробок, а в нём безусловные единицы припрятанные, в количестве двухсот сорока и одной, честной. С-под простынки вылез, в чём тётя Зоя купала, и весь калым султанским жестом папане Фаизиному протянул - знай наших! А честную единицу - братику Раджабу на бакшиш: и ты наших знай. А сам под простыню и на всех удаляюще так поглядел: то бедному жениться - ночь коротка, а я могу себе позволить. С того дня и зауважали меня в семье - всё ждут, что я ещё как-нибудь такой фокус отмочу. А что ты думаешь, иншалла.
А вот Гурта с тех пор не видал. Но наслышан о хвосте того вечера: в легенду вошло, а может, во сне приснилось (ты ещё узнаешь, каков из меня сновидец). Сначала сидели, как обычно, кто щёлкал, кто трепался, кто блистал отсутствием. Поблистал Али-баба, да вот вернулся. С двумя трофеями, говорит. Первый - нетлённый, а второй зелёный, это потом. Доставай-ка, Али, сокровищницу слов и запиши вот что, пока свеже-горячее.

Гость говорит

Синевато-сероватым дымком обрастает пространство за Нилом. Скрадывается песчаная желтизна. Бледнеет упрямая приречная зелень. Выцветает, мутится небо - для синевы нужна прохлада нашего сентября. А здесь - какие прохлады? Здесь другое.
Вон там над левым берегом мглится-тмится, большою львицей лежит, египетской кошкой сидит гора. Не из песка гора, из побелки алебастровой. Веками отсекают люди от кошки крошки, делают мелких кошек, продают, тем и кормятся. От неё не убудет, ей и большее незаметно. Вон между лап Долина Царей простёрлась. Лежали цари, как мыши, великой кошкой-смертью придушенные. Пришли живые, откопали царей, далеко увезли, в хранилище напоказ выставили. Так, бывает, кошка наловит за ночь гладких, скользких, серебристых, да и разложит их на крыльце хозяйского дома - глядите, какая из меня охотница! Смерть - великая кошка; наша гора - кошка поменьше, но тоже немалый зверь.
Врос в бок зверя ступенчатый храм царицы, богини и воинской начальницы со ступенчатым же именем Хат-шеп-сут. Не царицыною - царскою волею выстроен храм. Женщиной родилась Хатшепсут - царицею стать пожелала. Сына царём родила, стала царицей. Была у царицы воля царём стать. Прицепила к лицу фараонскую бороду лезвием кпереди. Воля есть воля, воля и пирамиды строит - приросла борода. А там и другое наросло, мужеское, царское. И стала царица - Царь.
Потянулась лениво смерть-кошка, опустила на царя лапу, посмотрела на храм, подивилась, помурлыкала - мя-ау! - дальше пошла. Бежать бы по этим террасам водопаду, только нету в здешних горах источников, выпила всё смерть-кошка.
А гора наша - зверь поменьше. Сорным репейником лепятся к боку зверя почти отвесно каменные деревушки. Взберёшься в такую по тропке, и встретят тебя Сабах, Муния, Надия в чёрном платке мусульманском и Зухра, четвёртая сестра. Под сень домашнюю позовут, хлебом да чаем попотчуют, разговорят, коли молчалив либо по-арабски не обучен. Ничего, скажут, ты говори, иншалла, одно слово знаешь - одно говори, а там другие Сабах подскажет. Коли станешь к ним на постой, сам не заметишь, как по-ихнему залопочешь.
И не так уже юны сестрицы - каждой за тридцать. И замужние все они, только не видно мужей - трудятся где-то. У Зухры - на алебастровом заводике муж глыбы обтачивает, кошек да верблюдов выделывает, приезжих зазывает:
- Амиго, погляди - вот Амон Ра, а в лавку вход со двора, чаю выпей мятного - это без денег. А насчёт кошек - сойдёмся.
У Мунии супруг форму носит, вся округа его уважает, да и прибыльна полицейская служба. Надии муж Махмуд грузовик водит, сахарный тростник в луксорские лавки на сок да на погрызку возит. А Сабахов муж Аталла - мутарджим, он на любом языке приезжему гостю всё, что надо расскажет:
- Могила, бринадлежаюшшая нашего фараона была основана фи династии двенасти… (Две Насти - киевская с одесской - на то перехихикнутся).
Не столь красивы сёстры, сколь милы и приветливы. Только сура сделать - на карточку себя снять - не позволят. Не захотят огорчить гостя: дом сними, в верхний дворик по каменной лестнице поднимись, кошку сними, ослика, сами двух козлят притащат, маленьких как щенки, - а нас нельзя, ля! И не мужей боятся - отeц убьёт за это! Ну, убьёт не убьёт… Да вот и сам возникает, как из норы сурок, - заспанный, маленький, в халате ветхом и серенькой чалме, голова на бок, и говорит… А что говорит, догадываешься?
- Бакшиш! - говорит, - И снимай кого хотишь.
Уходить соберёшься - не скажут сёстры «ма'ассаляма» - прощай, а скажут «салям», как и при встрече, напишут адресок - пиши на имя отца, хлеба каравай на дорожку поднесут, большой, белый, шамси - солнечный хлеб, и махать тебе будут из-за камня, отойдёшь - из-стены помашут, потом из-за другой, ещё удалишься - с крыши. Ласковые жесты настенных египтянок - пока не спустишься в долину Нила. И окликать будут именем, которым сорок раз на дню зовёт тебя их край:
- Марра таниа, Али-баба, - ещё приходи!

А после сеанса словозаписи разматывает словесник арафатку и 240 безусловных выгребает.
- Ты что же, вора поймал? - интересуется Али.
- Бери выше! Высоко в пещере нашёл. В той самой а propos, куда вход запрещён. Как влез? Там в сторонке, помнишь, место, где вообще ничего нет aж донизу. Так через него и проник. Сказал пароль, а там, в исторической пещерке-то - справа как в ювелирмаге, а слева как в банке. Лежат пачки, ленточками перемотаны, как арафатками, и на каждой печать из двух цифр. В каждой пачке по сорок бумажек. Ну я шесть таких сороков честно отгрёб по принципу: «Убывает, значит где-то прибывает». А в целом без урона пребывает. Вот так и в жизни. Что, скажешь иначе?
Зашнуровал Али деньгу в компьютер вместе со словами, встали гуртовики, про меня на радостях позабыли и поехали. В смысле полетели из позёмки нашей песчаной в снеговые спирали Приднепровья, как в сугроб из бани. А теперь сидят в Киеве на Русановской набережной, где Гоголь хочет через реку носом туда дотянуться, куда не всякая птица залетит. Сидят, и что в Египте вдохнули, лирически выдыхают. Вот так примерно.

О восточном базаре и восточном саляме

Величаво и грозно, протяжно и внезапно над буднем, над пропылённым припёком, над толкотнёй и теснотой, над галдежом, визгом, стуком, криком, над смешным обманом и гашишным дурманом, над всей бузою арабского города-базара взывает незримый муэдзин из-под минаретного полумесяца:
- Аллах акбар.
И через несколько мгновений повторяет:
- Бог велик.
Ещё помолчит, давая время правоверному припомнить, о том, что Бог велик, отряхнуться от прилипчивой чуши. И возгласит мусульманский символ веры:
- Лля-илляхи-иль-Алла-ва-Мухаммед-расул-Аллах - эта аллитерация на «эль» - для них вместо колокольного звона.
Кажется, самое время всякому остановиться, хлопнуть греxом оземь, обратиться - просто повернуться к Богу. Но привыкли горожане к пятикратно ежедневному напоминанию о Всевышнем, словно к бессмысленному «ку-ка-ре-ку». Никто не вздрогнет и не замрёт.
Продолжается буйный будний базар. Ждёт Аллах, терпит - терпенья у Него довольно. А уж в последний день рёвом архангельской трубы всех заставит вспомнить о Себе. Известно: гром не грянет - мужик не перекрестится.
Да уж, братец, кому и судить об этом, как не тебе! Погляди внутрь и вокруг - это ведь всё равно, - увидишь, сколь скуден и слаб человек и как трудно ему хоть немного походить на то существо, каким, говорят, замышляет его Всевышний.
Вот улочка - чуть пошире автобуса, да их тут и не видно: всё коляски одноконные («Атансьён! Берегись!») да ослиные тележки. Теснится к серым старым стенам лоточная торговлишка, лавочная - в нишах. Захожего иноземца ловят, расставив руки, словно во сне - только не в страшном, а в детски весёлом.
- Стой, друг мой, стой. Налево пойдёшь - там Луксор. Он 3000 лет стоит. Направо - Карнак. Он 4000 лет стоит. А там Нил течёт, не знаю сколько лет. А тут вот моя лавка - она всегда здесь. Позови только Мухаммеда - каждый тебе покажет.
(Да, Мухаммеда здесь найти немудрено: окликнешь - полулицы обернётся. И все пойдут к тебе, хоть ты не гора).
- Посмотри, дорогой, погляди, хабиби, что за вещь! Это именно для тебя, то что ты всю жизнь искал!
- Ну, что там я искал?
- А вот это! Гляди, вещь сама тебя искала, уже к тебе бежит!
- М-да? И почём она у тебя бежит? Хау, так сказать, мач?
- 25, только 25, это для тебя, для туристов 50. Посмотри, какая…
- Не шуми. 25 чего?
- Фунтов, хабиби, фунтов. Для туристов инглиш, для тебя игипшен - оцени! Но в смысле - 125, если игипшен…
- Да ты, брат, шутишь!
- Баджему шутишь? Баджалуйста, скажи ты сколько. Скажи, скажи!
- Ну 5, не больше.
- О, амиго, ты сам, наверное, шутишь. Это же только для тебя, как раз для тебя. Как тебя зовут?
- Ну, скажем, Али.
- Али? Муслим? Нет? Так баджему Али? А тоже я - Али. Бесня знаешь? «Али, Али-баба, хабиби Али-баба…» Так я для тебя как для Али, только для тебя. Посмотри какая вещь - она же египетская, не европейская. Не для туристов. Исклюджительно для египтян и для таких, как ты, хороших гостей. Леди или бадруга есть? Вот шарфик как раз только для неё. Ну, значит, берём за 26?
- Не берём.
- Баджему нет?
- Да она и пяти не стоит - это же гнилушка.
- А за 20? За 20 хорошо: смотри материя какая - чисто египетская.
- Сказал - за 5.
- Друг мой, друг мой, бадажди, только для тебя, дорогого. Отдаю за 16, а, хабиби? Постой, куда побежал? Вернись - отдам за 5. Баджалуйста, бери, и так понимай, что я тебе просто так подарил. Сейчас сдачи дам - носи на здоровье. Аллах баракат - добро пожаловать в Луксор. Слушай, куда спешишь? А как же бакшиш?
Вот оно, ключевое слово: вечное созвучие с гашишем. Бакшиш - тот самый топор, из которого варится горячая и пряная шурпа человеческого общения. Кто общительнее араба? Выторговать, выманить, выклянчить у проезжего хоть что-нибудь - вот видимая цель общения. Внимание и расположение к собеседнику не только кажутся вполне искренними - египтянин в самом деле не отделяет в себе лицемерие от искренности, а расчёт от прямодушия. Ясно и просто излагает он причины, по которым приeзжий должен заплатить ему больше (по возможности, вдвое или впятеро) той цены, за какую рядились:
- Ты дал деньги моему брату. Это ему. А мне?
Либо:
- Мне заплатил, спасибо. Но у меня ведь ещё трое братьев и четверо детей. Как с ними быть?
Полтинник за чистку башмаков мгновенно обращается в пятёрку:
- А ты как думал, я использовал крем и тряпочку, ведь они не казённые.
Бакшиш норовят сорвать на ровном месте, его просят за всё и ни за что:
- Снимаешь, значит? А солнышко-то как апельсин - наше египетское, не европейское. Ну, что тебе совесть подсказывает? Давай бакшиш. Не дашь - согрешишь. У меня пятеро детей, один такой, другой - такой, третий…
Что мило в арабском человеке - не чванится человек, не важничает своею особой, открыт и душевен. До потери достоинства. Если, например, попросить бакшиш подряд у тысячи прохожих, в ста, а то и в двухстах случаях не ошибёшься. Так что дело надёжное. А кто не даёт, у кого для просителей полон бак шишей, - тому тоже салям.
И здравствуй в нашем граде - Аллах баракат, Луксор!
И вновь над крышами муэдзиновый рёв - пятница ведь, мусульманское воскресенье. Свечерело. Прерывисто освещённая улица. Там и сям круглые столики, старые деревянные стулья, на них сидят смуглые и чёрные люди, кто в арабской, а кто в европейской одежде. Ведётся неторопливый галдёж, пьются нескончаемые чаи, кофеи, кроваво-кислые каркаде. Дымятся и булькают метровые кальяны. Носятся с подносами мальчишки, на вид цыганчата. Подзываем цыганчонка-арапчонка:
- Сколько с нас?
- А вы откуда?
- А мы из Японии.
- Не-ет!
- Ну ладно, из Китая, ха-ха!
- Я знаю, вы из России.
- А точнее?
- Вы из Польши.
- Промазал!
- М-м-м…
- Ладно, Украния.
- А-а, очень милый народ. Добро пожаловать в Луксор! А как тебя зовут?
- Али.
- Так не бывает. Ты мусульманин?
- Нет, просто Али. А он вот Али-Баба.
- Правда! Махмуд, здесь Али-Баба, смотри! И мусташ, и борода…
- Да-да-да. А тебя как зовут?
- Я Ахмед.
- Ахмед, сколько с нас?
- М-м-м… 25 египетских.
- Врёшь, мы знаем цены.
- Это вы на других улицах знаете, и днём. А сейчас вечер, и у нас.
- Всё равно врёшь! Так сколько?
- Ну давай 20.
- Ну хорошо, пусть 25, но ты мне, а я тебе 20.
- М-м-м… 15.
- Будь по-твоему: ты мне 20, я тебе 15. Идёт?
- Ну давайте уж 5.
- Нет уж, только 4, мы цены знаем. Но полтинничек прибавим. Хочешь 4.50?
- Ладно, 4.50 и 50 пиастров сверху - на бакшиш.
Мальчишка постарше смуглеет из сумерек, улыбается льстиво. Что тебе, тоже бакшиш?
- Нет, зачем? Познакомиться хочу. У тебя есть жена?
- Есть.
- Где она, в отеле?
- Нет, жена дома, в Киеве.
- Далеко жена! Тебе нравятся арабский?
- Да мне многое тут нравится.
- Арабский мужчина любовь хочешь? Смотри мне глаза, на меня посмотри. You may fuck me. Я из Нубии. Без деньги. Мой вот такой нубийский до локтя. Ты такой не знаешь. Все три идём. Арабский любовь увидишь. Только 2 доллара… Want you fuck me?
- Отвяжись!
А кто в луксорских сорной пестрядью запруженных проходах не торгуется и не клянчит, не предлагается? Есть такие люди. Это старики. Сидят на ковриках, на каменных ступенях или просто на куче невесть какого вздору, в домино или в зернь играют, душистые табаки потягивают. Иной откинется на стену, выдохнет, зевая «Алла-а-ах-ах!», очи заведёт высоко под чалму, и - не то думу думает, не то так безмолвствует. Отбeгали своё смолоду шейхи, отгалдели на площадях, сбросили дурной задор и стали - мудрецы. И в каждом человеке сидит мудрец, да не видно его до поры, оттого что мудр и тих мудрец, не любит со своей мудростью соваться на люди. Так и бывает: на душе салям, а на улице алейкум, то есть всё, что снаружи - вам, а что внутри - то мир.
Так вот и море: беспокоится, носится, - говорят, волнуется. А погрузись поглубже - там рыбий мир да покой коралловый, грёзы логова осьминогова. Шумен и бурен человек смолоду, себя не знает. Окликают тебя колокола, зовут муэдзины - а ты всё за бакшишем, как шавка за косточкой, бегаешь, у Князя Мира подачки выпрашиваешь:
- Мама финита, папа финита, гив ми презент, амиго.
Не стыдно? 20 раз бакшиш, 200 раз шиш. Не надоело? Погляди в глаза старика, что там отражается, заметил? Вот то-то. Приходит и твоя пора тихим быть, не мудрить - мудрствовать безмолвно. Ночь, глядишь, настала, высь вызвезженную затеплила-застудила. Понемногу расходятся люди, позёвывая «Аллах». Голову клонит конь, идти не хочет осёл, выпадают вожжи из рук дурью дневною окуренного возницы. И неустанно - не ревёт - поёт - выговаривает - с минарета:
- Аллах-акбар-ля-илляхи-иль-Алла-ва-Мухаммед-расул-Аллах…
А это значит по-нашему:
- Приидите поклонимся Цареви нашему Богу!..
На том и доброй ночи.

Кому «доброй ночи», а Витюхе подъём по тревоге. Слушать рассказ о первой и единственной, и одинокой ночи в отеле «Морские Волны», что в Хургаде. Чего хмыкаешь? Да нет, не о том, как самоудовлетворялся. Ты, наверное, себя спросонья поставил на моё место - сам дурак, от такого слышу. Ишь, кажется, спит-спит, а сальность какую-нибудь смаразмить - так это он всегда с добрым утром. Ночей за дюжину до Фаизы, сразу по прилёту в Египет ждали меня одинокая ночка и номер-одиночка. Кровать, одеяло вербляжье - для здешнего климата слишком. Вентилятор - как самолёт, шторка пластиковая, плиссе, душ - вода прямо на пол хлещет, а в полу сток - отверстие с Алиину кобуру для компьютера. Свет - то не включается, то не выключается. Две минуты ржачки бы, да настрой не тот. Даже на кровать не стал валиться - жутковатость запробирала. Нет уж, решаю, пойду на крышу, там топчаны стоят меж арматурой, плетёнками крытые. И человечество рядом какое-никакое интернациональное. Я нехилый топчанчик присмотрел, прямо под Венерой, или под Изидой, ты их всё равно не знаешь. Подымаюсь - а там арабчик Салямчик вертится, служащий:
- Не спишь, Миш? Дженщына хатишь?
- Да нет, - говорю, - Мне бы здесь на топчане прикорнуть.
- Здесь нельзя - люди кругом лежат, звёзды смотрят, море слушают, а я тебе в номер буду присылаю.
- Да мне только топчан, без бабы.
- Баджему так? Ты, может быть, мальчики любишь? Так это баджалуйста. Вон Фуад, Фуфу, без работа скучает…
- Нет, корешок, нет, я не по этому делу, не голубой герой, я вообще-то девушек любитель, особенно двух…
- Одновременно? Можно, но это дороже будет…
- Да не держишь ты этих, каких мне надо. Принеси-ка, лучше кисляка вашего красного, крокодэ которое. А я на топчанчике один под звездой прилягу.
- А баджему грустный? Улыбай!
Ладно, понатужимся, выдадим улыбку на-гора. Но не выдал. Потому что на топчане, мною облюбованном, фриц толстый разместился уже, так и звали его - Фритц Шухер или Фритц Махер, ну его - ты понял куда. Лежит и смотрит с вызовом: ну что, мол, попробуй меня сдвинь, я в своём праве человека. Махнул я рукой внутренней, чтобы гуся немецкого не дразнить, - в другое-то время я обязательно бы с таким завёлся, а сейчас не до того. Не хотелось расплескать психологию по пустякам - впереди ещё целая ночь с угрызениями, а может быть, целая жизнь с привидениями. Потупился, понурился - и смирненько себе по лесенке в номер. Так выпьем же (эй, не спать!) за самообладание.
На кровать всё же лёг, а света так и не погасил, запёрло выключатель. Зажмурился и вижу: большая наша аудитория, нетрадиционская - ты понял, у нас одна большая, - а там весь поток сидит, весь девичник малиновый, Инеска и Муза рядом - да красивые такие обе, умные на редкость, внимательные, а между ними - ну, чуть позади - чёрное что-то страшнеет. Отвёл я глаза, смотрю прямо - кафедра передо мной тёмно-жёлтая, прокуренная какая-то. Стою я над кафедрой, поперёк себя выше, открываю рот и не своим, но знакомым голосом начинаю:
- Настоящая моя лекция называется «Песнь о полёте в Малайзию и домой». Вдохнул воздуха, словно аккордом по струнам-клавишам прошёлся, - и поехало:

Песнь о полёте в Малайзию и домой

- Не заметил взлёта. Покосился в круглое окошко - а уже глубоко внизу сосна, дорога, седого облака вихор. Картинка из учебника «Родная речь» сорокалетней давности залистывается, захлёстывается распластанной топографией Украины, России. И вот уже Москва каменными, бетонными кольцами громоздится под брюхом машины - не разбиться бы. Кругом-бегом по соседской столице - и снова в небе(желтеет, смеркается небо). Воздушная яма и сонный провал сознания. Проснулся - серооблачное утро, «пристегнитесь», прорывается пелена. Паутина каналов и дорог гуще, чем в Голландии, - или то сетчатка глаза увидела себя самоё? Да нет - синие крыши, рыжие пальмы, теннисные корты по бокам посадочной полосы. Она раздвигает их, точно ручей чащу. Какая, должно быть, парилка снаружи. В дебрях бокового зрения уже выросли пагоды. Между двумя кондиционерными прохладами (самолёта и аэропорта) - две минуты ходу, две минуты жёлтого пёкла. Точно из бани в сугроб - и снова в баню. Только наоборот. Это Таиланд. В аэропорту Бангкока - товары duty free, а сам он – SARS free zone. Эта модная зараза хуже контрабанды. Правда, на контрабанду наркотиков закон, воплощённый в маленьких коричневых таможенниках, смотрит строже - за десять граммов марихуаны смертная казнь. А за «атипичную пневмонию», если тайно провозишь её, - два года: смертник смерти не боится, а вот тюрьмы, может быть, остережётся. Непривычная за пределами Отечества очередь-сорокакровка протянута сквозь П-образную арку, где - щёлк! - луч шаркнул по зрачку, измерил температуру. Затем твои 36 и сколько-то десятых вносят в декларацию, уже скреплённую твоей честной подписью: с SARSом не знаюсь, об ответственности предупреждён, свободен принять сеанс тайского массажа. А проводят сеанс сиамские девчата-оленята, маленькие и крепкие. Кланяются, сложив лодочкой ладони, и с каким-то необъяснимым восхищением - в глаза, не отрываясь. Ну что же, всё правильно, здесь я ещё не примелькался, не то наши: избаловались за последние 39 лет. Обойдусь без контакта - довольно и массажа взглядами. И в парилку - теперь надолго. Влажность 90%, воздух +36°С - норма. А вот полукилометровые здания Petronas Twin Buildings - выше всех норм. Хоть коснись асфальта затылком - 88-го этажа не увидишь, разве с окраины новоиспечённого мегаполиса. Незаметная в быту национальная спесь малайцев заставила архитектора-американца «дотачать» лишние 70 метров, дабы пресловутые XXL-небососы Манхеттена и Токио не могли потягаться с куала-лумпурскими близнецами. Куа-ла-Лум-пур (повторю по слогам) столетье с небольшим назад был действительно «Илистым Устьем», где нищие китайские поселенцы хакка попытались с горя добывать олово, да так на нём разжились, что теперь, как зажигалку, в кармане держат всю промышленность страны. И торговля, и финансы - всё китайское. Не всё: правительство - малайское, флаг - американско-мусульманский (вроде антиутопии о близком историческом будущем), деловой язык - английский (он потеснил местный, малайский, как оттесняет все другие языки). Вавилон как Вавилон. Бетон-стекло-металл. Нынче город, завтра свалка. В лес! Погружается в джунгли окраина, дальше - пестродеревянные деревни на сваях. И снова зелёный жар необузданных зарослей в кипучем золоте экваториального дня. Но близко море. Океан в Малайзии, как хозяин в доме, присутствует всюду, даже если сейчас его не видно. Теперь в Океан! В Индийский? - В Тихий. Нет тише океана, чем у берегов Борнео; нет смиреннее островитян, чем здешние; нет застенчивее красавиц, чем мечтательные малайки с глазами газелей на нежнооливковых лицах. Нет ласковее бриза, чем над островом Мабул, где колышутся джонки с желтолицыми рыбаками в треугольных колпаках, пропахших супом из красных черепах, что опоздали уползти с отливом и были пойманы в крепкие объятья мангровых корней, неустанно ласкающих упругую, словно приподнятая в волнении девичья грудь, дюну мельчайшего белого песка, в котором по щиколотку утопают ноги заворожённого шёпотом звёзд смуглого, крепкого, одинокого, как когда-то, и юного, как никогда, человека, глядящего в даль океанских волн и вдруг захлебнувшегося волною русых волос… почему русых? - так хочу… катящейся ему на щёки; грудь вздрагивает от прикосновения чутких пальцев. Они, как розовые рыбки, голубят плечи пловца. Искры звёзд сквозь пелену волны щекочут, как удивлённый девичий взгляд за русой пеленой. Не захлебнуться бы! За тридевять морей писать про океан. А перед рассветом подружиться с большим коричневым скатом. Он живёт на песчаном дне и смотрит вверх, вращая шарами в углублениях на плоской голове-спине в один мой обхват. Скат чуть колышет костистым хвостом. Над ним проплывает осторожная беременная черепаха и весёлая молодая акула. Вокруг них хороводятся огоньки, разлетаются кто куда и гаснут в ночи океанской. Светает - и блёкнет планктон светляковый. Уже голубеет вода - и стаи оранжевых рыб летят под свинцово-серым куполом - так смотрится изнутри натянутый пузырь морской поверхности. Не черепаха - пловец повис в бездне над скатом-рыбой. Промчалась серебристая акула - и врассыпную наутёк барракуды в кусты кораллов - алых, розовых, синих, золотых - в полдень разгляжу. А теперь на остров Сипадан! Он торчит со дна моря, словно хвост дракона. Что он ещё напоминает? Потом припомню. Сейчас главное - успевать увёртываться от громадных морских черепах. Погружаюсь - пещера, в ней черепашье кладбище. Наверх! И снова Сипадан-Драконий-Хвост. Да, а дракон, говорю, лёг на дно до начала времён, и все острова в Океании - Индо-, Поли-, Микро-, Макро-, Меланезия - суть изгибы драконьего позвоночника, а Сипадан, как сказано, - кончик хвоста. Придёт время, и я проплыву вдоль всего многократно вывернутого хребта дракона, прощупаю позвонки один за другим. На сушу! Там пряная испаринная взвесь каплями садится на стены отельного холла. По лужам капельного бульона, по стенке, по потолку шлёпают хвостами ящерицы. Вопли вроде кошачьих: стая серых макак проносится в ветвях над домом. В канале живёт питон (я сперва принял его за крокодила). По перилам мостков пробежал бурундук, обычный, только зелёный… Зелёные с розовым отливом плоды дурьяна - клянусь, он так и называется. В двух метрах от лотков с шипастым дурьяном смрад, как от падали. Кто перешагнёт этот барьер природной гадливости, будет вознаграждён сладостным вкусом сочной розовой мякоти дивного фрукта. Не всё то дерьмо, что смердит. Всё - на аэродром! Вечер. Чёрные острова дыбят узкую полоску океана между кромкой взлётной полосы и многоэтажным небом - стежки облаков словно их отражение. Жёлтые лучи из-за холмистого океанского горизонта пронзают поперёк рыжую пашню облаков и рассеиваются в высокой тьме. Жёлтый луч размётки, рассекая серый бетон, рвётся из-под ног к морю. Небо. С утра снова Бангкок. Снова самолёт. Не улыбаются в этом самолёте сахарно-джемово опрятные малаечки, а прохаживаются промежду кресел не вовсе отвыкшие от строевого шага суровые аэрофлотовские дяди с фирменным московским аканьем. И растёт в иллюминаторе большая даль. Наползает и заполоняет поле зрения синее брюхо Индийского океана. Рассыпаются по нему Андаманские острова-крошки, где чёрные люди-крошки плюются из трубочек отравленными шипами, как мы в школе пластилиновыми шариками. Прилетит однажды птица (не скажу, как звать) и склюёт все крохи. Полетели дальше. Остров Цейлон - круглая капля из сосца Индостана. Там тигры, крокодилы и неизменные слоны с пачек цейлонского чая и неизменная война каких-то «тамилов» - с кем? Пока вспоминал (не вспомнил) - пришла Индия с бомбистским Бомбеем и упитанно-страстным Болливудом. В священную реку Ганг швыряют трупы людей и животных, затем другие люди и животные пьют из неё на здоровье воду - и никто не хворает, не умирает. А уж кто умрёт - поплывёт и он по течению Ганга в Бенгальский залив. Не доплывёт: пожрут его жадные крокодилы и хищные рыбы во имя Шивы. Белая кровля Гималаев. Джомолунгма, Шамбала, заоблачное королевство Мустанг. Мало кто его знает, потому что, одичав, оторвался Мустанг от буйного табуна человечества, вечно скачущего на поле Армагеддона, а Мустанг ускакал в глубину времён и носится по тому нагорью, где ещё не рождались ни Кришна, ни Будда. Бурые горы Афганистана - единственной страны, которую узнал Аллах, взор обратив на Землю, ибо не изменилась та страна со дня творенья. Памирский Пик Коммунизма и память крепких дешёвых сигарет «Памир» при коммунистах. Искандер-Куль - Александрово озеро. Шёл Александр Македонский - Искандер Макдуни - всё далее на восток, окружил войском селение в горной долине, да не сумел его взять - а отступать не умел - и приказал запрудить поток и затопить непокорное селенье - вот и возникло озеро, вровень Александровой славе. Пенджикент - город серых ломаных скал, где и ныне кружатся до одури вшивые дервиши и пестреют в чайханах персидские келимы. Поплыла верблюжья пустыня Каракум. Ак-Кала - Белый Город в Чёрных Песках, былой город с оплывшими под солнцем и временем стенами. Призраки былых озёр - их называют миражами. Живое и растущее озеро Сарыкамыш, гигантские сомы в его горько-солёной воде. Неучёные и неучтённые переписью населения каракалпаки - власть не добралась до этого края. Могила мусульманского святого на Чинк-Бутен-Тау, а дальше казахская, половецкая, кочковатая, полынная степь, а потом облака, а под ними - Восточно-Европейская равнина. (Закрыл глаза, увидел остроконечный Сипадан и вспомнил, на что он похож: на сопку «Чёртов Хрен», куда рассерженный сержант Сердюк в 1987 году заставлял взбегать всю роту за одного провинившегося воина). С полчаса облетаем необъятный блин Москвы многокаменной. Наконец садимся, хвост машины в облачных клочьях. До Киева, до дому часа полтора лёту.

