urichapala@gmail.com
БЕЛЫЙ КАРЛИК
Рассказ
1
- Идет!
Дверь класса приоткрылась, и в образовавшуюся щель ввинтился Марат Богданчиков, которого за удивительную способность всюду проникать прозвали Шурупом.
- Идет! – повторил Шуруп тоном, по которому можно было догадаться, что в ближайшие минуты должно произойти нечто, выходящее за рамки обыденности. Впрочем, не только тон, но и цвет ушей Шурупа, в минуты волнения словно наливавшихся вишневым соком, наглядно свидетельствовал об экстраординарности происходящего.
Класс насторожился, прервав обычные манипуляции, предшествующие началу школьных занятий. Девчонки поспешно попрятали в парты зеркальца и косметические карандаши; хлопцы, обсуждавщие минувший выходной, прекратили балагурить.
- Вечно ты, Шуруп, паникуешь, - густым басом буркнул с задней парты похожий на белокурого скандинавского бога акселерат Тоха Тимченко – двоечник и завзятый скептик, и добавил, для пущей убедительности треснув по парте ребром ладони: - Ну, идет… Что с того? Подумаешь, Пегас, - тоже мне, явление Христа народу…
Напряжение заметно спало. Первый урок понедельника – астрономия – считался в нашем 10-м «Б» чем-то вроде продолжения выходного дня: так, не урок, а некий гибрид барахолки с дискуссионным клубом. Можно погалдеть, поболтать о том, о сем, списать домашнее задание по более серьезным, «профилирующим» предметам, обсудить достоинства киноактеров из просмотренной накануне зарубежной кинокартины, обменяться марками и всякой всячиной, даже сыграть в миниатюрные шахматы – не перечесть всего, чем можно было заняться на уроке астрономии… за исключением, конечно, самой астрономии. Данному положению дел в немалой степени способствовал и сам молодой учитель астрономии – Роман Игнатьевич Брыль, которого не то за имя-отчество-фамилию, напоминавшие литературный псевдоним, не то за припрыгивающую походку, сопровождавшуюся цоканьем подбитых подковками каблуков, не то по аналогии с известным созвездием – а может, и за все, вместе взятое, за глаза прозвали Пегасом. Астрономию Пегас, конечно, знал, но, понимая, что призрачный мир звездных туманностей никоим образом не сочетается с заботами насущными, каковыми отягощены все в свои семнадцать лет, старался не докучать нам нудными исчислениями парсеков и тягучим морализированием о том, что, де, астрономия – наука наук, и не любить ее… ну, и далее в таком роде.
За это его не то, чтобы очень уж обожали – скорее терпели, как некий обязательный антураж того, что громко именовалось уроком, и, таким образом, между нами само собой установилось молчаливое соглашение о взаимном невмешательстве во внутренние дела высоких договаривающихся сторон.
Впрочем, время от времени Пегаса «замыкало на массу» - находило на него какое-то озарение, что ли, и в такие минуты наш Роман Игнатьевич преображался, особенно напоминая удравшего из стойла и высекающего копытами искры крылатого скакуна: беспокойно поцокивая, он начинал стремительно вышагивать вдоль классной доски и, не обращая внимания на общий гвалт, громко рассказывать об удивительных вещах, имеющих прямое отношение к преподаваемому предмету. Делал он это столь самозабвенно, что вмиг преображался в подобие какого-нибудь бурятского шамана, творящего обряд камлания. Казалось, привяжи он к одежде колокольчики и возьми в руки бубен, происходящее вмиг обретет недостающие черты реалистичности. Эти его эволюции не оставались без последствий: зачарованные ритмичными причитаниями, мы словно впадали в гипнотический транс, утрачивая ощущение связи с матерью-Землей. Подобные сеансы были не часты, но они были, побуждая нас поневоле запоминать отдельные специфические термины.
Наушничество, сплетни и дрязги – наиболее распространенные людские пороки. Присущи они были и нашей школе. Пегас работал первый год, и за несколько месяцев педагогической деятельности слухи о его, мягко скажем, нетрадиционной методике преподавания рождали в учительской среде двусмысленные ухмылочки, перешептывания и перемигивания. Доползли они, по-видимому, и до руководящего Олимпа в лице директрисы Панны Тимофеевны Недбайло, - этакой местной Зевсицы-громовержицы, габаритами напоминавшей дирижабль с зачем-то водруженными на кончик носа очками, а голосом – иерихонскую трубу, призванную возвещать о конце света. О ее могуществе свидетельствовало также и то, что даже острые на язык старшеклассники, традиционно награждающие соответствующими кличками всех без исключения сеятелей разумного, доброго и вечного, не изобрели ничего лучшего, чем почтительное прозвище Панна. Панна – она и была Панна, во всех смыслах – прямом и переносном. В общем, тучи над Пегасом сгущались, и он прекрасно это понимая, все чаще философски изрекал, печально глядя на нас из-за учительского стола:
- Никто не вечен под Луной… Такая вот астрономия...
Мы, сочувственно вздыхая, молчаливо соглашались с тем, что звезды, похоже, не сулят нашему наставнику ничего светлого.
Однако случаются в астрономии, как и вообще в жизни, ситуации, когда среди мириадов тусклых светил нет-нет, да блеснет ослепительная вспышка, возвещая, что очередной Белый карлик преобразовался в Сверхновую, и что свет новорожденной звезды долго не угаснет в кромешней черноте Вселенной.
Могли ли мы – весь наш непоседливый многоликий 10-й «Б» - предвидеть, что Сверхновой суждено вспыхнуть именно в этот день и в этом месте, и что начало всему положит бывший по понедельникам дежурным, в чьи неписанные обязанности входило заблаговременно извещать класс о появлении учителя, Марат Богданчиков по прозвищу Шуруп, ошалело выкрикнувший:
- Идет!
2
Итак, само по себе появление Пегаса не являлось событием из ряда вон выходящим. Казалось бы, Тоха Тимченко, внеся в вопрос дополнительную ясность, прекратил начавшуюся было панику.
Однако спокойствие не продлилось и минуты, поскольку было прервано новым возгласом Шурупа, чьи уши стали наливаться уже не вишневым, а клюквенным соком:
- П-прич-чем т-тут П-пегас! П-панна идет!
В последовавшем вслед за этим заявлением новом приступе всеобщего замешательства не растерялся только кудлатый, как эрдель, Эдик Солодуха, сидевший на первой парте первого ряда, той, что ближе к двери, рядом с миниатюрной черноокой красавицей Эллочкой Сировьян.
Подобно дерзкому разведчику, жертвующему собой во имя спасения однополчан, он подскочил к двери и, храбро выставив наружу голову, выглянул в коридор, чтобы мгновение спустя вдернуть ее обратно. Эдик, выкатив глаза, силился что-то сказать, но, очевидно, потрясенный увиденным до глубины души, лишь безмолвно шлепал толстыми губами, словно вытащенный из воды карп.
И впрямь, увиденное им превзошло самые смелые ожидания, ибо по коридору, длинному, как песнь кочевника, величаво плыла, приближаясь, Панна Тимофеевна в сопровождении Пегаса и еще какого-то весьма представительного лысого дяденьки преклонных лет и в черной пиджачной паре с узким бордовым галстуком. Выражение лица и особенно взгляд незнакомца выдавали в нем матерого хищника.
- Р-ребя, - обретя, наконец, дар речи, прошепелявил Эдик, - р-ребя, эт-то точно! П-панна идет! А с ней – Пегас и еще мужик какой-то. Важный! Не иначе, начальство из облоно!
В наступившей вслед за этим гробовой тишине лишь Эллочка Сировьян пискнула маленькой мышкой:
- Ой, мамочки, ужас какой!
Пискнула – и осеклась.
