Вылет рейса задерживали. Наши гости не могли пройти личный досмотр. Выглядели они в благолепии Бен-Гуриона, как Кинг-Конг на Эмпайр башне. Два кососаженных бугая в синих адидасовских костюмах и белых кроссовках этой же фирмы казались киллерами из телесериала.
Они шагнули в залитый солнцем Синая мир из ипатьевского подвала с забитыми крест накрест окнами. Таким он застыл в памяти так же навечно, как и слоган с вещевого рынка "Шувакиш": "Кто носит фирму "Адидас", тому любая баба даст!"
-Ви пробили в Исраэль десять дней? – почти по-русски допрашивала их сотрудница службы безопасности. – Где Ви были? Что делали?
-Вот у них были,- указал в нашу с братом сторону Вовка Холченко.
Мы кивнули, подтверждая, что у нас. Сотрудница попросила и наши документы. Мы не понимали, почему гостей не пропускают на посадку.
- Все десять дней у них?
- Все десять дней!
- Вы в Исраэль первый раз?
- Первый!
- И никуда не ездиль?
- Почему? Ездили.
- Куда Вы ездиль?
- В супермаркет ездили. Еще в Назарет, в Кейсарию и в Тель-Авив.
- Иерушалаим не быль?
- Не были. Времени не хватило,- извинился Вовка.
Вопросы у девушки шли по кругу. Как поцарапанная пластинка, они нет-нет и возвращались к уже пройденному.
- Что Вы делали в Исраэль? – в очередной раз спросила девушка, а Вовка задумался и выдохнул виновато:
- Водку пили и плакали.
Девушка замерла, будучи не совсем уверенной, что текст поняла правильно. Поверх очков она пристально посмотрела на собеседника. Его водянистые глаза подтверждали, что и то, и другое – правда.
- Подождить в сторонке! - приказала сотрудница службы безопасности полетов и исчезла за служебной дверью.
-Ух-х-х! Что-то не так,- догадался второй гость, Сашка. - Надо это дело перекурить!
Сашку мы раньше не знали. Он приехал с Вовкой. У нас всю жизнь дом открытых дверей. Всю жизнь в нём обитают друзья и знакомые, часто друзья знакомых и знакомые друзей. Сашка – знакомый Вовки. Этого достаточно, чтобы не снимать гостиницу, а жить у нас, как у родственников. Все свои!
Сашка разделил с нами и радость встречи, и горечь утрат. Его вместе с нами затягивало в водоворот воспоминаний и больше нашего колотило и морозило на колючем айсберге похмелья.
- Синдром профессора Корсакова, - ставил Сашка то ли шутливый, то ли кокетливый диагноз, но целебную микстуру принимал.
Вместе с нами его несло бурным течением к возникающим на горизонте, как паруса каравеллы, новым авантюрам. У моего Антона, не считая выпитого, всегда в заначке оставалась непочатая бутылочка фантастических идей.
Но Сашка оставался случайным попутчиком, а вот Вовка…
Его я знала всю жизнь, а сейчас смотрела и не верила, что это он.
- Как мама? – первый вопрос был пробным блином.
- Нормально, садом занимается.
- Как Машенька? Большая уже?
- Нормально. Взрослая, в Англии учится,- без всякой гордости отвечал отец.
- А музыка твоя как? Пишешь? – продолжала расспрашивать я.
- Исполняю. В ресторанах Стамбула. Хочешь записи?- и он дал мне диски.
- Какой - то ты не такой!
- Какой не такой?
- Ну, потухший, что ли?
- Светить некому, вот и отключился. Энергию экономлю - отшучивается Вовка.
Я знаю, он развелся. Галина преуспевает в бизнесе, вперед смотрит, английский учит.
Мы пили охлажденную "Финляндию", она растворяла наледь условностей, вела нас к самим себе - непарадным, без грима.
Мы все чего-то в этой жизни не успевали, будто сутки стали короче, земля закрутилась быстрее. Жизнь ускорялась, как поезд, вылетающий из тоннеля на прекрасные и безграничные пространства, а машинисту и в окно посмотреть некогда. Мы почувствовали приступ удушья - лимит времени. Нетрезвой рукой перевернули песочные часы. Время пошло вспять, и мы залюбовались песчинками воспоминаний, крупицами нашей коллективной памяти. Они относились к какой-то совершенно другой жизни и были узнаваемы не больше, чем кадры старого фильма. Водка оживляла их, возвращала воспоминаниям душу, а вспоминающим - утерянный мир. Пили и плакали.