Вот так и оттарабанил - попьём теперя для передыху. Проснулся? Вот как - даже Витёк беспробудный проснулся, а малинничек мой девичий, где Мишка, бывало, ягодами лакомился… Знаешь: - Лес шумит, кусты трясутся, что там делают? Мишка малину собирает. - Зашумел малинник, ветками захлопал, у Инески слёзы счастливые на ресницах качаются, Муза улыбается весьма завлекательно, а между ними - ну, чуть позади… Ужас!
Тут и я проснулся. Свет горит в номере, чемодан раскрыт, полотенце, плавки, зубня всякая. А меня колотит, как будто 10 баллов в Хургаде. Тут бы сказать:
- Рахман Рахим - шайтан раджим, то есть: згынь, нечистая, Господи, помилуй!
Да я ещё не знал этого, а креститься привычки не было. Полез душем окатиться - нет воды. Натащил плавки - и на калидор. Или это холл у них, что ли, почём мне знать, такому неписьменному, это ты у нас, как известно, Грамотный. Дрыхнут арабы, отдыхают гости. Я во двор и - через ночь прямо, через котлован с кульками, строительный мусор, всякую стекловату - к морю.

Бледно клубится луна,
Бездна луною полна,
Небо всплывает со дна…

Да нет, не Блок - не знаю кто. Я, заметь, вообще-то, стихов раньше не знал и не любил. Да и сейчас… С детства вкус отбили: «Оторвали Мишке лапу» - что за ужастики, блинчики-налистники. Здесь, в Египте, как прорвало. Откуда я их тут беру? Нет, не сам сочиняю, а откуда - не лезь поперед батьки в море. Давай лучше: «Кто там? Сто грамм. Открывай. - Наливай!» Пррравильно! Ну, пошёл на дикий пляж, цивилизованные-то все при жирных отелях. Поплавал с полчасика - и хорошо, что ночью, не видал, какая там на берегу грязища, только ступнями кирпичи нащупывал. Вода зато чистая, всех морских гадов хорошо видать, они по ночам к берегу ближе активизируются - будешь в Хургаде, так мотай на зуб. Ядовитые, электромагнитные, светятся. Тут и чёрная крылатка, курва-матка, и скат - грома немого раскат, и спрут - ндрав крут, и тётка твоя Акулина, и ужас морей - однозуб. Ну, ты у меня храбрый, так что не стану метать пред тобой понапрасну бисер вдохновения и икру эрудиции. А между прочим, был у меня полячок знакомый, Яцек, он вообще по жизни вор и мародёр. Так он рассказывал, якобы нырнули он с коллегой в Красное море к парому затонувшему, тех, кто утоп, брать на гоп-стоп, а крылатка - чёрная, красивая, ядовитая, как Инеска во гневе, - этого коллегу и ущипнула за энное место. Так он и в воду пёрнуть не успел, как отошёл. Ну, не знаю, крылатка не крылатка, а что-то такое черноватое типа копошилось в волнах, но куда белее того пятна, что за Инеской и Музой во сне проваливалось. Что это было, уже угадал? Да ладно, ни в «Угадайку», ни в «КГБВДейку» играть не будем: я это был. В чемодане у меня турпроспект о Египте валялся, а в нём между страниц фото покоилось - Инеска, Муза, обе красивые как бы, умные вроде, внимательные типа, а между ними - ну, чуть позади… И обнимаю обеих. А зафиксировали нашу революционную тройку на лекции Романа Парры в большой аудитории - нетрадиционской, ты понял. И ещё раз пришлось мне там побывать. Вернулся из морских волн в «Морские волны», вошёл в номер, свалился, ну теперь усну. Ага, сейчас! Продолжение следует - стою за тою же кафедрой и такую речь озвучиваю:
- Благодарю за внимание. Цикл моих лекций по Землеобзору временно закончен. До отбытия в африканском направлении надеюсь успеть принять у вас зачёт. У кого возник особый интерес к затронутым в курсе темам, те могут найти меня до конца этой недели на «Левобережной», в отеле «Турист». Да, я остановился в гостинице с таким именем, хотя, как вам, конечно, известно, - в тысячный раз повторюсь: туристом себя не считаю, я землепроходец, землеобзорец. (- И не смотрел я в ту сторону, а почувствовал, как Инеска вся вострепетала. -) А уж кому и этого мало - что ж, приходите на последнюю лекцию в общество «Зелёное подворье». Это будет сорок первая лекция курса выживания в крайних условиях. Были темы: «Как выжить в Антарктиде», «Как выжить в Каракумах», «Как выжить при падении с высоты без парашюта», «Как выжить в давке» и др. Предстоящая тема, кажется, самая интересная: «Как выжить, если тебя убили». Так что - приходите. А пока - простимся, о mes annеes, о jeunes filles!
Вот так сфранцузил. Вдруг слышу - Музкин голосок музыкальный, динь-динь-динь:
- Вы позволите задать Вам один личный вопрос?
- Пожалуйста, задавайте, но ответа не обещаю.
- Как это?
Смеётся малинничек, и тот, страшный, слышу - чёрным басом: хо-хо! Но Музу непросто сбить, когда вдохновится. Хотя вдохновляется она всегда зубовиной какой-нибудь.
- Ну так можно? Откуда у Вас такая необычная фамилия - Парра? Мы вот тут поспорили…
Это со мной Муза спорила, истину рождала. Она говорит: испанская, я говорю: прадедушка у Парры двоечником был. И второгодником. Да, но теперь-то я там, над кафедрой, маячу и отвечаю, не моргая:
- Этимология вот какова. Прапрадедушка мой…
А чёрный опять басом: хо-хо! А у меня тоже голос крепнет, металлом наливается:
- Прапрадедушка мой не двоечником был и не второгодником, как полагают иные молодые люди, чей кругозор замкнут в реалиях собственного небогатого опыта. Нет, прапрадед был черноморским казаком и отличался таким ростом и физической силой, что казался двойным человеком, потому и прозвали его «Пара». А когда он стал дворянином, удвоил букву. Так многие делали: Лаппа, Соллогуб, Толлочко… Если уж мы о фамилиях заговорили, то не могу не отметить изысканную красоту Вашей фамилии, Музенька. «Шнайдрук» - это по-немецки что-то вроде «Снежный след» или «Отпечаток на снегу».
Теперь Инеска, слышу - не то «ха-ха-ха», не то «ах-ах-ах» издаёт. А Mуза горделиво усмехается и вызванивает жалобно:
- Ну вот. А Чванов сказал - Жоппа.
Что происходит, Михаил? Проснись и пой! Не тут-то было. От попыток пробудиться всё только сжалось как-то, компактнее стало и быстрее понеслось, так что память моя тут чуть-чуть прижмуривается. И широко раскрывается только часов через восемнадцать, ранним тёмным зимним утром, ночью ещё. Стою я будто в коридоре Музиной квартирки, в пальто кожаном, чужом, прощаюсь. Она с бабусей живёт, Марьей Павловной, ветераншей с костылём и орденскими колодками на халате. Старуха не очень-то терпеть меня может, вечно говорит:
- Палки дам!
И потому ночую я всегда по-тихому и линяю пораньше. А тут обе меня провожают, малая и старая, счастливого пути желают, подвигов каких-то. Марья Павловна так расчувствовалась, чуть ли не костыль мне вручила. А Муза смотрит, голову набок склонила, задумалась нехарактерно. Потом рукою лёгкой над глазами мне провела - сама в костюмчике в обтяжку шерстяном - так что, Витюша, чуть было во сне я не оправдал твои сальности. Зажигалка, что ты хочешь! И говорит серьёзно так:
- Широкого Вам пути, Роман Владимирович, хи! - cама мне на бабку левым глазом подмигивает.
А я (я не я) зачем-то выламываюсь:
- Широких путей, Муза, для нас не бывает. Широкая дорожка - это Чвановым в Истанбул да Грамотным на Канары. А мои все пути к одному свелись, землю обозрел, в Вырей пора.
А Муза проникновенно:
- А в Вырей - это как, в Африку?
А Парра ещё круче выделывается:
- В Африку, деточка, куда же ещё путешественники ездят?
А она:
- А почему Африка?
- Ну знаете:

Ей рассказал, как красива на Ниле денница,
Устав быть собою, скиталец.

Тут Павловна встрявает:
- Ну что ты почемукаешь на дорогу человеку? Вы её не слушайте, Рома, она сейчас у меня палки получит. Конечно, в Африку, он же профессиональный путешественник. Вот вы путешественник, а мой сын - прокурор.
А Муза хихикает устало:
- Вы её не слушайте, какой там прокурор. Она на эту тему у нас с детства придуривается.
А бабка:
- Это что за слова?
- Ну отчего же, - соглашаюсь, - конечно, прокурор. При табельном оружии. А Вы, Музенька, не обижайте мне бабушку. И Мишу Вашего утешьте, как вы умеете. Потому что он хороший.
Поцеловал Музу в правую бровь, она меня в нос. И бабушка не костылём, пальчиком погрозила. Поиграл ещё русою гривой, распущенной - и прощай, Муза, и прочь, и на улицу. Там ночь, снега блистают, как пески египетские. Там бульвар заиндевелый упирается в Русановскую набережную. Там с бульвара носатый Гоголь вперяется в реку, им воспетую,

о луне говорит

Ночным сторожем прохаживается луна, круговой совершает землеобзор. Ослабленным солнцем поливает выпуклые, замкнутые просторы. Что-то чётко видит, что-то - близоруко, а где и не продраться бледному лучу её сквозь облачную катаракту. Вот клок черно-яркого звёздноморозного неба, а под ним древний - не по-египетски древний, но всё же старинный город. Ночь на излёте, на изломе, дремлют-слепнут фонари, черно безмолвствуют сонные жилища. В этот час на улице, как в степи, пустынно. Ветерок пробегает, ветви голые потряхивает, стукается о стены, выскальзывает на поток, одетый тканью тонкого полульда. Отвердел, сросся сам с собою за ночь ледок, как под гипсом кость. И вот уже ступает на него осторожно человек немалого веса в одежде веса не меньшего и со снастью рыболовной тяжёлой. Покряхтывает ходок, покряхтывает и ледок, да не ломится. Сейчас присядет мужик - в тулупе, в брезенте, - вытащит железный посох остроконечный и будет выдалбливать лунку, и переглянется лунка с луной. И скользнёт луна по льду к югу. Где лес, где снег, а где голое поле с прошлогодней ботвою. Дороги, мосты, колёса. Птицы, кони, коровы, сапоги, телеги - до свету просыпается деревня. Отразится луна на пруду ледяном, нырнёт на мгновенье с головою в колодец - а там уж видно море, приморский бульвар, и в ночи неугомонный. Ступеней триста вниз до порта.
Ночь на излёте, на изломе. На безлюдьи одинокие волны. И так до тех самых проливов. Над проливами снова город - или то совсем сновиденье. Этого сама луна не знает. Два города видит: один - с банями, лавками, собаками, гостиницами и бокастой необъятной мечетью. Кивнёт луна собрату-полумесяцу, что никак до полнолуния не дозреет, потому что незримого людям креста над собою боится. Поклонится луна кресту, парящему над минаретом - и узрит за крестом весь Цареград небесный - Истанбула земного горнее предместье. Дальше к югу снежные крыши нагорий. Сквозь снега проступает красно-бурая почва. Ручьи, обрывы, ущелья, селенья, не проснувшиеся ещё базары. И над каждым - густеет призрак толпы полудённой: луна всё видит. Снова море, над ним четырёхдневные тропы ласточек, пройденные ими тому с полгода, - потянутся скоро обратно.
Ещё южнее смотрит луна и видит слева от моря чудный край - всех земель, всех церквей средоточье, злато-зелёную днём долину. Невелика земля та в трёхмерности, а в безмерности - запредельна. Видит луна всё бывшее там и всё, чему быть должно, - то меркнет кроваво, то всю её в свет бросает - серебряное солнце! А там - звезда о шести лучах - звезда о четырёх - и лезвие узкое, полукруглое. До моря поклонится луна небесному Иерусалиму - и далече, к Вырею птичьему протягивает взгляд. Вырей - страна жаркая, песчано-каменная. Одна там река, так и зовётся Рекою. В устье Реки острова да протоки, города-столицы - поздние, басурманские. Шествуют водяными улицами призраки крокодиловы, одной луне зримые, а сами повывелись. По правую руку от лунного лёта - острятся строенья старинные. Обходит луна пирамиды - не зацепиться бы. По левую руку - дикое поле холмистое, без травы, аравийское. Тянутся по полю реки сухие, безводные вади. Прежде, говорят люди, полнились те русла пустые водою - да уж не млеком ли и мёдом. Другие говорят… Да о том не сегодня. И скользит луна вверх по Нилу, ищет верховий. Не так ли и взгляд человека скользит по небу, стрелка тревожная по временнoму кругу, ты сам, призрак воды, по пустому руслу - по веку? Что, не так, скажешь?

Что, не так, скажете, Николай Васильевич? Захаживайте на днях, о весне поговорим. В Риме буду ждать, втором, третьем…
Молчит - немо каменеет. Своя у всякого тайна, у этого - тёмная, обидная. Мне, другим - легче. Помяни, Господи, душу раба Твоего Николая, да будет о нем воля Твоя…
На берег, к реке ближе. Спуск, лёд, снег, темно. За протокой, за островом замороженным, за руслом, местами безлёдным, на горе Лавра колокольнею светится, звон далеко добрасывает. Давно поднялись монахи, отутреневали, а теперь - к ранней обедне: «О благословенной стране нашей, властех и воинстве ея». Далеко воинство, в Диком Поле половцев гоняет, зайцев стреляет, ветра ищет. А по улицам Киева-Вия, по скользким проулкам тени бегут, не падают, а падают - не расшибаются, потому как тени. Тучей сбираются бородачи с дубьём - Путяту неугодного гнать, польскую жидову изживать. Молится монастырь: «О мире всего мира, о благостоянии святых Божиих церквей и о соединении всех…» Уж столетье минуло, старые тени позёмкой смело, другие мчатся с востока, с Днепра, с конями, с верблюдами по кручам карабкаются, скользят, не падают, а падают - не расшибаются: тени. И далее так:

Кто за мною по улице? - Некому быть.
Кто навстречу? - Спроси его - скажет.
Что же ты спотыкаешься, плоть, волчья сыть?
Тень как тень - то взметнётся, то ляжет…

Прогуляться теперь по набережной - и дальше до гостиницы. Слева - вербные заросли под снегом, справа, через дорогу - сонный массив лаппу посасывает. Три шестнадцатиэтажных верзилы - раньше на крышах было по слову: Ленин, Партия, Народ… Теперь - нет слов. Как же так? Надо, право, Правекс-банку крылышки расправить или водке-песне соловьём залиться. На первой крыше - бутыль метров на десять, на второй - «Будьмо, куме», а на третьей - привет от Минздрава: смотрите, не перемрите, - вот и ладненько. Подходим к мостику Аптекарскому, канал смыкается с Днепром. Канал, аптека. Но Киев Блоку не товарищ, здесь Александра Александровича не бывает, разве в глубочайшую ночь лютейшей зимы. А так здесь - «простая жизнь и свет», писала надменная поэтесса, сама-то малороссиянка. Весь век стеснялась этого, играла трагическую царскосёлку. Торжественно и трудно. Суета и тщеславие. «И это всё любовью бессмертной назовут» - не в любови тут дело - в том, что люди скажут. «Простой жизни и света» и в Океании нет, я-то знаю. А уж в Киеве, где колдун с клыком явился на свадьбу - а, Николай Васильевич?
Чёрная узкая прорубь под мостиком в устье канала (что за гекзаметр?) - окунуться надо. Под мостик, скольжу, не падаю, а и падаю - не убиваюсь, а почему? Да не повторяй ты вопрос, недогадливый дремучий соня, а плесни мне лучше перед купанием для сугрева. Хр-р-р! И бр-р-р! И вообще, об этих моржеваниях я от первого лица говорить отказываюсь. Перехожу на третье. Как «что третье»? Граматику в школе надо было учить, а не лупить училку по голове портфелем. Оттуда. Всё я про тебя знаю, а знание - сила. А ученье - свет. Впрочем, ты и без них хорош, в большие люди вышел. А третье лицо - это в смысле: в проруби пусть Парра сам бултыхается, как дерьмо в oполонке, а меня зима забодала. Хвала Аллаху, что в Африку определил. Это на Инеску в том году нашёл бред холодового экстремализма. Конечно, под влиянием бравого образа всё того же Р.В. Купаться, правда, пока не начала, но стала ходить в мороз чуть ли не в купальнике. Мы с Музой - мерзляки, бывало жмёмся, тулуп с дохою, потом всю ночь друг друга греем - харошо-марашо-барашо! А утром с бабкой столкнусь в коридоре - та за палку, так ещё жарчее станет. Ну ладно, нырять будем или глазки cтроить? Сбрасывает, значит, Парра (не я!) на снег кожанчик и остальное, остаётся в плавках. Любишь купаться - люби и плавочки носить… Это один старикашка итальянский на нильском теплоходе «Гранд Принцесса» в бассейн, что на палубе, погружался - разок оборжаться:
- Мамма мия, мамма мия, мамма мия - вр-р-р - бух!
Да нет, я в круизах не был, Али с Али-бабой вспоминали. А я уж как-то грань потерял, где сам, где другие. Подхожу, значит, к проруби, а вода в нeй чёрная… Но не чернее того - если следишь за повествованьем, то понимаешь. А вот храпеть в такие минуты - это, бль, хамство, бль!

Прикрикнул на слугу французский коннетабль:
- Эй ты, бездельник Жан, где шпага? Да не та, бль!

Это, опять-таки, Али-баба такими двустишиями баловался.

Вставка о вставках

А про тебя молва рассказывает, якобы твой сынок-малолетка, засыпая тоже про холодное оружие спросил:
- Папа, а шо это там такое у нас на стене висит?
А новый русский крошке сыну отвечает:
- Сабля.
- Шо, бля?
- Спи, бля!

Ну, он заснул, и ты заснул, вот как сейчас, а я, значит, подхожу самозабвенно и в чёрную водичку лирически плюхаюсь. Аж ледок раскрошил, за ночь наросший, исцарапался весь. Вылетаю, как ошпаренный, а тут уже моржиха сивая в купальничке баском старушечьим:
- Роман Владимирович, я вас не узнаю! А прорубь почистить перед заплывом - вон лопата под деревом! А даму пропустить - где Ваша галантность?
- Ah, pаrdonnez-moi mon existence! Проходите, пожалуйста, только подождите, я сейчас лопаткой пройдусь по водоёму - туды мах, сюды мах…
- Странный вы какой-то сегодня! Надолго к нам?
- Да нет, на днях улетаю. (- Куда, Мишенька?)
Тут мужичок в плавках подходит, весь развинченный, как будто из кубиков и цилиндриков составленный - в старом детском журнале «Весёлые картинки» существо такое было - Самоделкин.
- Ро-ман-Вла-ди-ми-ро-вич, с приездом.
Это Александр С., инвалид детства, он весело несёт свой крест. Знаю его лет семь (откуда, Мишаня?), и при каждой встрече он поздравляет с последним православным праздником и рассказывает о храме, который в тот день посетил. Любит храмовые праздники, воду любит, животных. Коллег по болезни - калек - опекает в каком-то комитете. Говорит о них: «мои инвалиды», а сам себя таковым не числит. Именует себя «грешник Александр». В чём грешен, человек Божий? Своя у всякого тайна, да не всякий её знает.

Дух совести был в каждом пЕстр
И созидал невинному вину.

Всех стихотворцев яснее Хлебников.
Обсох, одеваюсь. Чуть светает. Рыбаков на лёд высыпало, как воробьёв. Рыбаки - соперничающая секта, у нас вера плавучая, у них - сидячая. На самом папиросном ледке примостятся, парят, каким-то божком «по интересам» хранимые.
Там, за протокой, остров лозняковый, кленовый, тополёвый забился под зыбучие покровы. Русская прарека. Растают по весне века, из коих каждый мнится последним, пойдёт половодье. Вода убегает, река остаётся. А если вся вода убежит? В Вырее много сухих русел, имя их вади (созвучно со словом вода). А если - не вода мимо меня, а я сам - вода? Дни остаются (берега), я ухожу. То есть не

Les jours s'en vont je demeure,

а… как бишь:

Skalom trzeba stac i grozic,
Oblokom deszcze przewozic,
Blyskawicom grzmiec i ginsc,
Mnie plynsc, plynsc i plynsc.

Куда уплываю? Ну что за ребячество, как это куда - куда все:

И каждого Мнепр или Мнестр,
Как в море Русское, струился в навину.

Навина - смерть, Навь, а Навь - и есть искомая Новь:

Au fond de l'Inconnu pour trouver du Nouveau!..

Oh, Mort, vieux capitaine…

Морe, la mort, а за морем Русским и Нерусским - Чёрным и Голубым - там Вырей. Юг, куда уносятся осенью птицы. When the time flew away . Выреяли, реют, реяти. Вырей - край великих гробниц. Он сам стал гробницей, а ведь тоже, небось, того не чаял.

Поскрипывает январь пустой скорлупой
Железной, словесной - столетью куёт посткриптум,
И вместе противятся новому ум тупой
И сердце привязчивое - так было ещё с Египтом,

Где вскармливает родину и полон
Поток утопленников, крокодилов, носатых барок,
Остры гробницы, властвует фараон
И странное носит имя - Хосни Мубарак,

А это значит… «благополучный», что ль?
Охота пришла разбирать басурманские крючья.
А главное - сколь человека земля ни школь,
Какого-то всё ещё просит благополучья.

Первейшая из прославленных в мире рек
Реке невидимой вечно течёт навстречу.
Вампиром-карлой подкатывается век
Ко мне со спины, - видно, думает: не замечу.

Не заметил, что давно ушёл с канала и далее движусь, и вот уже метро «Левобережная», и утренний люд, лбы нагнув, ко входу несётся, сам себя по дороге сметая, а слева - отель «Турист» до полунебеси. Зимний туман сверкает, режется. В холле, в огромном кресле щуплая рыжая девушка в красном клеёнчатом пиджачке с чёрно-сетчатыми ножками и в стрекозьих, как говорил кто-то, очках. Инна, дочь Галины. Ну вот, мог бы знать, что придёт. Веснушки, чуть семитические черты - это от Сергея, а у него откуда? От тех - из Польши, что с Путятой-тысяцким, должно быть. В детстве у неё это не так было заметно. Умная девочка была, книжная. Почему «была»? Да всё было уже, вот секрет времени.
- Доброе утро, Инночка. И давно ли ты здесь?
- Не в этом дело.
Голос преувеличенно ровный - вот-вот сорвётся.
- Я пришла спросить…
Сейчас театральность какую-нибудь выдаст. Где ты, птичья естественность Галки?
- Пришла спросить… как выжить в раю.
Ха. Я худшего ждал. А это - что ж: не знаю, да и всё тут.
- Праотцы не выжили, умерли для рая. Там запреты, наверно, невыносимы. А на земле лишь то запрещено, что невозможно.
Сказал для красного словца, сам знаю, что не так: и запретам как не быть - десять заповедей хотя бы, и не всегда легко их не нарушить. Земля ведь - тот же рай, ну и как в нём выжить? А Инне красное словцо из уст кумира…
- А знаешь ли, Инесса Сергеевна…
- Не хочу быть Сергеевной.
- Что так?
- Романовной.
- Уотечила, благодарен. Нельзя, милая, нельзя, сударыня. И вот что: ты ещё и оттого на таком взводе, что не спала. Ложись-ка на эту постель (мы уже в номере), а пиджачка ледок хрустящий сбрось. А свитерка этого не сбрасывай, он почти нематериален. И спи, заяц. Вот так, в бровь тебя и в лоб. Как раньше, когда жил с вами. Сказку? Будет тебе и сказка. Традиционно - той страны, куда собираюсь. Ну и куда я собираюсь? Послушай арабскую, что ли. Суфиев знаешь? Конечно, знаешь, за десять лет читала много. Суфийская сказка. Называется

