Браки на небесах

       
В ту пору я жил на улице Вечной Памяти, добывая средства трудом денежным, но тяжелым, довольно опасным и откровенно противозаконным – да и многие тогда занимались тем же. Чтобы жить, нужно кушать и кормить своих птенцов – и тут не до кружков по интересам. Государство кидало нас весело, методично и дерзко, а люди, в меру сил своих и возможностей, пытались отвечать ему тем же. Являясь домой, я валился мгновенно в тяжелый, путаный и рваный сон и мог проспать сколько угодно долго, ничуть не желая знать, что творится в мое отсутствие на белом свете.
       
Американцы бомбили Югославию, у меня закончился редкостный, привезенный приятелем из-за бугра чай, какого здесь, в городе – не достанешь, два долгих месяца оставалось ждать до весны, и я подумывал, что нужно выбрать время и купить себе хорошую, теплую куртку – но неизменно о том забывал. Хелена ушла от меня в третий раз – и ушла, как думалось мне, окончательно.
       
Чешский бандит Станислав имел со мной крайне неприятный разговор, во время которого я едва сдерживался, чтобы не избить его прямо за столиком кафе, где мы беседовали. Тут я, пожалуй, преувеличиваю – Станислав был весомой фигурой в понятных кругах и, случись такое, мог бы без особых затруднений уничтожить меня физически – а это никак не входило в мои планы...
       
Но тогда, глядя на усеянную крупными каплями пота лысину чеха, слушая, как разглагольствует он по поводу наших с Хеленой семейных неурядиц, ощущая эту знакомую, наружу рвущуюся, изнутри жгущую ярость – я вряд ли способен был думать о последствиях.
       
А все же вспомнил я, что закончил когда-то Университет и являюсь представителем одной из благороднейших профессий – и нашел в себе силы молча и с достоинством удалиться. Станислав шипел мне в спину – я не слушал. Так или иначе, он был Хелене отцом – и это тоже нужно принимать во внимание.
       
Утром я отогнал машину в автосервис, Славику – и был временно без колес. Я вышел из белых европейских дверей, повернул к Вокзалу и шагал неспешно в пестром, предпраздничном людском потоке. Думалось мне о том, что Хелена, несмотря на отвратительный свой характер, была и остается необоримо привлекательным для меня созданием – и дело здесь не только во внешности.
       
Она, внешность, имела, безусловно, значение – неспроста ведь приятели-спортсмены, с которыми я однажды ее познакомил, лишь вертели восхищенно стрижеными головами и глядели на меня с черной завистью. Но было ведь, было и еще что-то, иногда яркое, острое, а порой едва уловимое, что связывало нас – а теперь вот она ушла, и развлекается где-нибудь с этим гадом, журналистом!
       
Не очень-то приятное это дело – засыпать и просыпаться в пустой и гулкой квартирной дыре – где запах духов, что подарил я ей два месяца назад, еще не выветрился и только бередил рану. Это все любящий папаша, с гангстерскими своими замашками, виноват – баловал, всяческим потакал прихотям – вот и испортил девчонку вконец!
       
Я вспомнил, что мечтал когда-то, как у нас с ней родится малыш – толстый, внушительный такой карапуз, но Хелена планы мои категорически не одобрила. Обалдел, что ли, сказала она – дай мне самой-то пожить! Сейчас, пока я молодая и красивая, только и жить – до тридцати лет я рожать не буду! Хоть ты меня зарежь – не буду! Резать ее я не собирался, но вскипел нешуточно – так, что разбил даже заварочный белофарфоровый чайник, каким исключительно дорожил. Мы сильно поссорились тогда, и она укатила к папе-Станиславу – чтобы вернуться через неделю. А сейчас и сам я не уверен – нужно ли мне ее возвращение.
       
Являлся представителем благородной профессии – но ведь занимаюсь я совсем другим, куда менее благородным делом! Да, да – я и выжить не мог бы на жалкие эти центы, что могли мне предложить на государственной службе – но часто, покуривая, рисовал в воображении заманчивые картины лучезарного будущего.
       
 … С криминалом – давно и бесповоротно покончено. Я – уважаемый в городе преподаватель, директор знаменитой английской школы №13. Это – мое детище, ее в городе так и называют – Школа Николаича. Чести обучать там своих детей добиваются самые влиятельные люди города – но далеко не все этой чести удостаиваются.
       
