9. Встречи с земляками

 
Глава 9 из книги автора "Бросок на север". Полностью с фото см.:



      На субботу 23 августа 2003, к 12-00 я приглашен в Еврейское общество. Ориентир, который мне дали – Серый дом. Да, опять он на моём пути. Как объясняли, перехожу на другую сторону проспекта. В глубине двора среди разных построек глухая дверь. Вывески никакой. "В целях предосторожности", – пояснил председатель Эрвин Кирштейн, очень живой, улыбчивый, умелый и общительный, приехавший из Риги.
       В маленьком помещении человек 30. Многие в возрасте, близком к моему. Пожалуй, ещё никогда не видел в своём Иванове сразу столько откровенно еврейских лиц. А говорят, что все уехали. Вижу – моя книга на столе, её крутят, рассматривают.

       Сначала Эрвин зачитал новости из Интернета: теракты в двух автобусах в Иерусалиме, террорист-самоубийца ворвался в дом и расстрелял в упор спящих детей, палестинцы пляшут на улицах, а их учителя раздают им сладости. Известия из Европы более сдержаны. Газеты выражают сожаления, что такой молодой патриот – погиб.

       Дают слово гостю.
       – Я чувствую, вы смотрите на меня, как на человека с фронта. Но это не так. Мы живём совсем спокойно. Ночью идут по улицам девушки и по одной и группками, смеются, и их мамы совершенно не беспокоятся, что с ними что-то может случиться. Кстати, здесь родные предупредили меня очень настойчиво, чтобы вопреки своей привычке в темноте по улицам не ходил.
       – Мне тревожно видеть осуждение Россией действий Буша в Ираке. Наконец, нашелся человек, посмевший начать борьбу против террористов, угрожающих всем людям. Мир должен быть благодарен Америке. А вот радио России с удовлетворением сообщает о взрывах в Ираке, изыскивает, чем бы уязвить американцев. Даже и такое: американцы затрудняются применить умные бомбы, их не удаётся выпихнуть из самолёта. Может, это и анекдот, но известно, что если в шутке есть доля правды, то в настоящем анекдоте львиная доля.
       ¬– Это только кажется, что жизнь человека содержится исключительно в нём самом. Нет, в действительности её части хранятся и в дорогих ему людях. И уходят вместе с ними. Или остаются в них, когда мы уходим. Немного твоей жизни помещается даже в одушевляемых тобою вещах. Например, когда слышал сообщения о наполнении прошедшими дождями тревожно обмелевшего Кинерета, что-то прибывало и во мне.

       Говорил, рассказывал и удивлялся: совершенно исчезла из меня всегда мучившая застенчивость. Поэтому получалось лучше и интереснее.
       А в заключение предложил: "В любом возрасте можно стать молодым, просто нужно переехать в другую страну – станешь молодым её гражданином. Ещё нужно написать книгу – окажешься молодым писателем..."

       После подходили люди и среди них Мира Наумовна Шершова с сияющими мокрыми глазами, сказала, что слушала и всё время заливалась слезами, и поцеловала меня. Слышал, что к ней заезжал опальный в те времена Растропович, будучи на гастролях в Иванове. Может, это виолончель так расширяет душу живущего с нею хорошего человека?

       * * *

       Вторник 26-е августа. В 9-15 выступаю в Библиотеке для детей и юношества на Крутицкой. Знакомое двухэтажное здание. Посетителей ещё нет, а работники все в сборе.
       Первым делом принесли мою книгу, которая уже несколько месяцев обитает здесь. Провели меня по залам.
       Эх, если бы наши реховотские видели специальную детскую библиотеку в провинциальном городе нищей России. Зал для самых маленьких, просторный, уютный. Полки с книжками, сделанные в форме Мишки на задних лапах, и другие подобные. Залы для более взрослых детей, обширные хранилища. С особой гордостью показывают мне новый зал, в котором художники только что закончили оформление сцены и на ней огромного лежащего Гулливера, который доброй улыбкой встречает гостей. Говорят, что вскоре появятся и лилипуты. Я вспоминаю таких же милых хранительниц интеллекта человеческого в залах Эрмитажа. Дай Бог им выжить в заплутавшем обществе.
       Пока что сюда собираются мои слушатели. Пожалуй, человек 20, среди них узнаю работников этой библиотеки и кое-кого из Областной научной. Туда я заходил пару дней назад.
       Меня даже ввели в кабинет директора, которому писал из Израиля прежде, чем послал книгу. Похоже, он вспомнил этот не совсем заурядный для них случай – вышел из-за стола, приветливо пожал мне руку и сказал пару тёплых слов.