Мудрые старцы

Фи гадими з'замани, в старину то есть, жил-был сто и десять лет на берегу многоилистого Нила мудрый и почтенный шейх Абдалла Саид ас-Сайед аль-Кебаби. Почитали шейха младшие, уважали и немногочисленные уже ровесники. За глубокомысленные советы уважали, за проникновеное слово почитали, но не в том была слава ветхого деньми Абдаллы. Мало ли в стране Миср мудрых стариков и проникновенных словесников. Нет, славился шейх Абдалла среди всех беспримерной любовью своей к животным, о какой не слыхано ни у мусульман, ни у коптов, ни у неверных северных франков. Всякую бессловесную скотину привечал седо- и длиннобородый, а более всего заботился о любимом осле, которого звал он ласковым именем Хар.
Никогда не оставлял длинно- и седобородый висло- и сероухого без травки свежей, без водицы прохладной, без наставления мудрого. Это с ним, Абдаллой, а не с кем иным, случилось некогда то, о чём поёт детвора от эль-Курны до Чимкента:
- Снова кричит из окошек народ: старый осёл молодого везёт. Где это видано, где это слыхано - старый осёл молодого везёт.
Нет, это не выдумка. Прокатил Абдалла однажды ослика на согбенной долголетием спине.
А дело было так. Шёл дедушка Абдалла многолюдной торговой улицей, вёл осла в поводу, а на осле-то сидел внучек, баловник Раджабчик, смышлёное дитя. Милое было зрелище, хоть на папирусе рисуй. Но злоречивы люди и осудительны. Все, кто сидел вдоль улицы на коврике, а кто без коврика, все зубоскалили, восклицая: надо же такое, где это видано, стыд и срам - малый едет, старый идёт, вай! Обернулся шейх Абдалла на вопли толпы, задумался и со вздохом глубоким сбросил пинком любимца-внучка с хребта ослиного, через который хребет перекинул свою седую ногу, да и двинули дальше - старый верхом, малый пешком. Плакал Раджабчик, ругался на деда, ногами топал, пожалели его добрые горожане. Все, кто у лотка торговал, кто в зернь играл, а кто кальян курил, головами качали, так замечали: надо же этакое, где это слыхано - старый сам на осла взгромоздился, а маленького ноги трудить заставляет, о Аллах! А дед хоть стар, да неглух был. Обернулся, задумался, хотел с осла слезть, но сообразил, недаром он мудрецом слыл. Приподнял Раджабчика за локотки, посадил впереди себя ослу на затылок, пришпорил любимца мозолистыми пятками и сказал проникновенно:
- Aтё, Хар!
Тяжеленько стало ослу, да разве ослушаешься такого доброго хозяина? Вздохнул только лопоухий, да и побрёл медленно-медленно вдоль по торговой улице с двойною ношей. Смотрели на это те, кто тростник жевал, кто бакшиш вымoгал, а кто гашиш потреблял. Жалели Хара, сердились яро, ничего не сказали, руками разводили. Странно сделалось дедушке: тишина по улице, только хмуро глядят дорогие сограждане. Пригорюнился Абдалла. Люди, люди, ничем на вас не угодишь. Спешился, внучка горестно от ослиной холки отодрал. Сам стал впереди осла, взвалил серого на сутулую крепкую спину. Подумал проникновенно:
- Атё, Абдалла!
И потёпал. Раньше тихо было на торговой улице. Громко стало. Загалдели сограждане, зароптали по-басурмански:
- Атё, старый осёл, вези молодого, где это видано, где это слыхано, старый осёл молодого везёт, ннараббак!
В тот день и сложилась известная всякому от Астрахани до Дар эс-Салама песня - не о ком ином, как о мудром и почтенном нашем шейхе Абдалле Саиде ас-Сайеде аль-Кебаби.
Но это так, к слову. А рассказ вот о чём. Брёл однажды мудрый и почтенный по длинной и торговой, вёл в поводу лопоухого любимца, думал. О чём думал - то другая сказка. В другой раз.
А впрочем, слушай. О воспитании думал шейх. О молодёжи. О внучке своём. Подрос мальчик смышлёный, пошустрел, шутить начал, естество испытывать. Два у Раджаба дедушки - первый, по папе покойнику. Это Абдалла наш мудрый и скотолюбивый, ты уже его знаешь. А второй, который по маме, мир её праху, - дедушка Бадр ибн Саддам аль-Ашраф. Так он ещё мудрее, он уже сто и двенадцать лет живёт. Но животных не любит. Заметит собаку - плюнет, осла своего встретит - поленом огреет, а верблюда и видеть не хочет, ннараббак! Стал он однажды осла своего по привычке отделывать. Мудрый, конечно, но гневливый. Увлёкся и до того расходился… Убил, словом. Улёгся осёл, тележкой придавлен, и помер.
Понадобилось Бадру поехать в Хургаду, понырять, кораллы потрогать. Годы уже не молодые, и путь, сам знаешь, неблизкий. Верблюда видеть не может. А осла теперь нет. Решился мудрый шейх одолжить у свата Абдаллы его ослика Хара, ты уже его знаешь. Но разве отдаст Хара мудрый и скотолюбивый Абдалла под жёсткое полено и железные пятки ещё более мудрого, но, увы, скотонелюбивого, да к тому же гневливого Бадра? Зуб ему, не осла, прости на слове! Запер Абдалла ослика в хлеву покрепче, положил перед ним охапку травки. Наслаждайся, говорит, травкой, а потом спи, друг, и спокоен будь - я тебя не выдам. А Бадр уже по булыжникам невдалеке костылём колотит.
- Эй, сват, - кричит, - одолжи-ка мне на недельку дурня твоего лопоухого.
- Рад бы одолжить, сват дорогой, хабиби, - Абдалла ответствует, - да нет его дома, ушёл, мне не сказался. То есть, что я говорю, в Каир подался, к родственикам в гости. Не скоро вернётся.
И тут из хлева «Ар-ар!» раздалось. Хар пять раз в день ревел, как от Рабата до Аллахабада в благочестивых домах ослам полагается.
Мудр был Бадр, всё сразу понял. Ткнул клюку в ослиную кучу, pыкнул другу:
- Ты что же, араб, свата обманывать - молод ещё, шармута!
А сват, Абдалла-скотолюбец, только развёл руками:
- Кому же ты верить будешь, Бадр дорогой, свату и другу старинному или животине бессловесной?
Ответил бы достойно Бадр почтенный, да тут снова заревел - да не осёл на сей раз - муэдзин с минарета:
- Аллах-акбар-ля-илляхи-иль-Алла-ва-Мухаммед-расул-Алла…
И заспешили оба честных шейха сама понимаешь куда.
Так о чём бишь я? Размышлял, значит шейх Абдалла о том, как внука дальше воспитывать. Ведь что на днях было: разжился Раджаб гашиша мешочком. Хорош гашиш, не похвалишь - согрешишь; покуришь - как тебя звать позабудешь. Подсыпал молодой и любознательный обоим старым и почтенным весёлой нубийской травки в кальяны. Покурили дедушки, о земном потолковали, о небесном помудрствовали. Домой собрались, на топчаны к старухам. А пока собирались, имена позабыли, у внучка спросили. И поменял им внучек имена неприметно - озорлив был по младости.
Пришёл Абдалла в дом Бадра, кланяется Бадрова старуха Зайнаб:
- Присаживайся, гость дорогой, хозяина дожидайся.
Каркаде рубинового налила и ушла на женскую половину.
Пришёл Бадр в дом Абдаллы, встретила его ветхая Айша, на топчан усадила, чаю предложила мятного и ушла на женскую половину. Пьёт Бадр чай час, другой час пьёт чай, хочет спать, к Айше на лежанку суётся. А та - визжать:
- Очумел что ли, почтенный? Это тебе не над скотиной издеваться. Убирайся домой подобру-поздорову, пока Абдалла не вернулся. Он у меня мягкий-то мягкий, да только с животными.
Изумился Бадр:
- Абдалла вернётся? А я разве не Абдалла?
- Совсем сдурел, мудрейший, - говорит Айша, - весь век Бадром был, и халат на тебе Бадров, и жена у тебя Зайнаб. К ней и ступай.
Посмотрел на халат - и точно, Бадров.
- Я извиняюсь, - говорит, - и пошёл домой задумчивый.
А навстречу Абдалла, тоже задумчивый:
- Ас-Салaм-алейкум!
- Ва-алейкум-ас-Салaм!
Да и халас, то есть замнём для ясности. Раджабчик три дня смеялся.
О воспитании, стало быть, размышлял Абдалла-шейх, осла в поводу вёл. Глядит - ягнёночек беленький в куче мусора лежит, уже коричневый стал.
- Голуба ты моя сизая, агнец неповинный, на Раджабчика в детстве похожий!
 Всех зверей жалел старец, а барашков-овечек особенно. И живыми любил их, и вкусными, в виде кебаба, за что и назывался в народе аль-Кебаби. Приласкал, по привычке, ягнёночка. Глядь - у того ножка перебита правая задняя. Взял старец агнца, через Харов хребет перекинул, не оставлять же тварь без помощи, а там видно будет, иншалла. Сам на крестце ослином примостился:
- Атё, Хар!
Осёл копытцами цок-цок по улице. А старик по сторонам осторожно осматривается - не осудят ли. Да времена другие - все при деле: кто гашиш потребляет, кто бакшиш из бледных иноземцев извлекает, кто их же, кормильцев, в лавки зазывает. На деда и не смотрят. Только смотрит на деда фотограф заморский через объектив. Попридержал Абдалла осла за узду, сам приосанился, мусташ пригладил. Мудр был, знал: щёлкнуть себя дашь - бакшиш получишь. Прицеливается фотограф, а тем временем, откуда ни возьмись, ещё более мудрый и почтенный Бадр клюкой стучит, в кадр пристраивается. Поморщился фотограф, а Бадр в кадре уж овечку гладит, вот-вот на осла третьим сядет. Что делать, щёлк - и готов кадр. Хорош вышел, молодые стоят шейхи, весёлые, улыбаются. И бакшиш у Абдаллы в кулаке - бакшиш рваный и грязный но наш фунт, не европейский. А Бадр годами стар, да здоровьем бодр. Вскипело сердце у старика. Вцепился он тупо - не долго думая то есть - в седую длинную Абдаллиную бороду, и ну рвать. И Абдалла бороду друга Бадра дёргает, орут оба:
- Ннараббак!
Но тут юноша плечистый пришёл, Раджаб то есть, разобрался. Надавал дедам по шеям не сильно, но больно. Стукнул их лбами, бакшиш отобрал. А как же: папа умер, мама умер, а за скорый и правый суд всегда бакшиш полагается.
Печальный отошёл фотограф, в кофейне за столик присел, думу думает, аппарат ладит. Малец к нему в свитерке зелёном подбегает, бакшиш не просит, поёт, словно щебечет весело:
- Я Мустафа, я Мустафа, - засмеялся, поцеловал иноземца в висок, дальше побежал.
Понимай как знаешь: тут мудрость.
А Раджабчик, юноша способный, заматерел потом, дальше состарился, задумчивый стал. И как Абдалла покойный, зверей любит. Сидит под стенкой, прохожих не замечает, котика гладит. Вот и хамдулилла - слава Богу.

Вот так и Миша твой, незаслуженно забытый, от суеты отстанет, внутренний опыт обретёт, небезынтересным человеком сделается, так что не оставляй его. Ты спишь, дитя? Ну не дитя, но не спишь. И отчего же не дитя? Кто давеча Романовной назвался? Уже не хочешь? Иного хочешь? Ну призадумайся, умница, как это тебе мыслится, столь немыслимое? Разве в Вырей парами летают? После поймёшь. Знаешь ли как:

Третий день торжествует крестьянин,
С коей радости, вспомни - ответь.
Башмачок увязает в заносах Татьянин
И зевает медведь.

И зевает-зимует земное-печное,
Шерсть да когти да мурр! да прижмур.
О ливийском сибирском родительском зное
Протянувшее памяти шнур

До сегодня, до - «жаль мне тебя, молодую,
Сам собою, что туча, пришёл приворот.
Расшепчу, говорит, расколдую -
Сам собою, что туча, пройдёт».

Дёрни шнур - и ливийское жжётся слепило,
И связует живая весомость виска
Вихревое восстание плотского пыла
И практически вечную струйку песка.

Ну, не плачь! И не восхищайся особенно. («Расшепчу» - что-то из Вертинского, вроде бы. А «живая весомость виска» - вообще литература. Лучше: «высокие всплески виска»). Хорошо очаровываться словами, но всегда неплохо уметь, не разочаровываясь, расколдоваться. Ну довольно:

Ей рассказал, как красива на Ниле денница,
Устав быть собою, скиталец.

- Войдите!
Распахивается дверь, а за ней чёрное-чёрное, только бутылка водки недопитая поблёскивает белёсо. Из черноты гудит:
- Не ждали? Разрешите выпить… за всех путешественников и за всех их подруг, за Инессу, за Музу, за их обоих. Не держите меня. Кто-нибудь из нас сегодня за всё заплатит. И это буду я. Миша всегда такой.
Инесса срывается с кровати, вопит:
- Михаил, вон отсюда!
Я хватаю красный клеёнчатый пиджачок и на вытянутой руке провожу им перед лицом Чёрного. Так делают на Борнео. Как всегда, сработало. Членораздельно ориентирую загипнотизированного в направлении лифта, улицы, метро. Даю установку: через полчаса свободен, и всё забыто. Дальше как знает. Запираю изнутри номер, оборачиваюсь к Инессе. Где же она? В дверь опять колотят:
- Вставай, Миш, дайвинг проспишь!
Ну, море, короче, смеялось, капитан Амер Али, муж Гертруды, тоже улыбался, а дельфины из волны - так у них вообще с морды лыба не сходила (ещё с мезозоя), кажется, хочет сказать разумное существо: «Миша, салям!», да сдерживается. Потому что разумное: начни говорить - люди немедленно привлекут к полезным работам. А тем более немцы, как Амерова хозяйка и ейные фатер с мутером. Или клиент их типичный, мало того родственник, Фритц Шумахер, то ли не Фритц, но фриц точно, фрицее не бывает. Расселся на пол-яхты, довольный как слон, туловище круглое, четыре члена голые, и башка ёжиком бритая. В общем, ручки, ножки, помидорчик. Да минус ещё рожица кривая. В смысле, на меня кривенько поглядывал, как будто это я перед его носом сосиску съел, а не он вчера по-курвячему меня места под звёздами лишил. А я, со своей стороны, расширенно ему улыбаюсь, но ни слова не издаю: у разумного существа учусь. Сновидения с воспоминаниями бризом поразвеялись. Весело в груди стало, да и на грудь, признаюсь, было перед завтраком чуточку принято. В Красноморске, знаешь, в отелях ислам носит человечный характер, смягчённый гуманизирующим воздействием обильного славянского элемента. Здесь русский дух, понюхаешь - сразу признаешь, а послушаешь - уржёшься. Например, капитанов помощник вопросом ко мне задаётся:
- А как ба-русски у женшины это? - и руками перед грудной клеткой два арбуза изобразил.
- Грудь.
- Ну вот, и я говорю грудь, а Амер, говорит - соска. Эй, Амер, понял? Грудь - красиво.
А фашист гнусно так ноздрёй подёргивает, дескать, фу-фу-фу, русским духом пахнет. Тут я песню народную вспомнил: «Живёт моя отрада», а затянул рефлекторно «Вставай, страна огромная». Даже, может, не рефлекторно, а уже инстинктивно: дядя Костя, бывало, чуть взвеселится, обнимет меня за шею и учит: «Нас оставалось только трое», а ему его батя, сапёр со взрывным характером, стойкое неприятие фрица намертво привил. Но до фрицевой слухоты Лебедев-Кумач и Соловьёв-Прибой уже не долетели: он шлем натянул с маской и за борт бросился. В падло ему стало с русской свиньёй сидеть. Но я человек упрямый и, откровенно скажу, если меня суметь к тому склонить, могу стать, действительно, очень неприятным. Надел компенсатор с ластами, но для солдатской быстроты без костюма, отдал дайверский салют Амеру - и туда, в прозрачную пучину. Тёплую, как у Музы под одеялом, и горькую, как ихняя с Инеской измена. Сунулся, словом, в море со своим самоваром. Ну, со своим морем Растрёпанных Чувств. Аж акулы разбежались - ни одной не видал. Глядь, осьминог толстожопый в двух метрах от меня завис, коралловым садиком любуется. Снова глядь, да это же фриц позорный и есть. Вот тебе и глядь! Отвернулся я сначала с плохо скрытым достоинством. Как один советский письменник сказал в сердцах о масонах:
- Якби ви знали, які вони мені огидні!
Уж лучше на кораллы глазеть, чем до дружбы со скатом скатиться, как Роман Владимирович в Малайзии. Даже можно букетик наломать из двух веточек для двух девочек. Запрещено, так в плавки засуну. Обжечься можно, так я парень рисковый. А кто не рискует, тому и гостеприимный Витёк не нальёт. Х-х-х! Значит, хрясь-хрясь, но беззвучно. Как не понимаешь? Беззвучно, так как подводно, а хрясь-хрясь - это я два фигуристых фрагмента подводного мира обломал и в плавки сую. Мграу! Посейдон, основ потрясатель! Витюша, дорогой, из почти полусуточного со мной общения извлеки ту мудрость, что кораллу в плавках не место. Равно как скипидару и скорпиону, ты меня понял. Стащил я их молниеносно - и вгору, пока крылатки ничего не отгрызли. Метрах в пяти от поверхности вспомнил про самообладание. Это свойство, чтоб ты знал, глубоко незаменимо для жизни глубоководного дайвера при всплыве наружу. В смысле, при выплыве. Кто вырвется как пробка из шампанского, остаётся навеки дурным, как пробка: кессонная, блин, болезнь - не тётка. Висю, иными словами, вишу-отвисаю и понемногу распухаю, начиная с причинного места, и, как позже выяснилось, коричневею, то есть внешне арабизируюсь. Когда кое-как вылез, Амер ко мне вдруг по-арабски:
- Ннараббак!
Дальнейшего я тогда не понимал. Против воспухания плоти меня, впрочем, чем-то вонючим сразу смазали и внутрь укрепляющего дали. Сидю, иными словами, сижу, знакомство с миром кораллов навеки перевариваю. А тут ещё немец, и опять ноздрёй обидно поводит, гад. И главное, на этот раз не без основания: смазали меня хотя целебным, но… Ничего, пусть принюхивается. Для чего фашисту нос, знаешь? Я теперь точно знаю: чтобы вот так им поводить корректно и оскорбительно. Но это бы я ещё стерпел, но под его ёжиком бритым мыслительный процесс уже неумолимо перерастает в судебный процесс над субъектом, нарушившим запрещённую красноморскую экологию почти на его глазах, если представить, что у фрица на жопе глаз. Наводит он на меня этот самый глаз и второй за ним, а из них выглядывает:
а) переходящее в уверенность подозрение;
б) хорошо перемешанное с отвращением презрение и
ц) настучать в полицию твёрдое намерЕние.
А это в настоящих условиях для меня катастрофически неуместно. Надо, думаю, как Штирлиц, изловчиться и сорвать коварный замысел врага. Замириться с ним, что ли, пакт заключить о взаимном Молотове-Риббентропе. Просто пошутить для начала, чтобы перевести отношения в человеческую плоскость. И ткнул я его пальцем с улыбкой в живот осьминожий, чтобы так не надувался. То есть даже не ткнул, только руку протянул, а тот таким блицкригом отшатнулся, что опять за бортом оказался. Я ему искреннюю руку помощи - дружба-фройндшафт - а эта холера за неё не хватается, а под яхту демонстративно подныривает и через другой борт залазит. И немедленно полицая, падло, вызывает. Ну где в открытом море полицаи? А есть в открытом море полицаи! И Амер, и помощник его, что слово грудь знает и любит, оба вдруг в формах предстали: ай-цвай-полицай, драй-фир-дай сто лир! В смысле паундов - это их другое название. И смотрят грозно-вопросительно на клиентов. Немец, естественно, по-немецки:
- Штрафен зи мир битте дизен Бандитен , так как он есть Фербрехер геген ди Ротмеернатур унд зомит дас ганце Меншенгешлехт, унд дамит, между прочим, геген майне Перзон, вот!
Амер ему по-справедливости, выяснить пытается, что я такое причинил:
- В море, что ли, сбросил?
А фриц показательно презрительно хихикает:
- Кто сбросил? - даже сотня таких задохликов меня, фрица, с места не сдвинет. Хотя, действительно, имел к моей Перзон предосудительное намерение.
Переглянулись арабы и, кажется, неправильно его сперва поняли. Амер, опять-таки по-немецки, уточнить хочет: изнасиловать, что ли, его попытался?
Тот ещё возмущённее кудахчет:
- Я признаю право на любую ориентацию, это не есть мой проблем. Дас ист айне Принципзахе : никто не смеет тыкать в соседа пальцем среди бела дня, не говоря уж о Гештанксгевальтанвендунг , которую, ихь видерхоле , я рассматриваю, как ёффентлихе руэштёрунг, что касательно майне Перзон.
Капитан Амер - не думаю, что всё понял, но главное, конечно, уловил и спрашивает скандалиста, чего же тот всё-таки добивается. А тот аж взвился, как дельфин из волны:
- Как так «чего»? - Шмерценгельд , пени, или возмещения пострадавшему.
- Так чем же ты пострадал, хабиби? Синяков не видно, руки целы, ноги целы, что ещё? В тёплую водицу лишний раз окунулся, причём сам, добровольно - так от этого ж только польза здоровью.
- Я на здоровье, - нацист кричит, - не жалуюсь, но я понёс моральный ущерб и хочу знать, кто, где и когда мне его возместит?
Вздохнул капитан от непонимания и употребил то русское слово, которое он, Амер, знает и любит:
- Не нырялка сегодня, - сказал, - а настоящий биздец.
А я сижу опухший, вонючий, несправедливо обвиняемый, но чувствую: арабские симпатии на стороне пострадавшего, то есть на моей. Уговаривать стали немца на мировую:
- Посмотри, друг, твой враг наказан. Его Аллах наказал, так что ж тут нам ещё вмешиваться?
- Я, - кипятится немчура, - должен быть всегда уверен, что в следующие десять минут никто не попытается нарушить порядок!
- Кто же может, - изумляется Амер Али, а помощник аж варежку разинул, - кто может быть уверен в том, что случится через десять минут?!
- Орднунг мусс зайн, Орднунг фор аллем .
Вздохнул ещё раз Амер:
- Вот и вся семья такая - чисто дети. Всё фантазируют. А всё-таки, Миша, с тобой надо что-то решать. Мне, сам понимаешь, ссориться с ними некстати. Да и зачем ломал веточку, а? Не знаю даже, как нам быть. За коралл штраф - 10 000 игипшен в казну, это серьёзно.
- А может быть, - отвечаю, - не десять, а 50, но не тысяч и не игипшен, а простых русских зелёных? Зато не в казну, а лично капитану, а?
И в третий раз вздохнул Амер Али:
- Взрослого человека всегда договориться можно.
Дальнейший дайвинг, само собою, отложили побоку. Прибыли к причалу, немцу сказали, что меня в полицию ведут, терпеть наказание, а завели в ресторанчик с русским, кстати, названием «ТРN ПNСКАРR», сбегал помощник Амера в «Морские Волны» за моими шмотками, угостить ребят пришлось, на что ушла вся полтина. Облобызались потом со мной и до конвоируемой машины, что на Луксор, доставили.
- Это наш друг, - ментам говорят, - Сделайте ему весёлую дорогу. Салям, хабиби!
С тем и покатили. Надо сказать, насчёт «весёлой дороги» я, согласно ещё не утраченного отечественного менталитета, по первах насторожился. И, как скоро выяснилось, напрасно. Про египтянский конвой ты уже от меня наслышан, аж позабыл. Ехали, короче, с ветерком и почти что с колокольчиком, встречным разноцветно сигналили, песни народные горланили и т.п. И, заметь, без ДТП, хотя и без всяких ПДД лебединоозёрных. Ничего не скажу, красиво и весело ихние фонарики смотрелись, особенно в тумане, потому, веришь не веришь, чуть по-над Хургаду в горку выбрались, пал туман и оказался в гиблом месте я. Глубоко под землёй, света нет, вокруг десятки ближних толкутся, дышат и тихонько матюкаются, чего за грохотом и свистом не слышно. Но не страшно, потому что до автоматизма знакомо. В колышащейся, летяще-неподвижной толпе сосед наступает слева мне на мизинец. Я, беззвучно:
- Ой бля!
Он убирает ногу, моё жизненное пространство расширяется на пять миллиметров - и уже я наступаю на мизинец, который от меня справа. И слышу еле слышно:
- Ой бля!
И так волной по вагону туда и обратно:
- Бля-бля-бля-бля-бля… - да всё деликатно так, шёпотом.
Тут без предупреждения электрически рассветает, и голос поверх шумов разнотембровых ласково и строго:
- ВельмИ-шельмИ-пановні сапажири, виходячи туди-сюди з вагонів, шануйтеся і не журіться. I головне, про що благаю, будьте, ой будьте ж ви мені лівобережні. Негайно припиніть висадку й посадку. Двери отпустите, сука!
И выносит меня чувство локтя и плеча на подземную платформу на Майдан Невозможности. В голове и животе похмельная погудка синдромит, и память о прошлом - где-то на полупару - отключена напрочь, как свет в том вагоне. И тулупчик на мне расстёгнут, и из кармана бутылёк чуть недопитый горлышко запрокидывает. Ну что бы ты, Витюха многоопытный, на месте моём предпринял. Правильно - давай-ка за мнемотехнику! Ну, дохлебал я водочку прямо на глазах у равнодушной общественности, возношусь по эскалатору, туман расступается, тулупчик растаивает, события скрадываются, глаза раскрываются - а за окном - скал африканских алебастровые грыжи назад к Хургаде остаются. А над ними хоры стройные светил аж из орбит вылезают. Полночь в Аравийской пустыне роскошно-прохладна, размашисто разворачивается стрАда, один за другим со скал срываются горизонты, и по-крокодильи зевки бессильно разверзает на 90 км в час отстающее прошлое. И занавеска последнего горизонта разрывается и падает, и падаю, падаю, падаю я, да какое там падаю - стою спокойно и в раскрытое окно чёрно-красно-синий закат воспринимаю, наполовину заслонённый каменным клубнем посреди четырёх минаретов. Остановилась луна над бокастой необъятной мечетью, кивает собрату-полумесяцу, что никак до полнолунья не доспеет, потому что незримого людям креста над собою боится, коему и поклонится луна, парящему над минаретом, - и узрит за крестом весь Цареград небесный - не тот, с банями, лавками, собаками, гостиницами Истанбул земной, но горнее его предместье. И сам я, по-лунному зорок, оба города созерцаю, здешний и тамошний. И далее, на юг простираю взор, а там снежные крыши нагорий, и красно-бурая почва сквозь снега вот-вот проступит, ручьи затараторят, развилки да внезапные обрывы предстанут, затеснятся ущелья, зачадят предрассветными очагами селенья, расступятся не проснувшиеся ещё базары, и над каждым - загустеет призрак толпы полудённой: Роман Парра всё видит. И море видит, и ласточек, что потянутся скоро обратно четырёхдневными тропами, пройденными тому с полгода. И видит ещё: все ласточки, зрячие, горячие, на север тянутся гнездиться-плодиться, а одна, слепая, всем прочим встречная, в Вырей, в чертог теней возвращается, вместе с луною небесному Иерусалиму вслепую поклоняется - и до печи песчано-каменной над средиземьем щурится, туда где острятся гробницы, вязнут чумные пески, и мчится дикое поле холмистое, без травы, аравийское - не кочковатое, половецкое, - и мчится по полю машина с Мишкой Чвановым, горячечно спящим, а впереди другая машина, с фонариками, с напевами арабскими, пустынными, бедуинoвыми, бедовыми, про колчан, прадедом в песок обронённый, про двугорбого, что на гривастого променяли, про чёрно-золотые глаза Фаизы-гюрзы-козы и про те, неисчётные ночные, как сама сахара рассыпные, что в хоры стройные там, высоко, сцепляются, где только и водится, что они, да пространство, да песня.
Но не песню эту слышит Роман. Звучат ему теперь словеса басурманские, чужесвятские:

«Субхан адди асра биабдихи лайлан мин ал-масджид ил-харами ил ал-масджид ил-агса адди баракна хаулаху йаху мин айятина иннаху ассами'у ал-басыру - Хвала Иже пренесе в нощи раба Своего от святыни заветныя даже до святыни отдаленныя, еяже окрест благословихом, да узрит от Наших знамений, Той бо есть воистину Слышай, Видяй».

Воистину Он всё слышит и видит, и кому хочет, покажет. Показал же он Мухаммеду, перенеся его некоей ночью от заветной святыни в Мекке до отдалённой святыни в Иерусалиме, и круг земной показал, и небесные сферы, и Лик Свой через завесу, в отстоянии, которого только пророк достоин. Показал же Он мне, не пророку, все земли и моря, которые я пожелал видеть, а теперь и большее покажет, если будет на то Его воля - иншалла.
Отвернулся от окна - гостиничный номер сиренево, по-турецки, сумерничает, и в дверь (вздыхаю утомлённо) известно кто снова ломится.
- Войдите, Миша, открыто.
(Уже привычно) зачернело в распахнувшемся на миг коридоре. Топчется на пороге, растерян.
- Проходите же. Кофе предлагать вам не стану. И даже на кресло не указываю. Это для краткости и внятности. Пора выполнять наш общий замысел.
Из черноты бухнуло:
- Так сразу?
- Во всяком случае, без проволочек. И заметьте: на сей раз никакого гипноза. Ни красным пиджачком Инессы, ни ламовой дохoю Музы я махать у вас перед носом не стану, тем более, что и на Борнео, по правде говоря, так никто не делает. Ваши действия должны быть стопроцентно добровольными и осознанными. Вы разделяете со мною моральную ответственость за предстоящее нам. А чтобы эта ответственность оставалась чисто моральной, незамутнённой посторонними факторами, извольте следовать моей инструкции, г-н ассистент.
Вновь прочернело басом:
- Может, я чего-то не понял…
- Поймёте в процессе. Да, в общем, всё просто: я провожу экспериментальное путешествие в очень близкий, но до поры недостижимый край. Вы вызвались мне помочь.
- А самому, что же, слабо?
- Я не самоубийца. Испытываю к самоубийцам отвращение. К убийцам, кстати, тоже, вы уж простите великодушно. В том и состоит мой риск: не знаю, как расценят мой эксперимент.
- Кто? Потомки? Или поклонницы?
- (вздох) Не дерзите. Оценку дадут на Суде. Рискую погибнуть по-настоящему, т.е. - навеки. Ну что ж, всё, всё, что гибелью грозит… Может быть, у вас ещё будет случай ознакомиться с этим текстом. А ваш риск, в сущности, тот же, причём в отличие от моего это риск двусторонний: здесь и там. Но здесь проще: отправляйтесь теперь к себе в номер и дождитесь, пока Сергей Сергеич захмелеет и уснёт. Ведь вы вместе? Отлично. И он уже приложился? Чудесно. Человек верен привычкам: вдали от семьи необходимо напиться. В дорогу надо брать зелёный рюкзак. В почётном кармане рюкзака должен лежать Декоративный Дикарский Деревянный Меч - мы с Инессой в её ранние годы звали его ДэДэДэМ. Да, да, мой подарок Галине и Сергею в день её возвращения в семью, к нему. Осторожно, стараясь не скрипеть, ибо молния рюкзачка заедала ещё в те годы, просуньте в почётный карман правую руку - да не голую, а обёрнутую отельным вафельным полотенцем из вашего постельного комплекта. Вытащите ДэДэДэМ. Проверьте наличие кожаных ножен, ни в коем случае не прикасаясь к ним пальцами. Проверьте наличие следующей порции алкоголя в пределах досягаемости Сергея Сергеевича. Затем присядьте на дорогу. И приходите. Стучать и кричать не надо, дверь открыта. Я буду лежать поверх постели, обнажённый по пояс. Анатомию вы изучали, сердце моё, думаю, найдёте…
Из черноты хмыкнуло:
- Сердце подскажет.
- Вот и славно. После содеянного положите ДэДэДэМ мне на грудь пантерой кверху, змеёю книзу. Полотенце выбросьте в окно. Затем - свободны. Приказываю долго жить. Вопросы есть?
- Есть малость. Чего ж вы там, в «Туристе» меня выставили, да ещё при девушке? На метро кататься зачем-то послали…
- Именно затем, чтобы её не травмировать, неужели непонятно. Кроме того, вы тогда явились в неподобающем состоянии. У ассистента должна быть ясная голова, тихая поступь и трезвые руки, так говорят на Борнео. А вы какую-то пионерскую блатную завели, дескать, пью за счастье, за всех ковбоев, за крошку Нелли, за вас обоих - mais fi donc! Советую вырабатывать стиль.
Чернота:
- А почему…
- От Музы заразились? Вот этого не знаю. А отель называется «Рум III» не от английского room (существуют и другие языки), а от славного имени Roma в турецком произношении. Константинополь, он же Истанбул, был второй по счёту столицей Римской Империи. А «Рум III» потому, что Третьим Римом считает себя Москва, а Четвёртому, говорит, не бывать. Отель-то для русских. Всё поняли? Приступайте!
И растаяло чёрное в лиловом. Забелела простыня, забронзовело (невидимо в сумерках) крепкое, длинное тело, замигало что-то в зеркале (успеть завесить, а то там и будешь. Хотя тоже любопытно… Ну, авось, когда-нибудь). Поехали!
Опять проснулся, слушатель неотвязный? Нет, триллера не дождёшься. Что было, того не миновать, - продолжаем, брат, выпивать. Забрали назавтра турки Сергея Сергеича вслед за его Деревянным Декоративным, уже всей группе челночной знакомым. Всех опросили, особенно меня, как соседа, ничего не поняли, одно слово - турки. Аж через месяц под окошком полотенце обагрённое нашли. Самый из турок умный горничных про имущество распросил, и вспомнила одна, как я расплатился с ней за пропавшее полотенце. Сопоставил умник полотенце с полотенцем и докумекал-таки, что оно - то самое. Дедукция, бляха! И выпустили Сергеича сердешного на все четыре стороны, даже меч вернули. Честность, бляха-муха! А меня уж и не искали, оно им надо.
Опять откуда знаю? Что отпустили? - А всё оттуда же: в снах вижу. Да ты не страдай за Серёгу, и о нём Роман Владимирович позаботился. Он, Сергей Сергеич, и вообще теперь благодаря пережитому не одинокий. К нему, соколику, - смотри на руку! - пять голубок почтовых в турецкую неволю от пяти дам письма понесли. Считай: большой загибаю - это от пиковой, от матушки его, Елены Германовны; указательный - это от сестрицы его трефовой, Майи Сергевны, мечтательницы незамужней; средний - от супруги его, Галины Николаевны червонной; дальше - безымянный, да не без имени - от бубновой дочери Инессы, грамотейки да поэтессы, от Инессы свет Сергеевны - эх! А пятое, мизинное, бесценное - редкой масти, что не во всякой колоде бывает: черноволосой, светлорусой… Ну да по порядку.