Ибо Школа моя – государство в государстве. LIBERTY, EQUALITY, FRATERNITY*– выбито на гранитном фасаде. И это не пустой звук – эта живая, действующая программа. Чиновники от образования не совсем довольны – вы же знаете, Дмитрий Николаич, какие у нас отношения сейчас – с Соединенными Штатами, Президент наш не очень-то эту страну жалует, а у вас – такой лозунг! Я и сам, может быть, не очень сейчас Штаты жалую – но по сути же верно! – холодно возражаю я. И вряд ли у Президента могут быть претензии к людям, впервые озвучившим эту программу! И чиновники, удивляясь моей несгибаемости, ворчат и уходят. Со мной считается даже мэр – да и как не считаться, если четверо внуков его – мои ученики?
       
Сплетни, интриги, непрофессионализм и свинство в преподавательской среде – жестко пресекаются. Любая творческая инициатива и преданность идеалам профессии – безусловно приветствуются. Английский настолько вошел в плоть и кровь, что дети на переменках даже матерятся по-английски – и при этом с опаской оглядываются, ибо знают – директор этого не любит.
       
Я – большой, добрый, толстый и справедливый – всеобщий английский папа. На работу и назад я передвигаюсь пешком – и прохожие уважительно раскланиваются и снимают бейсболки и шляпы, а каждая городская бабушка норовит всучить мне пакет с пирожками – все боятся, что непрестанные труды подорвут мое здоровье и я, не дай Бог, похудею . А дома – чешская красавица Хелена, двое детишек, ждущие ненаглядного папу – так вот мечталось мне иногда.
       
…И никогда мечты эти не были настолько далеки от действительности, как сейчас. Кто я – сомнительная, без определенных занятий, фигура, промышляющая аферами на границе, используя связи с армейских еще лет, да и другими, еще похуже, промышляющая делами. И где она, чешская красавица – хлопнула дверью и ушла, цокая гневно шпильками – а журналюга, мерзкий герой-любовник, сейчас лапает, верно, родное мне тело неталантливыми волосатыми руками!
       
Так вот живешь, делаешь что-то, стараешься и стремишься, не спишь, бывает, по двое суток – и, один черт, всем ты плох и никому – не дорог! Случись что – так и сгинешь в одиночестве, сыграешь в ящик, и некому даже будет пройтись с тобой до крематория – в последний-то путь!
       
Я как-то забыл, что я крупный, плечистый, зубастый вполне парень, прожженный изрядно жизнью – до смешного маленьким ощутил я себя тогда, маленьким и слабым, неспособным справиться с вопиющей несправедливостью мира – но в детстве спасала мама, в детстве спасал отец – а кто поможет теперь?!
       
Был канун Рождества, теплый, шестой вечер первого месяца. Валился крупный, мохнатый снег, искрясь и сверкая в неоновом свете, боль достигла критической точки и пошла на убыль -как бывало это всегда. В окнах домов мерцали гирлянды на рождественских елках, я проходил мимо такого как раз окна на втором этаже – и замер, и стал, как вкопанный.
       
Прохожие наталкивались на меня, обходили стороной, некоторые из них, улыбаясь, оглядывались, полагая, верно, что я пьян. А я был трезв совершенно – но из открытой форточки чудесная доносилась музыка, и слышался мне звон хрусталя, и будто бы женский смех.
       
Сидят там, верно, друзья, люди симпатичные и молодые, глаза девушек блестят туманно в мягком торшерном свете, горит елочка в гирляндном ожерелье, Битлы поют о любви – ну что еще нужно для счастья? Я бы, наверное, долго стоял еще у волшебного окна, но неведомая кисть закрыла форточку, задернула штору – и я, опомнившись, зашагал дальше.


* * *


       
В двух кварталах от Вокзала я свернул с Проспекта и шел теперь в узком ущелье Улицы Вечной Памяти – магазин Военторга, Промстройбанк, адвокатская контора, зубная клиника №8 – страшное место! – и мой, наконец, дом в пять этажей, с фигурными балконами и лепным орнаментом, строенный сто лет назад, пострадавший от времени и войн, но, вопреки всему, несокрушимо крепкий – я не был рожден здесь, но здесь собирался сыграть на меди последних труб.
       