*
День Победы. Выходной. Родители уехали за город копать под картошку. Смотрю в окно. Вовка во дворе слоняется один. Квартира у них однокомнатная. Мать с отчимом с утра пораньше выставили его за дверь. Гуляй!
Влезаю на подоконник, открываю форточку, кричу:
- Вовка! Иди к нам, мы одни!
Приходит. Он любит к нам приходить. У нас пианино. У него - абсолютный слух, талант.
Еще из детсада Вовку забрали в "Интернат музыкантских воспитанников".
По классу скрипки.
- Можно?
Он без спросу ничего не трогает. Я киваю. Вовка снимает вязаную салфетку, открывает инструмент. Для беглости пальцев играет гаммы, потом марш Черномора, потом аккомпанирует, и мы вместе поем "Бухенвальдский набат". Голос у него высокий и на припеве звучит жалобно, как в церкви:"…это жертвы ожили из пепла и восстали вновь, и восстали вновь".
Потом мы играем в карты. "Дурак" залезает под стол и кричит: "Я - дурак!". Мы это проделываем по очереди и по очереди смеемся. Нам по восемь лет. Антошка в карты не играет, ему три года.
Я изображаю из себя хозяйку. Мама оставила нам пирожки с картошкой и двухлитровую банку молока. Открываю холодильный шкаф, который под окном в кухне, достаю банку – в банке утонула мышь. От досады чуть не плачу.
- Ладно, чаю попьем!
- Да, ну?! Вовка хочет молока.- Дай кастрюлю и ложку!
Он переливает молоко в кастрюльку, ложкой придерживая в банке утопленницу.
- Газ зажигать умеешь? Кипяти!
**
Лето. Как ничейное стадо разномастных ягнят мы пасемся вокруг дома. Считается, что во дворе, но двора нет. Подъездами внутрь стоит на углу двух улиц новый пятиэтажный дом, в котором мы живем. Дом недостроен. Четыре подъезда заселили, а два только подвели под крышу. Сплошным дощатым забором отгорожена территория, которая станет нашим двором.
Если дождь, мы в подвалах или на стройке. Если дождя нет, мы перелезаем через забор и уходим на пустырь. Нас двенадцать. Четверо Вольхиных, четверо Зариповых, двое Холченко и мы с Антоном. Старшие отвечают за младших. Я – старшая, отвечаю за Антона. Вовке тоже восемь, но он младший, у него брат – Витька. Самая старшая из нас – Файка Зарипова. Ей десять. Она отвечает за Аньку, Светку и Валерку. Аньке Вольхиной, как и мне, восемь. Она отвечает за Надьку, Кольку и Люську. Люська еще не ходит, сидит на Аньке сбоку, и Аня-няня все время подкидывает ее, чтобы малая не соскользнула с еще не округлившегося бедра.
Пустырь – это четыре квартала отселенного частного сектора, до самой Восточной улицы, до поездов.
Часть домов разобрали на бревна, но некоторые стоят, насупив, как брови, черные деревянные крыши: шифер и жесть с них ободрали. Скрипят, болтаясь на ржавых петлях, незамкнутые двери. Стонет ветер, заблудившись в лабиринтах печных труб. Эхом отдается цокот наших шагов по каменным ступеням. Магнит любопытства притягивает нас в этот покинутый людьми мир.
Мы ничего не берем, кроме спелых ягод малины, но рассматриваем всё: кружевные наличники окон, кафельные изразцы выстывших печей, забытые в красном углу иконы в обрамлении выцветших бумажных маков. Богородица смотрит на нас сверху строго и укоризненно. Мы выходим во двор.
В рассохшейся бочке для солений вытянулась пушистая сибирская кошка, её живот облеплен котятами. Котят пять, но они большие. Видно, что все соки из матери уже вытянули. Два крупных котяры пристроились на козлах для распила дров. Вполглаза наблюдают за семейством. Опилки невыносимо воняют кошатиной.
- Красивые котята! – говорит Антон. – Хочу котёночка!
- И я хочу,- басит Надька Вольхина.
- Возьмем двоих: мальчика и девочку,- размечтался Валерка Зарипов.
- Мать кошку выбросит,- вступает старший Холченко, а на кота, может, и согласится…
- Даже не думайте! Чокнутые, что ли?! – ломает самый стебель цветка детского гуманизма Файка. – Котята блохастые!