Мать пишет

Дорогой и уважаемый сын мой Сергей Сергеевич!

Самое первое, прежде всех приветов, что я хочу тебе сказать: я не осуждаю ни тебя самого, ни, того менее, твой поступок. Неожиданно было, это да. Лекарств пришлось выпить, наверное, цистерну, когда увидела тебя в новостях. Нет, держался ты отлично, спокойно, без испуга и без вызова, как человек, который исполнил, наконец, неприятное, но необходимое дело, долг. Одно восхищение было смотреть, как ты протянул решительно вперёд недрожащие руки и дал охватить их наручниками: «Я сделал, что мог и что должен, и презираю суд людской». И всё-таки мне было немного обидно: ведь за все твои сорок с лишком лет люди впервые услышали о тебе, увидели твоё лицо - и всё в связи с этим карьеристом дальних странствий, который и после смерти пьёт из тебя соки и наслаждается славой, затаившись где-то в зазеркалье. Как мне было горько, когда, ещё на родительских собраниях в школе, всем рассказывали о его якобы способностях к языкам, познаниях будто бы в истории, интересе (для меня сомнительном) к астрономии и географии, а о моём сыне - всегда как-то вскользь: тихий мальчик, «учится неплохо, в меру своих возможностей» - растерзала бы вашу классную за эти слова! «Всегда сосредоточен, только непонятно на чём, во всяком случае не на учёбе». Ещё она сказала: «Вот с Романом всё ясно - Роман романтик, путешественник, энциклопедист и поэт. Фигура будущего Ренессанса». Как слепы и глухи люди, Боже мой, как глухи и слепы! Единственное, помнишь, за что всегда ругали вместе и его, и тебя, это общественно-политическая пассивность. И вот этого, если помнишь, я никогда не пыталась в тебе искоренить, потому что понимала обречённость тогдашнего строя.
И всё же твоё унылое равнодушие - не только к обществу, стране, но, казалось, ко всему в жизни - не могло меня не тревожить. В наш дом были вхожи замечательные, свободомыслящие люди - учёные, писатели, барды, артисты, художники, дипломаты, оккультисты, но я даже не уверена, запомнился ли тебе Животич или хотя бы Маранцман-старший. Отец профессор, Герой Советского Союза* - а как это сказалось на тебе? Увы, никак. Разве только спасло от армии, и то, может быть, напрасно. А вдруг армия как раз помогла бы тебе изваять характер, научиться жить с людьми и ценить эту жизнь. А то - закончил кое-как институт Связей, пошёл по КБ, потом по фирмам, и всё без огонька,без интереса. А что тебя вообще интересовало, Серёжа? Отцовская библиотека (а много ли в нашем городе подобных?), которую я сама чуть ли не наизусть всю исчитала, так что Инночка маленькая говорила: «Бабушка всё знает», - эта библиотека вся прошла мимо тебя, вернее, осталась стоять и увядать в стеллажах. Книги - не консервы, но у их содержания тоже есть срок хранения. Иногда я с ужасом просыпаюсь от понимания того, как всё устарело. Вот с таким же ужасом, с его предчувствием, смотрела я на тех твоих сверстников, которых ты подростком приводил зачем-то в дом, говоря, что они сами приходят. Это была тёмная дворовая шпана, все интересы которой сводились к тому, чтобы налакаться водки и среди ночи горланить примитивный уличный фольклор. А что за имена: Витька Хам, Вовка Кошмар, Гришка Инсульт, Тамарка Глазунья (на самом деле парень)! И ведь все они не любили тебя за твою пресловутую сосредоточенность, но почему-то именно в твоей комнате, по их же выражению, «справляли встречи». Между тем как сыновья и дочери наших друзей устраивали вечера поэзии, сновали в толпе у входа в театры: «Нет ли лишнего билетика», спорили, влюблялись. Был ли ты хоть в кого-нибудь влюблён - не знаю. Как была я испугана, когда в доме появилась Галина. Что привлекло её, почти крылатую попрыгунью, в моём угрюмом, неуклюжем и малословесном сыне? И когда она ушла было от тебя всё к тому же Ромке с шестилетней Инночкой, я ничуть не удивилась тому, даже не обиделась, так это было по-птичьи естественно. Не удивилась я и твоей реакции, которой не было никакой. Это привычно. Лет за семь до того ты даже не заметил наметившегося у неё «родства душ» с Маранцманом-младшим. А вот когда через два года Галка вернулась, вот это было странно. Жутко было смотреть на ту варварскую деревянную заточку, Бог весть с каких островов, подаренную вам вчерашним сожителем Галины. Жалко и страшно было видеть, как полюбилась эта деревяшка тебе, прибавив смелости в ночных подворотнях. Грустно было наблюдать, как Инна не любит отца и тянется с нежностью бессмысленно к тому, чужому. Но отрадно было замечать в ней то, чего не дождалась я от тебя: живость ума, свободную ориентацию в книгах, духовные интересы, во все стороны брызжущую интеллктуальную раскованность. Не радует, правда, её близкое знакомство с этим малорослым торгашом Мишкой Чвановым и его легкомысленной смазливой подружкой**. Непонятен мне этот тройственный союз.
Но прости, сынок, не время сейчас изливать старые и новые обиды. Ты их все перечеркнул одним ударом. Знай, что старая твоя мать рада и горда за тебя. Серёженька, берегись там, будь осторожен, не расставайся с деревянным мечом. Теперь тебе есть что беречь: ты родился заново. Понимаешь ли ты сам, что совершил? Убил своего отрицательного двойника. Вернёшься - и к тебе по-настоящему вернутся жена, дочь, сестра. А мать никогда тебя и не оставляла, всё ждала чего-то такого, как сейчас. Какими новыми глазами видишь ты, наверное, теперь этот удивительный Стамбул, который твой тёзка, Сергей Сергеевич Аверинцев, причислил в одной из лекций к четырём наиболее умышленным городам на земле. Все они носят имена царей-основателей: Александрия Египетская, Антиохия в Сирии, наш Санкт-Петербург и твой Константинополь. Между посёлком с именем Византий и великим Вторым Римом нет преемственности. Император Константин (кстати, первый христианский император) повелел - и вырос город. А маму императора звали, между прочим, так же, как и твою. Много пережил город Константинополь, прежде чем стал Стамбулом. Побывали там и гунны, и наши предки с Олегом, и латиняне-крестоносцы. Но турки задержались дольше всех. И вряд ли сбудется теперь мечта Ф.М.Достоевского: «Константинополь должен быть наш». Впрочем, кто знает. В истории бывают удивительные повороты. Сейчас вот я стащила из Инночкиной комнаты два прекрасных, просто удивительных романа турецкого писателя Орхана Памука об этом древнем и волшебном городе. Вернёшься - надеюсь, прочтёшь, потому что теперь у нас всё пойдёт по-новому. А я собираюсь отправиться летом в автобусное паломничество по монастырям русского Севера. И заранее смакую имена «Соловки», «Валаам», «Изборск». Возвращайся, много расскажу интересного. Твоя мама

Елена Германовна Фомина
Киев, 15 февраля 2004 года


* Отец профессор, Герой Советского Союза:

И дед его тоже, чтоб ты знал, профессором был. Один физик, другой химик - два весёлых гуся. Я, кстати, у Инески же в гостях, того самого «Идиота» полистал однажды, ну, что по сериалу. Так там сказано, между прочим, что не стать генералом - это надо быть оригиналом, ну, конечно, если уже наступил на генеральную линию жизни. И то, что С.С. не профессор, - это какое-то резкое коленце в фоминской генеалогии (и основатель старого ботанического - тоже им родственник). Ну, Инеска, иншалла, наверстает.

** Смазливой подружкой:

Что есть, того из песни не выкинешь. Муза приняла участие в конкурсе красоты «Мисс Черкассы», и только потому не победила, что у соперницы больно приятельные влиятели. А если бы конкурс «Мисс Зажигалка» - тут бы победа обеспечена. А если бы – «Мисс Зажигалка для Миши Чванова» – тут вне конкурса.


Сестра пишет

Шановний пане Фомін!

У відповідь на Вашу появу на телеекрані від 14.02.04 маю повідомити про наступне.
Этим обращением я вовсе не намерена ни удивить, ни рассмешить, ни тем менее эпатировать тебя, человека, который по недоразумению в этом мире-недоразумении оказался моим братом. Просто надо же как-то начать письмо, а такие зачины стали мне за последние десять лет самыми привычными. Я отвечаю на письма и заявления избирателей, нахожу самые точные слова, чтобы суметь не выразить ничего. Как раз этим-то, браток, тебе никогда не приходится заниматься: твоё «ничего» не требует никакого выражения. Недавно мой (в силу того же недоразумения) работодатель, известный тебе в школьные годы как Витя Хам, посетив туалет в соседнем офисе на одном с нами этаже, долго смеялся прочтённой там надписи «Просьба не бросать ничего в унитаз». Его до колик веселила мысль заключить это «ничего» в кавычки. В конце концов наш дизайнер, Света П., получила распоряжение покрасивее набрать такую фразу на компьютере. По молодости, что ли, отказалась, побилась в истерике и уволилась. Набрать пришлось мне, т.к. здесь «ничего» меня давно не возмущает. Перечла я и поняла, что ты только что написанного не понял. Что ж, будем проще, сказала амёба.
Серый, как называют тебя приятели и супруга, а ты знаешь, до чего ты действительно сер? Сер, как серая крыса, как истоптанный асфальт, сер, как Герострат, как Сальери, как Дантес и, в конце концов, сер как… Сергей Сергеевич Фомин.
Вот появляется на цветном(!) телеэкране твоя принципиально невыразительная физиономия, и возглашается: «Это убийца Романа Парры». Что ж, ведь смерть - это то самое «ничего» (= С.С.Фомин), которое поглощает всё.
Роман, Ты был всем! Можно лучше сказать: Ты - тот, кто творил это всё, вынимал его из серой дыры вселенского недоразумения и оживлял. Была ли до Тебя «Малайзия»? Не знаю, ничего об этом не знаю.
Что такое «Аляска» - серый клок облака в углу карты, проданный кому-то когда-то кем-то по недоразумению. И вот - зимовка в волчьей стае (волчья серость - не серость, седость, серебряность). Какие к чёрту в нынешнем мире волки, кроме серых убийц чеченцев? А Ты, Роман Парра, не знаешь об этом и выводишь из звёздно чешуящейся пурги стаю круглых загривков, растущих в прыжке хребтов, хвостов, похожих на еловые ветви, чья хвоя сжалась под тяжестью снега. И падают бесшумно на равнину бугорчатые следы - поспеть бы в бытие за Вожаком Романом.
А что такое «Тибет»? Какая-то расплывшаяся между прочими недоразумениями жёлто-бурая каша. Это у вас так, у Сереньких. А у нас с Романом иначе. - За горизонтально-вертикальными плоскогорьями (поясняю Серым, что именно таковыми предстают горные равнины тем, кто шагает по ним, сутками не присев, и каждый шаг их раздвигает на шаг предел бытия)… За горизонтально-вертикальными, говорю, плоскогорьями высмотрел Ты, Роман, от всех отрезанное царство и назвал его - Мустанг, конь на горе. Воля открывателя - кто с ней поспорит?
Кто? Да это Серый оспаривает её равнодушно сосредоточенной завистью. Нет у Серого аргументов для спора, и тогда он убивает. Нечем ему даже убить Романа, и тогда он берётся за Им же ему подаренный меч с острова неслыханного имени, с острова, которого в помине не бывало, пока не причалила к нему весёлая Романова ладья, el barco sobre la mar y el caballo en la montana (не понять Серым). А признайся, братец, ведь ты завидовал ему всегда, в школе, во дворе, в личной жизни, завидовал - и держался подальше, как змея от огня. Окружал себя с детства в меру и не в меру серыми, злобными, ущербными, грязноязычными.
Ну, за что этот ужас подворотни Виктор Хоменко (в свете Витька Хам) так ненавидел всякого, кто поудачливее да у кого шапка на голове побогаче? И почему он же, мой по недоразумению босс, теперь, выйдя в большие нелюди, так презирает всякого, кто гол и бос, т.е. кто «ролексом» не вышел. И почему же меня, испаниста, он засадил за переписку с его глубоко несчастными избирателями, да ещё и мнит особым благородством, что сказал, зачисляя меня в офис: «Оформить оформлю, но трахать не буду. Иди работай». Ну, Хаму - хамово. А мне - сидеть годами боком к тому же гнилому сквозняку из окна, очками к тошному серому экрану и ответствовать «Шановний громадянине…» - см. в первых строках письма.
Но от руки я пишу другие письма, тому человеку, которого ты, дурья, курья башка, думаешь, что убил, и которого убить - руки коротки. Письмо за письмом ваяю я Его дороги, громозжу горы, расстилаю равнины, разливанно волную моря. Письмо за письмом сбывается Его жизнь. Ещё с Его пятнадцати, а моих шестнадцати лет я высмотрела среди безнадёжно серых бурсаков вашего класса - Его, нездешне даровитого, оскорблённо красивого, безнадежно с того часа возлюбленного. Высмотрела - и поняла всю безнадёжность серости и Безнадежность любви. И начались письма, и начались Его дороги. Отправь я эти письма Адресату - пропала бы их творительная тайна. Знай же, Серейший, что нет конца письмам, растёт их гора в моей запертой от серых глаз комнате - и не будет конца жизни Романа Парры. Что, съел, Сальеришка?
Это моя тайна, моей она и останется, во-первых, по твоей безнадёжно сосредоточенной непонятливости, а во-вторых, оттого, что есть правда и на земле, хотя бы и в Турции, и не выйдешь ты оттуда, где сидишь, это тебе сестра говорит. Прощай, Серый, здравствуй, Роман Парра.

Майя Фомина

15.02.2004, Киев

Задорное пари
(Реплика В.Грамотного)

Да знаю я вашего Витю Хама, как обосранного. Это как раз именно что он «ролексом» не вышел. Летим мы с ним однажды открывать в Карпатах фестиваль культур. Я, как известно, меценат, но и он вроде тоже стремился, хм. Летим, глотнули коньячку, ну и он ролекс демонстрирует, который ему в знак уважения таможенники презентовали, шумит:
- Хоть на скалы бросай – вещь не треснет.
А я ему:
- Спорим, треснет!
Он:
- Трейлер «жигулей», что не треснет!
- Да нет, два трейлера на дюжину отечественных малолитражек, хочешь?
- А то!
- А сдюжишь слово?
- Слово контрабандиста!
И в задоре он как вдурачит «ролекс» о поручень кресла, так и моментально разъебал всмятку. Смеху было с моей стороны, аж теперь при виде «жигулей» - просто смешно.
Жена пишет

Серенький, что же ты натворил? Я как посмотрела вчера эту программу новостей с тобой, просто не могу прийти в себя. Не уверена, что даже в понедельник смогу добраться до работы. Девочки подменят, конечно, но с какой мордой я буду об этом их просить. Тебя же все видели, как ты вышел из этого отеля, в наручниках (ужас), небритый и ещё полупьяный со вчерашнего. Меня-то не проведёшь. Ну вот подумай теперь и скажи сам перед собой: к чему привело это твоё пьянство на стороне. Ну если так уже у тебя душа горит или нос чешется, ну пил бы уже дома, что ли. Разве я такая ведьма, что насмерть запилю? Так нет же, обязательно нужно уехать в другой город, даже за границу, чтоб так там нахлестаться, чтобы человека зарезать. И понесло ж тебя в этот проклятый отель, где он остановился. Никогда и никому не поверю, что в Станбуле не нашлось второй гостиницы, это ж большой город. Теперь второе. Ну почему тебе приспичило выяснять с ним отношения именно теперь, когда уже столько лет прошло и я думала, всё забылось. Ты ж не проявлял никакой к нему агрессивности целую историческую эпоху. Дочка выросла, пора об её будущем подумать, а он вон что. Мне просто страшно представить, что там будет с тобой, но извини, и его ж до слёз жалко. Как же так? Ну по молодости, по дурости ушла я тогда, потом поумнела - пришла. Мне ещё так нравилось, что ты такой спокойный, слова не сказал. Принял как должное. И ножик этот деревянный, что Рома подарил (не могу, пишу и плачу), тебе так нравился. Он ведь, на самом деле, неплохой человек, умный, этого не отнимешь, пишет стихи. А то, что увлечения его никак не проходят, это, я тебе скажу, его не вина, а беда. Ведь его ж жалко: носит его по свету, ни дома, ни семьи, ни покушать вовремя, никто не присмотрит, неухоженный такой. Ну, может быть, он и завидовал тебе, это неприятно, ну а ты отвернулся бы. Его и так жизнь наказывает, а ты подходишь и убиваешь. Мне было бы стыдно. Теперь второе: а обо мне ты подумал? Надо ж хоть немножечко не быть таким эгоистом. Думаешь, мне весело оставаться одной посреди твоих трёх дам Фоминых*? Ещё, если хочешь знать, мама у тебя - самая из них терпимая. Читает, болтает (извини, так написалось), но хоть не ехидничает и, в общем, человек мне понятный. Может быть, это потому, что я бухгалтер и она бухгалтер, только много читает. А сестру твою, ещё раз извини, я не то, что не люблю, а как-то боюсь. Смотрит дико, комнату всегда запирает, язвит исподтишка, а как она о людях плохо отзывается, с каким-то презрением. Не хотелось писать, но она и тебя не уважает. В четверг вечером спрашивает: «Уехал твой безнадёжник?»**, как будто у тебя, не дай Бог, рак или атипичная пневмония (постукала по дереву).
Вообще не стоило ехать, в жарких странах такого можно набраться. Одна сотрудница у нас, новая, в Египте с мужем была, так такое страшное рассказывает, а ты думаешь, Турция лучше? Там же у восьмидесяти процентов гепатит, а у остальных двадцати пяти – то, что я тебе говорила. И второе: Инка меня тоже не радует, вся в бабку и в тётку, а не в меня, со своими фантазиями, сочинениями и обливаниями. Я даже с Володей Маранцманом недавно советовалась, почему у меня с дочерью нет понимания. Он говорит, что энергетики у вас не совпадают, потому что взаимоисключающие. Ой, горе-горе.
Теперь этот Мишка Чванов, какой-то настоящий злой гений в нашей семье***. Ну, как там он дружит с Инкой, не знаю, хотя что это за отношения в трио? Я, конечно, увлекалась тоже, но никогда не одновременно двумя, нет, увольте. Сегодня два, завтра три, а что тогда будет послезавтра.
И второе - зачем он потащил тебя в этот Стамбул, чуть не сказала в Тамбов. Помнишь песню «Мальчик хочет в Тамбов», хотя тебе сейчас не до того, да уж, да и мне тоже. Что ты, миллион евро привезёшь. Я так не думаю. Ещё и долги раздавать придётся. Но это не главное. И наконец третье. Мне почему-то кажется женским чутьём, что убил его не ты. Ты, конечно, смолоду не перебесился и поэтому теперь способен на эксцессы, особенно пьяный. Но, во-первых, у тебя всему есть предел, а второе - это то, что я в тебе ценю, что ты человек не скажу надёжный, но во всяком случае, предсказуемый. И такой аккуратный. У Ромы одни привычки, у Володи другие, у тебя, может быть, третьи, ну так что же, убивать за это. Я так не думаю.
Ты помнишь, конечно, как мы с тобой познакомились. Компанией поехали на шашлыки, и вдруг один парень (а это был ты), всё на меня смотрит и смотрит. И не так, чтобы сказать, чего уставился, а как-то так интересно покосится, чуть как-будто улыбнётся, сам себе кивнёт и снова сосредоточится, а потом опять. Мне любопытно стало, что ты за птица, разговорила тебя. Это только так говорится, что разговорила. А много из тебя не вытянула. Думаю, стесняется парень, и Маринка, Ждан-Пушкина сестра, мне шепчет: «Он уже в тебя влюбился». А как мне хотелось от тебя это услышать. Столько лет прошло, а ты всё молчишь. Раньше мне казалось, что ты задумчивый, теперь-то я знаю, что это просто у тебя выражение лица. Как, знаешь, у кошки: лежит или сидит и как будто задумалась глубоко. А присмотрись - просто дремлет с открытыми глазами. У всех разные привычки, но Роман тогда меня, конечно, сумел околдовать. Таких слов я больше ни от кого не слышала, ни от тебя, ни даже от Володи Маранцмана, хоть он концептуалист.
Ну и что? Я уже достаточно долго живу на свете, чтобы ценить не слова и не мысли с чувствами, а самого человека. И, по существу, скажу я тебе откровенно, такой уж основополагающей разницы я между тобой и Романом на улавливаю, вот. И это кто бы что бы о нём лестного ни говорил, особенно теперь.
Знаешь, Серенький, я знаю, что ты его не убивал. И, может быть, я дура, но думается мне, сама не знаю почему, что это твой Мишка Чванов. Приехал, пришёл, нашёл, взял, зарезал, а на тебя подумали. Ты, может быть, что-то такое начал им бормотать с похмелья, бэкать-мэкать, как обычно, а они решили, что ты уже так и сознался, это ж турки. Ведь так, Сергуня? Конечно, так, я чувствую. И если так, то поэтому тебя и держать не станут, а рано или поздно выпустят. Есть же какая-то правда на земле, хотя бы и в Турции. Даже если как-нибудь, в какой-то мере это, допустим, ты, то и тут всё обойдётся, это тебе жена говорит. А значит, не огорчайся, Серёженька, ты вернёшься, и всё пойдёт по-старому, по-хорошему. Хочешь домой? Целую, жду твоя Галя.

15 февраля 2004 года

* Посреди твоих трёх дам Фоминых

Непросто, конечно, особенно четвёртой даме. Но и кроме шуток, по житухе-бытухе в доме - одна Галина. И Сергея Сергеича, и дам кормит-поит, чуть ли не моет, и притом почти не ноет. Ноет, но по минимумуму. Обстирывает, обглаживает, а Инеска ещё повторяет за Майей: обескрыливает, у самих-то, тётки с племянницей, вместо рук, похоже, крылья растут, и притом не откуда надо. Я, кстати, неправ был насчёт Галки, думал, тоже романтичка, а она реалистка. Просто вид у неё такой в былом очаровательный, мягко-воздушный, как у Музы, которая ведь тоже действительность и явь чётко секёт. И пирожок испекёт (Муза, в смысле), и пришить чего надо может, и полечить. Вариант кругом подходящий. А мужчины до Галки тоже раньше липли, как Мухаммед на мёд, пока не заездилась. Ну, утомилась женщина ходить молодой, да махнула рукой.

** Твой безнадёжник

Это есть, ехидства в ней - аж из ушей лезет. Нас с Инеской как встретила в первый раз вместе - ну, за руки шли побравшись по-пионерски, - посмотрела, как рубль отняла, надменно так, словно лорнет навела. Взгримасничала брезгливо и рукой безнадёжно махнула, а сама такая вся безбрежно безнадежная: стрижка до мочек, рыжина-седина, с очков цепочки свисают, сигарета горькою гарью коптит побуревший от времени нос. И с Галиной у них взаимная антипатия от неумеренного неприятия, глаза жёлтые, брюки красные.

*** Злой гений в нашей семье:

Зараза она, всё-таки - что я им сделал? Во-первых - не гений, что уже моим злодейством в Истанбуле доказано. Так что не надо. Во-вторых - на излишки библиотеки понимающего покупателя им нашёл, это раз. В-третьих, шмотки из Туреччины регулярно привожу, это два. Потом ремонт организовал - это уже три или четыре, сбился. А лекарства для Елены Германовны забыли? У неё ж заболеваний такой букет, что унюхаешься. Да и Сержа ихнего я ж в Истанбул прихватил не за тем, чтоб его там подставить. Как можно! Он сам неожиданно туда попросился. Аж всю семью поразил. А теперь второе: и одалживал я им из моих скромных торговых доходов - без числа, меры и возврата, хотя гаманец-портмонец у меня не резиновый. А не то давно бы пришлось потомственную профессорскую квартиру на Липках продать - и что они за неё без меня выручат? Люди-то интеллигентные, лоховатые беспредельно. И ведь все эти субсидии лично шли в лапку Галины Николаевны, так чтоб Инеска гордая не знала. От Р.В., небось, никогда хоть что-нибудь, кроме ножичка, смешно сказать, деревянного, которым он и воспользовался наконец в своих же интересах. Да ладно, прощаю. И Галке прощаю, и Роману, и всем, всем, всем. У Р.В. тоже, надо думать, не всегда концы с концами склеивались. Ещё неизвестно, кто эти пути-дороги, Малайзии да Еврайзии, паррню спонсировал… Ой, что там щёлкнуло? Это ты сказал тоненьким голоском: «Не обращайте внимания, продолжайте»? Какие зелёные чёртики? Я, земляк, самого зелёного змия при желании возьму да перепью. В знак чего - плесни ещё.


Дочь пишет

Здравствуй, папа!

Никто, и ты в том числе, слава Богу, никогда не учил меня лицемерить, поэтому я и не пишу «дорогой»*. Сейчас поняла, что годами вообще никак к тебе не обращалась. Виновата или нет, но и впредь измениться не обещаю. Впрочем, пишу тебе не для того, чтобы объясняться в том, что и так ясно: что дочерних чувств к тебе не испытывала, что порой мне бывало за тебя стыдно, что удивлялась, бывало, что такой неталантливый, душевно убогий человек - по недоразумению мой отец. Извини, я не хотела всего этого выкладывать, но если уж написала, значит так надо было.
После того, что случилось (я имею в виду только твой арест, т.к. точно знаю, что больше, к счастью, не случилось ничего), я много думала, старалась всё понять, и, кажется, поняла. Наверное, не бывает людей совсем уж без огня, а значит, я была к тебе всё же несправедлива. Поговорим начистоту.
Когда ты 9-го февраля в понедельник рано утром подходил к отелю, - да, я была там, но нет, того, чего ты, может быть, боялся и хотел не допустить, не произошло. Но не потому, что я этого не желала, и об этом - всё. Увидев тебя через окно, я (не будем щадить и себя) испугалась и убежала, хотя, как тебе или, по крайней мере, всем на свете известно, не из пугливых. И не из убегающих, чему доказательство хотя бы в том, что направилась я не куда-нибудь, но к нам домой, в Липский переулок.
Мимо (в начале бульвара) истукана Мануильского, который, не будь он из камня, снял бы снежную шапку и помахал ею собрату по монументальности, генералу Ватутину, что напротив, в парке его же имени. Мимо (дальше) молодёжного театра теней, что приютился в подвальчике, - увы, отец, тут я подумала о тех, кому смолоду и навсегда вся жизнь - театр теней, не будем указывать пальцем. Мимо собачников с ротвейлерами и лабрадорами - слева, на бульваре - и трогательной бабушки, кошачьей кормилицы - справа во дворике. Мимо (за угол) папах и муфт в витрине ателье - зачем они, одно удовольствие по лёгкому двенадцатиградусному морозцу пройтись в лёгком же свитерке, даже без этого злосчастного красного пиджака, который, конечно, в номере Р.В. попался тебе на глаза. И всё, приехали - подъезд, где, чуть войдёшь сама собой загорается яркая, словно в операционной, лампа. Взбег на третий этаж - и в огромность квартиры, наводящей грусть**, в которой выросла, вычиталась-вылепилась, где всё так до тошноты мило.
И где всё так непохоже на однокомнатную, на Волошской, голубятню под покатою крышей четырёхэтажной руины (мы с Ним звали её замком - с призраками, с крысами), где жили мы, жила я - не два года, как показалось не сумевшей понять и оценить женщине, моей маме, - а вечно, вневременно, как на сказочной Бледной Горе.
А это значит: я и сейчас там живу и вижу из окна все семь церквей и восьмую синагогу, призрак реки Почайны, поглощённой когда-то Днепром; вижу сам Днепр с его поворотом на север, острова с лозняками и вольными собаками динго, живущими, как сказал про них Он, «оказывается, не в одной Австралии». А из другого окна, прорезанного в покатой крыше, приветствовала нас кудряво-зелёная гора с чужим зaмком по имени Ричард (а наш я именовала Ромулус, а хозяин шутливо назвал «Галкиным гнездом»).
Из Ричарда в Ромулус левым крылом к багровой громаде заката летели то почтовые голуби с добрым приветствием, то боевые соколы с вестью о рыцарском поединке на площади под горой, что лежит между парком и рынком. Трубы герольдов и грохоты трамваев заглушались львиным рыком: то громадный Самсон, горбатя мышцы и сам длинногривый, рвал зев льва. И лились из пасти воды.
И поднимали их ко львиному зеву те подземные ключи, что берут начало в дальних озёрах, откуда бегут реки, Белая и Голубая. Белая - сквозь чёрный угар Уганды, Голубая - по синей эфиопской саванне, и сливаются обе в арабо-негрском Судане в единую Реку, и та - через Нубию с древесными кумирами, травяными дурманами - входит величаво в сухо-призрачный Вырей, в ту страну, где Он тогда ещё не бывал, куда долго стремился, и вот, наконец, Он там.
Я знаю, что ты хотел ему помешать, прощаю, потому что это из-за меня, стало быть, не вовсе же ты без- и равнодушен. Когда мать (а вместе с нею и я) ушла, а потом пришла, ты обратил на это, казалось, не более внимания, чем на галку, что перелетела с ветки на ветку и назад. Но когда вздумала улететь я, это ты заметил. И даже пошёл следом - по земле, конечно. То, что ты хотел сделать, в чём тебя обвиняют, - нелепость. Невозможно убить Романа Парру, и ты теперь это знаешь. Вот объявляют на весь свет, что Он убит, а через полчаса Он звонит мне (мне!) из того самого Вырея, куда Он теперь добрался и куда парами не летают.
А может летают? Я не всё поняла, опьянела от радости, да и был Он тогда не один. Был с Ним другой, которого я тоже люблю***, хотя вовсе не так. Которого Он велел не оставлять, и я не оставлю.