Только за несколько секунд до появления нежданных пришельцев в звенящем безмолвии раздался глухой и спокойный бас Тохи Тимченко:
- Братцы, это они по Пегасову душу идут. Ладно, пусть. Панна – биологичка. В астрономии она – как я в балете. Факт. Да и тот, второй, скорее всего, тоже… Короче: Пегаса в обиду не давать! Точка.
… Первым вошел Пегас. Он был иссиня бледен, но спокоен, как юноша-ацтек, намеченный жрецами в жертву кровожадному божеству Витцли-Путцли. Вслед за ним попыталась было протиснуться Панна, но эта ее попытка претерпела решительное фиаско: двустворчатая дверь, вторая половинка которой была заперта на защелку, затрещав, спружинила и отбросила ее назад. Лишь после того, как ее спутник отжал защелку и жестом джентльмена галантно распахнул обе створки, директриса вплыла в них, словно дирижабль в ворота ангара.
- Здравствуйте, дети!
Если в иных обстоятельствах нам, уже почти выпускникам, такая фамильярность могла бы показаться оскорбительной, то в данной обстановке даже мысленно мы не нашли, что возразить. По сравнению с монументальной Панной мы действительно были мелюзгой, и даже знаменитый бас Тохи Тимченко в сопоставлении с ее трубным гласом мог претендовать разве что на щебет пташки-чижика.
- Здравствуйте дети! Садитесь!
Под громовые раскаты нас будто облили тягучей патокой. Колени наши разом подогнулись, и, до того замершие по стойке «Смирно!», мы бессильно опустились на свои места.
Не соизволив представить нам сурового незнакомца, директриса в его сопровождении молча проследовала в дальний угол класса, к пустующей последней парте. То, как они вдвоем на ней уместились – загадка. В конце-концов от джентльмена в черном костюме, наполовину сокрытого оконной шторой, а наполовину - могучей Панной Тимофеевной, на виду осталась лишь матово поблескивающая плешь.
Сама же директриса, сидя за партой, сделалась очень похожа на цифру 8 с открытки, посвященной Международному женскому дню, причем верхняя ее половина в виде неохватного бюста, с водруженной поверх пышнокудрой головой в очках, фасадной своей частью уперлась в спину впередисидящего крепыша Ленчика Бабкина. Отчего тот лишь крякнул и зябко поежился, пригнувшись.
Всякий спектакль, как известно, обычно начинается с репризы конферансье. В данном случае его роль взяла на себя директриса, сотрясшая воздух громоподобным:
- Начинайте урок, Роман Игнатьевич.
3
За окнами класса, на воле, резвясь, весело чирикали воробьи. Невдомек им было, серым, что здесь, в тесном замкнутом пространстве, вот-вот развернется маленькая драма. Закономерным финалом которой, по сценарию директрисы, должно было оказаться подтверждение полной профнепригодности учителя, а заодно и узости нашего кругозора, не способного осмыслить все величие безмерных звездных миров. В этом она была убеждена заранее, на ее лице явственно читалось, что приговор давно составлен, и для его окончательного утверждения необходима лишь пустяковая формальность в виде посещения урока с последующим «анализом» и аутодафе на педсовете. Панна зевнула и сонно уставилась из-под очков в какую-то одну ей видимую точку на сутулой спине Ленчика Бабкина. Нетрудно было угадать, о чем она думала в эти трагические для нас минуты.
Пегас, дабы, оттянуть неизбежную развязку хотя бы на короткое время, медленно листал страницы классного журнала, затем начал перекладывать с места на место ручки и карандаши, неведомо для чего вынутые им из ящика стола. Однако долго так продолжаться не могло, и он, собравшись, наконец, с мыслями, лаконично изрек:
- Итак, ребята, тема сегодняшнего урока – «Белые карлики» и «Черные дыры»…
Это было похоже на последнее слово приговоренного, который, безоговорочно признавая свою вину, лишь робко просит суд о снисхождении, безо всякой на то надежды.
- «Черные дыры» и «Белые карлики»… - обреченно повторил он, и, вздохнув, умолк.
Обстановка накалялась. В охватившей класс тягостной тишине Панна шевельнулась, громко скрипнув партой, и, вернувшись с небес на землю, приоткрыла глаза. Губы ее слегка искривились в подобии ядовитой ухмылки.
Что же вы, Роман Игнатьевич, - участливо протрубила Панна. – Начинайте же урок!
В голосе ее сквозила искренность Иуды Искариота.
Взгляд Пегаса из вялого вдруг стал осмысленным, глаза его сверкнули. Он решительно поднялся из-за стола и выпрямился. Губы сжались в тонкую нить. На скулах красными пятнами заиграли желваки. Казалось, еще мгновение, и он, рванув себя за воротник рубахи, одним рывком раздерет ее до самого пупа, как юный орленок-красноармеец перед строем врагов, целящихся прямо в его горячее сердце. Мы воспрянули было духом, героический порыв охватил и нас. Увы, хватило его ненадолго. Пегас вновь поник головой, словно десятки пуль впились ему в грудь, и тихо так, проникновенно, как бы прощаясь с белым светом, полупроизнес-полупрошептал:
- Но сначала давайте повторим пройденный материал… Может быть, кто-то готов пойти отвечать?
Это был призыв о помощи! Ситуацию надо было срочно спасать, и в последней надежде на это Пегас обратился к нам! В мгновение ока мы с нашим учителем оказались по одну сторону баррикады, а с другой нас прожигали насквозь линзы очков директрисы и не менее смертоносные лучи, отбрасываемые тусклой лысиной ее соседа.
Могучая все же штука – чувство плеча! В один момент осознав все величие этой истины, мы поняли, что скорее дадим себя расстрелять тут же, у классной доски, чем позволим унизить учителя, рассчитывающего на нашу поддержку. Пегас, видимо, это почувствовал и глянул на нас с надеждой. Так среди бушующего океана потерпевший кораблекрушение из последних сил хватается за борт вовремя подоспевшей спасительной шлюпки. И пускай шлюпка сама по себе – суденышко ненадежное и хлипкое, пусть каждую минуту, захлестнутая волной, она может пойти на дно, все равно бороться за жизнь вместе лучше, чем погибать в одиночку, и пока живо в команде чувство плеча, чувство взаимной поддержки, жива и надежда на спасение, а надежда – великая вещь, и невозможна гибель, покуда жива надежда!
- Роман Игнатьевич, можно к доске?
Не ожидая, пока Пегас согласно кивнет головой (это произошло, конечно, но с запозданием), белокурый гигант Тоха Тимченко, на ходу одергивая на себе пиджак, в пять-шесть шагов отмерил расстояние от «камчатки» до передней стены, и, взяв в руки кусок мела, встал в боевую позицию, развернувшись вполоборота лицом одновременно и к учителю, и к нам.
Панна недовольно поморщилась, давая понять, что не приветствует такие вот проявления самодеятельности. Но ничего не сказала, лишь презрительно блеснув стеклышками очков: знаем, мол, о твоих успехах в учебе, премного наслышаны, небось, опять фордыбачишь, тебе лишь бы покрасоваться, и так далее, и тому подобное.
Однако не тут-то было. Тоха, бросив в ее сторону кроткий взгляд ни за что обиженного гения, по-ефрейторски дернул подбородком и отчеканил:
- На прошлом уроке, Роман Игнатьевич, мы обсуждали проблему Большого Взрыва, расширяющейся Вселенной, рассеивающихся туманностей и исчезающих галактик. Разрешите приступить к ответу?
Очаровательный ротик Эллочки Сировьян превратился в круглое недоуменное «О». Эдик Солодуха, уронив на сложенные руки голову, затрясся в беззвучном хохоте. Его выдавала лишь мелко подрагивающая курчавая шевелюра. Ленчик Бабкин, пригнувшийся под тяжестью директрисиных телес, с трудом расправил плечи и, уставившись на Тоху, часто-часто заморгал рыжими ресницами, словно глаза ему припорошило космической пылью. Где-то посреди класса, как два стоп-сигнала в ночи, рубиново пылали уши Шурупа…
Что же касается Пегаса, то он, ко всему готовый, в том числе и к фарсу, лишь безвольно махнул рукой.