       Оказалось, что присланная мной книга находится не в этих стенах, где провёл много незабываемых дней и недель, вводя свои технические фантазии в русла физических законов, опирающихся на несговорчивость математики и упрямство экспериментов.
       Жаль, именно этим залам, с их особой напряженной атмосферой тихого, порой отчаянного труда посвятил я порядочно строк. Книгу сослали в краеведческий фонд, далеко отсюда, возле бывшего Пединститута, ныне – Университета.
       Прогуляться из центра на край города мне нетрудно, даже приятно. Разыскал старинный особняк, в котором разместился отдел областной библиотеки. Тесновато от полок и стеллажей с книгами.
       Пожилые библиотекарши не поднимают голов от работы. Принесли книгу. Я сказал, что у меня есть возможность размножить книгу, если к ней имеется интерес. Об этом говорил и при других встречах. Энергичная женщина – главная хранительница – настойчиво уговаривала меня передать им диск с книгой. Но я проявил благоразумие. Решил, что такая вещь должна оставаться у меня. (Прим. А теперь этот диск украден). Кто-то из работниц с тревогой на меня взглядывал, не решаясь при начальстве предостеречь от опрометчивого шага, а в секунду, когда оно отвернулось, я услышал:
       – Конечно, не делайте такого.
       Были опасения, что в диск без меня смогут внести изменения. А именно в Иванове я хотел, чтобы всё читалось только в том виде, какой опубликован. Вот эту начальственную женщину тоже вижу в зале.

       Обращаю внимание на ещё одно мучительно знакомое лицо. После этот высокий седой человек подходит:
       – Не узнаёте, Роман Михайлович? Неужели я так изменился?
       – Ну, напомните!
       – Ханаев.
       Я обнимаю Алексея Викторовича, самого талантливого и опытного из моих учеников-сотрудников, который во многом мне помогал, всегда оставаясь образцом порядочности. Нас тактично оставляют вдвоём. Расспрашиваю его обо всём. Доцент получает в месяц 3000 руб ($100). Без подсобного овощного хозяйства в деревне – трудно выжить. Студент – плохой. Все поступают за взятки. Даже с золотой медалью человек вынужден сдавать один экзамен – 5000 руб. Мои бодрые высказывания не вызывают у него никакой поддержки. Он подавлен, пессимистичен, и чувствуется, что опасается чужих ушей и глаз. А мне тревожно, что он так изменился.

       
       * * *

       В среду 3-его сентября, сразу после лекции в ФСБ отправился в библиотеку им. Гарелина, где меня встретила симпатичная и весьма привлекательная молодая женщина – Наумова Людмила Викторовна, зав методическим отделом.
       В небольшом зале на местах для зрителей сидело немного людей. Меньше, чем нужно артисту для возбуждения его творческих механизмов. Но я попал в опытные руки ведущей. Она не предоставила мне, как обычно, слово, а задала вопрос, заглянув в исписанную тетрадку.
       – Вам не досталось в жизни гладкой дорожки к профессорству?
       Она рассчитала точно. Сообразив, что книгу мою большинство, конечно, не читали, мне пришлось начать издалека. Через несколько минут, продвигаясь собственно к ответу, я понял, что, углубившись в дорогие мне воспоминания и удачно подвёртывавшиеся ассоциации, утерял суть вопроса. Чтобы выпутаться из смешного положения, я обратился к ведущей:
       – Вы взялись вести меня в нашей беседе, отдаюсь в ваше распоряжение для следующего шага...
       Людмила Викторовна тут же плавно подыграла, выведя лектора на дорожку, и у него получилось логичным образом закончить ответ. В таком же стиле продолжалась беседа. Вопросы были настолько по делу, что я прямо воспарил и отвечал-рассказывал ей-ей с вдохновением. Необычное интервью. И, чувствую, здорово получилось.
       В первом ряду сидел и мне кивал в нужные моменты мой любимый ученик и сотрудник, ныне доцент и лектор Саша Ширяев, а во время беседы вошли весьма раздобревший Миша Фалеев (стал профессором) и крепыш Саша Киселёв. После, они подошли, и я с удовольствием обнял каждого.