На крыльце маячила поджарая, нелепо длинная фигура Юрия Палыча, соседа моего по лестничной клетке. Мы пожали друг другу руки, и Юрий Палыч шелестящим , крайне приятным для слуха баритоном проговорил:
- Добрый вечер вам, Дмитрий! Будьте так любезны, угостите сигареткой – если, разумеется, вам не трудно.
       
Мне было не трудно. Я протянул ему пачку, после извлек еще одну сигарету для себя и мы закурили, поглядывая в заметаемое, близкое небо.

- А скажите-ка, Дмитрий – не нужен ли вам Телевизор? Вполне еще приличный, с хорошим кинескопом? Я недорого возьму - заберете , может быть, а?

И Юрий Палыч непривычно настойчиво поглядел на меня сквозь сильные очки, а я, в свою очередь, не думая скрывать удивления, уставился на него – и были на то причины. Как сосед, я был неплохо осведомлен о рутине Палыча, я знал, что Телевизор, громоздкий, изготовленный еще в Советском Союзе аппарат, был едва ли не единственной нитью, связывавшей бывшего экономиста с внешним миром – и потому предложение продать его звучало по меньшей мере кощунственно.
       
Бывший экономист, бывший муж, бывший отец, бывший директор фирмы, бывший поборник трезвого образа жизни – все это о нем, о соседе. Ему было за пятьдесят, и последние лет семь он нигде не работал и не выходил из дому – походы в магазин «Символ» за сигаретами и дешевым вином – не в счет.
       
Именно он - крах скромного совместного предприятия, совладельцем какого являлся в свое время Палыч, и стал началом конца. Но крах крахом - а жизнь-то должна продолжаться! Он мог бы преподавать в институте, давать частные уроки, делать дипломные и курсовые, торговать на рынке ширпотребом, наконец – но после должности управляющего и статуса совладельца фирмы это категорически его не устраивало. Надо знать себе цену, втолковывал он в свое время моему отцу. Когда дойдет до них, что без меня им ничего не добиться – сами меня позовут. И тогда не они, а я буду диктовать условия!
       
Они – это прежние его компаньоны, с какими у Юрия Палыча вышел конфликт. Прибегут, и на коленях будут просить о помощи – а я подумаю еще, как поступить, недобро усмехаясь, говаривал он. А – не бежал никто, и на колени не падал. Компаньоны новое основали дело и, было время, даже процветали, что злило Палыча невероятно. Когда же и это предприятие развалилось, сосед злорадствовал и ликовал: ведь такой конец он и предсказывал!
       
Так или иначе, побыв однажды в роли хозяина, попробовав власть на вкус - ни с чем не сравнимый,терпкий и пряный вкус - он не мог уже сделаться подчиненным – и потому не работал вообще.
       
Дочь Лариса вышла замуж за хилого, доброго немца и жила в Германии, жена, напористая и крикливая дама, главный администратор гостиницы «Сож», пыталась было наставить Палыча на путь истинный, а после плюнула и ушла – бездействие и пассивность в любом проявлении она не переносила на дух. К тому же, Палыч стал пить – и отнесся к новому своему занятию крайне добросовестно.
       
Какое-то время он существовал на пенсию престарелой мамы, грузной старухи с родинкой на правой щеке, при виде какой мне вспоминались всегда Пушкин и шедевр его, «Пиковая дама» - но не стало и мамы, и отверженный, сокрушенный, упорствующий в гордыне своей Палыч околел бы с голода – если бы не осталось на свете добрых людей.
       
В годы студенчества я захаживал к соседу не так уж редко, и потому знал, что все дни его проходят по заведенному раз и навсегда порядку.
       
Проснувшись в семь утра, он долго еще будет лежать в постели, ворочаться, удрученно вздыхать; после, охая, терзаемый перманентно ревматизмом и похмельем, кое-как установит длинное тело свое вертикально и, шаркая тапочками, понесет в в кухню.
       
В кухне у Палыча никогда не бывает тараканов – только последний идиот из тараканьего племени станет жить там, где принципиально нечем питаться. Выпитые накануне бутылки аккуратно составлены под столом – даже в падении своем сосед остается интеллигентным человеком.
       