- Проблема Большого Взрыва, в результате которого наша Вселенная неудержимо расширяется и разлетается в разные стороны, вот уже много веков волнует лучшие умы человечества, - бойко начал Тоха, нимало не смущаясь тем незначительным обстоятельством, что лучшие умы человечества и телескоп-то изобрели всего чуть более ста лет назад, а о проблеме Большого Взрыва, подавно, узнали лишь спустя еще полвека.
Пегас, бросая робкие взоры то на отвечающего, то на нас, всем своим видом выражал недопонимание высокой сути происходящего. Мы же, догадываясь, что своим ответом Тоха Тимченко вызвал огонь на себя, все же сомневались в положительных последствиях его поступка. Однако лед тронулся, и остановить начавшееся половодье было уже никому не под силу.
- Большой Взрыв, - заливался Тимченко, – это проблема проблем! Куда мы идем? Что будет со всеми нами через каких-нибудь два-три миллиона лет? Ведь еще великий Рубинштейн предупреждал, что Вселенная в опасности!
Голос Тохи, из баса преобразовавшись в фальцет, взлетел к потолку, ударился о люстру, разбился вдребезги и тысячью осколков осыпался на наши головы. И хотя мы слыхом не слыхивали, о чем таком говорил великий Рубинштейн, думать про то, что со всей неизбежностью ожидает нас через каких-нибудь два миллиона лет, как-то не хотелось: при одной мысли об этом становилось жутко.
Пегас, выкатив глаза, безмолвствовал.
Тоха обернулся к доске и, стуча об нее мелом, изобразил геометрическую фигуру наподобие скрученного в дулю кулака, после чего очертил ее окружностью гораздо большего диаметра.
- Если представить, что наша Вселенная на сегодняшний день имеет, м-м-м, примерно такие очертания, - он ткнул в центр дули длинным пальцем, как указкой, - то уже в недалеком будущем она расширится до таких вот масштабов!
Палец-указка размазал меловые очертания окружности, трансформировав ее в вытянутый овал и несколько смазав общую четкость картины.
Панна, вытянув голову и щурясь сквозь очки, вглядывалась в нарисованные Тохой каракули, дабы попытаться разгадать сокрытую в них тайну скорой гибели Вселенной. Тщетно!
Сокровенный смысл начертанного был понятен только нам, но мы умели хранить свои тайны.
- Поэтому нет ничего удивительного в том, что в вакууме, образующемся при таких темпах расширения, туманности будут неизбежно рассеиваться…
- А галактики – исчезать! – азартно пальнул с места Эдик Солодуха, и, рванувшись из-за парты, бросился к доске. Выхватив из Тохиной руки мел, он быстро-быстро начал заполнять ее загадочными математическими символами, при одном взгляде на которые сошел бы с ума доктор Фауст, а с ним вместе – все поколения звездочетов древности.
Исписав в течение пяти минут добрых две трети доски, подытожив все это тем, что изобразил в конце своих невероятных построений огромными буквами краткое
А + В = АВС
и заключив этот шедевр математической логики в аккуратную рамочку, Эдик обернулся лицом к присутствующим и, громко выдохнув, резюмировал:
- Как видим, сказанное Тимченко легко доказать математически, что и сделал великий Рубинштейн, сформулировав свое знаменитое уравнение расширения Вселенной. Он солидно кашлянул и, ткнув пальцем в формулу в рамке, пояснил:
- Где А и В – состояния до Взрыва и после, а С – коэффициент относимости. То есть, соотносительности.
Честное слово, мы зааплодировали! Это была настоящая овация самим себе, подлинный гимн нашей находчивости и солидарности!
Эдик, словно звезда балета после головокружительного фуэте, рывком головы отбросил назад ниспадающую на лоб буйную шевелюру, широко улыбнулся и поклонился. Гром аплодисментов усилился. В данной ситуации не хватало только выкриков «Браво!», но это было бы уже чересчур.
Мы украдкой взглянули на Панну. С Панной происходили странные метаморфозы. Лицо директрисы утратило свою горделивую величавость. Панна как-то вся осела и поникла, цифра 8 на глазах теряла праздничный вид. Видимо, ее сосед чувствовал это более других: ему явно стало посвободнее.
Но поразительнее всего было то, что лицо незнакомца в черном, похоже, покинуло выражение строгой неприступности: теперь по нему блуждала улыбка, а в глазах метались веселые лукавинки. Не оставалось сомнений: сейчас он на нашей стороне. Однако, хотя баррикада и пошатнулась, победа еще лишь маячила где-то далеко. Необходимо было срочно развивать наступательные действия.
Проникшись сознанием важности происходящего, к доске хлопотливой пчелкой выпорхнула Эллочка Сировьян и, выдернув остаток мела из белесой ладони Эдика, быстро набросала на незанятой части доски нечто изящное, напоминающее одновременно вазочку для цветов и телевизионную вышку, узкую в верхней части и широкую у основания.
- Перед нами, - храбро заявила Эллочка, делая кокетливый реверанс и поражаясь в душе собственному нахальству, - проект фотонной ракеты – космического корабля будущего, где в верхней части расположена кабина для космонавтов, а в нижней, - ее ручонка плавно перемещалась сверху вниз, от горлышка к основанию цветочной вазочки, - мощный фотонный отражатель, который… Который…
Тут Эллочка запнулась, поскольку нечастые шаманствования Пегаса хотя и оставили в ее восхитительной головке след, однако не настолько глубокий, чтобы она могла сколь-нибудь ясно представить себе назначение этой жизненно важной части космического корабля будущего.
- Который… - еще раз машинально пролепетала Эллочка, все более смущаясь. - Который…
- Который отражает фотоны! - вдруг выкрикнул с места рыжий Ленчик Бабкин. Давление директрисиного бюста на его исстрадавшуюся спину заметно ослабло, давая тем самым стимул к активизации умственной деятельности. Ленчик будто бы сам стал излучать таинственные фотоны, готовый под их воздействием устремиться в глубины космоса, заодно прихватив с собой Эллочку.
- Который отражает фотоны, - подхватил, вывинтившись из-за парты, Марат Богданчиков по прозвищу Шуруп, - благодаря чему, опираясь на поток холодной плазмы, корабль развивает скорость света и плавно входит в гиперпространство.
Уши Шурупа, охваченного порывом вдохновения, казалось, тоже раскалились до температуры плазмы, но только не холодной, а огненно-горячей.
- При этом, - вновь вступая в общий хор с самой низкой басовой октавы, продолжил Тоха Тимченко, - корабль, преодолевая сотни тысяч парсеков (он туманно представлял себе значение этого слова, но оно нравилось ему своим звучанием), легко перемещается в иную вселенную, не охваченную Большим Взрывом, избавляя, таким, образом, человечество от гибели.
Он гордо устремил взор ввысь, к потолку, как бы подчеркивая важность возложенной на него миссии по спасению человечества от гибельного Взрыва.
- Однако ни в коем случае не следует забывать, что при полете в режиме гиперпространства, - пытаясь вернуть себе утерянную пальму первенства, обиженно надув губы, начал Эдик Солодуха, - что при полете в этом режиме всегда существует большой риск провалиться в «Черную дыру», где космических первопроходцев подстерегают коварные «Белые карлики» - гигантские сгустки сжатой материи. Тут существует определенная математическая закономерность, которую довольно легко вывести.
Эдик, схватив мокрую губку, принялся усердно стирать с доски, с намерением выдать на-гора новую серию каббалистических исчислений.