       * * *

       Киселёв посадил нас в свои новенькие Жигули, который я принял за иномарку, и привёз на старую улицу, мне показалось, Почтовую, в старое здание какой-то бывшей советской конторы. Здесь пришлось удивляться неожиданным переменам.
       Мы вошли в небольшой уютный зал, с мягким светом – новый ресторан. На столиках с чистыми скатертями высились домики салфеток. К нам подошел молодой официант в свежих перчатках и недавно заученной учтивости, через которую настойчиво пробивался мальчишеский гонор. Я предложил взять по салату Оливье и бутылку сухого вина. Опытный в житейских делах Саша, потребовал меню на вина с ценами. Обнаружилось, что сухое стоит 900 р., что даже на шекели означало запредельную цифру – 150. Остановились на водке с каким-то броским именем, но не затмевающей назначения ценой.
       Мы сразу сошлись на том, что обращаемся друг к другу по-старому (ведь пошло более 13 лет). Мне было приятно вернуться в нашу молодость, в тепло и заботу научного руководителя о своих учениках. По-моему, и моим "ребятам" это доставляло удовольствие.
       Я расспросил каждого про жизнь, работу и немного о продвижении нашего детища – точного привода.
       Миша поведал о докторской защите с участием, за неимением других, моего старого знакомца Ковчина, который на защиту в Иваново не приехал, а прислал отзыв с двумя страницами замечаний. В родных стенах не нашлось глубоко компетентных или придирчивых, и защита прошла гладко.
       Ширяев рассказал, что они, конечно, нашли в нашем приводе способ позиционирования (который я открыл в Израиле). "Ведь это было так очевидно", – смущённо добавил он. Мне хотелось бы узнать от него подробности, да как же было успеть за всем в краткой встрече.
       Я расспросил всех о детях и высказал свои мысли о жизни. В конце Фалеев не вынес и заявил:
       – Всё это, Роман Михайлович, пропаганда, а Америка не будет давать нам деньги, и при случае сожрёт.
       – Ты говоришь о конкуренции?
       – Ну, да.
       – Видишь ли, в мире принято работать вежливо, но без подаяний.

       Кто-то из читателей может быть неприятно удивлён моим обращением на "ты" с одним из моих бывших учеников. К тому же ставшему профессором. Это требует пояснений.
       Мне всегда претило принятое с подачи партийных лидеров панибратское "тыкание". (Интересно, что в Израиле этого не понимают, ибо в иврите не существует двух форм обращения. Здесь генерал солдату и солдат генералу без тени покровительства или храбрости говорят "ты"). Но в СССР было иначе. Всякий "вышестоящий", изображая, кроме всего, этакого демократа, подчёркнуто лихо говорил "ты" подчиненному или ниже расположенному на партийной лестнице. Однако этот "ниже" никогда не смел поступить симметрично. Он с привычным подхалимством, а кто-то с хорошо спрятанной обидой – отвечал этому "выше" на "Вы". Это спокойно уживалось рядом с официальной установкой на класс-гегемон, к коему как раз принадлежали и "простые" рабочие. Мне это было противно. Старался избегать подобной игры. Хотя, надо признаться, удавалось это не всегда. Слишком велик и опасен иногда оказывался разрыв между хозяином и рабом. Но уж со своей стороны никогда, ни одного студента не называл на "ты".
       С Мишей Фалеевым – особый случай. Как-то к моей маме зашла её сотрудница по банку со своим сыном и попросила посодействовать его поступлению в наш институт. Позже мама рассказала мне о трудностях на пути этой симпатичной семьи, и я почувствовал, что для этого мальчика должен сделать исключение в своих правилах неучастия в делах абитуриентов. Впоследствии эти люди стали мне близки, а за успехами Миши я следил. Правда, учился он хорошо и никакой формальной помощи не требовалось. На последних курсах я привлёк Мишу в свою научную группу, затем была аспирантура, совместная работа, защита. Согласно принятой терминологии он стал учеником, а я учителем, но одновременно в отношениях наших сохранялось обычное – дети обучаются жизни, кусая и царапая своих родителей. Я старался не обращать на это особого внимания и быстро забывал досадные случаи. Впоследствии нашлась возможность выделить Мише одного из переспективных заказчиков, и он работал самостоятельно, хотя мне и жаль было терять одного из самых способных и изобретательных помощников. А вот теперь, при встрече оказалось, что родственные чувства к нему живут во мне, несмотря ни на что.

       Расставаясь с рестораном, я по традиции навестил туалет, который поразил меня прямо израильским блеском. Расчувствовавшись, вернулся в зал, потребовал хозяина, поблагодарил его за приятное обслуживание и пожелал удержаться в трудное время и в сложной обстановке. Ведь кроме нашей компании была ещё лишь одна пара, а в шикарной книжке-меню: 10 супов, 20 – вторых, 30 – салатов и т.д. Владелец действительно симпатичного заведения, похоже, не столько был доволен комплиментом, сколько озабочен и напряжен, ибо не мог поверить, что за поступком клиента не спрятан какой-то затаённый смысл. И снова с неприятным скрипом вывернулось на поверхность благополучно забытое российско-советское "двойное мышление". И снова с удовлетворением ощутил ничтожность этой "науки" и наслаждение говорить и слышать искренних людей мира свободного, в который я скоро вернусь.
       К сожалению, водка, хотя и с новым наименованием, работала по старой схеме – было тепло, приятно, но в голове вязко и пусто. Нет, не зря цивилизованные люди "не употребляют".
       Саша усадил нас в свою блестящую новизной и умытую непрекращающимся дождём машину и повёз по домам. Я тепло распрощался со своими ребятами. А в голове навязчиво звучит добавление: "Скорее всего – навсегда".