Страннице - сон.
Страннику - путь.
- Помни.
- Забудь.

Возвращаясь к вам, на землю, или, как говорит наш весёлый Михаил, спускаясь с тучки, спешу уверить тебя в том, что недоразумения этого мира недолговечны, а значит - скоро тебя выпустят, вернёшься домой, и всё пойдёт (для вас) по-хорошему, т.е. по-старому.

Вот и всё.

Дочь

15 февраля 2004

Р.S. Надумала, кажется, написать тебе одна особа. Та самая, на которую ты при встречах всё покашивался, привычно не решаясь осуществлять, а может быть, даже осознавать свои позывы. Догадываешься кто?

* Я не пишу «дорогой»

И не надо: «дорогой» у этой девушки - слово самое саркастическое. Мы и познакомились на этом. На семинаре по парагеронтологии. Встаёт, гляжу, стёклами посвёркивает, рыжей стрижечкой глаза жжёт, так говорит:
- Меня тревожит глобальное старение человечества. Мне кажется, его преодоления нужно искать, сколь это ни парадоксально, на путях принципиального и жертвенного долгожительства. Потому что только при условии практически безграничного будущего личность проникается действительной, ответственностью за всякий поступок и слово. Так как может увидеть плоды всякого походя брошенного зерна, не имея возможности забиться под крылышко птицы-смерти…
Я от такого аж внутренне рот раззявил и подкатился немедленно в перерыве:
- Давайте, дескать, начнём сегодня же.
А она, глядя поверх очков и меня в потолок, с надменным непониманием:
- Идите по своим делам, дорогой. Вы поняли меня, милый мой?
А то как же, - думаю, а сам отвечаю:
- Конечно, понял. Возможно, ещё не всё, но для меня главное: я - ваш дорогой и милый. И взаимно. И раз так, никуда я от вас не уйду, и рассуждаете вы так своеобразно. Позвольте мне вас для начала на кофе пригласить, и послушать недосказанное, потому что ваша мысль, я знаю, ещё на этом не кончилась.
Вижу - смеётся и проблески интереса на стеклышках заиграли:
- А выдержите? - спрашивает.
- Не знаю, - скромничаю лживо, - но очень хотелось бы. А кто хочет, тот сможет.
Опять засмеялась, тут и началось. Вскакиваем в лифт, а там девушка словно инструмент лекало - зажигательна и игрива, и грива - чуть не до полу, и вся она в чём-то нежно-розово-махрово-пушистом.
- Вот те на, - говорю, - что же это за красавишница в нашем лифте живёт?
- Мя-ау? Так вы ж, наверно, знаете.
- Ну знаю, мол, немножко. А с какого потока?
- Так, наверно ж, с того самого, что вы, а вы как думаете? И с того, что она, наверно, - и на Инеску левою бровью намекает.
А та правую бровь нахмурила, но вида не подала, а всё так же продолжая улыбаться, мне подсказывает:
- И к тому же, милый мой, это Муза, кто не слеп, тот видит.
- Так наверно ж Муза! А что, он уже милый твой? А познакомить милого с Музой слабo, а, подруга? Чтобы он уже был и мой милый.
- Так мы ж, наверно, уже знакомы. - встряю, - Что вы, милые, забыли? Знакомы и милы, и вместе-разом направляемся под моей крышей в академкафе «Думка». А потом дальше жизнь подскажет.
- Ну, что ж…
- Мя-ау!
Жизнь подсказала мне с ними больше не расставаться. Разве на время, с той или другой уединяясь.

** В огромность квартиры, наводящей грусть:

Такая уж поговорка у Инески была, про огромность. И поговорка отражала действительность. Представляешь: четыре комнаты - как четыре кита изнутри, и кухня - с китёнка. А вот прихожая маленькая - не больше хижины тёти Томы, читай тёти Зои моей. Майина - отдельная келья, и всегда под ключом. Пройдёт от входных ворот, насквозь пропрезирает встречного - и в пещеру. Не ест, не пьёт. Порой и проголодается, да пищею брезгует. Один угольный кофе с никотиновыми смолами от двери слышно. Не, я там не бывал у неё, Бог миловал.
А вот в Инескиной и бабушкиной Елены Германовны - так неоднократно раз отметился. Стеллажей там - как в Карнаке колонн, заблудиться можно. Особый аттракцион - добраться до балкона. Другой аттракцион - взобраться по лесенке в гнездо Инескино, как в поезде, знаешь, третья полка. Верхнее такое, полукружие-полуэтажие, а там кушетка стоит, над ней светильник висит под зелёным абажуром, столик освещает с литературой и стаканом холодного чая, некрепкого и тоже зелёного: сотню страниц проглотит - чайком запьёт. Это ежели прозы, там «Жизни Рембо», опять-таки «Идиота», а то ещё «Как выжить в потерянном времени» Болеслава Пруста. А для поэзии другой режим. Можно всю ночь торчать от «Пьяного корабля» в натуре, ну типа по-французски, ты понял. А то накроет волною жуковской архаики, балладой про экстремального дайвера, где гад морских подводный ход, и млат водяной, и уродливый скат, и ужас морей - однозуб. А юноши нет и не будет уж вечно, тем более, что Роман уже и не так юноша.
А Елена Германовна на канапэ глубоко внизу в «Сагу о Форсайтах» погружается, либо «Унесёнными ветрами» облегчается.
В третьей палате Сергей Сергеич поддерживает своебразную форму существования белковых тел. И Галина Николаевна с ним вегетирует, так Майя с немецким акцентом съязвила. Тахта беспредельная, четырёхместная какая-то, и несколько торшеров. Угрюм-пальма перед шифоньером жёсткие пальцы вскинула, словно птицу выпускает в потолок пятиметровый. Дремлет пальма, сосна ей снится, в смысле сосновый шифоньер, в двенадцати зеркалах разрастил пальмовую рощу. А за зеркалами - море одёжное, и прибой нафталиновый с тяжким грохотом подходит к изголовью, в сновидениях топит. Старый дом Галине снится, стены осыпаются, крысы прыгают, трамваи грохочут, голуби бормочут:
- Мурочка-дурочка…
А потом галка в окно врывается, и просыпается Галка, и толкает спросонья супруга и толкует:
- Сер, а Серый, на карниз голуби серут, и от крыс нет прохода, пойди, купи им яду у ветеринара.
- У-у? - отзывается близлежащий, а потом понимает:
- А-а!
Махнёт рукою мысленно Галина:
- Э-э…
И корабль плывёт.
И прибой ревёт, за стену зовёт. А что там за стеной? А там салон, типа гостиная. Маранцман беспредметно диссидентствует, Животич безошибочно похохатывает, Ждан-Пушкин на торсионное поле беспрерывно намекает, и жёлтая ёлка сосновая, всеми забытая, третий месяц на паркет сыплется, пальма ей снится.

*** Другой, которого я тоже люблю:

Вот! Золотые слова. Это тебе не «милый мой». И чем беседовать по телефону-замогильнику с Романовой тенью, именно лучше вспомнить, что жил с нею рядом такой простой и хороший мальчик Миша, который любил, переживал, безропотно всё выслушивал и даже этим восхищался.
Не буду здесь напоминать о материальной стороне помощи разоряющемуся без хозяйской руки и глаза профессорскому семейству, которое только потому меня и терпело. Не будем о том. А будем вот о чём. Засиделся я у них однажды, не без умысла, конечно. Волчья думка была - в Инескину берложку на ночёвку забраться. Ну, поздно стало, метро закрыто, и прочие отмазки. Было бы дело в Питере, там тогда легче - мосты разведут, ночуй, пожалуйста. А тут без «пожалуйста», да ещё и сначала про такси понамекали, но это дело я тупо замял.
- Ночуй, - говорит мама Галя, - но не шибко тут. Ты меня понял.
И поставила раскладушку на кухне. Там просторно, картинки висят, дедушек-профессоров изображения, один в горьковской тюбетейке, а другой - с чеховскою бородкой, и переглядываются лукаво:
- Посмотрите, дескать, батенька, на сего доблестного студиозуса!
- Да уж, сударь, мы и сами в его годы… не без того. Ведь homo sum et nihil humanum…
- Осторожнее, батенька! Homo иногда homini homini lupus est , а специально, если lupus этот femina est.
- Пред гласом истины умолкаю: amicus Plato sed veritas…
- То-то!
Смолкли учёные, вдруг:
- Мя-ау!
Что за херня? - подумал во сне, - я ж у Инески. Откуда тут Муза? А может, Инеска перед интимностью тоже замяукала? Чуть запросыпался и решил здраво: не мечтай, дружок, это Галинина турецкая ангора нявкает, тоже котяра по любви застрадал, а как же! И тут:
- Resingada la vida!
И падает в моё объятье в халате с шёлковою кистью и в облаке марлборова перегара и серного духа костисто-жилистая тётя Майя, а «мяу» - это дверь запищала.
- Cono! - Майя заскрежетала, - что тут за гадость разложили? Дохозяйничалась Галина! Конечно, если мужчины как мужчины в доме нет. Или это Инкино добро тут валяется? Где же в этом сарае выключатель? Ба! В самом деле Инкино. Нашла дружка! А что же на раскладушечке, так убого, как сиротинушка? Выгнала или пустить побрезговала Инеска-принцеска, а? Так что же теперь, вы так и будете у людей под ногами тут путаться? Пока не выметут. Шли бы спать к вашей, из спального района, девице не девице - не знаю. Это ваш круг: торгаши и их разбитные кисочки с массивов - плебс-с!
Уж не помню я, как и съебался. И должен заметить, что интеллигенция сама себе рознь. И все её типы и преломились в этой квартире, надо же. Одно дело интеллигенция жертвенная и деликатная, старинная. Такую я видел на портретах. А есть совсем другая - преисполненная снобской спеси по отношению к людям родного народа. С ней я столкнулся на кухне. Бывает ещё третья, встреченная мною в тиши профессорской библиотеки. А вот определить её я как бы и затрудняюсь как. Поясню примером.
Если ты или кто иной подумает, что я после этой неудачи тут же трусливо отступился от проекта проникнуть в норку к Инессе-принцессе, то это глубоко не так. Оправился чуть от внутренней обиды, вырвал из груди Майино ядовитое жало - нам, плебеям, не привыкать стать, и снова посетил огромность на Липках. С целью проникнуть в укромность, ты понимаешь. Но с другим поводом. Со мною как с деловаром Галина Николаевна уже советовалась насчёт куда бы сбыть понебесплатнее излишек книжной бездны премудрости. Прихожу, даже Инеску не предупредив, и с порога хозяйке:
- Тут я вам покупателя выследил жирнейшего на книги…
- И где же он? - мама Галя подозрительно интересуется.
- Он пока в самолёте, то ли в поезде, - фантазирую. - И сам пока не знает о своём новом счастье. Но для начала мне надо всё осмотреть и хорошенько прикинуть, вы понимаете.
Хмыкнула, плечом повела красиво, Музе подобно:
- Но, - предупреждает, - её можно неделями осматривать. Я лично, хоть бы и всё продать, так пожалуйста, но вы ж подружку вашу, а дочку мою знаете, а тётю её, Майю Сергеевну, ещё, кажется, не знаете: это такое будет! Да и свекровь жалко совсем без книжек оставлять, она ж так увлекается. Так что вы отбирайте-отбирайте, но с отбором. Дупликаты там, или совсем окаменелости без иллюстраций. И что морально устарело, там про Ленина, Сталина…
- Посмотрим, посмотрим, - говорю, - но желательно сейчас, а то покупатель у нас перелётный, сегодня здесь, а завтра будет возле, приступим.
И приступил. Полистал то-сё, «Идиота», кстати, тоже. Отложил для порядку десятка три, приговаривая «раритет» и «антиквариат», цо-цо-цо: на умняк, короче, выпал. Тут из-за промеж стеллажей захрапело так басовито. Это Елена Германовна сон в красном тереме смотрит и сама себе подсознательно аккомпанирует. Галина заглянула на цыпочках:
- Скоро вы там? - шепчет, опять-таки, как Муза, когда мимо бабкиной комнаты к себе и от себя тайно проводит.
- Уже практически закончил бы, - шиплю, - да покупатель сильно знающий, большой библио-фил и даже -ман. Может быть, и до утра тут не управлюсь.
- Что бы я без вас делала, - вздохнула и в лоб внезапно чмокнула беззвучно, аж мне от неожиданности понравилось.
- Хорошо, - шепчет, - я вам на балконе на всякий случай постелю, пока ночи тёплые, даже комары ещё зудят. Я это не к тому. Вы работайте и отдыхайте спокойно, только осторожно: там свекровь, вы слышите, спит. Теперь второе. Если поужинать, так проскользните втихаря на кухню - там второе, голубцов кастрюлька в одеяло на столе замотана, так отмотайте - и кушайте на здоровье. Майя там по ночам, бывает, ходит, так она с моих рук по-любому не ест, одно кофе себе варит, аж сердце заходится. А Инке, той ни до чего дела нет, прямо обидно, ведь помогла бы вам, она ж понимает. Но разве ей заикнёшься книги продавать - ой-ой-ой! Ну я побегу, а то там Сергеич удивляется, - вздохнула, как-то вроде всхлипнула и легко в сумрак упорхнула, а храп усиливался.
Покурил я для приличия на балконе, помолился, наверно, бессознательно и двинул, не обинуясь, во мраке к лесенке в Инескину мансарду, откуда свет рассеянно доносился. Огибая стеллаж Доброй Надежды, что разделял шелестящий прибоем книжный простор на два океана, зашибся виском и спонтанно говорю… ну, сам себе сможешь представить, что говорю. Тут храпа последний раскат оборвался, аж страшно, и свет маяка погас. Только страничный прибой отовсюду гудел да искры, что из глаз вышибло, вдали догорали.
«Один в бездне», - подумалось, только дудки:
- Михаил, я нуждаюсь в вашем руководстве, - голос, не то женский, не то самой ночи, - я теперь ещё острее стала ощущать то самое. А может это уже иное? - я понимающе пожал плечами, - Возможно, и вправду, иное. Вот просыпаюсь я и чувствую: всё устарело, всё уже было, свершился дней круговорот. Ночь, и все книги прочтены, только бормочут беззвучно и бессмысленно о былом, о погибшем, о старом, о том, что навсегда утратило значенье. Ну пусть книги, хотя для меня это не «пусть», но ведь и в жизни то же самое, я ведь знаю: что не так, скажете. Всё завершилось как-то, и совсем стемнело. Что вы молчите, словно вас там нет? Да, таково теперь моё мироощущение, самоощущение. Говорите!
Вот, Витюха, или нашёл бы ли ты в такое мгновенье, что бы сказать? Это вопрос. А я ответил:
- Астрал вокруг вас спёрт тучами тёмной энергетической паутины. И я берусь её разогнать. Закройте глаза и внимательно вглядывайтесь в вовнутрь, в самую сердцевину мозгов. Расслабьтесь и откройте сердце космосу. Через одиннадцать минут внутри вас заплещет источник энергии. Но это не всё: прежде чем вам считывать информацию с информационного поля планеты, источник нам необходимо прочистить. Знаете, как стоматолог прежде чем пломбировать зуб, чистит каналы? Так будет и с вами. Вы поняли?
- Поняла. Во-первых, я поняла, Михаил, что это не вы. Это другое лицо, у которого я, может быть, и не стану просить наставленья. Кто это?
- После таких слов я всё более подозреваю в вас демоническое поселение. Чтобы справиться с ним, внутреннего самососредоточения недостаточно. Вы действительно нуждаетесь в руководстве. И не столько в ментальном плане, как напрямую в энергетическом. Придётся работать над вами рукамми.
Вдруг изменился голос, помягчал:
- Вот теперь я окончательно проснулась и точно знаю, что вы - другой. И даже знаю кто, ха-ха! Вы - не мой старый друг, Михаил Маранцман, а новый друг моей внучки, Инессы Фоминой. И вы тоже - Михаил, и как это странно!
А над канапэ уже торшерчик брезжит и телесную обрюзглость с душевной неуравновешенностью Елены Германовны тускло озаряет. А мои мозги тускло озаряет внезапная гипотеза: то-то мне сквозь нашего Сергей Сергеича вечно проступал какой-то такой Абрам Самойлович. Так ведь таки да: о профессоре и Герое Советского Союза одни разговоры, да и портет на кухне висит, непонятно какой из двух. Кто его видел-то вживе, профессора того? А Маранцман старый даже мне в память прочно впечатался, вот он - усатый, пузатый, седобрысый, на копта Гиргиса издалека похожий, только у копта достоинство благожелательное, а у Маранцмана ироническое и с вызовом, хотя он всегда друг дому и Елене Германовне специально. И тут одна гипотеза родила вторую: ведь Маранцман-младший, Володя-концептуалист, тоже друг дому сему и специально Галине Николаевне. Вот и он встал перед глазами, как живее всех живых, зализанными залысинами блистая. Нос тонкий, губы чуть вытянуты по-рыбьи, в глазах бесцветных ироническое любопытство:
- Так что там у вас такого, говорите, особенного?
И не рисует он, и не поёт, и смычком не водит, зато концепции, как шары выдувает. И сам до завтра забывает. Талант, что поделаешь. А талант от Бога, и Ему видней.
Промелькнули два образа - отец и сын - предо мною во мраке ночи, даже показалось, что старший Маранцман младшего на высокую гору тащит, чтобы там в жертву принести. И прояснился вывод, или как у нас на семинарах в Нетрадичке говорят, «подвелась точка»: Инеска-то Сергей Сергеичу внебрачной племянницей приходится, а никакой не дочерью. Понял, нет? А сам Сергеич тупо не понимает. Нам, экстрасенсам, во время сеансов многое приоткрывается, с информационного поля Земли напрямую считываем. Впрочем, толку нам с ваших тайн, как с козла слоновой кости.
Теперь третье: что у дамы пикового возраста Е.Г. миро- и самоощущение на конец света недвусмысленной стрелкой показывает, так это ж ежу понятно. Мне время тлеть, тебе цвести - наоборот, конечно. Успокаивать таких надо, между прочим и гипнотически: вот этими граблями двумя - туды мах, сюды мах, вот и оптимизму прибавится. Хотел предложить, а она уже новую шарманку заварила - про новый эон, который, дескать, уже наступил. Но или ощутила она уже это, сама ещё не уверена, но кажется - нет. Зато окончание старого - ощутила несомненно:
- Вы поняли, мой молодой друг?
Сложно сказать. В этом они с Инеской общие: говорит-говорит, а прислушаешься - и про ту покойницу вспоминаешь, которая «балакала до самої смерті, та все бозна що». С эонами у меня туго. Хотя, если вдуматься, что-то новенькое наступить должно, а как же, это даже неизбежно, оно ж у нас каждый день наступает, как бы перманентно. А если глобально - на эту тему мы поутру с тобой поговорим, тамам? (В этом месте и выпить бы не грех, да в примечаниях оно как-то неловко).
В общем, к экстрасенсорному воздействию пациентка оказалась неподвержима, к гипнотическому - феноменально устойчива, только разговорчивость возрастала. С ней справился бы разве что кот-мутант Дан и его контактёр Пётр, их стиль простой и строгий: «Вы чуть не опоздали: болезнь смертельная, случай запущенный. Приходите через неделю, это стоит 200 уёв, а то летального исхода нам не избежать, и третьего визита потом уже не будет». Не менее эффективен, хотя более либерален, подход коллеги из Тернополя, народной целительницы Ведьмославы Упырь…
Я отвлёкся, так как меня понёс профессиональный конёк, а Елена Германовна между тем, уже забыла эоны, пересказала не вкратце историю Великого княжества Литовского, поизлагала «Из пещер и дебрей Индостана»:
- Тёзка моя написала, и Е.Рерих тоже, кстати, тёзка, как это странно!
Не успел я на такую странность адекватно удивиться, как солнышко взошло. И такое солнышко - не столь заспанное, сколь больше зачитанное, ты понял: короче, то Инеска с башенки сошла. Стоит, смеётся:
- Что, Миша, бабушку в плен взял, привёл бы в штаб, да не пускает?
Тут и я повеселел, невзирая на неудачу. Как говаривал школьный комсорг Петюнин:
- Каждый блин даётся нам комом, но мы не теряем при этом бодрости духа.
Зато вместе в Нетрадичку поехали, в глубины левого берега, на Хорьки. Это от Печерска - приблизительно как Курна от Карнака.
И вот тебе, нерадивый слушатель, загадка: кто, войдя в опасные для жизни долги, купил все отобранные раритетные тома от мифического лица перелётного библиофила? И кто сбывал потом весь этот груз учёности на книжных развалах рынка Петровка? Там столик есть один с продавцом типа Карабаса-Барабаса. Такой, в общем, Бармалей чернобородый и пьяненький, и покупатели в основном бородатые, на него неуловимо похожие. Не столько покупают, как стоят, беседуют, неспешно по бородам себе ладонями проводят, словно мёд проливают:
- И что бы вы ни говорили тут об этом нацисте Хайдеггере, Бубер его непередаваемо выше…
- Ша, Боря, подожди. Шо за галдёж, как песок в бурю! Тебе суббота как суббота, а у меня работа… Вас, молодой человек, интересует о Маймониде? Смотрите, какая новая вышла! А вот ещё Жаботинского на русском. Что ты говоришь, Боря?
- Ну шо ему Жаботинский, ты заболел?
- Ой, точно, это же другой. Извините, молодой человек. Что у вас там? Что-что, мне вот это? Ха, посмотри на него, Боря, как он тоже ошибся адресом. Положите вон туда Жаботинского и слушайте вот сюда: пересмотрите все ваши книжки до одной, чтобы не дай Бог какая-то не затерялась, а то потом, как всегда бывает, начнёте говорить на нас с Борей, купите белой бумажки и синих ленточек, аккуратно оберните каждый фолиант, ха, а потом тащите всё это к барыгам за теми рядами, налево, и морочьте мозги там.
Частично продал, частично роздал, частично занял, а семью любимой в нищете не оставил, за что мне честь и слава при жизни, и наливай!
Всю осень заняла опупея с ремонтом. А после, когда я в ихнем доме уже, как запах сырых белил, всем принюхался, даже Майя перестала кидаться, дозрел я до третьей попытки. Тебя, может быть, удивляет эта медлительность, но учти, что я ж параллельно глубоко с Музой втянулся. И глубоко по-другому. Контакт наступил - ближе некуда. Марья Палковна - и та гоняла уже больше инстинктивно, чем намеренно. Бомба, короче, всякий раз уже от взгляда взрывалась, без слов. Уже и поговорить порою хотелось, но такое в ответ обычно слышалось, что потребность в общении - представь, любого рода - мигом рассасывалась. Блок сказал, как сейчас помню:

И мне страшны, любовь моя,
Твои сияющие очи:
Ужасней дня, страшнее ночи
Сияние небытия.

Зато у Инески с разговором прекрасно поставлено. Слушаешь её, аж голова дыбой стаёт от восторга и загадочности. Потом восторга убавляется, а загадочности нарастает. Убывает - значит, где-то прибывает, это всеобщий неукоснительный закон сохранения. Наконец, и на другое что тянуть прекращает. По-реальному, Витёк, нет в жизни гармонии. Вот если б их обе перемешать до однородности, а из образовавшегося чудо-материала снова две вылепить, вот тогда и взошло бы для их обладателя солнце космической гармонии - мечты, мечты…
Я сказал: «и на что другое тянуть прекращает», и это правда. Но задор-то берёт, ты ж лучше меня знаешь задор, а компрадор? Так вот одним, зимним уже вечерком, после затяжного осеннего ремонта в квартире и в природе, вдруг рванул я из Музиного бестолкового кошачьего тепла в Инескину, продуваемую ветрами башенку над библиотекой и бабушкой, и никто, и ничто меня не останавливало. А кто ж меня остановит, когда я в доме свой человек, и над ремонтщиками надсмотрщик, и ключ давно ношу в кармане. Прихожая > библиотека > лесенка > дверь > и:
- Здравствуй, Инеска!
- Bon soir, Michel, - сказала без тени удивления, а в комнатке всё тени, тени, только настольная лампа над толстым атласом Африки склонённая, а так всё тени. Тени каких-то забытых предков за шкафчиком прячутся, тени поэтов - те обнаглели, хороводом кругом хозяйки вертятся и декламируют - поп своё, чёрт своё:

мы ли пляшущие тени
или мы бросаем тень
снов обманов и видений
догоревший полон день

сколько их куда их гонят
что так жалобно поют
домового ли хоронят
ведьму ль замуж выдают

и пошли толчки разгоны
и не слезть было с горы
закружились фаэтоны
постоялые дворы

нас море примчало к земле одичалой
в убогие кровы к недолгому сну
а ветер крепчал и над морем звучало
и было тревожно смотреть в глубину

и на море от солнца
золотые дрожат языки
всюду отблеск червонца
среди всплесков тоски

страшным полуоборотом
сразу меняясь во взоре
мачты въезжают в ворота
настежь открытого моря
вот оно и в предвкушеньи
сладко бушующих новшеств
камнем в пучину крушений
падает чайка как ковшик

verde que te quiero verde
verde viento verdes ramas
el barco sobre la mar
y el caballo en la montana

дробясь о мрачные скалы
шумят и пенятся валы
и надо мной кричат орлы
и ропщет бор
и блещут средь волнистой мглы
вершины гор

это лёгкий переход
в неизвестность от забот
и от плачущих родных
на похоронах моих
это синий негустой
иней над моей плитой
это сизый лёгкий дым
мглы над именем моим

и так прозрачна огней бесконечность
и так доступна вся бездна эфира
что прямо смотрю я из времени в вечность
и пламя твоё узнаю солнце мира

je ne sais pourquoi
mon esprit amer
d'une aile inquiete et folle vole sur la mer
tous ce qui m'est cher
d'une aile d'effroi
mon amour le couve au ras des flots pourqoi pourquoi

две беспредельности были во мне
и мной своевольно играли оне
вкруг меня как кимвалы звучали скалы
окликалися ветры и пели валы
я в хаосе звуков лежал оглушён
но над хаосом звуков носился мой сон
по высям творенья как бог я шагал
и мир подо мною недвижный сиял
но все грёзы насквозь как волшебника вой
мне слышался грохот пучины морской
и в тихую область видений и снов
врывалася пена ревущих валов

und es wallet und siedet und brauset und zischt
wie wenn wasser mit feuer sich mengt
bis zum himmel spritzet der dampfende gischt
und flut auf flut sich ohn ende draengt
und will sich nimmer erschopfen und leeren
als wollte das meer noch ein meer gebaeren

и тополь земец
и вечер темец
и море речи
и ты далече

- Это не ты далече, Мишель. Ты - вот он, рядом, и я тебе рада. Присядь вот сюда, на «Мифы народов мира». На кушетке, видишь, идёт работа.
Вот так вот, думаю, рабочее-то место занято. Застелена кушетка газетками, словно ремонт ещё не отшумел, а на газетах - мольберт (знаешь такого?), а на мольберте толстая кысть колонковая, и эту кысть Инеска правою своею тонкою кистью поминутно хватает и по холстине, тут же, над кушеткой, распяленной, туды мах, сюды мах - проводит. Малюет, как море бушует. И сама при том речь ритмично бормочет.
- Отчего же, - встряю я в тот бормот, - такая эйфория? Ничего не произошло, а телёнок безумствует.
Засмеялась вроде добродушно сначала, и кыстью меня по скуле мазнула.
- Чудно, - говорю, - воспринимаю как поцелуй. И отвечаю поцелуем.
И отвечаю поцелуем. А маляркица мне на то:
- Мишка, не шали, не твой день пришёл.
- А то чей же, чудачка? У меня все дни мои.
- А ночи Музины. - усмехнулась опять, но больше не мазалась. В смысле, меня не мазала, но холстину - ещё энергичнее мазать стала. Я прежнюю линию гну:
- Девушка, - подлизываюсь, - вам натурщик не нужен? Невысокий, коренастый, и дорого не возьмёт.
- Дорого да мило, а дешево да гнило. Народная мудрость.
- Народная наглость, - ненаходчиво огрызаюсь, - А такой стишок ты знаешь, милая моя:

Ходит по двору экзема.
За экземою коза.
Дети, если вы богема,
Буду драть за волоса.