Класс оживленно гудел. Теперь уже все наперебой высказывали свои инсинуации теории Большого Взрыва, сходясь, впрочем, во мнении, что он гораздо опаснее взрыва малого, и это очевидно даже без математических доказательств, поскольку меньшее всегда меньше большего. Неизвестно, к каким новым астрономическим изыскам привело бы это пиршество научной мысли, но тут общую какофонию голосов и выкриков неожиданно прервал Пегас, не только пришедший в себя, но и, под воздействием пережитого потрясения, начавший впадать в очередной припадок шаманского транса.
- Стоп! Довольно! Угомонитесь, кому говорю! Вы – он обернулся к стоящим у доски Тохе Тимченко, Эллочке Сировьян и Эдику Солодухе, так и не успевшему математически обрисовать факторы риска поглощения черными дырами космических кораблей будущего, - садитесь по местам. Ставлю вам «отлично». Пройденный материал в целом усвоен. Спасибо за активную работу. Что же касается «Черных дыр» и «Белых карликов», - то это уже тема сегодняшнего урока.
И – пошел, и – пошел, ну, точь-в-точь, шаман!
4
После того, как прозвенел звонок, и Панна Тимофеевна величаво покинула класс, окинув напоследок всех нас взором, в котором угадывалось уже не презрение, а некоторое даже уважение, устремившийся было следом лысый незнакомец тут же вернулся, чем немало нас изумил.
Обождав, пока утихнет шум, незнакомец обратился к нам:
- Что вам сказать? Спектакль, конечно, вы разыграли неплохой. По всем правилам актерского искусства. Скорее всего, я тоже принял бы все за чистую монету, да вот беда, сам двадцать лет проработал учителем астрономии. Да… Что ж, увлекательно получилось, нечего сказать… Большой Взрыв! Фотонная ракета! Формула великого Рубинштейна! Он неожиданно расхохотался, словно мальчишка, услышавший веселую историю. Рубинштейна! Ха-ха-ха! Это надо же! Между прочим, коллега, - он, прищурившись, хитро подмигнул побледневшему Эдику Солодухе, - Антон Григорьевич Рубинштейн действительно был великим… правда, не физиком и астрономом, а музыкантом – пианистом и композитором. Автором оперы «Демон» по одноименной поэме Лермонтова. Рекомендую как-нибудь послушать, уверяю, вам понравится. Великим же физиком, вы перепутали, являлся Альберт Эйнштейн, и его знаменитое уравнение имеет несколько иной вид. Ну, да ладно… Однако, в общем и целом, скажу вам по секрету, то, что я здесь имел удовольствие наблюдать, мне понравилось. И знаете, почему? На уроке вы продемонстрировали не то, чтобы глубокие знания, хотя некоторая эрудиция и имеет место, но качества ничуть не менее значимые и важные для вашей последующей жизни… в ближайшие два миллиона лет. Что же касается вас, - обратился он к побледневшему Пегасу, то вы, уважаемый Роман… простите, не удосужился запомнить ваше отчество… - то вы неплохой педагог. Знание предмета у вас есть, а методика… Методика – дело наживное. Ребята вас любят, и это – самое главное…
Окинув напоследок дружеским взглядом потупившуюся Эллочку Сировьян, патлатого Эдика Солодуху, рыжего Ленчика Бабкина, вертлявого Шурупа – весь наш разношерстный и беспокойный 10-й «Б», он направился к двери. Проходя мимо замершего в позе мраморного истукана белобрысого гиганта Тохи Тимченко, он ободряюще потрепал его по плечу.
- Удачи вам… Белый Карлик! Как знать, быть может, в будущем вы станете великим астрономом, исследователем загадочных «черных дыр»…
И вышел. Больше мы никогда его не видели, однако прозвище «Белый Карлик» приклеилось к Тохе на всю его оставшуюся жизнь.
5
Воспоминания о далекой юности, милые моему сердцу школьные товарищи-друзья! Где-то вы сейчас? Разметало, разнесло нас за три десятилетия большим житейским взрывом по разным городам и весям, по ближним и дальним уголкам нашей, несущейся неведомо куда в черной пустоте Вселенной, прекрасной голубой планеты. Вышла замуж за бизнесмена и улетела с ним в далекую Америку хрупкая красавица Эллочка Сировьян, носящая, впрочем, теперь уже совсем иную фамилию. Воспитывает где-то в Пенсильвании троих детей, возможно, и внучатами уже обзавелась. Живет в Красноярске известный ученый-геолог, доктор наук Эдуард Солодуха. Случается, вижу по телевизору фильмы с участием актера одного из киевских театров Заслуженного артиста Марата Богданчикова. Ленчик Бабкин теперь одессит, правда он давным-давно уже не Ленчик, а летчик Бабкин. Остальные как-то затерялись, исчезли за многие годы из поля зрения, но убежден, что памятный всем нам урок астрономии не прошел для них даром, а значит, стали и они достойными людьми, и все у них в порядке. Пегас, то есть, прошу прощения, Роман Игнатьевич Брыль, по сегодняшний день работает все в той же школе учителем физики и астрономии. Изредка захожу к нему, и мы по окончании школьных занятий идем в ближайшее кафе, скоротать часок-другой за кружкой пива. Ведь мы почти ровесники, а стало быть, есть нам что вспомнить и о чем погрустить.
А Тохе Тимченко, нашему «Белому Карлику», так и не судилось стать великим астрономом. Будучи после школы призван в армию, а позже окончив военное училище, стал он офицером-десантником, предпочтя небесным звездам звездочки на погонах. И погиб как герой, во время боя, прикрывая товарищей, в одной из «горячих точек» - многочисленных черных дыр на теле израненной Родины конца 80-х – гвардии майор Анатолий Тимченко, и было ему тогда неполных тридцать два…
Но все равно, как бы ни определились пути, и сколько бы ни отмерила каждому его личная судьба, общая наша доля едина: все мы – пассажиры космического корабля будущего, и, возрождаясь несчетное количество раз в поколениях потомков, жить мы будем праведно и долго. Пару миллионов лет, это как минимум. Хотя, безусловно, ничто не вечно под Луной.
Такая вот астрономия.
ФАРАОН
Рассказ
l
Все жильцы нашего дома обожают кошек. Дом старый, двухэтажный, квартир в нем немного, зато в каждой обязательно обитает свой любимец. Кошка. Или кот. Или, в крайнем случае, котенок.
Рекордсмен же дома - тетя Бука из пятой квартиры: она одинока, зато держит сразу четверых кошек: Таську, Баську, Дуську и Гошу. Впрочем, кошек всего три, потому как Гоша, собственно, и не кошка, а матерый полосатый котище с драным ухом и облезлым рыжим хвостом.
Гоша очень музыкален, причем его вокальный талант с особой силой проявляется по ночам. Взобравшись на ветку растущего под нашими окнами клена, Гоша, пребывая в плену романических настроений, принимается орать. Делает он это столь задушевно, что всем жильцам, кроме Пал Саныча, одновременно снится, будто тонущий океанский лайнер сквозь вой урагана пронзительно взывает о помощи. Пал Саныч от данного сновидения избавлен лишь потому, что всякий раз, заслышав очередное Гошино арпеджио, вскакивает, как ошпаренный, и начинает лихорадочно собираться на работу, проклиная себя за то, что вот, мол, опять проспал заводской гудок. Лишь всунув тощие ноги в брюки и выбрив левую щеку, ибо правую в зеркальце не видать, Пал Саныч, спохватившись, глядит на часы. Обнаружив, что стрелки показывают лишь десять минут третьего, он приходит в себя настолько, что вспоминает, как его восемь лет назад провожали на пенсию. Тогда старик, рассвирепев, выхватывает из шифоньера облупленную берданку, торопливо шаркает на кухню и выставляет дуло в форточку. После чего, тщательно прицелившись и взвизгнув: «Ну, паразит, получай!», бабахает прямехонько в Малую Медведицу. Исполнив этот ритуал, Пал Саныч самодовольно прячет ружье, кряхтя, вешает брюки на спинку кровати и, забыв о том, что правая щека у него все еще намылена, снова ложится в постель. Но засыпает он ненадолго, поскольку любовь непобедима. Безутешный Гоша, помолчав с десяток минут, но не будучи в силах противостоять извечному зову Матери-природы, визгливым голосом зурны испускает столь душераздирающую серенаду, что кукушка на древних тетибукиных ходиках пулей вылетает из дверцы минут на двадцать раньше положенного срока и, впав в истерику, трясется, захлебываясь паническим «ку-ку!». Жильцы, дружно повернувшись на другой бок, с интересом досматривают прежний сон, в котором, однако, ход событий принял новый сюжетный поворот: восьмимоторный красавец-бомбардировщик, в который теперь преобразился давешний гибнущий пароход, с неистовым ревом пикирует на цель. Пал Саныч просыпается и, чертыхаясь, торопливо идет добриваться, после чего вновь бросается к шифоньеру. Круг замыкается.