       И еще, вспоминая теперь нашу встречу, не могу отделаться от мысли, что это только я чувствовал себя так легко и беззаботно. Они были весьма осторожны в своих высказываниях, а, возможно, и сам факт встречи потребовал мужества. Им всем ещё предстояло там жить и работать под известным нам начальством. Вот и мой наиболее способный ученик, давно ставший заведующим кафедрой в вузе соседнего города, так и не решился ответить мне даже в Интернете. Рассказывая о моих встречах знакомым, жалуюсь на такие фортели, и все согласны в причине – боится.

       * * *
       На следующий день к 10-00 я шел в мой радиотехникум туббольных – место первой работы после окончания института. По обыкновению – пешком. Для полного удовольствия выбрал короткую дорогу, но местность не узнавал, заблудился, возвращался, угодив в непролазную грязь, обходил какие-то древние раскопки. Наконец, вышел к железной дороге, и в памяти всплыло, что поезда на Ленинград проходили от нас слева. Тогда ориентация окрепла, и я вышел куда следовало с опозданием всего на пять минут.

       Знакомое двухэтажное здание, здесь я за год превратился из беззаботного студента в человека ответственного за жизнь и судьбы нескольких десятков отмеченных тяжелой судьбой рано повзрослевших людей.
       Мысли о возможности заразиться совершенно не посещали меня, хотя, как я позднее узнал, мой дорогой лаборант Саша Бабушкин вскоре отправился на поддувание.
       Здесь я изо всех сил стремился вырвать своих подопечных, смирившихся с безысходностью, в жизнь с надеждой на свободу, работу и обычное человеческое счастье.

       В учительской меня тепло встретили и проводили в актовый зал, где плечом к плечу сидели человек двести ребят, лет этак от 14-ти до 17-ти. Все они имели (как объяснили заранее) не ниже третьей группы инвалидности, но не по инфекционным, а внутренним болезням. С палочкой Коха, которая когда-то дирижировала жизнями моих учеников – теперь здесь не знались.

       Когда думал о сегодняшней встрече, то рассчитывал прочитать из книги главу об этом заведении, рождении из его швейной среды высокотехничной радио специальности, трагические страницы о любви его воспитанников, возникшей на грани жизни и смерти.
       Встретив напряженные вопрошающие необычно серьёзные глаза ребят, я сразу отказался от мысли читать что-то из книги. Я почувствовал, что все мысли и слова, из меня исходящие, словно расщепляются на 200 долей и поэтому должны быть более насыщенными и эмоциональными.

       Я начал рассказывать о времени, когда здесь работал, о трудной судьбе моих учеников, об их стремлении разорвать отчаянный круг больниц и пенсий, получить профессию, войти в обычную жизнь обычных людей.
       Возможно, впервые они увидели человека, живущего в Израиле, посетившего знаменитые фирмы Америки, гулявшего под небоскрёбами Нью-Йорка. Я с похвалой отозвался об их радиоэлектронной специальности, хорошее владение которой даёт теперь во всех странах уверенный заработок, а значит и интересную жизнь. (После преподаватели смотрели на меня благодарными глазами).

       Слушали меня со вниманием, но немного отъединено, настороженно. К сожалению, желаемого контакта с этой сложной аудиторией не получалось. Чего-то я не понимал, что-то сильно изменилось в этой стране и отражалось в глазах её молодых людей.
       Наверное, жизнь стала строже, надеяться приходилось только на себя. Через час с четвертью, пожелав успехов и здоровья, закончил встречу. Ребят и учителей ждали уроки.
       Вспомнилась лекция в институте, когда её трудность оценивалась по влажности рубахи.

       Завуч, бывший "энергет", проводил меня по лабораториям, заходя в классы, останавливая уроки. Я попросил его не мешать занятиям, и мы посетили лишь класс ЭВМ, где за хорошими современными компьютерами сидели человек семь, а приятная женщина-учитель сказала, что всё это недавно подарило им министерство. В целом было видно, что заведение живёт лучше, чем в те времена, когда я начинал здесь радиодело в дополнение к традиционно швейному.