- Сама ты вшивая! – окрысился на Файку Вовка. – Они же подохнут на пустыре, если мы их не заберем! – Сейчас лето. Кошаки на мышей охотятся, а смотри, какие тощие!
Каприз Антона: "Хочу котеночка!" Вовка превратил в акцию и даже миссию по спасению бездомных кошек. Котята оказались пушистыми, в мать. Определить, кто из них кот, кто кошка, мы не смогли. Вынесли с пустыря всех котят. За ними пришла кошка, за ней – коты. К зиме кошачье племя пустыря перекочевало в подвал нашего дома. В подъездах прижился едкий аммиачный запах, но мышей в доме больше никогда не было.
* * *
Через год на пустыре делать было совсем нечего. Бульдозеры разровняли землю, погребли под ней старый мир и его тайны. Один дом остался в самой середине пустыря. В нём по-прежнему жили люди.
Перед домом торчала из взрыхленной земли фигурного литья колонка. К ней мы ходили на водопой. Там была не обычная водопроводная вода, а ключевая: холодная, вкусная, живая. Пьешь и улыбаешься!
Дом был обнесен непроницаемым забором, а на калитке табличка:
" ОСТОРОЖНО! ЗЛАЯ СОБАКА!"
Она нас совершенно не устрашала: мы не знали калиток без таких табличек. Ближе к августу мы увидели, что за забором поспевают райские яблочки – ранетки. Про яблоки мы больше задачек перерешали в школе, чем этих яблок съели. А тут целое дерево в яблоках трепетало на ветру! Прервав водопой, все уставились на дерево. Со стороны можно было подумать, что мы дружно любовались яблоней. На самом деле вынесли ей приговор.
На разведку пошли братья Холченко. Они подходили к забору со всех четырех сторон, подсаживали друг друга, высматривали, что и как внутри. Из-за забора не смолкал лай злых собак. Шпионского инвентаря у мальчишек не было, но глазами они всё сфотографировали и, вернувшись, начертили палочкой на земле план.
- Собак у них четыре! - Вовка был потрясен.
- И все баскервильской породы! – добавлял Витька.
- Каждая охраняет свою сторону,- удивлялся порядку в трущобах Вовка,- у каждой своя конура.
У нас с жилплощадью было скромнее: четверо в двухкомнатной считалось шикарно. Зариповых было девять, и ничего, зато с удобствами.
- От угла до угла натянут трос, к нему крепится собачья цепь, но цепи у них короткие, чтобы между собой не грызлись,- объяснял Витька Холченко.
- Если перелезешь на углу – сразу две собаки на тебя кидаются,- цепенел от ужаса Вовка.
- Может, не будем, если так страшно? – осадил его старший брат. Бояться считалось стыдно – Вовка прикусил язык.
Соблазн был велик, он притуплял страх. Из неприкаянного ягнячьего стада мы превращались в коллектив, объединённый общей целью – оборвать чужие ранетки. Чем труднее в достижении была цель, чем больше было в ней авантюры и риска, тем она была желаннее.
Мы начали прикармливать собак. Из дому выносили остатки хлеба, макарон, каши. Все это бросали сторожевым псам. Собаки не кочевряжились. Они были такие голодные, что хватали налету. Прикорм продолжался дня три. За это время оформился план операции "Райское яблочко".
С двух углов прикармливали собак, в это время мы с Вовкой совершали по центру забора бросок к яблоне. Получилось! Мы уже вскарабкались на яблоню и внедрились в её крону, как два червяка в спелый плод. Червяками мы и были: тощие, долговязые, всеядные. Яблоки не рвали. Как настоящие вредители, обдирали ветки вместе с листьями и бросали весь сбор в ворот моего платья и спереди, и сзади.
Это платье мне купили накануне. Примерила – чуть не разревелась. Оно было выбрано с учетом всего, что может произойти за лето и с ним, и со мной. Если оно сядет при стирке, если я вырасту, если я поправлюсь, если все это произойдет одновременно, всё равно смогу носить платье. Тогда оно, возможно, станет мне впору. Пока это был безразмерный мешок с пояском. Причем, завязывать пояс можно было, где угодно, поскольку талия не наметилась.
Поясом я укоротила платье до мини. Сверху образовался перевернутый парашютный купол, в который мы бросали краденый урожай.
Как прожорливые гусеницы, вычистили всю середину дерева и от листьев, и от плодов. Собаки рвались с цепи, но проволока удерживала их на расстоянии от нас. Псы захлебывались лаем, колючки строгих ошейников впивались в горло, превращая злых собак в свирепых сторожевых псов.