2
А тетя Бука из пятой квартиры на самом деле никакая и не тетя Бука. Нет, теперь она, конечно, давным-давно уже тетя Бука, но раньше все ее звали иначе, по-настоящему: Буколина Поликарповна. И если бы не моя дочь Олька, то, как знать, быть может, и по сию пору тетя Бука была бы, как и прежде, Буколиной Поликарповной, а никакой не тетей Букой.
А случилась вот какая история.
Стоял знойный июньский полдень. Во дворе было пусто: лишь на скамеечке возле подъезда, перед клумбой с поникшими от жары анютиными глазками, в тени развесистой ивы сидели пенсионер Пал Саныч и Буколина Поликарповна, тоже пенсионерка, да в песочнице под грибком возились малыши: трехлетний крепыш Генка Губенко, его ровесник Витасик по прозвищу Бабасик, так как его любимым занятием было ябедничать бабушке обо всем и обо всех на свете, и, естественно, Олька, которой в тот год исполнилось пять, в силу чего именно она задавала тон в этой веселой и дружной компании.
Ах, да, чуть не забыл о главном герое нашей истории. Им был, конечно же, кот Гоша - любимец Буколины Поликарповны и хулиган.
Всю ночь прошлявшись по соседским крышам, Гоша с утра успел сожрать воробья и теперь безмятежно дрых на солнышке, подмяв шелковистую муравушку возле песочницы. Казалось, ничто не должно было нарушить его покоя.
Олька, человек весьма просвещенный во многих вопросах, в том числе и в древнейшей истории, рассказывала друзьям о египетских пирамидах.
- Вот, папа мне читал книжку, - взахлеб вещала рассказчица, - там пирамиды - это
горы такие, высокие-превысокие, их люди сами делали.
- Что, выше нашего дома? - деловито ковыряясь в носу, осведомился
практичный Генка Губенко.
- Конечно! Выше дома, выше неба, даже выше Луны.
На минуту все затаили дыхание, потрясенные величием пирамид.
- А зачем их люди строили, им что, нечего делать было? - осторожно спросил
Бабасик. Про себя он решил выведать о пирамидах как можно больше, чтобы
потом, на всякий случай, рассказать бабушке.
- Ничего ты не понимаешь! - всплеснула руками Олька. - Пирамиды - это такие
могилы.
- Все ты врешь, - отрезал Генка, решительно вынимая палец из носу и вытирая его
о штанину. - Я недавно с мамой на кладбище ходил, и пирамидов никаких там нет.
Только кресты, да еще дядька пьяный яму копал.
- Дурак ты, Генка. - Олька презрительно поджала губы. - Пирамиды - в
Египте! Египет - это такой город, там пустыня и речка Нил, а в речке крокодилы плавают.
- Я крокодилов боюсь, они кусаются, - опасливо поежился Бабасик. И язвительно
добавил: - А если ты нас пугать будешь, я про тебя бабушке расскажу!
- В Египте жили цари, - продолжала Олька свою лекцию, не обращая внимания на колкую
реплику Бабасика. - Их звали фараонами. А когда фараон умирал, на
него бинты наматывали. Всего-всего обматывали.
- А зачем? - Генка сделал круглые глаза. - Он что, раненый?
- Никакой не раненый, просто в этих бинтах он высыхал, и получалась мумия:
сушеный фараон.
- У меня есть сушеная стрекоза, - понимающе кивнул головой Бабасик, - она в
коробочке от леденцов хранится.
- Фараонов, когда они засушивались, тоже клали в коробки. Только эти коробки
были каменные. - Олька взяла палочку и нарисовала на влажном песке коробку, в
которой, по ее мнению, хранились сушеные фараоны. - Такие коробки назывались
саркофагами (накануне она целый вечер заучивала мудреное слово). А потом
саркофаг клали в землю и делали погребение: вокруг него из больших камней строили
гору. Эти горы и зовутся пирамидами.
Генка Губенко, любивший докапываться до сути вещей, тут же предложил: - Давайте строить пирамиду.
Накануне самосвал завез в песочницу песок, так что в строительном материале недостатка не ощущалось, и вскоре величественное сооружение красовалось посреди песочницы.
- Да-а, - вздохнул Генка, критически осматривая содеянное, - красота. Он
шмыгнул носом и озабоченно добавил: - Только вот фараона у нас нет.
Как быть с фараоном никто не знал, но было ясно, что пирамида без фараона - все равно, что бутерброд без хлеба.
- Может, я принесу мою стрекозу в баночке? - собрав всю свою волю в
комок, вяло предложил прижимистый Бабасик.
- Эх ты, - плюнул с досады Генка, - ты же слышал, что их за-бин-то-вывали! Ну
скажи, ну как ты стрекозу забинтуешь? Может, ты еще муравья сможешь забинтовать?
Приятели притихли, размышляя. Цепкий взгляд Ольки блуждал по окружающему ландшафту и вдруг остановился на блаженствующем Гоше.
- Я, кажется, придумала, - таинственно изрекла она и, склонив головы друзей к
себе, что-то горячо зашептала.
Вскоре ребятня разбежалась по домам. А когда минут десять спустя все снова встретились на прежнем месте, Олька держала в руках моток бинта, Бабасик - совок для мусора, а Генка сжимал в объятиях новехонький посылочный ящик с крышкой, который его родители купили только вчера, чтобы отправить в нем фрукты старшему сыну-солдату, служившему на Севере.
Гоша продолжал сладко спать. Коту снилось, что Буколина Поликарповна дала ему сардельку. Он хочет расправиться с сарделькой, но проклятая сарделька, преобразившись в мышку, удирает и не дается в лапы. Гоша нервно перебирал лапами и досадливо подергивал драным ухом. Глупый, он и не ведал, какая величественная историческая миссия возлагается на него, какой груз ответственности перед грядущим надлежит ему пронести сквозь века. Поэтому, все еще не теряя надежды изловить сардельку-мышку, он даже не почувствовал, как детские руки бережно, виток за витком, опутывают его бинтом, как, забинтовав, осторожно укладывают в пахнущий свежей фанерой ящик, как без звука закрывается крышка и мир погружается в непроглядную тьму.
3
Жизнь всегда прекрасна, особенно летом. Залитый солнечным светом двор безмолвствовал. Ветви ивы безжизненно обвисли. В знойной тишине лишь хлопотно бормотали голуби, да откуда-то издалека еле доносился стонущий звук работающей циркулярной пилы.
…Пал Саныч, разморившись, сидел на лавочке, покуривал папироску и со скуки подзуживал Буколину Поликарповну.
