«You stand there…how absurd…»
Threshold
Каждое утро будило его световыми поцелуями в щёку, тёплыми и золотистыми, ровно такими, какие помогали ему не чувствовать себя одиноким вот уже семь лет. Он был не молод, чтобы переживать из-за суетных передряг, случавшихся в огромных количествах за один короткий день. А дни каждый раз проносились быстрее и быстрее. Он чётко ощущал, что ещё вчера она сидела рядом с ним и, прислонив голову с копной тёмно-каштановых волос к его плечу, говорила об уникальности происходящего, о бескрайних возможностях, о времени и о прочих повседневных мелочах, которые имели обыкновение действовать на него также приятно усыпляющее, как и лёгкий шелестящий ветер, подмигивающий ему в открытую форточку. Как же она была права по поводу времени! Она никогда не говорила любимую пословицу наших мам и бабушек «Время лечит», она лишь мягко намекала на то, что время может тянуться, а может падать навзничь, может забыть о тебе, или поделиться с тобой порцией наркоза для притупления твоих чувств и ощущений. Такой широкий спектр щедрости! Она часто сравнивала время с напитками. Да-да! Он помнил каждую реплику, каждую аллегорию… Тогда у барной стойки его существования он мог лениво потягивать коктейль или ликер, в качестве гурмана оценивать вкусовые качества вина…Но он всегда предпочитал выпивать залпом двойную порцию ледяного виски, которую сразу же непременно запивал горячим зелёным чаем. От этого создавался необъяснимый эффект растекания по телу жидкого льда, перемешанного с огнём. Лёд не плавился, а огонь не угасал. Они были переплетены в грудной клетке единым захватывающим ощущением.
Но в один момент…нет, всё не рухнуло, как может показаться со стороны. В один момент маисовые минуты и секунды для приготовления его любимого виски закончились. И она ушла. Просто ушла, даже не попрощавшись. Он, честно говоря, и не заметил сначала её ухода. Настолько это расставание было невесомым. Кстати говоря, она зовётся «уверенностью» среди людей. Так и есть. Долгое время он жил с уверенностью: в своих словах, мыслях, поведении. А потом её просто не стало.
И так он случайно отметил для себя, что закончился вчерашний день, тянувшийся несколько лет. Единственным и неизменным атрибутом его призрачного спокойствия оставалась старая пластинка. На ней были несколько его любимых песен. Каждое утро он брал чёрный круг пластика в руки и бережно сдувал с него толстый слой пыли. Он никогда не понимал, как же умудрялось такое количество пыли оседать на пластинке всего лишь за одну ночь…за одну ночь его времени? Осмотрев пластинку с обеих сторон, он всегда изображал сиротский вздох уставшего человека, а потом продолжал ритуал возложением своего сокровища на граммофон… Только одна вещь всегда смущала этого человека: какую бы песню он ни выбирал, звучала всегда одна и та же. Он даже пробовал менять пластинки. Но ничего не помогало. Вечно звучала одна и та же композиция.
Вдобавок ко всему он заметил, что разговаривал с людьми об одних и тех же вещах. Схема разговора была константой в некотором смысле, менялись только лица. Происходило всё следующим образом: он по возможности вежливо здоровался со знакомыми, они ему любезно отвечали кивком головы, будто не умели разговаривать. Но когда он осведомлялся об их делах и здоровье, они всенепременно отвечали одними и теми же словами, одним и тем же голосом, причем, пытаясь скрыть неподдельное удивление его обыденными вопросами. Иногда кто-то из них не выдерживал (большей частью это были соседские дети) и начинал заливаться беззвучным смехом. Этот смех, судорожный и нервно-холодный, был слишком страшным, и он нередко даже боялся задохнуться, утопая в точно таком же, но своём смехе. Поэтому он привык лишь слегка улыбаться с тех пор, как его оставила…она. В какой-то момент он даже поймал себя на мысли, что и все птицы, животные, все листья на деревьях разговаривают с ним всё тем же голосом, что и люди, а вовсе не щебечут, рычат, мяукают или шелестят. «Зачем люди придумали все эти слова и эпитеты, если всё на свете говорит одним и тем же голосом, и на всех пластинках звучит одна единственная песня? Ведь если она одна, и других не существует, то вовсе не удивительно, что она стала моей любимой…»,ѕпорой размышлял он, приготавливаясь ко сну и радуясь мысли, что заканчивается очередное завтра. Как-то ему даже приснилось, что на его собственных похоронах (а такие мысли и сны совсем неудивительны были в его возрасте) играл вовсе не похоронный марш, а всё та же песня… И тогда ему показалось это настолько невероятным, ведь если существовала всего одна песня, то как же мог он помнить звучание других, пусть даже таких подавляющих?..
Вскоре он действительно умер. Умер просто потому, что пришло время, да и он был готов к этому. Иногда про него вспоминали и удивлялись тому, что он, прожив до глубокой старости в ясном уме и твёрдой памяти, как говорится, так и не заметил, что потерял слух давным-давно. Вспоминали и то, как он по привычке включал музыку и искренне наслаждался ей, хотя в это время уже был глухим. Ну что ж…у всех свои странности.