И пропала моя ненаходчивость втуне, если я верно понимаю это слово. Вижу, принцесса моя совсем про меня забывает, а мечтать начинает, т.е.в ультрамарин погружается. Тут хоть сразу выметайся, потому что её из этого состояния колом не вытащишь. Но задор есть задор, подтверди, компрадор.
- Даю о себе знать, - даю о себе знать.
- Вульгарность даёт себя знать, милый мой?
- Фи донк, - отвечаю ей французские слова, припасённые на такие случаи.
- Гасконско-шулявский диалект, - констатирует. - Особенно красиво получается на стыке, вроде «et meme un peu покоцанное» .
Ещё пятью минутами молчания невесть чью память почтили, а потом я снова возникаю:
- Вот сижу и думаю…
- А не трудно с непривычки?
- Это кому как, - отрезаю. - Я привык сходу включаться в процесс, а иным, конечно, нелегко бывает, особенно рыжим. А думаю я вот о чём…
- Не надо. Пусть мысль для начала созреет, а то получится как всегда.
- Нет уж. Позволь мне спросить пролетарски прямо: отчего твои укусы столь до примитивности козе понятны, а твои умности так до глупости запутаны, что аж как бы безжизненно абстрактны, Альберт Эйзенштейн ногу сломит.
Посмотрела вдруг серьёзно и неагрессивно:
- Я, знаешь, сама об этом думаю, особенно сегодня. Есть люди, есть человек, который и увидеть, и сказать всё умеет. Это не я и не ты, бедный мой Миша. Пропустил ты сегодняшний Землеобзор. У Музы грелся, да и самое главное пропустил.
- Да что там такого уж главного? - фыркаю. - Понтарь дешёвый ваш землепролазец (это я пока в сторону).
- А была тема «Как выжить в кораблекрушении». Ты считаешь это далеко не главным, но можешь оказаться в обстоятельствах, когда весь твой остальной опыт отхлынет за ненадобностью.
Знаешь, спросил на палубе грамматик моряка:
- Читать умеешь?
- Нет.
- Потерял ты полжизни!
Тут корабль стал тонуть.
- Умеешь плавать? - спросил грамматика моряк.
- Не умею.
- Ну так ты жизнь потерял.
А я мажорно резюмирую:
- После чего оба утонули.
- Они, может, и утонули, - не улыбнётся Инеска, - а есть человек… Не отворачивайся - это не Р.В. Это Виллем ван К., вечный лоцман. Он несколько столетий в море провёл.
- Так что он, Кащей Бессмерный, только с морским уклоном?
- Видел бы ты фотографию этого Кащея. Цветущий старик. В скольких кораблекрушениях побывал. Все гибнут, а его спасает мужество жить. Людям так недостаёт этого. Рано или поздно всякий устремляется к смерти. Вот послушай стихи об этом.

Cтpaнcтвиe

Виллему ван К.

Над географией склонившемуся школьной
Мир - словно званый пир, его всеядства для.
Как ширится земля под лампою настольной,
Под оком памяти так ёжится земля!

И в некий ранний час, отчаливая, чает
Отчаянье сгореть, когда нахлынет вал:
Тогда наш беспредел, мечтаем, укачает
Морской простор-затвор. И пятится причал.

Одним - отечество как есть осточертело,
Родная колыбель - мила до тошноты;
Других - любимые глаза и в целом тело
Цирцейским способом произвели в скоты.

Такие больше всех освободиться рады!
Им хмель пространства яр, высот разымчив жар,
И сводят медленно со щёк следы помады
Кожевенник-мороз и солнце-сталевар.

Но странник странником - тот, кто дороги ради
Дороге рад; легко, как на лету ядро,
В нём сердце; рок ему, отмерив путь до пяди,
- Поехали! - сказал, и тот в ответ: добро!

Его влечения, как облака, подвижны;
Ему всё слышится, как новобранцу «пли!» -
К таким соблазнам зов, какие непостижны
И безымянны суть на языках земли.

Любовался я Инеской, её вдохновенным видом и твореским ражем, до того, что смысл мне в оба уха влетал, а сам уже знаешь, откуда мгновенно вылетал. Ну, запомнил кой-чего, конечно. Сильно обличительный был отрывок. Что-то такое про ногти у экзотичек, какой-то «хны кровавой лоск». Путешественника домоседы спрашивают, позёвывая:
- Ну и ещё чего?
А он им свирепо:
- Молчи, ребячий мозг

И слушай главное: бесчуствен к перемене
Широт и климатов, на континентах всех
Рок строит лестницу, где на любой ступени
Один и тот же фарс дают: бессмертный грех.

Холопка-женщина, к тому же - дурой дура,
Не морщась, нюхает сама себя - цветок.
Мужчина ей под стать - кулак, насильник, шкура,
Холопки ли холоп, в канавке ли поток.

Бодрится мученик, палач не унывает,
Восставших вешает, потом - наоборот,
И праздничная кровь столицы заливает,
И, твёрдых рук лизун, ура кричит народ.

И наше, правое, и прочие, кривые
Вероучения персты возводят ввысь:
Приятны неженкам перины пуховые,
В подвижники пошёл - гвоздями насладись.

Род человеческий, как древле, так и ныне,
От гения хмелён и буен во хмелю.
Он к Богу вопиет в горячечной гордыне:
«Двойник мой и Господь! Господ не потерплю!»

Не трудно возомнить себя других умнее.
Вдыхая свой дурман, уйти от стад и свор
Мечтает наркоман, ума распад лелея.
Вот, кажется, и всё - таков Землеобзор.

И так чехвостила человечество. В общем, конечно, справедливо, но, на мой взгляд, как-то односторонне. Нет, многое метко. Например, «не морщась, нюхает сама себя цветок» - так это ж натурально про Музу, которая так однажды и сказала: «Была бы я цветочком, так всю бы себя всё бы ню-ухала, а вам не понять». Ну, а что народ руку твёрдую любит, так он мудр, и ему виднее, и не надо. И вообще во всём этом какой-то пафос излишний, интеллигентский, знаешь.
А конец вообще зацепил:

Смерть, лоцман-ветеран! Рубить пора канаты!
Закисли в гаванях - что, скажете, не так?
Затемнены стоят высот и вод палаты,
Лишь сердце фонарём раскалывает мрак.

Плесни отравы, друг, в расслабленные вены,
Горючее мозгов для топки приготовь.
Летим - в преддверие небес не без геенны,
В провал Невесть Чего, где повстречаем Новь!

Паррдон за такое, но, бля буду, так она и сказала. Выслушал я, всё более внутренне напрягаясь и раздражаясь, скорчил было по привычке восхищённую пачку, но она звонко лопнула:
- Ну и что? Я, извини, многое прослушал, о другом думал, - впервые так ей дерзю.
- О другом, mon ami, - мне оставь думать, а ты уж - как всегда, о другой, - никуда не лезет за словом Инеска.
- Это сюда не относится. И теперь, по-моему, вместо твоего намеченного «жертвенного жизнеутверждения» получилось у тебя вроде «отречёмся от надежд». Типа «начали о здравии, кончили за упокой». И лоцман ваш, которого тебе Парра впаррил, так он-таки Кащей. Ишь: «Смерть, лоцман-ветеран»! Сам выплывает, всех топит. Так, наверно, и все долгожители.
Это, чтоб ты понял, я ей ещё резче сдерзил, потому что долгожители - это святое. Из-за них Инеска Инъяз бросила. Духовный путь, брат, блин: языки > поэзия > философия > про бессмертие > парагеронтология. А мне не до того, мне уже вожжа жопу жмёт:
- И весь предмет ваш с Паррой - это ж проще парриной репы: как бы вам спарриться…
И с этими словами получаю пламенную плюху, а Инеска исчезает. Особое умение: куда-то скрыться в пятиметровом просторе спаленки.
- Ау, ау!
А судьба в ответ всё отчётливей:
- …уй…уй…уй тебе! - бился, добиваля, а к телу допущен так, бля, и ни разу не был, кошмар!


Муза пишет

Здравствуйте, не вполне знакомый и ужасно загадочный Сергей Сергеевич!

Муза доверчиво приветствует Вас: мяу!* Извините, пожалуйста, за такое, может быть, на Ваш взгляд, и фамильярное, начало (откуда мне знать). Мне чисто показалось, что в Ваших довольно-таки нелёгких на сегодня условиях жизни, весёлый приветик Вас, наверно, приободрит, а почтовый поцелуй, чем чёрт не шутит, возьмёт да как бы вообще поставит на ноги.
Я, как Вы, наверно, уже поняли, девушка ещё абсолютно молодая и не так серьёзная. Но, представьте себе, наблюдательная. Потому что хорошо усекла, как вы постреливаете на меня то правым, то левым глазом-алмазом. И как вы уставились на меня прямой наводкой, когда встретили нас с Мишелем на выходе из «Арсенальной», помните? Я так думаю, что помните, потому что Мишка, негодяй, тогда ещё вякнул: «Что, Сергей Сергеич, неслабый волык? Только не засматривайтесь мне, всё равно не по зубу Вам». А потом добавил ехидно: «Хо-хо-хо!»** Много он о себе воображает, правда?
А я как раз вскоре после этого по глубоко личным причинам взяла да перестала им интересоваться, потому что у меня типа возникли другие интересы, вот и всё. Я не хочу ставать Вам каблуком на самый мозоль, но из песни слова не выкинешь: этими интересами оказался на тот момент человек, реально интересный и оригинальный, но из-за которого у Вас теперь немеряные проблемы.
Теперь второе. Я прекрасно знаю, мне со стопроцентной достоверностью стало известно из первых рук, что его никто не убивал, в том числе Вы, потому что он позвонил мне лично прямо из Африки, куда поехал в качестве путешественника. Представляете, ещё полчаса назад по телевизору объявили, что он зарезан (какой кошмар), потом показали Инескиного папулю, как будто он в этом признался в содеянном, в смысле Вы.
Какая фигня. Я-то Вас знаю! Спрoсите откуда? Это женский секрет, которого я ни за что не выдам: чисто по глазам и по рукам. Глаза у Вас незабвенно сосредоточены, короче, задумчивы, а руки всё время потихоньку шевeлятся, как будто, короче, что-то делают. Если присмотреться, можно проникнуться. Я Вам реально намекаю: Вы у меня вызвали живой интерес, смешанный с характерно женским любопытством, а это в Вашем возрасте уже - уау!
Но теперь ещё второе. Я же Вас, мало сказать, что недостаточно знаю, но какой Вы иногда на самом деле становитесь лапочка, что мне реально как в песне думается: «Я горю, я вся во вкусе, я просто тебя съем» (это из современной лирической песни «Муси-пуси», которую Ваше поколение ещё не может знать).
Например, там на «Арсенальной»: два глаза такие умные, сосредоточенные, а один шаловливо скосился в моём направлении. А потом сам себе так уверенно кивнул, и еле заметно, но радостно улыбнулся. У человека всё написано на лице (нас, между прочим, об этом учат по физиономистике).
И вот ещё второе. Так как Вы не убивали сами знаете кого, а он, наоборот, живой, то Вас нужно обязательно отпустить. Может быть, не так сразу, потому что, короче, нет дыма без огня и, во всяком случае, какое-то намерение у Вас имелось. Хоть и страшно, но, признаться, приятно догадываться женским чутьём, что ты тут замешана.
И всё-таки, Серёженька милый, давайте будем смотреть трезво. Мало ли что человек чувствует, думает, говорит и делает, это ещё ни о чём о нём не говорит, а жизнь всё беспощадно расставляет на свои места. Разный возраст - это ещё ничего. Но у Вас, наверно, очень строгий, деловой и прагматичный ум, педантизм, и вряд ли Вам понятны будут порыв и увлечение такой романтической девушки. Которая, между прочим, уже набила на этом целый ряд шишек***.
Не думайте только, что здесь какое-либо большое значение играет Р.В. Он человек, Вы не будете отрицать, интересный, необычный, но, извините, для серьёзного неподходящий. Так и моя бабушка говорит, которой он, вообще-то, как личность нравится. Ну, уедет он за границу, и кому оттого легче, что это будет Африка. А жена или девушка останется на соседа, да? В общем, дело не в Р.В., напрасно Вы на него покушались (я это так понимаю). Я так понимаю, что Вы, короче, перебрали конкретно через лишнее и пошли к нему выяснять отношения про жену, а потом и про Музу, так? Так! И сами не всё помните, что было дальше. А он тупо уехал по-английски, а утром Вас спрашивают по-турецки: «Вы убийца?» А Вы с бодуна ни слова бэкнуть не можете, и вид у Вас такой, только головою мотаете, что нет. А по-болгарски и, по-видимому, по-турецки, мотать головой означает «да», и наоборот. И Вас поэтому посадили, это ж турки. Ну что, убедились, что женская интуиция сильнее мужского ума? Вот. И кстати, одна выдающаяся дама (а это была поэт Ахматова) сказала, что она тем образованней и культурней стаёт, чем больше у неё бывает любовников. Это жизнь, ничего не поделаешь. Но всему есть предел, и, хорошенько всё взвесив, я поняла, что лучшего кандидата, чем Миша, мне пока не найти.**** Так как от добра добра не ищут и, опять-таки, лучшее есть враг хорошего. Поясню: будешь всю жизнь искать чего получше, а кому ты потом, простите, сдалась!
А Вас обязательно отпустят, даже если у них и есть основания, и мы ещё типа закончим как надо нашу беседу (Вы поняли, что я сказала?).
А пока, ты лети, лети, листок, на турецкий на Восток, с Музиным приветом, и вернись с ответом, как соловей летом.

Дружески обнимает Вас

Ваша Муза!

16 февраля

* Мяу:

Да я согласен, этим, конечно, мяу, Муза иногда заколёбывает. Типа заколябывает. Бывает. Заколёбать, короче, может. Но в этом есть доля истины, хоть бы и в последней инстанции. Во-первых, зрачки меняют форму: то в ниточку вытянутся, то ромбиком станут, не вполне как бы по-человечески. И второе: ушами под шерстью прядёт. Особенно в иные минуты, ты понял, так вообще грань теряешь между девушкой и кошкой. И между Фаизой тоже теряется грань.

** Хо-хо-хо:

А что, не хо-хо-хо? Представь: декабрьские сумерки, пушка в завод Арсенал, в семнадцатом обстрелянный, как всегда с пьедестала целится. Ветки и провода белой плесенью щетинятся - это, кстати, особеность морозного воздуха над Печерском, в который из тепловатого, гниловатого сквозняка подземки выныривает и киевлянин, и гость столицы, немедленно запахивая всё, что на нём (на ней) есть. Вдохнёт один (одна) зимы глоток - белого пара шаром выдохнет. Вдохнёт другой (другая) табачную струю - выдохнет ком серого дыма.
Мы с Музой всё что могли запахнули, всё что имели выдохнули. А Инески всё нет как нет - со страниц Степана Маразмэ никак не соскочит. А вместо - папаша её снежком к нам скрипит, рассекает. Уже смешно. Мир, Инеска рассказывала, вообще якобы полон иррационального комизма, что не так скажешь? То-то. А Сергей Сергеич, думали, поздоровается или хоть посмотрит так, чтоб его первыми поприветствовать, так не так. Взгляд был практически неописуем: вроде бы и прямой наводкой, пишет Муза, и вместе с тем так глубинно искоса, что я в его поле зрения, а тем более восприятия, кажется, вообще не впихнулся, ну что же, не каждому можно впихнуть невпихуемое. Зато Муза, сразу видно: в его это поле зрения, а ещё более восприятия - вошла, вплыла, въехала вместе с кошачьими зрачками и ламовыми мехами, притом, что загадочно, въехала как-то сбоку. Как, бывает, ревёт грузовик перед запертыми воротами двора, а ему откроется калитка с краю, и он, бедолога, вопреки физике и химике туда гладенько так просунется, и дверца за ним мягко затворится. Короче, нос вытащишь - коготок завяз, и всей птичке, врубись, хана, а птичку жалко. Об этом и сказано: «он бабам нравится за то, за что не может знать никто». Мне-то в тот миг хо-хо, а девушка, прикинь, не забыла, ох-ох-ох.

*** Целый ряд шишек:

И ряд этот был приблизительно таким.
Жила-была девочка в Черкассах. Была у ней мама, Рогнеда Павловна, врачиха, короче, участковая. Народилась мама уже в Киеве, к родне в семидесятые в Черкассы поступать подалась. А квартиру киевскую - её, в свою очередь, мама, Шнайдрук Марья Павловна, ветеран ВОВ, навсегда стеречь осталась. Папы у девочки по фамильной традиции сроду не бывало, а Музой назвала её мама, так как музыку невыносимо любила. Стало Музе семнадцать лет. Появился у неё друг-дружок, парень-молоток, подводный морячок Максимка. Она тогда в школе училась. На двойки конечно, так как в школе скучно, а у Макимки все руки в якорях. И этими руками, а также всем, что ни есть у моряка, он, короче, ты понял. И велел, уходя в море, поберечься, его любя, а не то пенять на себя. Приезжает на побывку, все девушки черкасские выстроились перед ним хором. Он каждой руку жмёт, и всем в глаза глядит, а Музу особено поцеловать хочет, а она, бля, смеётся, типа нельзя. Как так не даёт, что такое? А она уже три месяца… Да нет, не залетела. Просто в «Пиццу-Миланезе» официанткой пошла. В народе эту пиццу звали «маланезе» и не зря. Потому что открыл её Марик Миланец, родом - здешний маланец, и по фамилии, приколись, именно Черкасский. Так и стояло на его карточке: Pizza Milanese, Mario Cercasschi, Direttore Comerciale Generale. С помощью этой карточки гость из эмиграции Музу на дискотеке и снял. И ещё с помощью вот каких слов: «В прошлом веке, в ХIХ-ом типа, самыми красавицами считались черкешенки, а ныне это стали только черкашенки». Муза это потом всю жизнь самодовольно повторяла. И возмечтала: раз взял в пиццерию, возьмёт и в Италию, а что в Милане жена, так жена - не стена, подвинется. Губу раскатала, короче. Тем более раскатала, что Марик таки ей хвоста задрал. А что ж, у еврея под тридцать гормоны, как гармони, играют, топчет всё, что шевелится. Так что ничего судьбоносного за этим для неё не восследовало. Если не считать солёного моряцкого слова да горькой бабьей ответственности. У меня самого, кричал, под солнцем юга, можно сказать, в каждом порту подруга нежная, но я ж себе неверности никогда не прощу, а тебя, в следующий раз предупреждаю, потому что уже точно урою и размажу, понял? Но следущего раза не наступило. То есть для Музы-то и не раз наступило, а подлодка как погрузилась, так и не всплыла, ну ты читал в газетах. Ужас, конечно, но вот что ещё здесь скрывается: украинская медицина напрямую связана с ведьмовством, а Музина другая бабка, народная лекарка баба Орыська, в своём деле на Черкащине не последняя. Они призвание внучкам передают, так что Муза и сама уже кое-что знает, не понаслышке говорю. Потому её в Нетрадичку учиться и определили: семейная традиция, да и от греха подальше, от Черкасс. И ещё потому, что в Нетрадичке её дядя, про травоведение курс травит. А другой её дядя, Алик Прокурор, тот самый сын Марьи Павловны, так он как загремел по малолетке, так в зоне себя нашёл, да это уж не про то.

**** Лучшего кандидата, чем Миша, мне … не найти:

Вот так, Витёк дорогой. И если бы приснилось мне это письмо, последнее, сразу, ещё там, в машине подконвойной, то нашлись у меня слова убеждения для басурман, и повернули бы они оглобли, и уже через день влетел бы я в Музин высокий терем, и бросился в ноги к ней, и бабка с палкой не заградила бы дороги молодцу. И закружилось бы житьё вьюгой приднепровскою, созрело бы сердце зерном под душной дохою ламовой к весне сине-злато-зелёной киевской, нашлись бы ответы на всякое «почему» да «как это», а дух мятежный пусть бы нанялся в заброшенную гробницу к трёхтысячелетнему вельможе в сторожа и мертвел бы там на покое, грабителей отпугивая, археологам загадки загадывая. Но запаздывает времени поезд, и стою я, сирота сиротою, на пустынной платформе, да какой там платформе. В голом поле, где и стоянки-то нет, а стоят какие-то, да всё поодиночке, ждут, состава или так. А их - кто их ждёт? Кого мамка ждёт, а кому дождь идёт, а в ком змея живёт, а кому свет - не тот.
Сирота говорит

А меня некому ждать, и папку и мамку закопали в ямку, ещё когда. Тётя Зоя, дворничиха одинокая, пастyшка крысиная, билась-растила, выкормила-окрестила, крёстного-пьяницу в дом привела, и сама с ним на пару запила. Два дворa стоят неметены, пыль столбы строит, хоботы крутит, краны пересохли, пробки поперегорали: темно, выпить хочется, а денег нет, да и водкой ниоткуда не пахнет - горбачёвскмая сушь на свете. Хлебанул дядя Костя с такого горя, с Дона с моря, метилового спирта и сожительнице поднёс-порадовал. Чего-чего, а жадным не был. И остался я без мамки, без папки, без тётки, без дядьки, в бизнес пошёл, сам знаешь. Бабок так-сяк наскрёб, покойников погрёб - два гроба в одну могилу закопал. А потом у Вовки Кошмара одолжился (он тогда на звёздочку ясную восходящую, на Витьку Хама пахал). Разжился, значит, я у него, памятник поставил, с крестом, а как же - крёстные в могиле, не кто-нибудь. И надпись такую стихами золотыми написал:

Спи, дядя Костя, тётя Зоя.
Скорбит племяш, приёмный сын.
Нас оставалось только троё,
В живых остался я один.

Совсем один, как тот грузин, бля! А теперь ещё девушка побросала. Да ладно б ещё одна, а то сразу обе. Опустили Мишку на фиг. Поднеси, добр человек, ещё стаканчик, ты же сам не местный. Вот спасибо. Стою я таким образом…
Какая на хрен платформа! Посреди Луксора стою вечером, а конвой давно отпустил с бакшишем умеренным. И вокруг моей неказистой фигурки местная шушера, как те хоботы пыльные, кружится, вещички всякие показывают, девочек-мальчиков нахваливают, дурь нубийскую протягивают. «Улыбай, - говорят, - типа смайл. Не можешь? Тогда хашиш покури. Одну потянешь - весёлым станешь. Другую покуришь - почти всё понимать будешь. Третью до конца докуришь - тогда аллес: ю форгет ёр нэйм». Потянул косячок - весёлая шалa, на базар пробило, то есть побалакать мне надо стало. А не с кем. Первое - языковой барьер, а второе - барьер культурный. Осчастливил я местных улыбкой, полной задора и огня на 360 градусов, вынял мобилку из барсетки и, что ты думаешь, Музу набрал. И, что ты думаешь, дома застал.
- Мяу, - слышу, - Муза в эфире. А это хто-о?
Объясняю ей, что я, её любимый и далёкий. Молчит и дуется в трубку. Тогда я ей рассказывать стал. Как летел над двумя морями, о величии Рума-Истанбула, о красно-бурых горных поднебесьях, о воздушных ласточкиных тропах в песчано-каменный, известково-пламенный край, имя же ему Вырей. Слышу, а моя отрада хихикать заинтересованно начинает:
- Какой-то ты, Мишань, несерьёзный. Передай сейчас же трубку Роману Владимировичу, потому что вы там вместе, вот. Бабуля, а бабуль! Слышь, вот и не верь больше никогда теленовостям: тебе Роман Владимирович живой и здоровый привет передаёт. Как у сына твоего, у прокурора, дела, интересуется. Роман Владимирович, тут бабушка шлёт вам горячий привет, рада, что у вас, оказывается, с жизнью всё в порядке, а Мишке палки даст. А вы сейчас в Африке, да?
- В Африке, Музинька, - отвечаю, - конечно в Африке. Куда же ещё путешественники ездят?
И дальше про любовь в этом же духе, а она снова кричит:
- Мишка, не вмешивайся в разговор. Я ещё ничего не забыла, какой ты на самом деле! Уйди. Роман Владимирович, скажите ему!» Матюкнулся я полугромко и офф надавил.
И также продолжая улыбаться, другой шибздик смугленький подкатился:
- Смайл? Гуд хаш? Что, не так, скажешь?! А понимать хочешь? Ну почти всё.
И другой косяк подаёт. И улыбаются ласково так и поощрительно все:
- Смайл, Миша, смайл энд смоук!
Смокчу я, дым носом пускаю, и понимать начинаю помалу.
- Алё, - кричу в трубку весело, - я здесь, Инезилья, а папу выпустят скоро с гитарой и шпагой, и ДэДэДэМ отдадут. Он к тебе вернётся. Да, вернётся твой Миша с берегов многоилистого Нила, что омывает стародавнюю страну Миср, где многомудрые шейхи и скотолюбивые о земном толкуют, о небесном советуются, парами в Вырей летают. Инеска, я кораллов для вас наломал целый воз, немца на Красном море наголову разбил, в Трёх Пискарях друзей нашёл, а жарко тут, слушай, даже красный пиджачишка твой тут не пригодится, выходи по-летнему. Погуляем, каркаде попьём, а потом на топчане под звёздами растянемся, только фрица прочь попросим и крылаток разгоним, а потом я тебе такую сказку расскажу, каковой и Галка-птащка от меня не слыхивала в незабвенном твоём детстве. Инеска, я всё теперь понял, и тебе объясню, и делом покажу, как выжить в раю и как красива на Ниле денница. Выходи, только дёрни шнур, чтобы зажглось ливийское слепило, да башмачком в заносах не увязай!
Слышу, всхлипывает и в ответ смеётся:
- Сейчас прибегу, приду, но уже не уйду. И запомни, я не Галка, будь они неладны, все твои другие женщины, Музы-не-Музы. Только не напивайся больше и не врывайся без спроса, и никогда, никогда не смей так обращаться к Роману Владимировичу! Ты жив, я знаю, ты здесь, мы в воздухе одном. Но только я волнуюсь за него, куда же ты прогнал его, Роман, такого пьяного и одинокого?
И дальше я тоже всё понимал, а вот ты, Витёк, должно быть, не понимаешь. Не тормози, браток, но слушай сюда. Ты не по этому делу. Ты по алкогольному. В алкогольном деле трезвый пьяному не товарищ. Принуждать, кстати, трезвомыслящего никто никогда не моги: вольному воля. Не то с травой. Ибо трава - учитель. Что у курного в голове, то у собеседника на языке без всяких трав. Это тайный ход косяка. Тут мудрость. Типа психолирика. Короче, понесло Инеску впечатлительную. Но это такое, издержки. С ужасом из их мелева понял я про результат эксперимента Романа Парры: он-таки выжил и во мне себя растворил - женщин в этих делах чутьё не подводит, а логику побоку. Я теперь стал отчасти он, а он - полностью я. Потому как территория моя. Но мне от этого, если думаешь, легче - то ошибаешься.
Застыл я среди трущобы луксорской (лук, сор…) в понимающей раздумчивости, а ко мне ещё один чувак подлазит. Низкорослый - мне по пояс, хоть и я не баскетболист, звёзд с неба не хватаю. Чёрный, как испёкся. Я сам по природе смугловат, но тот негра черней. И борода у него белая метра на три, и в бороду ящичек завёрнут, типа сундучок. Тут вся толпа меня доброжелательно стала прадостерегать:
- Аллес, Мишаня, типа халас. У этого не бери. Он, как сказать на инглиш, смол энд крэйзи . От него посмолишь - сам скрэйзишься, тож будьте лівобережні.
А мне чего теперь терять, «прощай, разум» - давно сказано. Протягиваю ему лапу - давай, аж он сам серьёзнее стал и предупреждать начал:
- Бат вери стронг. Ю форгет ёр нэйм, и не говори потом, что не знал о последствиях.
- Давай, давай, - шепчу, - а насчёт последствий с меня ещё до эксперимента в устной форме подписку брали.
Размотал чёрный белую бороду, раскрыл сундучок - совсем такой, как Али-баба рассказывал, в пещере у Кащея, только не цацки там, а травка сушайшая, горчайшая, с мёртвой костью растёртая. Как емшан, только всё напротив: затянулся раз, другой, третий, а ничего не чувствую, даже протрезвел как-то.
- Лажа твоя шалA, - говорю, а кому говорю?
В телефон говорю, а карлика вроде как бы и не было. Тут я вдруг деловым стал, на серьёзность пробило и в Киев потянуло. Хватит, думаю, погулял. Вернусь - будь что бывает. Моральная, так моральная, уголовная, так уголовная. И то сказать: столько лет в таких компаниях, что не загреметь ни разу даже подозрительно. И набираю я номер туроператора Светланки, что в Хургаде туристами оперирует:
- Добрый вечер, г-жа Светлана!
- Добрый, слушаю вас?
- Вечер, - настаиваю.
- Что вечер, чем обязана?
- Вообще-то не чем, а чему (это уж Роман Парра меня из печёнок редактирует). Удовольствием беседовать со мной вы обязаны моему внезапному и неотложному намерению вернуться.
- В Хургаду?
- Сначала. А затем в Киев. Нельзя ли оформить для меня билет на ближайший рейс?
- Это моя работа. Говорите.
- Я уже сказал, на ближайший рейс.
- Это я уже поняла. Кто вы?
- Как это кто? Я … - и тут меня запёрло.
Крутится что-то сначала на букву «В», потом на на «Р», а потом, не вру, гадом буду, на «Ъ», представляешь? В паспорте, говоришь, посмотреть надо было? Какой же ты умный, Витёк, только вот по нужде не просишься. Я тоже не вполне дурак, и за паспортом полез. А найти не могу. А пока шастал по карманам и выворачивал рюкзак, связь прервалась. А паспорт так уже и не нашёлся. Не ехидничай, что «имя тоже не вспомнил». Всё я вспомнил, только на завтра, а пока сном сморило.
Что? Или я уверен, что правильно вспомнил? Какие запасы ехидства, оказывается, кроются в недрах твоего с лица невозмутимого брюха! Но я с не меньшей невозмутимостью игнорирую твоё ехидство, падаю дерьером на скамеечку в Луксорском дворе, и последнее моё впечатление - это как из подворотен, из окон, дверей выплёскивают перед сном на улицу воду. Чтобы осела дневная, высокая пыль, и она, увлажнённая, оседает, чтобы в горячие часы позднего утра снова занавесить воздух, и так сутки за сутками сорок веков та же самая пыль. Просыпаюсь от невдобняка и ночного дубняка - ой гля, сижу-то я уже на земле, на каких-то скорлупах яичных и морковных огрызках, на мне галабия - мешок арабский с дырой для головы и рукавами, и ещё разными дырками, потому как ветхая. На башку чего-то намотано, а в карманах - ничего и быть не может, потому что карманы в этом положении не предусмотрены. У рюкзака тоже ножки выросли и от хозяина его далеко унесли. Вот тут и ощутил я, как мне снова отрубают хвост, но уже почти окончательно. Третий раз, кстати, обрубили, когда с Фаизой венчали. Ну, хоть другой хвост, передний, не обрезали. И на том шукран. А когда рассвело, погулял я, как халиф переодетый, пристрелялся к густой арабской житухе (а все ко мне уже без никакой дистанции по-арабски обращаются и Махмудом оскорбляют, но я не обижаюсь). Устал быть собою скиталец, арабом стал, короче, не полным ещё, но стал. А чем араб занят в туристском центре? Продаёт, покупает и клянчит. Продать мне нечего, купить не на что, а попросить бакшиш - корона не упадёт. Завёл было «Мы сами не местные», «Извините, что обращаюсь к вам» - не понимают буржуи-туристы и не дослушивают, типа не внемлют. Конкуренты малолетние, как воробьи осла обскакивают и обкакивают. Вижу - практику пройти надо, квалификацию приобрести. Стал сначала буржуям мелкие услуги предлагать - ну там сумку поднести, за калешью сбегать - отказываются, особенно насчёт сумок. В общем, присоединился я к малолеткам и слогaны их профессиональные перенял, перевёл и творчески переработал. Подхожу теперь к буржуинам и так начинаю: «Папа финита, мама финита» или прямо по-русски «мама биздец, папа биздец», ну и про тётю Зою жалостливое, аж конкуренты плачут. А потом одно слово, Витьку и всем приезжим остоприеденное, повторять его пока не будем: бакшиш. Ну и понемножку клюют на экзотику словосочетаний. Кусок хлеба, глоток каркаде себе обеспечиваю, а мандарины тут ничего не стоят. Опять-таки здесь не противопоставляют дом и улицу, и потому где ночевать, как ни странно, не проблема. Африка, что ты хочешь.
Мыться тут как-то необязательно, а вот бородой, правда, зарастать стал, так что малолетки дразнятся: «Усама бен Ладен». Наклянчил мелочи на брижку и двинул к парикмахеру Асаду, что слева от Бадр-базара клиентов ощипывает. Суюсь к нему в конурку, вижу - занято, двое белых стригутся. Один голову наголо бреет, чтобы виден был череп его, оригинально вытянутый. Другого, круглолицего, стригут и бреют, а он этот процесс через зеркало в то же время фотографирует. А третий, волосатый-бородатый, от услуг цирюльников, видно, что принципиально отказывается: на крылечке стоит, от мастеров, к нему взывающих, отвернулся, улицу созерцает. Ну, думаю, британцы, небось, причудливые люди. Приступаю к бородатому - и сходу:
- Экскьюз ми, сэр, что я к вам с такою хернёй адресуюсь, но, знаете, у меня мама - биздец и папа - биздец, а тётю Зою до сих пор слёзно оплакиваю. Притом аллес мани типа финита, короче, гив ми бакшиш, пане буржуй, баджалуйста!
А у того вместо бакшиша глаза внезапным восторгом загораются, и кричит он вдруг по-русски тому, что в цирюльне, с черепом:
- Костя, кончай там ощипываться, послушай, какой квази-русский текст с варваризмами абориген произнёс!
И ко мне:
- Ты в каком городе подготовительный факультет окончил, не в Киеве часом?
Я взвешиваю лихорадочно: то ли правду сказать, то ли пером не описать. Тут и те двое, уже бриты-стрижены, из заведения вываливают, и круглолицый меня, не мешкая, фотографирует и бакшиш, хотя и не солидный, четверть паунда, бля, но честно в руку суёт.
- Что ж вы, - говорю по вдохновению, - землячки, так постыдно жлобитесь на соотечественника? Каждый из вас может завтра оказаться на моём типа месте. От сумы да от тюрьмы - сами знаете. Так что, как хотите, а жду я от вас более существенной поддержки, хотя бы для начала моральной. Так как вижу я теперь, что люди вы добрые, натуры широкие. Разве же вы бросите опытного киевского экстрасенса и без пяти минут депутата Киеврады вот так средь басурманской улицы шесть дней не евши, а? Не верю!
И что ты думаешь: проняло. В натуре широкие натуры оказались, русские, даже расспрашивать много не стали, понимая, впрочем, всю ненадёжнсть такой информации.
- Ну, пойдём с нами, - говорят, - вот камеру понесёшь, а вздумаешь далеко занести - настигнет тебя проклятье фараонов.
Это бородатый предупредил, а тот, с черепом, ужасное прибавил:
- И меч деревянный посечёт, как того на Борнео, помнишь, Серёга?
А круглолицый так серьёзно кивает:
- Ну. А ещё Гугур, птица смерти, глядишь, налетит…
- Угу, - хмыкает бородатый, - Ей это раз клюнуть.
Ой, думаю, может свалить от греха подальше: откуда они про меч и про остров Борнео знают? А, была не была. Прикинулся я для ясности веником и так сказал:
- Птицы Гуревича вашей не боюсь, потому что совесть чиста - я только ассистент. А вот птица Проказлюка - страшное дело, тоже мне, напугали ежа голой жопой. (А про меч промолчал, не решился).
И таскал я за ними следом ихнее железо без малого две недели, служил верой и правдой, ни на что не покусился вплоть до тех двухсот сорока баксов, про которые ты уже знаешь. Ну, больно плохо лежали. Да и вернулись они к ним скоро, только с другими номерами, как девочки мои ко мне с другими именами. Такой мудрый круговорот всего установил Аллах в природе, так как Он всемогущ, всеведущ, милостив и милосерд - Рахман Рахим!
И привёл меня Гурт Ключ к копту Гиргису на постоялый двор, на место временно пристроил - шукран им за то, свет не без добрых людей.
Вот и тебе спасибо, Виктюк! Век не забуду благожелательного слушателя и чистосердечного поителя, который, хоть и проспал полбазара, и жинка его стояла рядом и всё слушала, чуть не на диктофон записывала, киргуду, шутка, конечно, Зоинька, хотя в каждой шутке… Я, кстати, давно на тебя смотрю, но только теперь обратил внимание, извини. Пиши, пиши оперу. Оперу понравится. Короче, хотя ты и спал, Вителлий, но главное схватил, а главное - всегда просыпался, когда приспевал момент наливать. Давно я так не нагружался - постепенно, но не по капле, а весомо,как вода морская в трюм, а там и на палубу. Да, пожалуй, с того вечера, как Романа Парру убивал, - так как (и это будет последнее признание) я всё-таки сначала нажрался, подло покусился на немеряную заначку Сергей Сергеича, чтобы быть перед ним уж совсем виноватым, - а затем в почти бессознательном состоянии, с нетрезвой, само собой, головой, шаткими стопами, звонкими зубами, пляшущими руками и скачущим давлением - пошёл в номер Р.В. и…
Кто не убивал? Я не убивал? Как не убивал? А почему? О чём же я тебе тут кумарю и базарю, аж ночь уже кончается? Что? Ну, положим, не всё помню. Ну, допустим, даже о каком-то периоде времени ничего не помню. Амнезия, как мы, медики, её называем. Само действие? Нет, не восстанавливается. Как наутро Серого забирали - даже это не очень отчётливо. Держался он, кажется, как тёзка его у Высоцкого, помнишь:

Вы не глядите, что Серёжа всё кивает…
А что мычит - так это от волненья…

Ему деревянный меч с вырезанными черепахами и яйцами птицы Гугур, к горлу приставив, инкриминируют и вполне по-русски приябываются: «Ваш?» Он не отказывается и уводится. А я преступной и оттого чуть шевелящейся рукой нажимаю на какую-то кнопку, и кто-то приходит, и уходит, и опять приходит, и пивка приносит. Гостиничные горничные - полезные и достойные девушки, пускай даже одной из них, в «Туристе», достался красный пиджачок Инески, не жалко.
А я тебе их и не заговариваю, я не стоматолог - как-никак, с лечебного факультета. Ещё чего не помню? Больше всё помню. Нет, как в номер к нему вошёл, это почему-то запамятовал. Я ж волновался, бля. А тебе случалось когда-нибудь на акульем веку - не заказать братве, а своею собственной рукой… Всё, всё, не заговариваю. И на бестактные темы тоже не заговариваю. Дело не в этом.
Как вошёл - не помню. И как входил, знаешь, тоже. Как шёл? Так я ж в аффекте был! И, напоминаю, под неслабой мухой. Нет, и как вышел, тоже не… Это ж рефлекторное действие. Ты что, всегда помнишь, как из комнаты выходишь? Всегда?! Ну, потому ты и мультимиллионер, а всё прогрессивное человечество такой фигнёй мозги не отягощает. Что «какие ещё доказательства»? Нет, это мне нравится, я ему, как всё равно отцу Иоасафу на несостоявшейся исповеди, всю подноготную обнажаю, а он теперь «докажи» да «докажи». Это тебе не 37-ой год, типа «докажи, что ты невиновен». Что «как раз наоборот»? Доказать, что я виновен? Пожалуйста: а кто же? И вообще, чего это ты расселся тут передо мной в позе следователя, брюхо на стол, локти в стены. Сам докажи, коли имеешь что, а я послушаю. Тем более уже рука бойцов колоть устала, ну, язык молоть отказывает. Что ты можешь доказать? Что это ты? Как это? Всё что угодно доказать сможешь? А истину? Истины много, говоришь? Ну, тогда правду, она точно одна. Тоже можешь? Ни фига себе. Ну, ты могуч! Говори, а если во время защитительной речи заметишь вдруг, что меня не видно, так это оттого, что весь обратился в слух.

……………………

А? Что, кто спал? Никак нет. Слушал и негодовал, опустив лоб в тарелку: до чего же может дойти адвокатская изворотливость, если Судья не лишит слова! Кто не понял сути? Всё, бля, я понял. Да, и повторить могу. Обижаешь: конечно дословно. Начинаю.

Грамотный говорит

Ну, заглох, наконец, трепач экстремальный? Вот и молодец, дай теперь собеседнику высказаться. Слушал я тебя сначала и думал: человек давно живёт в сухой пустыне, ему надо напиться и наговориться, это нормально. Слушал дальше и отмечал: парень перебрал через лишнее, борзеет потихоньку, хамить поителю начинает, это случается. Послушал ещё и констатировал: он исповедаться хочет, а попа у них нет, так этот дурик ко мне присосался, ну давай, давай. Дослушался до хер знает чего, аж дальше уже некуда, и пришёл к выводу - врачу, исцелися сам. Из армии тебя комиссовали вполне легитимно, так что не стоило и дурку клеить. Твой, короче, диагноз: спонтанный креативит, отягощённый мифоманией с элементами бреда величия. Не огорчайся, это тоже нормально, хотя практически неизлечимо, потому что болезнь века. С таким живут и умирают, да ещё размножаются. Последний год наблюдалась стадия ремиссии. Очевидно, под воздействием алкоголя, генетическая переносимость к которому несколько ослабла за год абстиненции, пошло внезапное острое обострение. Усугублённое навязчивыми воспоминаниями, в которых (и тут уже твоя вина) больной не дал себе труда разобраться. Переложил, как всегда, эту обязанность на здоровую голову. Будем разбираться, так как случай занятный. Прежде всего сообрази: в твоём прошлом лежит не факт, но проблема. Какие, в самом деле, у тебя есть основания полагать, что это убийство совершил именно ты? Положим, ты имел намерение его совершить. Было ли это намерение столь твёрдым, чтобы породить адекватное ему действие?
Что мы видим? Видим подвыпившего скандалиста, который ворвался в номер киевской гостиницы «Турист», где остановился не такой уж общеизвестный лектор о путешествиях. Ворвался, застал в обществе лектора небезразличную себе девицу и начал кричать. Замечу в скобках, что громко брешущий пёс почти никогда не кусается, и уж точно, что не загрызёт. На что в ответ был выставлен путешественником из номера с применением элементов гипноза. Дальше у - обвиняемого, подзащитного, пациента, как хочешь - наступает примерно сорокаминутная амнезия. Тем временем, как следует из предъявленной дознанию устной копии письма той самой девицы, она спешно покинула номер, увидев через окно приближающегося к отелю отца - С.С.Фомина. Убегая, Инесса Фомина оставила в номере Р.В.Парры красный клеёнчатый пиджачок, служивший ей вместо верхней одежды, а Роману Парре - в качестве орудия гипноза. Дальнейшие события без труда поддаются реконструкции. С.С.Фомин является в номер Р.В.Парры и, видя хорошо знакомый читателю красный Инескин пиджак, утверждается в терзающих его подозрениях насчёт поведения дочери. Оживает неприятная память о давней измене супруги Галины, - измене, имевшей некогда место с этим же Паррой. Мгновенно рождается давно вынашиваемое в скрытном, нелюдимом сердце Сергея Сергеевича единственно возможное для него решение: уничтожить неотступно преследующего его на жизненном пути оскорбителя. Ибо Сергей Фомин - не завистник, как ошибочно полагает его сестра, эпистолярная графоманка. И только ничего не понявшей в этом человеке родне может показаться серой его серебристая волчья шкура, ленивым - его острый, всё примечающий разум, бессмысленно сосредоточенным - напряжённо трагическое лицо. Скажу, как поэт:

Я знаю многих разных знаю
Кому судьба не в самый раз.

И, кстати, продолжив недавно начатое сравнение, могу сказать, что тот пёс, который весь век не гавкал, когда пробьёт его звёздный час, вцепится намертво в горло врага, как бы рвя собственную судьбу-индейку, так что разлетаются клочки по закоулочкам . Словом, жил-был нож, да однажды зарезал.
Можно, уже чуть фантазируя, представить себе, как зазмеились его тонкие губы, как зловеще зашевелились пальцы и прозвучали полные скрытой угрозы слова: «А эта кровавая шмотка у тебя из какой страны, а, Роман?» И на следующий день наш спокойный и невозмутимый Сергей Сергеевич как всегда сосредоточенно и как никогда внезапно присоединяется к группе челночествующих, возглавляемых нашим незадачливым, психастенически нерешительным пациентом Михаилом Чвановым, который тоже тешит себя лёгкой мечтой о кровавом мщении. Будем размышлять дальше. Мотивы, которые могут двигать двумя вышеуказанными соискателями убийства, можно считать выясненными. Но какова цель ультравиктимного (попрошу, бля, не обыгрывать в этой связи моего имени Виктор) поведения будущей жертвы - Р.В.Парры, который так и подыгрывает тем, кто
гонит его в ловушку? А каковы вообще его жизненные цели и задачи? Коснёмся слегка здесь психологии путешественников.
Представь, Михаил: растёт мальчик и всё разглядывает географические карты, как я в его возрасте разглядывал денежные знаки. Учится грамоте по топонимике
загадочных пока для него стран. Разбирает по складам: Амс-тер-дам, Баг-дад, Ве-не-суэла, Гви-ана, Джи-бу-ти, Еги-пет (о!), Ё-рми-ца, Жу-жуй, Зан-зи-бар, Игуси-жаба, Йоко-гама (или Йошкар-Ола), Килима-нджаро, Ла-перуз, Ма-да-гас-кар, Нджа-ме-на, Ори-ноко, Пара-гвай (тут он рассказывает подружкам и нянечкам в детском саду, что эту страну открыли и основали Парры, его предки), Ру-вен-зори (тут воспитательница хвалит его за патриотизм, поняв это как кремлёвские рубиновые зори), Се-не-гал, Тото-и-Тото, Уку-ле-ле, Фи-джи, Хок-кай-до, Ци-ци-кар (хихикают слушательницы), Чад, Ше-шо-ры, Щёл-кино, Ы-е-гат-та, Эк-ва-дор, Юр-ма-ла, Я-май-ка (над последним девчонки особенно хохочут: «А может, ты не майка, а трусы?» К насмешкам такого рода он на всю жизнь привыкнет). Имена эти звучат для Ромки слаще мороженого, и кажется ему, что они не могут приесться и что вселенная так же велика, как его непомерный аппетит. Увы, уже в 13 - 14 лет он убедится, что мир только под настольной школьнической лампой такой большой, а припомни, что видел - всего ничего. И приходит день, и отправляется он в настоящий дальний путь, и другие с ним. И вот тут мы непосредственно переходим к целям.
Куда едут - это не так важно. Вот зачем едут? И видит юный Роман зачем: один Родину возненавидел по культурно-политическим причинам и эмигрирует, кому-то надоела до тошноты милая колыбель, а некоторые (есть и такие) бегут по свету из-за или от женщины. Далеко не уедет тот, кто из-за. Но края света достигнет тот, кто едва не утонул в пустотах Её глаз, кто уже превратился было в скота под прутиком возлюбленной пастушки, - о, такой далеко забежит! Будет хмелеть от пространства, от света, от горючих небес; мороз-грызун и солнце-сталевар сотрут мало-помалу следы помады со щёк, сведут отпечатки отеческих затрещин, обесцветят колера национального флага. Но не эти ещё - путешественники. Настоящие идут в дорогу дороги ради, с
сердцем лёгким, как ядро в полёте, и так же, как ядру, не уклониться им от их пути: «Поехали!» - так сказал твой герой, ожидая ножа. А цели меняют очертания, как тучки небесные, но всё ждёт путник, словно новобранец первого обстрела, неведомых чудес, каким в человеческих наречиях и имени-то нет. И скоро убеждается он, что похож не так на ядро, как на запущенный волчок, и любопытство к новому вертит им так, что ни присесть, ни соснуть, словно тот беспощадный тренер, что гоняет и гоняет по орбитам светила. Не судьба - стрельба по движущейся мишени, которая то вовсе пропадёт, то выпрыгнет, где не ждёшь. Неутомима надежда-игрунья, и можно всю жизнь бегом пробегать, как дурак, за покоем. А другому быстрее приестся игра желаний, и поймёт он, как всё устарело, и явится последнее - ну, допустим, Вырей. Вот и засвищет ветер, как в юности, растреплет волосы и отнесёт назад, и двинется Роман Парра окончательно в путь с опытным лоцманом Виллемом ван К. на борту. Лоцман голландец здесь упомянут мною скорее для красоты слога, и о нём отдельная повесть. Роман же надумал переспорить пословицу «На смерть, как на солнце, во все глаза не глянешь». Решил сверхэкстремальным дайвингом заняться, и в такую яму нырнуть, где, может быть, и прячется Новенькое.
Если меня спросить, я думаю, он, как и ты, уже стал психически неадекватным, и я поясню почему. Потому что на поверку оказался не «фигурой будущего ренессанса», как заколебала было пришибленная моим портфелем училка, а рудиментом старомодного декаданся, как обозвала та же училка пальцем её не тронувшего Андрея Белого. На поверку, говорю, а поверка эта на вшивость есть отношение к смерти.
Кое-кто (таких мало) хочет умереть по-настоящему, т.е. больше не быть. А кое-кто (таких много) хочет быть, но как-то иначе: кто вечно отдыхать (хрр-фью), кто - кем-нибудь другим стать, не собой. И всё это, в общем, в пределах возможного, было бы здоровье да деньги. Но этот решил, что он самый хитрый, и дерзнул замахнуться даже не на законы природы, нет, аж на правила арифметики: «Я сделаю дважды два, а получу новую цифру, только чур не четыре». За чужое дело взялся турист. Такое позволяет лишь мистика бизнеса, она же паракоммерция. А ему, видите ли, понадобился опыт смерти, но не сама смерть. Это, между прочим, и есть окончание пути ядра, т.е. последний вывод из последовательного поведения путешественника. Посуди: если он счастия не ищет и не от счастия бежит, а дорога дороги ради уже прискучила, что остаётся? Смерть? Но это же только последняя точка той же прискучившей дороги, до которой точки, к тому же, доходит каждый: и ты, Мишаня, с твоими глиняными египетскими кошками и запоздалыми африканскими страстями, и Сергей Сергеич со своими никем не оценёнными глубинами и неуловимостью ковбоя Джо, и даже, сколь это ни прискорбно, Виктор Грамотный с его талантом бизнесмена, деловой хваткой, безбрежными связями во всех слоях общества, здоровьем и деньгами. А Роман Владимирович пожелал вступить на эту точку (раз уже других не предусмотрено), но из другого, что ли, измерения. Ну, не в лоб получить, а по лбу. И не из обиды на житуху, а от страстной любви к жизни. Которую (и жизнь, и любовь) ему вздумалось расширить ещё на шажок. Как сказала бы Майя Фомина, отвоевать новый горизонт у небытия. И здесь-то его психика даёт надлом, и из последовательного, ядролётного землепроходца он, сам того не замечая, превращается в, как ты, Миша, удачно выразился в начале своего монолога, «землепроходимца».
Для решения задачи ему вдруг потребовался ассистент, да к тому же трезвый, с твёрдыми руками-ногами и тыры-пыры. Понадобился Декоративный Дикарский Деревянный Меч, изготовленный, скорее всего, в Китае. Понадобились прощанья, намёки, таинственные стихотворения, даже написанные не им, но об этом позже. Видишь ли, между этими ритуалами и основной задачей такая же связь, как между цилиндром и кроликом у Кио. Об этом можно ещё долго, а мы перейдём, если не возражаешь, к фактам.
Он прекрасно знал, в какой гостинице вы с Фоминым остановитесь в Стамбуле и заранее снял там номер. Он не сомневался, что ты явишься к нему повыяснять отношения, а то и поплакаться в ширинку. Извини, Мишутка, но оно в твоём характере. И он снова загипнотизировал тебя одной лишь самоуверенностью, т.е. нахрапом взял. И если бы ты оставался территориально в его власти, то, несомненно, выполнил бы заказанное им и, в сущности, отторгаемое твоей глубоко гуманной природой. Но тебя пришлось ненадолго отпустить. А что делает перед важным и страшным шагом ненадолго отпущенный психастеник? Он стремится спрятаться от себя и от обстоятельств. В славянской традиции прячутся в бутылку. Туда ты и спрятался, пока утром тебя не нашли не тебя искавшие турецкие менты. А что же Сергей Сергеич? А Сергей Сергеич, трезвенький, как водичка боржом, полежал, зажмурясь… Чего-чего? Храпел? Так и я, небось, храпел, пока слушал твои плоские анекдоты про дебила из третьего интерната, а ты и рад, что кукиш в кармане показал, не смущайся, врач на больных не обижается. Ну, похрапел он, да ещё погромче и с присвистом, словно трактор в чистом поле, а ты всю его заначку немеряную по слабости характера вылакал и отрубился. А С.С. взял полотенечко из твоего комплекта (это, кстати, чтобы на тебя сразу подумали, только переоценил он турок, такое с умниками встречается), обмотал им ДэДэДэМ хренов (на котором и так одни его отпечатки) и попёр к Парре в номер.
Как было дальше - фантазировать не станем. Важен результат. Можно предположить, что возлежал Парра, прикрыв глаза, и умер спокойно, не осознав подмены. Можно предположить и другое: в последний миг он узнал убийцу, но было поздно. С таким борнейские приёмчики не проходят. Наконец, можно подумать, что ему стало всё равно - тем паче, что ассистент был более чем трезв и соответствовал всем другим требованиям. И обрати внимание: в любезно тобою сообщённом письме фоминской матушки, Елены Германовны, имеется показание о том, что руки у Серёжи гордо не тряслись. А ну-ка попробуй сейчас, после славной нашей ночи протянуть непременно и ракообразно… Извини: параллельно и горизонтально обе руки. А? Э? То-то дружок, в этом-то всё и дело. Возьми вот, против похмелья таблеточку пожуй, знай мою добрость!

Ну что? Правильно повторил, не хуже Зоиного диктофона? Какие две ошибки? Не мороженого, а торта «Пражского»? Ну, это несерьёзно, впрочем, поправку принимаю. Ещё что-то? После слов «глубоко гуманной природой»? Ах, да, ты ещё сказал так:

Грамотный говорит (дополнение)

«…которая так остро ощущает разницу между убийством заказным и собственноручным, просто больная совесть наша! Знаешь, одна москвичка моя знакомая, убеждённая вегетарианка, внушала однажды тоже знакомой, киевлянке, даме, конечно, попроще, не идейной, но жалостливой, что мясо и рыбу есть - это убийство. А та подумала и так говорит: «Ну, не мы же их режем, а если кто-то уже зарезал, то почему не покушать?»

Больше поправок нет? Нет. А у меня есть, и притом по существу. Ты, конечно, Грамотный, это всякому известно, хоть я до сих пор не представлял насколько. Но упустил ты, Грамотный, главное и разительное обстоятельство: если всё было так, как ты сказал, и Р.В. убил этот чудак на букву «м» Серёга, то на зуба же он, Р.В., в меня вселился? В меня, а не в Серёгу, а? Хотя прекрасно мог перетоптаться полумесячишко в турецком зиндане - это ж почти Европа, там же терпимо, - а потом вернуться в Киев, к Музе, к Инеске, а заодно сразу и к Галке своей, нержавейке, а? А не торчать тут и тачать грёбаных этих кошек и бегемотов с носорогами под командованием старого хрена Хасана, Фаизиного и Аидиного папиньки-бабаюшки? И путешествиями тут больше никакими не пахнет, даже на Мекку никак не скинемся. Хургада, Шарм-аль-Шейх - курорты мировые, а мы, местные, их видели, как тётя Зоя Крым. Нет, я не к тому, я тут обвыкся, и опять-таки, Фаиза с Аидкой суть здешние Муза с Инеской, но ему-то, которому всегда в дорогу подавай, ты сам говорил, - ему, с таким шилом в анусе, какой смысл тут со мной парриться, если это не я? Ну, молчу, даю сказать.
Как это не вселялся? Посягаешь, бля, на внутренний опыт! А кто же в меня вселился, Пушкин? Как никто? А все сны мои как же? Какой Веры Павловны? Ах, невроз это всё? И даже куда ночь, туда и сон? Больно это как-то просто. Самому бы такое приснилось, так не возникал бы. И потом, стихи я откуда знаю - Мандельштама, Блока. Хлебникова там, мало ли? От Инески? Ну слышал, ну часто, но я ж тебе сказал: в одно ухо влетало, а сквозь одно место вылетало. В чём это я ошибаюсь? В подсознание влетало? А потом вдруг всплыло? В таком количестве? При чём тут здесь экология? В книги глядя, там-сям бессознательно нахватался? Не слыхал о таких случаях. От Али-бабы ещё? Сколько я там с ним разговаривал, с тем Али-бабой! Но если даже так, - на что, заметь, я пока нисколько не согласился, - если бы и так, то откуда мне стали известны, да ещё наизусть, стихи самого Р.В.? Сам сочинил, я? Ну, час от часу занимательнее! Я ж рассказывал: я стихов никогда не то что не писал (эпитафия тёте Зое не в счёт), но не любил, не понимал и даже не воспринимал, начиная с «Отдавили Мишке лапу». Почему он не мог? Роман Парра не мог эти стихи сочинить? Потому что путешественник? А что, путешественники не люди, что ли?

Small and crazy short story

Знаешь, принесли в клуб нумизматов одуренно древнюю монету, ещё каменного века. Все столпились вокруг, толкаются, друг другу в загривки дышат. Вдруг подбегает такой маленький-удаленький, типа смол энд крэйзи, всех распихивает, прямо по трупам идёт:
- Покажите, покажите!
- А вы что, - говорят ему, - тоже нумизмат?
- Да нет, я гомосексуалист, но мне тоже интересно!
Мораль: путешественники тоже пишут.

Пишут, но не так? А как? О, да ты журнальчик глянцевый в Египет c cобой прихватил, «Хребты» называется! И прямо на хребте стоит: «Главный редактор Виктор Грамотный». Ну, показывай, что они там пишут. Так:

Всегда друзья мужчины
Вперёд устремлены.
Ещё не все вершины
Людьми посещены.

Что, так и пишут? Ну, не все же так. А вот это:

В Арктике, подруга, так сурово,
Что трещит порою и гранит.
Но влечёт из-под родного крова
Севера сверкающий магнит.

Ну, ладно тебе. А вот про океан:

Тихий, ребята, не очень-то тих,
Так его в шутку прозвали.
Даже не каждый из сильных и злых
Справится с Тихим едва ли.

Здесь постигается мира секрет,
Солнечный, но многоликий.
Тихий, вы мне говорите? Ну нет!
Я его знал как Великий.