А скажи-ка, Буколина, - лениво цедил дед, пуская из ноздрей драконьи струи дыма, - почему тебя таким нефальтекультяпным именем назвали? Ишь ты: Бу-ко-ли-на, - саркастично повторил он по слогам, – прямо канделябер какой-то, а не имя! Небось, родители-то, когда называли тебя, хотели, чтобы получилось поблагороднее, позаковыристей, значит. Вот и надумали: Бу-ко-ли-на! У нас, когда я еще в ФЗУ учился, тоже была одна деваха, так ту Тракториной звали. Ну, тут хоть понятно: Тракторина – от трактора. Стало быть, наша, рабочая косточка. Слышь! А Буколина – может, это от буксира? Папаша твой, случаем, не из матросов был?
- Ах, ну вы такое скажете, Павел Александрович, - Буколина Поликарповна
возмущенно вспыхивает. - Папа до революции служил писарем в волостном суде. А имя
Буколина, фи, да как только вы могли себе вообразить, что это прекрасное древнее имя может быть связано с грубыми матросами? Это имя, - восторженно шамкает она, -
происходит от названия поэтического жанра. Видите ли, древние греки любили сочинять такие стихотворения - буколики. В буколиках описывалась красота лесов, полей,рассказывалось, как девушки-пастушки, танцевали под звуки арф с юношами-пастушками.
Папа был очень поэтической натурой, - грустно вздыхает она.
- Те, кто плел буколики, были алкоголики! - ни с того, ни с сего сардонически
рифмует Пал Саныч. - Ишь ты, из благородных, значит! Пастушки-пастушки, барашки-чебурашки. Буколики-алкоголики! - снова взрывается он, и, поперхнувшись дымом,
заходится судорожным кашлем. - Буколики! Надо же! А у меня вот, когда я раз с тоски
запил, тоже были буколики! То бишь, эти, ну как их… Ах, да, галюники! - Старик неожиданно захохотал. - Ишь ты, благородный, язви тя в почку! Ха-ха-ха! Я не из благородных, а тоже щи не ботинком хлебал! Еще бы: от Бога слесарь, десять лет в цеху бригадирил! Так что кой-чего и мы соображааем, даже и по-греческому. Наслы-ышаны! Ишь ты, Поли-карп! Слышь, «поли-» - это по-вашему, по-греческому, кажись, много, а вот если «моно-», так это, стало быть, один. Вот ты мне и скажи по- греческому: Поликарп, это
что - много карпов? А почему не Полисазан или не Полиокунь? Или, скажем, не
Монокарась? Была бы ты тогда Буколина Монокарасьевна, а? Фу ты, беда с тобой!
Старик на минутку умолкает, закуривая новую папироску с явным намерением продолжить этимологические изыскания. Это, видимо, не по душе Буколине Поликарповне, поскольку она, сделав каменное лицо, приподымается, собираясь покинуть навязчивого визави.
Так бы, скорее всего, и произошло, будь на то, как любят говорить писатели, воля провидения. Однако судьба на сей раз распорядилась иначе.
4
…Массивный гранитный саркофаг был задвинут тяжелой мраморной крышкой, навеки упокоив обернутую ароматными от благовоний холстами мумию фараона в прохладной тьме, сохранив великого из великих для грядущих потомков. Кто знает, может быть, пройдут сотни, тысячи или даже десятки тысяч лет, прежде чем в вечной тиши вновь раздадутся гулкие шаги Тех, кому суждено будет сюда войти. Последний из Посвященных покидает усыпальницу. Гаснут дымные факелы. Остается замуровать вход.
- Засыпай! - дрожащим от волнения голосом командует Олька.
Бабасик, пыхтя, сосредоточенно орудует мусорным совком, Олька и Генка помогают ему. Гора над фанерным саркофагом становится все выше. Скоро, очень скоро она вознесется выше неба, выше Луны, пронзит остроконечной вершиной центр Вселенной...
И тут несознательный Гоша, против воли произведенный в повелители мира, так и не поймав вожделенную сардельку, вдруг просыпается в кромешной тьме и, задыхаясь, столь явственно осознает трагизм создавшегося положения, что моментально приходит в себя. Ставшее непослушным от опутавших его бинтов, но все же упругое, как пружина, кошачье тело, судорожно сжимается, готовясь к решительному, самому важному в жизни броску.
Дальнейшее с трудом поддается описанию, поскольку происходит в одно мгновенье. Буколина Поликарповна и Пал Саныч вдруг видят, как над горсткой ребятишек двухметровым фонтаном вскипает песок. Пал Саныч, в давнем солдатском прошлом сапер, который, как известно, ошибается только один раз, все же ошибается. Решив, что в песочнице взорвалась мина, он, пронзительно взвизгивает: «Воздух!», и с несвойственной его почтенному возрасту проворностью по-жабьи шлепается со скамейки в клумбу, уткнувшись носом в анютины глазки.
Буколина Поликарповна, издав горлом писк, каким обычно приветствует маму, завидя в ее клюве дохлого кролика, голодный детеныш птицы марабу, замерев, взирает на происходящее остекленевшими от ужаса глазами. Ее крашеные волосы бледно-чернильного цвета встают дыбом, а лицо в мгновение ока принимает оттенок волос. Из тучи взметнувшегося к небу песка выскакивает ни с чем не сравнимое ужасное создание. Это исчадие ада, похожее на гигантского белого червя с зелеными глазами и нелепо торчащим сзади хвостом, испуская вопли разъяренного носорога, катается вокруг песочницы и ошалевшей детворы. Наконец, существу удается высвободить из-под опутывающего его кокона три рыжих лапы, и оно, хромая, огромными скачками начинает носиться по двору, ни на минуту не переставая дико орать. В эту задушевную мелодию органично вплетается ритмичный вагонный грохот посылочного ящика, который, подпрыгивая, волочится за страшным монстром на обрывке бинта. Чудище, отделавшись, наконец, от ящика, пулей взлетает на дерево, перескакивает на крышу и исчезает в зияющей черноте чердачного окна. Вокруг вновь воцаряется тишина, но лишь на пару минут, потому что из обоих подъездов дома выбегают готовые ко всему жильцы. Из клумбы на четвереньках выползает храбрый сапер Пал Саныч, пошатываясь, словно пьяный, подходит к скамейке, обессиленно плюхается на нее рядом с фиолетовой Буколиной Поликарповной и, хватая губами воздух, выдавливает из себя, обращаясь к ней:
- Эт-то ч-что бы-бы-бы? Ш-шайтан? - делает он предположение, почему-то переходя к восточной лексике.
- Эт-то… ва-ва-ва… - глубокомысленно изрекает Буколина Поликарповна, хватается
за сердце и, закатив глаза, падает в обморок прямо на руки подоспевших соседей.
5
Через полчаса во дворе начинается военно-полевой суд над виновниками происшедшей трагедии. Буколина Поликарповна, которой дали понюхать нашатырного спирта, пришла в себя и исполнена праведного гнева. Она руководит актом возмездия, одновременно выступая в качестве председателя трибунала и главного обвинителя. Пал Саныч, не в силах простить всему миру свой конфуз, не менее беспощаден и готов немедленно возложить на себя функции экзекутора. Подсудимые, а их, как вы догадываетесь, трое, понурив буйные головы, замерли перед скамейкой. Генка Губенко и Витасик-Бабасик безутешно рыдают. Олька, проходящая по делу зачинщицей, потупясь, глядит себе под ноги.
- Дети, - воздев руки к небу, Буколина Поликарповна вдохновенно начинает
обвинительную речь. - Дети, ну как, ну как вы могли обидеть котика! Го-о-оша! - мармеладно взывает она к потерпевшему. - Го-о-ошенька, кис-кис-кис, ну скорее же, зюмбумбунчик, поди сюда, мой рыженький цветочек!
Поскольку «зюмбумбунчик» ничем не выдает своего присутствия, Буколина Поликарповна, чутко уловив воспитательный момент, продолжает:
- Ах, вы видите? Вы чувствуете? Животное смертельно напугано! Это же кошмар, кошмар! У него, конечно же, нервное потрясение, возможно, даже инфаркт! Быть может, он уже никогда не вернется к нам…
Капелька влаги, показавшись на дрожащей реснице старушки, сползает по щеке и, проделав эту эволюцию, повисает на верхней губе. Обвинительница, досадливо смахнув ее языком, делает судорожный глоток и трубит: - Го-а-ошенька, бубе-бенчик мой, ну, отзовись, ну, мяукни хотя бы один разочек!