Мы с Вовкой стояли под яблоней и глазами прокладывали обратную дорогу. На заборе три поперечных доски. Взобраться на него с любой стороны – секундное дело. Надо, чтобы отвлекли хотя бы одну собаку. Любую.
Анька Зарипова, как циркачка, ходит по верхней планке забора и машет поднятыми вверх руками, чтобы привлечь к себе собак. Витька стучит по забору палкой, Вольхины всей семьей бросают в собак всякий мусор: палки, кости, камни. Бесполезно. Собаки рвутся к нам, а мы замерли на островке безопасности, готовые к рывку.
- Бросьте хлеба! – просит Вовка.
- Кончился,- хором отвечают ребята.
- Так принесите еще! Настаивает Вовка.
Я начинаю паниковать. С яблоками стала тяжелее и неповоротливее. Валерка Зарипов побежал за хлебом, но ждать, пока он пулей слетает на пятый этаж, - пытка. Тут нюх левофлангового Цербера привлекла запущенная в него кость из прошлогоднего холодца. Пес задышал неровно, оставил пост и уткнулся носом в эту бабку. Мы рванули. Вовка уже оседлал забор, а я запнулась за трос и растянулась плашмя, головой к забору.
Страх парализовал меня. В фильмах про фашистов я видела, как собаки рвут человеческое мясо. Я зажмурилась. Пес дохнул жарко над ухом и мертвой хваткой вцепился в мякоть моего платья. Хрустнули яблоки.
- Убью, гад! – Вовкин голос, хриплый, как собачий лай, звучал прямо надо мной.- Лежать, падла!
Выставив перед собой палку от метлы, он наступал на пса.
– Ле-жать!
Кобель Вовке подчинился, заскулил виновато и лег.
- Вставай, лезь! – это относилось ко мне, я подползла к забору, встала, ухватилась рукой за верхнюю доску, но поднять свое тело не смогла. Вовка подпихнул меня снизу, и только, когда я была наверху, ретировался сам. Пес тут же кинулся к забору, но мы уже были по другую его сторону.
Я развязала пояс, и из меня на землю высыпались яблоки. Без листьев их было шесть ведер! Зеленые и кислые, они оказались совершенно несъедобными. Мы все равно по-честному разделили добычу – на варенье.
Мы взрослели, а Вовка каждое лето от чего-нибудь меня спасал. Страна посылала в космос своих сыновей и дочерей, засевала поля кукурузой, перекрывала сибирские реки и обожала бородатого революционера с острова свободы – Фиделя Кастро. Он дважды приезжал в наш город, и дважды мы с Вовкой смотрели на него с ветки тополя на улице Луначарского.
Народ рукоплескал герою, восторгом светились глаза людей в многотысячной толпе, и только скупое уральское солнце жалостливо высвечивало первое серебро в косматой бороде товарища Кастро. Вспоминая приезды Фиделя, мы вдруг поняли, что ему тогда не было сорока,- значит, он был моложе нас сегодняшних.
И родители наши были тогда только тридцатилетними.
- Пусть земля им будет пухом,- со слезой говорил Вовка, и не верилось в мире перевернутых песочных часов, что некому больше сказать такое простое и важное слово: мама. Мы опять пили и плакали.
* * * *
В пятнадцать Вовка закончил музыкальный интернат. В девятый класс он пришел в нашу школу. В ней уже звучала крамольная гитара Александра Старикова, билась пытливая мальчишеская мысль над тем, как можно усиливать, менять и синтезировать звук. Перекладывались на музыку стихи Есенина и Блока, шипами тяжелого рока обряжались вирши Владимира Владимировича.
Мы слушали запрещенных "Биттлз", восхищались стойким Че и торопливо убегали из детства, предвкушая сладость запретных плодов. Про горечь потерь тогда не думалось.
Мы листали альбом с фотографиями, всматривались в юные лица тех, для кого уже отзвенел последний звонок, в свои, просветленные ожиданием счастья. Разливали молча. Уже не чокались. Пили и плакали.
Девушка из службы безопасности полетов, улыбаясь, шла к нам.
- Ми приносим извинения! Получилось недоразумение. Ми приняли Вас за других людей. Прошу подняться наверх! С вами все хорошо! Счастливого полета!- она выдала заученный текст.
Мы торопливо обнялись с Вовкой и Сашкой, они шагнули на ленту эскалатора.