Тьфу, Витёк, это ты сам, наверное, накропал, а за бабки напечатал. Дескать, «мэйд бай Грамотный». Про тебя ж народная молва, что ты сам писатель и поэт. Про родной край пишешь, о природе, о народе, о его непростом характере и противоречивой судьбе. Ну и пиши себе, но зачем же печатать. Ничего в журнальном деле не понимаю? Так поясни. Публика такое хавает? Почему? Рейтинги? Писать и курица, говоришь, умеет, а вот чтоб это всё продать, деловая Грамотность необходима? И, к тому же, мне это никогда не понять, так как я… литератор? Двойная оскорбуха! Ну, понял, понял, куда ты бьёшь: по-твоему, по-грамотному, я всю эту историю креативно в литературу претворил или там переварил и вообразил себя в результате Романом Паррой, что и есть, по-твоему, элемент бреда величия. И вся разница между мною и, скажем, Али-бабой в том, что его креативит давно осознанный и уже застывает в ремиссии, а мой спонтанный и временами взрывается. Типа «И хотя я не был на Босфоре, я тебе придумаю о нём»? Так я тебя понял, а, психолог? Так! Ну а теперь скажи, если ты в натуре психолог, куда же, в кого же он тогда вселился? И вообще, куда девался? Куда все, говоришь? А все - куда? В Вырей? Или в зеркале незримо заторчал? Или Гоголь каменный за руку уволок? Не может быть! А что может быть?
Может быть, и не убит? А вот в этом, знаешь, что-то есть! И Муза того же мнения, и Марья Павловна - как ни крути, старый, мудрый человек, ветеран, а Инеска вообще умная и вообще считает в письме, что его убить невозможно. И рассказывала она мне из Сунны, предания нашего мусульманского, что когда перелетел Пророк в ночь Мираджа на крылатом коне аль-Бураке из Мекки в Иерусалим, встретил его там ангел Джибрил и сквозь семь небес вознёс к Аллаху, тогда-то и открылся ему Коран. Ещё вода из опрокинутого на взлёте кувшина не вылилась, а он уже вернулся. Я нарочно переспрашивал, думал, может, по-арабски не понял - только смеётся Аида учёная: «На'ам, - говорит, - всё так и было, хагига - правда». Так, может, и у Парры стакан со столика в номере ещё до полу не долетел, а я тем временем уже всю жизнь коту под хвост резко повернул! И трупа я, кстати, сам не видел, и по ящику его, как будто, не показали. Что «ну, это уж не знаю»? Ну, хоть признался, что чего-то не знаешь, уже легче, а то с твоей самоувереннностью - иногда хоть стой, хоть падай.
Теперь второе. Если всё так, как ты сказал, - с чем я, повторяю, отнюдь не согласен, но пока веду с тобой вроде как межконфессиональный диалог, - если всё так, то откуда взялись эти письма к Серёге от женщин? Приснились? Кому, ему? Ах, опять мне! Так зачем же ты сослался на них, как на судебные документы, а? Вот уже не всё отрицаешь! И даже признаёшь за мной… Что ты там признаёшь? Кое-какие парранормальные способности, уау! Спасибо, это я сам знаю, как-никак экстрасенсом работал. Нет, почему же это ни о чём ещё не говорит? Нет, это мы с тобою так ни до чего и не договоримся. Знает Аллах, что я открыл тебе правду, а если тебе так удобнее, с твоим ни во что дремучим неверием, ну и оставайся при нём.
Теперь второе: уже совсем день на дворе (дай-ка ещё таблеточку), и мне пора в масну, и Фаиза, наверное, уже извелась, и старый хрен бурчит, так поговорим же о важном.
Расскажи мне, например, о том, как тебе показалась

весна египетская

Только не отвечай ничего, ты ж её ещё не видел. Тебе, небось, кажется, что здесь нет весны, так как нет и зимы с осенью. И лета, по твоему мнению, тоже нет, одни жар и сушь. Смотрел ты с высоты на Египет, подлетая, и констатировал: похож на лаваш подгорелый, жёсткий, как наждак, - язык ободрать. Скалы из песка торчат - сфинксам близнецы, иные - пирамидам сёстры. И не отличить, где скал уступы, а где каменные дома-кубы. Где просто пещеры, а где вельмож древних посмертные жилища, да поселян живых убогие вертепы. А приглядись, придумайся, прилюбуйся к не виданному прежде Вырею - и всё яснее станешь понимать: никто не строил пирамид, колоссов не тесал, не рыл гробниц владыкам: всё сама взрастила горючая, скарабею мать, скорпиону мать, фараону мать. Не «мать-перемать», а как там я тебе говорил: есть в лазури слепой уголок? Не запомнил? Не о том думал, детектив-самородок. Кто кого убил, без разницы, если все воскреснут. И сейчас ты увидишь как. Есть, значит, в лазури слепой уголок, там-то и прячется взгляд, он-то и семя излил в мертвецкий сон песка с извёсткой. Ты думаешь (да что ты там думаешь, индюк многодумный!) - теперь на полстраны одни руины, и время, как война, списало старину? Иссохли потоки - вон русла их ветвятся по Аравийской, по Ливийской. Ничего (ты думал) туда не впадает, вот и не йодисто в Красном, вот и не пахнет море собою. Сгинули луга, без топора сведены дерева, и многоликое житьё в призраки ушло, в серо-синие дымы, и вся громада, Мать Суха Земля - выжженный жертвенник дедушке Хроносу. Ещё ты думал, плоскодумец: в священную рощу пришли из-за трещины с синей водою, чуть-чуть красноватой, кочевники с песчаных становищ, где Самум Хамсиныч свищет, налетели, и вот прижились на ими же вытоптанном пепелище, коз пасут, кошек тешут, жён тешат, попрошайничают «дай бакшиш», Богу молятся, а спасенья не знают? И мёртвую старину с песком стаптывают, не разумея, осколками её беспамятно торгуют. Так вот: не мертва старина, да и не старина это. Раньше? Да раньше-то и был тут один песок, а ещё до того - и песка, может быть, не было. Но воззванное к жизни - завелось и растёт. Мумии в пелёнках деревянных - то личинки. Лежат сухие, а потом нальются соком - встанут. Ты как смотрел: сунешься в наклонный коридор - а на стенах-то и крокодилы, и змеи, и павианы, и павлины, и скарабеи, и гончие, и кошки, и дивокривоклювы, а где и комары с собаку ростом. И люди друг другу длани возлагают на рамена (да нет, я говорю с тобой не по-арабски…). И на верхушке стоя умственной твоей пирамиды, в те сферы воспарив, где иногда философом становится браток-банкир, ты думал так (опять почти буквально говорю): дурацкий замысел продлить земное, образы, образы - до бесконечной дурноты, до тупика, где мумия в матрёшке из гробов, да нет и той, в Каир свезли, в музей. И говорил в сердце своём, безумец: нет вечных памятников, хоть кое-кто и хвалится нерукотворным.

(Выше он пирамид вырос египетских,
Все перемены - вздор, войны, поветрия…
Тысяча лет ещё - смотришь, посыпется
Царских могил песком тригонометрия).

А не по-твоему пойдёт. Знаешь: звал гору Магомет, который Мухаммед, да не дозвался. Махнул тогда рукой: пошла ты прочь, гора. И побежали горы к горизонту, там сбились в глупую отару, ищут водопою. А водопоя нет, одни сухие русла. Но коли русла есть, так будет и вода. Аллах понапрасну каналов не роет. Когда и ждать не будешь - хлынут воды, и пойдёт разлив природы, и всё то, что на стенах, в народы пойдёт: кто поползёт, кто поплывёт, а что и заговорит осмысленно. Вот был вчера ты в нашем Хатшепсуте и помышлял нечестиво: душегубка по сути. К примеру, макаронник молодой стоит, весь недоваренный, и надписи расшифровывает по книжечке, что тут же в музейной лавке купил. Такой вот Шульман, Трою закапывает. Так вот, каждый этот значок оживёт. Который на птицу похож - полетит и закрякает, как миленький, а который ни на что не похож, так и тот жить будет, у него своё право на жизнь. Ещё как жить будет: не ходить, не летать, не плавать, а значение издавать во все стороны, притом без словаря. И со значением вместе - свет и звук. И сколько там добрых чувств у человека, шесть, семь? И крестики-ключики по лужкам запрыгают, как кузнечики, и фараоны хороводом запоют. А там, где реки, там и лес вырастет, и стволы-колонны, слоновьи ноги бурокаменные, такие дадут побеги, такие корни пустят в новый, вочернозёмившийся песок - и плоды дадут, и прохладу вчерашнему аду и только которая душа телу резко отказала, как умный непризывник повестке, и при чужом теле ошивается - той уже некуда ни лететь, ни плыть, и не может она, как иероглиф воскресший, смыслом во все стороны по-комарьи звенеть. Свяжется с чужим, тесным, жарким телом, и приживётся, иншалла, и тела этого не уморит. А коли выставят на улицу, как тот добрый хозяин собаку, так здесь, благо, не мороз, да и жар помягчал. Реки, говорю, а над ними сады. И мятой всюду пахнет, как от невесты лунным вечером, и миндалём, и кофеем, и розою суданской - каркаде, и коноплёй нубийской, и Нилом-илом, и фиником… И яблоком нашим сентябрьским, и ламовой, с морозца, дохою, и куличём пасхальным - да с изюмом, и ульями в июле («Асал, асал!»), и яром с грибами, и ханским емшаном, и непроходимым конотопским укропом. И цветётся всему, и плодится, и возносится выше - вместе с водами-бродами, царскими бородами, рысаками-городами. Тот клык-обелиск, которого парный, ты подумал, сломался, - а этот парный ещё только растёт, да и первый - непрочный, молочный.

Лес и город - единая тварь,
И того же цветение праха.
Затвори старосветский словарь,
Дай дозреть до воскресного взмаха.
Плыть надумали рыба и птаха -
Так вопросом «куда?» не ударь.

И коли не стаёт больше, не становится расцветенью нашему развесеннему предела, то и сказать мне о нём больше нечего. Сам скоро всё увидишь. Подымайся теперь, Махмуд-Михайло, в мастерскую пора, да и Фаиза, как уже сказано, беспокоится. А по тебе, небось, уже дорога твоя железная плачет, свищет, грохочет, дымится, стреляет. Ну прощай, что ли, заезжий человек, ма'ассалама!

Слова, значение коих не всякий разумеет

Аллах-акбар (ар.) - Бог велик (истинно так! - КЛЮЧ), надпись на стенах и крик с минарета

Аллах баракат (ар.) - добро баджаловать, второе после бакшиш (см.) по употребительности слово

Аллах-акбар-лля-илляхи-иль-алла-ва-Мухаммед-расул-Алла (ар.) - Бог велик (что правда, то правда - КЛЮЧ), Нет бога, кроме Бога, а Мухаммед - Посланник Божий - мусульманский символ Веры. Кто так сказал от души, тот уж и мусульманин

аллес (нем. alles) - всё

альма-матерь (от лат. alma mater) - мать-кормилица, т.е. pодной ВУЗ

амиго (исп. аmigo) - см. майфрэнд

ана зауджик (ар.) - я твой супруг

ана ахеб (ар.) - я люблю

aрафатка (позднесов.) - клетчатый головной платок у мужчин на Ближнем Востоке, названный так советскими людьми в честь и по имени хорошо им знакомого палестинского лидера Ясира Арафата

асал (ар.) - мёд

аскер (ар.) - солдат

аскольтате (ит. ascoltate)- послушайте
астарахат астарахат амалат (ар.) - отдохни, отдохни да и поработай; противоположное нашему “делу время - потехе час”

атансьён (от фр. attention) - восклицание извозчиков и грузчиков в значении «посторонись»:
«Пади, пади» - раздался крик.
(А.Пушкин)

бакшиш (ар. егип.) - чаевые, вознаграждение (cамое употребительное слово), взыскуемое всюду и всеми от голодранца до солдата и полицейского, часто за то, что тебя оставили в покое; в Луксоре бакшиш требуют и продавцы уже после торга, как награду за хорошую скидку, но меньше её

бакшиш-мани - мелочь, прихватываемая опытными путешественниками для раздачи
бакшиша (см.)

биля шак (ар.) - без сомнения

барсетка (постсов.) - кожаная сумочка, атрибут делового человека средней руки (этимология темна)

бат вери стронг (англ. but very strong) - ну очень крепкая

белла донна (ит. bella donna) - 1) cм. джамиля, 2) ядовитое растение Atropa Belladonna; бешеница, бешеная или волчья ягода; красавица, огурник, пёсьи вишни, сонная одурь, чёрные псинки:
…Счастье ночной белладонны -
Лаской убить.
Взоры ея полусонны,
Любо ей день позабыть,
Светом луны расцвечаться,
Сердцем с луною встречаться,
Тихо под ветром качаться,
В смерти любить…
…Кто расцветёт белладонной,
Ты или я?

(из стихотворения «Белладонна» К.Д.Бальмонта)

…То атропин и белладонну
Когда-нибудь в тоску вкропив,
И я, как ты, взгляну бездонно,
И я, как ты, скажу: терпи.
(Б.Пастернак)

белла, чао (ит. bella, ciao)- прощай, красавица - припев песни Гарибальдийских партизан

бенвенути (ит. benvenuti) - см. Аллах баракат

бикоз (англ. because) - потому что

биляд (ар.) - страна

бисмилла-рахман-рахим (ар.) - во имя Бога Милостивого, Милосердного, ритуальная фраза, с которой начинаются суры Корана, а также все документы и письма правоверных мусульман

блин - род хлебенного из жидко растворённого теста, поджаренного лепёшкой на сковороде:
Кому чин, кому блин, а кому и клин.
Дело блин блином вышло.
Будет пасха, тогда загалдят «блин, блин»,
Кому полный блин, кому полблина…)
(Д.К.)

бонбoн - бакшиш для самых маленьких
Bonbon, bonbon not for me, for my sister (указывая на мальчика). Я не хочу бонбон, я big and strong. Гив ми брeзент

братки (постсов.) - будущие бизнесмены и политики в последнее десятилетие ХХ века

бухло (от офен. бусло) - любой хмельной напиток

брEзент - (от анг. present) см. бакшиш

вай (ар.) - междометие

вай? перкэ? вайнот? перкэноттудэй? - обычно после отказа купить что-либо, тем же тоном, что вери гуд прайс (см.) перед этим

вахид (ар.) - единый, единственный (см. «Вокруг Бледной горы»)

велком (англ. welcome) - см. Аллах баракат

Велком ин Луксор (англ. Welcome in Luxor) - добро пожаловать в Луксор

веригудпрайс - приветствие

відчепися (укр. магич.), см. халас

вотыизъёpнэйм - 1) то же, что веригудпрайс (см.),
2) указание на чьё-либо имя:
Раньше был нам брезидент вотызъёрнэйм Гамаль Абдель Насер.

врубель - очень дешёвая цена

Приходит Леонид Ильич в музей. Экскурсовод рассказывает:
- Это картина Шишкина «Утро в лесу». Хорошая Картина.
Леонид Ильич повторяет:
- «Утро в лесу». Хорошая Картина
Экскурсовод дальше:
- А это Репин, «Бурлаки на Волге». Тоже очень хорошая картина.
Леонид Ильич:
- Да, Репин, «Бурлаки на Волге». Очень хорошая картина!
Экскурсовод:
- А это Врубель - «Демон поверженый». Замечательная картина.
Леонид Ильич:
- Врубель - замечательная картина. И главное, дёшево!
(из живых уст)

«…Где блеск и звон карьеры - рубль,
А паспорт разума - диплом,
Где декадентом назван Врубель,
За то что гений - не в былом»
(Игорь Северянин)

гайр мумкин (ар.) - нельзя, невозможно

галябия (ар.)- мужская рубашка в виде мешка до пят и без застёжек

гамал (егип., правильнее ар. джамал) - 1) совершенный; 2) верблюд

гандоны (от фр. condoms) - враги детей

гешефт (идиш, от нем. Geschaeft) – дело

Гештанксгевальтанвендунг (нем. Gestanksgewaltanwendung) - применение насилия вонью

гивъюдискаунт - 1) то же, что веригудпрайс (см.),
2) скидка

горE имеим сердца (церк. cлав.) - литургическое восклицание

гудфоръю - здесь, молодец

дайвинг, дайверы (англ. diving, divers) - подводные туристы с аквалангами; не путать с водолазами:
Тонет корабль. На соседнем корабле:
а) аквлангистам дают команду погружаться и начать спасатеёльные работы
б) дайверами объявляют: вам повезло - вы первыми осмотрите новый рэк (см.)

дастархан (фарси) - 1) скатерть, расстилаемая для угощения, см. поляна,
2) деревянный настил, укрытый коврами, на котором пьют чай, поджав под себя ноги

джамиля (ар.) - красавица

джезва (ар.) - кофеварка
Чёрт ли нам с тобой в этом деле:
Пьян язык, только сердце трезво,
А приносится маленькая джезва -
Оба враз, глядишь, повеселели.
(Д.К.)

дилер - розничный торгаш

дьютифри (англ. duty free) - лавка беспошлинной торговли

жамэ (фр. jamais) - никогда:
Ah, dans ces mornes sejours
Les Jamais sont les Toujours…
Ah, dans ces piteux retraits
Les Toujours sont les Jamais.
(P. Verlaine)

Грустит в углу ваш попугай Флобер,
Он говорит «Jamais»,
Он всё твердит «Jamais, jamais, jamais!»
И плачет по-французски
(А.Вертинский)

жлобиться (от жлобы, т.е. уроженцы города Жлобина, известные своей бережливостью, восточно-славянские габровцы) - скупиться

закумаривать (от греч. – сплю, либо от ар. кумар - похмелье) - заговаривать зубы, усыплять бдительность

Землеобзор - художественное исследование родной планеты

зёма - 1) земляк, 2) говорящий по-русски чурка (см.)

зиндан, зинзана (егип.) - тюрьма

зуб, зебр (егип.вульг.) – мужской детородный огран

инглези, джорман, альман, фарансэ, украния, русия - разновидности
веринайспипл (см.)

игипшен - см. мани

иншалла, (ар.) - авось, дай Бог, если будет на то Божья воля

ихь видерхоле (нем. ich wiederhole) - повторяю

Кааба-аш-Шерифа (ар.) - Кааба Благородная - мусульманская святыня в Мекке, чёрное здание кубической формы, внутри которого лежит небесный камень

как бы - вставное, говорится для уверенности и большей определённости предмета разговора:
Короче, она им резко сказала: «А можно типа не матюкаться? Потому что я как бы барышня!»
(из живых уст)
Я как бы уважаю президента, и говорить про него при мне возражаю
(из телеинтервью)

калешь (фр. caleche - коляска) - прогулка на повозке на маркет

канать - 1) прогуливаться: Канает Колька в кожаном реглане (Из песни)
2) удаваться: Шара не канает (не хиляет)

каркаде (ар.) - кислый красный напиток из лепестков суданской розы. В Верхнем Египте горячий каркаде применяется как средство для снижения артериального давления, а охлаждённый - напротив. Что до Нижнего Египта, там холодный каркаде пьют с целью повысить давление, а горячий - наоборот

кебаб (ар.) - шашлык (как правило бараний). Как нам сало

киргуду (предполож. кавк.) - шутка

кOзлы, запятки, облучок – части кареты, калеша (см.)

короче - слово-зачин перед длинным периодом речи:
Ну, он уехал. Короче пошёл на вокзал, выстоял короче хвост два часа, купил билет, переночевал короче в зале ожидания, а утром поехал короче.
(из телефонного разговора)

Соотечественники зачастую
Разговор до утра с полуночи
Предваряют словечком «короче»,
Я ж нисколько не протестую.
(Д.К.)

косяк - набитая мариванной (см.) папироса

ля (ар.) - нет, не

ляль йом (ар.) - не сегодня, см. нот тудэй

лох - 1) сев. рыба сёмга, лосось, облоховавшийся по выметке икры: лосось для этого поднимается с моря по речкам, а выметав икру, идёт ещё выше и становится в омуты, чтобы переболеть; мясо белеет, плеск из черни переходит в серебристость, подо ртом вырастает хрящеватый крюк, вся рыба теряет весу иногда наполовину и называется лохом. В море уходит она осенью и пролоншав (перезимовав) там, отгуливается и опять обращается в лосося;
2) Лох (пск.) лоховес, разиня, шалопай; лох (офенск.) мужик, крестьянин вообще;
3) деревцо дикая маслина (Eleagnus hortensis), верба иерусалимская, агновы ветви (Salix babуlonica); лоховник, серебряное дерево, верба масличная

мадам - обращение к солидному иностранцу независимо от возраста и пола последнего

майфрэнд - см. амиго

мани - бывают в Египте четырёх видов:
• игипшен (pound = lira) - нац. валюта
• юро (euro) = 7 иджипшен
• доллар = 6,12 игипшен
• паунд (редкое) = 12 игипшен
Если покупательская покупательная способность веринайспипл (см.) и его же лоховатость (см. лох) оцениваются высоко, ему называют цену в фунтах английских и, когда тот соглашается, его огорошивают открытием, что речь о других фунтах

мариванна (от исп. marijuana, букв. Иван да Марья) - марихуана, шалa, дурь,
план, трава

маркет - место, куда стремится завезти всякий извозчик и таксист, получающий с торговцев бакшиш за клиентов

масна (ар.) - мастерская

ма'accaляма (ар.) - до свидания, прощай

мархаба (ар.) - привет (ср. груз. гамарджоба)

марра таниа (ар.) - ещё раз (приходи)

мафишь филюс (егип.) - букв.: денег нет, употребляется в тех же случаях, что и халас (см.), но действует эффективнее, незаменимо в Долине Царей.
Возможные варианты ответа:
• иншалла! (см.)
• продавец вынимает и протягивает деньги: «Денег нет? - Вот, возьми»

мачо (исп. macho) - самец; здесь в сексистско-феминистическом смысле

мубарак (ар.) - благополучный:
Зачем брезидент изменяется? Он фисегда адин-хароший. Баджему менять?

мусташ (фр.) - усы; здесь - борода с усами

мутарджим (ар.) - переводчик

мыльница - здесь любительский фотоаппарат

мюсли (нем.-швейц. Muesli) - то же, что шрапнель (овсянка) в солдатской столовой, но с молоком, орехами и сушками, обычный завтрак вегетарианцев и других западных европейцев

Миср, аль-Миср ( ар.) - Египет (самоназвание)

на'ам (ар.) - да

найиман (ар.) - с лёгким паром, говорится вышедшему из бани или парикмахерской

накрыть поляну - принимать гостей

нарком (ист. сов. народный комиссар) - министр:
Гор-ком, нар-ком, край-ком, рай-ком…
Прямиком в партком!
Ком
сомольцы-мОлодцы - молодцЫ,
Конники будёновцы нам отцы.
(из речёвки)

наташа - 1) девушка из Украины, России:
Это кто идёт домой,
Не подружка ль наша?
Величавою стопой -
Русская Наташа
(Э.Лимонов)

2) жена русского, украинца:
«У них всё, если взрослый русский человек - так Иван, а женщина - Наташа… Так и моих жён, хоть они и татарки были, но по мне их все уже русскими числили и Наташками звали».
(Н.Лесков)

«Моя наташа - Маруся».
(Б.Акунин)

ннараббак - (ар. кощунств.) твой бог блёхо!

ннараббик - (ар. кощунств.) твой бог блёхо, дженщына!

омния мея (от лат. omnia mea mecum porto) - всё моё ношу с собой

офф (англ. off) - выключено


нот тудэй (англ. not today) - см. ляль йом

падре, мадре (ит., исп. padre, madre)- папа, мама:
- Padre! - вправо. Пауза, - Мadre! - влево.
(из оперы «Трубадур»)

парагеронтолог - специалист по за- и беспредельному возрасту (см. книгу «Ген Агасфера»)

паракоммерция - мистическая сторона бизнеса

пень (от англ. pen) - то же, что галям (ар. ручка ) – бакшиш для маленьких

позиционировать себя как… - преподносить себя в качестве:
Она себя так в последнее позиционирует, как типа сильно крутая.

поотрываться, так же оттопыритья - беззаботно отдохнуть, погулять

прикрыть (кого-либо за что-либо) - арестовать

Принципзахе (нем. Prinzipsache) - дело принципа, любимое выражение маленьких начальников (таможенников, полицейских, охраны) в немецких землях

развестись на - дать себя развести, т.е. раскрутить, т.е. раскошелить

развод - обман, мошенничество, напр. см. шара

раис (ар.) - начальник (вообще), президент, декан, менеджер и проч.

Рахман Рахим шайтан раджим (ар.) - сгинь, нечистая, Господи, помилуй, букв. Милостивый Милосерд, а сатана побиваем камнями - защитная формула

ржачка - беззаботно заливистый или раскатистый смех

римейк - популярное переложение произведения

рэк (англ. wreck) - затонувший корабль или самолёт, любимые дайверами (см.) цели погружений

сабахуль-хейр (ар.) - доброе утро

са'ада (ар.) - счастье

салажонок - солдат с малым сроком службы, низшая ступень армейской иерархии

салям (ар.) - 1) мир; 2) см. салям-алейкум

ас-салям-алейкум (ар.) - букв. Мир вам, обычное приветствие в мусульманских землях

самум (ар.) - песчаная буря

Си вэйвз (англ. see waves) - морские волны

смайл (англ. smile) - улыбайся

смоук (англ. smoke) - покури

сорри (англ. sorry) - слово типа пардон (фр.)

тайерд (англ. tired) - типа зае…лся

тамам (ар.) - совершенный, завершённый, в луксорском просторечьи: хорошо

тарих (ар.) - история

типа - 1) определительное вставное слово, иногда скрепляет синонимы:
Девушка типа барышня.
2) неопределённо-определительное слово (антоним тупо (см.)):
Красота, знаете, типа спасёт мир.

триллер - напряжённо страшная сказка, как напр. «Липовая нога» или «Кобиляча голова»

тугр - букв. монгольская национальная валюта. Здесь- иностранная денежная единица, ни доллар, ни паунд, ни юро

тупо - смело, не долго думая, попросту, определённо-определительное (антоним типа (см.)):
Красота, короче, тупо спасёт мир.

турбулентность - воздушная тряска

тыры-пыры (экспрессивн.)- и т.п.

уикэнд (англ. week-end) - выходные:
Убыл на викЭндные до Гадяча поотрываться.

умбO (от фр. un peu) - немного, чуть-чуть

фи гадими з'замани… (ар.) - «В старые времена…», традиционный зачин в восточных сказках, вроде «В некотором царстве…» или «За царя Гороха, коли людей було трохи…»

финито(а) - пішов (-ла) із життя:
Мама финита, баба финита, аллес мани финита - гив ми бакшиш

фиолетово = равнобедренно = однозубственно - индифферентно

фундук (ар.) - гостиница

хагига (ар.) - правда

хабиби (ар.) - любимый, распространённая добавка к имени близкого человека или лоха-туриста

хадид,(ар.) железо

хадж (ар.) - паломничество в Мекку к Каабе (см.); один из пяти столпов добродетели мусульманина - обязанность хотя бы раз в жизни совершить хадж; смерть хаджи (паломника) на пути из Мекки, по мнению мусульман, немедленно приводит его в рай

ха’я (ар.) - жизнь

халас (егип.) - хватит, довольно (отъёбное слово)

халява, халява-халява
1)редкое русское слово
- Говоришь ба-русски?
- Говорю.
- Как будет russian wife?
- Русская жена.
- I need a russian wife?
- Мне нужна русская жена.
- А что такое «Зловимгодом»?
- Не «зловим», а «с новым». Это значит «Happy New Year»
- А что такое «халяуа-халяуа»?
- Халява? Это значит to get something for nothing.
- Это как?
- Не знаешь? Представь, подходит к тебе кто-то на улице и говорит: дай бакшиш. Тебе убыток, а ему халява. Понял?
- М-м-м…
- А вот russian wife - не халява!
- Баджему?
- Женишься - сам поймёшь. Сколько с нас за каркаде?
- 5 египетских.
- Не 5, а 4. Вот пятый и есть халява.

2) слово для зазывания покупателей (в Хургаде)
Oткуда? Из Киева? Хохлы? И я хохол! Зёма! Заходи, британ, тут халява

3) халяуа (ар.) – сладость, халва (вероятно, восходит к укр. халява)

хамдулилла (ар.)- хвала Аллаху = слава Богу

хамсин (ар.) - букв. пятьдесят, здесь сильный южный сезонный ветер из пустыни:

Единым саваном хамсин людей засыпет,
Трёхгранный обелиск крошит в песок пустынь,
Квадраты заметёт разграбленных святынь.
Смешает с мусором храм-параллелепипед.

И переживший всё - арабов и Египет,
Размерной поступью качавший торг рабынь,
Верблюд несёт в груди прогорклую полынь,
Колючие кусты, обгладывая, щипет.

В задоре похвальбы неисправимый род
То море тёплое в Сахару низведёт!
То мёртвый Асуан садами возродится!

Но ветер налетит - самовлюблённый бог
Среди копыт и морд, среди верблюжьих ног,
Дрожащий, плачущий по-старому ложится.
(Граф Вас.Комаровский)

хашиш, хаш, гашиш (егип.) - мариванна (см.)

челноки, челночествующие - торговый люд из Украины, реже России, поныне встречаются в Турции

чисто - характерно, только, попросту, см. так же тупо:
Я чисто хотел с человеком поговорить, а не нажираться, но чисто так случилось.
(из объяснения обстоятельств прошедшего вечера)

чурка (от турок - тюрк или от чурка, т.е деревяшка) - инородец южной или восточной крови

шадид (ар.) - сильный, крепкий

шахид (ар.) - мученик за веру

шара - 1) см. халява 2):
- А что это ты изучаешь, сынок, - спрашивает новый русский.
- Объём шара, папа.
- Запомни, сынок, шара объёма не имеет.

2) удача везёт: Шара хиляет

шармута (егип.ар.) - ****ь (из разговоров египетских девушек)

шиша (егип.) - кальян, люлька, обязательный сувенир из Египта, есть разновидности не для курения:
Определив в толпе группу «русских», продавец бежит к ним с криком:
«Саша - гена - юра - серёжа - вова! Бривет, Вова! Для тебя шиша есть. Бери. Это бадарок. Для тебя без денег. Русский - египский дружба. Ничего не хочу. Ах, ты бальшой шиша хатишь? Конечно есть. Всё для русских. Заходи в лавку!»
(Заманивает в лавку мнимыми подарками и по именам, там за наивного русского принимается другой. Этот говорит, что полученная в подарок шиша не для курения. Это только сувенир. А вот эта настоящая. Но она стoит…)

шоколадка железная - железная плитка для драки

шукран (ар.) - спасибо

шукран боку (ар. + фр. beaucoup) - спасибо большое

э!(эй!) - универсальное приветствие в Египте, обычно, когда национальность покупателя не очевидна

экстрасенс - с начала перестройки название разновидности лекарей-шарлатанов

ю форгет ёрнэйм (англ. you forget your name) - позабудешь, как тебя зовут:
Ты точно куришь гашиш! Я знаю. Игипшен марихуана, нубиан гашиш -
ю форгет ёр нэйм

a propos (фр.) - кстати:
- a propos des oiseaux, poroutchik, - сказала графиня, - que direz vous; propos de la bonne portion dе la dindonette ratie?
- Oxoтно, матушка, - облизнулся в усы Ржевский и принялся нетерпеливо отстёгивать чепрак.

Cоno! (исп.) - см. зуб (ар.)

________________________________

Читать:     http://klyuch.com/
Скачать:   http://www.scribd.com/doc/15097197/-