«Бубенчик», затаившись на чердаке, мстительно молчит.
Блестящие слезинки, ободренные опытом своей предшественницы, образуют ручеек, весело капают с губы на напудренный подбородок, а оттуда - на пышный бюст.
- Дети, дети, как вы бесчеловечны, как вы негуманны! Вот в наше время...
Вдохновленная таким поворотом темы, Буколина Поликарповна перестает плакать и пускается в воспоминания, из коих явствует, как дважды два - четыре, что во время ее молодости дети были человечны и гуманны, и уж, конечно, в это прекрасное время ни одному шалуну и в голову бы не пришло глумиться над беззащитными животными, тем более закапывать живыми в песок бедных котиков.
Излияния Буколины Поликарповны прерывает суровая реплика скорого на расправу Пал Саныча.
-Ты, Буколина, мораль-то им не читай. Не читай, говорю, мораль-то! Им,
свиненкам, твоя мораль, что паровозу горчичник, они, свиненки, тебя слушают, а сами
только и думают, как бы еще какую шкоду учинить. А вот что: давай-ка я сейчас нарву
крапивы, да попки-то им и поразмалюю. Небось, сразу тогда смикитят, где человечно, а
где, вишь ты, негуманно.
Первым не выдерживает малодушный Бабасик. Размазывая по щекам слезы грязными кулачками, он в страхе басит:
- Это не мы-ы, это все Олька придумала, это
она-а! Все бабушке расскажу-у! - И он пуще прежнего заливается плачем.
- Чего ж это она придумала, что вы кота живьем зарыть собрались? Вы бы еще
лошадь закопали. - Пал Саныч в своих сравнениях нимало не смущается тем, что закопать
в песочнице живую лошадь было бы много сложнее, нежели кота, не говоря уже о том,
что лошади в городах вообще не водятся. - Надо же, кота закопать! Ну зачем вам,
поросятам, это было нужно?
- Пи-пи-и-и, - заливается Бабасик.
- Какое еще такое «пи-пи»?
- Пи-пирамиду строить. Еги-и-ипетскую!
- А Гоша чтоб фараоном был, - предательски вставляет Генка Губенко, - чтобы его
бинтом обмотать, как будто он мумия, а потом в ящик положить и погребеть, а сверху
чтобы пирамида.
- Не в ящик, а в саркофаг, - хмуро уточняет потрясенная изменой друзей Олька, - и не
погребеть, а захоронить, и не насовсем, а подержать немножко и отпустить.
Буколина Поликарповна снова хватается за сердце.
- Боже мой, Гошечка, бедненький, воробышек мой, - причитает она.
- Вот погоди, паршивка, - в унисон кипятится Пал Саныч, - вот придет с работы отец, он
тебе покажет сар-фо-как, он тебе устроит по-гре-бе-нию! - И язвит: - Не насовсем,
подержит немножко и отпустит.
Олька хмуро молчит, ковыряя землю большим пальцем босой ноги.
- Ах, какая жестокая девочка, - речитативом воркует Буколина Поликарповна,
покачивая головой наподобие китайского болванчика, - какая безжалостная, какая злюка,
какая бука, какая бяка!
- Сама ты Бука! - выпаливает Олька, и, наконец, разразившись звонким плачем, со
всех ног удирает домой.
6
Конечно, тем вечером Ольке здорово влетело, после чего ей уже никогда не пришло бы в голову устраивать в песочнице саркофаг, но главная суть нашей истории не в этом.
Вечером того же дня, когда дневной зной сменился прохладой и все население дома высыпало во двор подышать свежим воздухом, на скамейке у подъезда разыгралась сцена, где главными героями были все те же персонажи. Буколина Поликарповна, нежно поглаживая Гошу, который, как ни в чем не бывало, с фараонским величием развалился на ее коленях, щуря на окружающих невинные зеленые очи, рассказывала собравшимся об ужасных минутах, которые выпали в этот день на долю ее питомца, и о страданиях, каковые претерпела лично она.
Когда повествование дошло до наглого Олькиного выпада в ее адрес, и голос Буколины Поликарповны от негодования раскалился докрасна, ее неожиданно прервал сидящий рядом Пал Саныч.
- А слышь, Буколина, Олька-то тебя сегодня, ну просто прямо в самую маковку
уела, - ехидно прогудел он, пуская сквозь усы папиросный дым и щурясь в ухмылке. – О -
хо-хо, ну точно же, Бука! Буколина - значит Бука и есть! Давно бы так! А то - буколики -
алкоголики, язви-тя в почку!
С тех пор Буколину Поликарповну и прозвали тетей Букой. Поначалу она страшно обижалась, но постепенно привыкла и сейчас говорит, что быть тетей Букой даже приятно.
Но знаете, что самое удивительное? Вы не поверите, но сегодня тетя Бука и моя Олька - самые закадычные приятели. Ну просто водой не разольешь, честное слово. Тетя Бука даже иногда в шутку величает Ольку своей крестной мамой. Просто с ума сойти!
И еще одно, ну прямо совершенно невероятное: вместе с теткой Букой Олькиными друзьями стали... Кто бы вы думали? Ну конечно, четыре тетибукиных кошки: Таська, Баська, Дуська и несостоявшийся фараон Гоша. Вернее, три кошки, поскольку Гоша - и не кошка вовсе, а, как и прежде, все тот же Гоша: матерый полосатый котище с драным ухом и облезлым рыжим хвостом.
ПЭЗЭЭС
Рассказ
1
Год 1973. Поздняя осень. Высшее военное общевойсковое командное училище, или ВОКУ, в солнечной Алма-Ате. Мы – курсанты-первокурсники, мальчишки, не постигшие ещё солдатских премудростей типа «Подальше от начальства – поближе к кухне» или «Лучше переесть, чем недоспать». Поэтому мы преисполнены усердия и рвения. «Понять службу» нам только ещё предстоит, а пока любой старшекурсник в полинялой гимнастёрке и с нагловатенькой улыбкой для нас – высшее существо, чьё распоряжение – закон для «салажат». Вот и курьёзный случай, о котором пойдёт речь ниже, произошёл лишь потому, что накануне дежурным подразделением на хозработы был назначен один из взводов выпускного курса. А «пахать», в частности, разгружать уголь для училищной котельной, как вы сами понимаете, завтрашним выпускникам не пристало. Ясное дело: один звонок их старшины нашему – и судьба взвода на ближайшую ночь была предрешена. Разумеется, неофициально, а это значит, что после бессонной ночи нам следовало не отдыхать, что положено дежурному подразделению в подобных случаях, а как ни в чём не бывало идти на занятия и отвечать на вопросы преподавателей, не прося снисхождения на усталость и на то, что времени на самоподготовку не было. В общем, едва смыв с себя угольную пыль и проглотив безвкусный завтрак, мы, пошатываясь от утомления, строем протопали в учебный корпус и заняли места в одном из классов для практических занятий, с трепетом ожидая грядущих неприятностей.
2
Классом этим был кабинет огневой подготовки. Практические занятия после изнурительной «всенощной», к тому же первой парой, да ещё и по «огневой» - это было то, что у нас называли «полный боекомплект». Если кто-то по наивности думает, что огневая подготовка предмет не профилирующий, так себе, хухры-мухры, то его можно разве что снисходительно похлопать по плечу. В общевойсковом училище, где готовят командиров мотострелковых подразделений, «огневая» - краеугольный камень учебного процесса, его альфа и омега. Необходимо не только знать нюансы устройства различных видов стрелкового оружия, всяческих прицелов, дальномеров и других приборов для обеспечения точности стрельбы, но и уметь производить сложнейшие математические расчёты траекторий пуль и снарядов с поправкой на мощность боеприпаса, длину и калибр ствола, деривацию, скорость и направление ветра – не счесть премудростей, которые следовало принимать во внимание. Спасти от «неуда», чреватого самыми печальными последствиями, могла только зубрёжка или чудо. Однако сам вид нашего не знавшего пощады преподавателя, майора Борискова, первый час пары всегда посвящавшего опросу, последнее исключал. И кончиться бы делу вселенской печалью, разносом и «оргвыводами», если бы не Шарипыч.
3
Шарипыч – одновременно и отчество, и прозвище нашего сокурсника Равшана Шарипова, потешника и всеобщего любимца. Узбек по национальности, был он необычно для представителей своего народа белокож, румян и пухлощёк, здорово смахивая на девчонку, хотя на спортплощадке мог дать фору любому. Любили мы Шарипыча за его непосредственность, неумение хитрить и притворяться. Неважно владея русским, произнося какое-нибудь слово, где одна из букв являлась для него трудно произносимой, Шарипыч пытался исправить этот недостаток при помощи жестикуляции. Так, название своего родного города Ферганы он произносил как «Пергана», после чего, сначала вытянувшись в струнку и сделав «руки по швам», выкатив от усердия глаза, заявлял: «Пергана - там не такой «П»! А затем, уперев руки в бока, изображая тем самым букву «Ф», выпаливал: «Пергана - там вот какой «П»! Вызывая своим «языком жестов» общий хохот нашего многонационального взвода, добродушный Шарипыч не обижался, а смеялся вместе со всеми.
4
Занятия начались, как обычно. Войдя в класс и выслушав рапорт дежурного, майор Борисков, невысокий коренастый здоровяк-тяжелоатлет со значком выпускника суворовского училища на кителе, бритой наголо головой и пышными усищами «а-ля Будённый», буркнул традиционное: «Садитесь, товарищи курсанты». После чего, водрузив на нос-картошку очки в позолоченной оправе, углубился в изучение классного журнала, выбирая первую жертву. Надо сказать, что делал он это с нескрываемым удовольствием, усмехаясь в усы и краем пылающего львиного ока наблюдая за нарастающим смятением трепещущих кроликов в курсантских погонах. Стоит ли говорить, на сей раз смятение было повальным и особенно красноречивым, несмотря на гнетущую трагическую тишину.
Кашлянув, наш мучитель, ведя кончиком остро заточенного карандаша по ряду фамилий, сверху вниз, в алфавитном порядке, монотонно бубнил, растягивая слова: «Ита-а-ак, товарищи курса-а-анты, сегодня об устройстве оптического прице-е-ела расскажет на-а-ам, расскажет на-а-ам курса-а-ант… э-э-э-э, на-а-ам расска-а-ажет курса-а-ант…». По мере того, как кончик карандаша опускался ниже, то и дело слышались облегчённые вздохи тех, кому улыбнулась фортуна. Тем напряжённее становились лица остальных. И с каждым радостным шумным выдохом, означающим: «ф-у-у, пронесло!», всё большим румянцем наливались пухлые щёки Шарипыча, чья фамилия в списке была последней.
5
Да-а, не повезло тогда нашему Шарипычу: карандашик майора, нависнув, словно ястреб над цыплёнком, над строчкой с его фамилией, хищно клюнул беззащитную заглавную «Ш». И, подобно торжествующему клёкоту настигшего добычу когтистого пернатого, и одновременно роковой пулемётной очереди, в тишину раскатисто ворвалось майорское: «Об устр-р-ройстве пр-р-рицела р-р-раскажет нам кур-р-рсант Шар-р-рипов»!
Нет, это не две ослепительно-яркие осветительные ракеты-«люстры» озарили сиянием сумрак класса, а раскалённые добела щёки Шарипыча! Поднявшись с места и покачиваясь от горя и безысходности, он охватил пылающее лицо ладонями, и, не видя никого и ничего вокруг, тонким голосом сомнамбулы запричитал: «Вай! Вай! Пэзэс пришёл! Пэз-э-эс! Пэз-э-эс!».
Мы вжались в парты, ожидая от не терпящего бранных слов эстета-майора чего-то вроде: «Что… Что вы сказали? Да как вы смеете! В присутствии старшего по званию! Своего преподавателя! Да вы хоть понимаете, товарищ курсант, что вы…». Ну, и так далее. Тем более, что Шарипыч, видимо, окончательно свихнувшись, всё выкрикивал и выкрикивал ужасное слово.
Однако, к немалому нашему изумлению, ничего подобного не произошло. Напротив, майор Борисков, удивлённо вскинув глаза на сотрясающуюся в трагическом экстазе фигуру Шарипыча, в замешательстве снял очки, положил их на стол и заинтригованно произнёс:
- Пэ-зэ-эс? Пэ-зэ-эс? Но, позвольте, товарищ курсант, если мне не изменяет память, устройство данного прибора мы пока не изучали. Устройство, назначение и тактико-технические данные «ПЗС» - прицела зеркального самонаводящегося - это как раз тема следующей лекции. Ну-ну! Похвально! Неужели вы всё усвоили самостоятельно? Похвально, весьма похвально! И, простёрши в сторону потрясённого Шарипыча указующий перст, обращаясь уже ко всем нам, назидательно изрёк: «Вот, товарищи курсанты, рекомендую вашему вниманию образец целеустремлённости и старательного отношения к своим обязанностям. Курсант Шарипов станет настоящим специалистом своего дела, поскольку, не останавливаясь на достигнутом, путём самообразования расширяет кругозор военных знаний. Оч-чень похвально! Обязательно доложу об этом вашему курсовому начальнику» И, подойдя к Шарипычу, тщетно пытающемуся осмыслить столь внезапный поворот событий, дружески пожал ему руку.
6
Вслед за кульминацией всегда наступает развязка. Выдав столь многообещающий аванс, майор Борисков, естественно, потребовал взамен товар, бархатным голосом попросив Шарипыча рассказать всем присутствующим, что же ему, курсанту Шарипову, собственно, известно о прицелах типа ПЗС. Уже глаза Шарипыча привычно выкатились из орбит, уже его руки, оторвавшись от щёк, начали производить манипуляции, имеющие целью жестами объяснить преподавателю, что он имел в виду «не такой пэзээс, а совсем другой пэзээс», вовсе не загадочный прибор, а нечто совершенно иное, уже уста его округлились, готовясь изречь первую фразу в этом смысле, когда, спасая ситуацию, в процесс вмешался наш замкомвзвода и бывший суворовец Саня Маслов.
- Товарищ майор, разрешите обратиться!
- Ну, что там ещё,? - ворчливо ответствовал товарищ майор, явно раздосадованный. – Обращайтесь, только поскорее! Неужели вы не видите, что мешаете курсанту отвечать? Что вы хотели?
- Я только хотел сообщить, товарищ майор, что данную тему мы изучаем совместно с курсантом Шариповым и собираемся подготовить по ней реферат. Однако по ходу работы у нас возникли некоторые вопросы, которые требуют дополнительного уточнения. Поэтому разрешите курсанту Шарипову по данной теме сегодня не отвечать, поскольку ответ будет неполным, а изложить всё в письменном виде.
Взгляд Сани Маслова был твёрд, как бронза, голос его звенел, как бронза, а главное, на курсантской гимнастёрке, как и на майорском кителе, поблёскивал золотистой бронзой значок суворовца. Может быть, вняв доводам рассудка, а может, памятуя о свято чтимом всеми поколениями бывших суворовцев кадетском братстве, майор Борисков, обычно неумолимый, всё же пошёл на попятный и оставил Шарипыча в покое. Конечно, реферат они с Саней подготовили и оба получили за него «отлично». Но это, как говорится, уже совсем другая история.