Он отыщет в пепельнице окурок подлиннее, вставит его в агатовый мундштук, закурит – сделается сразу волнительно и тревожно; томительно, до дрожи, захочется выпить, чтобы подлечить организм, подрасцветить хоть самую малость мир – и если оставлена со вчерашнего терапевтическая доза, Палыча ненадолго отпустит.
       
Устроив табуретку у кухонного окна, он будет смотреть на автобусную остановку напротив, на бегущих, успевающих, опаздывающих, на работу спешащих людей. Самому Палычу спешить некуда – автобус его никогда не придет. Чуть погодя ему станет хуже, руки предательски начнут дрожать. Палыч прикинет в уме, что еще осталось непроданным – да ничего, кроме громоздкого аппарата «Рубин», но его трогать нельзя, ибо это – святое!
       
Да, жизнь по утрам – не сахар. Палыч повздыхает, покряхтит тяжко – некуда деться, и денег никто не даст, в пустых комнатах – завешенные паутиной углы, пыльная тишина. Палыч уйдет в свою спальню и до пяти, перемогаясь, мучаясь, выставив у кровати банку с водой, глядет будет в Телеэкран. Да и что остается человеку, выключившему себя из жизни – уйти вглубь и включить Телевизор.
       
Вода в банке закончится, Палыч ненадолго заснет, алкогольными терзаясь кошмарами, и проснется от условного стука: два удара, пауза, два удара. Так стучит Светка, что ходит всегда в сером берете и мешковатом клетчатом пальто, Светка, на лице которой «еще сохранились следы былой красоты», но следы эти трудноразличимы.
       
Светка – любовница Палыча еще с той поры, когда жизнь определенно была на подъеме, а сам он сиял уверенностью, лоском, потенцией и не прочь был отведать любовного пирога с юной
продавщицей гастронома "Космос."

Времена изменились, Палыч уже не тот и Светка – не та. Светка торчит ежедневно на привокзальной площади, Пятаке, торгует из-под полы контрабандными сигаретами, отстегивает милицейскому патрулю, а им, сукам, все мало,сколько не дай, у Светки муж, безобидный, бесполезный алкоголик, и Палыч у Светки – не святой.
       
В пять вечера Светка свернет торговлю, купит в «Космосе» дешевого, ядовитого пойла, колбасы купит убийственной и еще чего пожевать, две пачки сигарет «Прима» - и, худенькая, ярко намазанная, бежит на Улицу Вечной Памяти – знает, что томится Палыч, ждет, места себе не находит. Она спроворит по быстрому закусь, Палыч вскроет пузырь – и, устроившись перед Телеэкраном, чокаясь зеленым стеклом, будут глотать оба чужую жизнь.
       
Светка уставшая быстро захмелеет, взгляд ее смажется, поплывет. Палыч, напротив, ощутит прилив жизненной силы. В телевизоре пойдут новости – Палыч будет комментировать, саркастически хмыкать, читать между строк, разъяснить глупенькой Светке политическую подоплеку, а та – млеть от восторга, таять пред мощью его интеллекта. Пойдет лента о любви, герой-казанова потащит блондинку – сплошные ноги, надувная грудь – в постель; Палыч, не отрываясь от экрана, положит руку с длинными, кривыми пальцами на худенькое Светкино колено.
       
Позже, по старой памяти, предпринята будет попытка заняться любовью – а годы уже не те, силы уже не те, и вскоре вернутся оба к Телевизору и вину. Палыч, в конце концов, отрубится, шлепать будет губами и бормотать во сне. Светка щелкнет выключателем, выберется тихонько в прихожую, поглядится в круглое зеркало и, дверь захлопнув, уйдет – чтобы вернуться завтра.
       
Так жил сосед мой, Телевизор был ему панацеей, товарищем и собеседником в вечном пьянстве и вечном похмелье, Телевизор был божеством и предметом культа, и потому, услыхав о намерении Палыча, я глянул на него с некоторым даже опасением – неужто совсем плохи у соседа дела и змей окончательно взял его за горло?

- Да, да, Дмитрий, вы не ослышались – мне крайне нужны сейчас деньги, нужны позарез, побираться и милостыню просить я не люблю, так что один выход – продать что-нибудь, а кроме Телевизора - и нет ничего! У меня , знаете ли, горе, ужасная, немыслимая беда – жена умерла. Совсем недавно, еще и часа не прошло. Лежит сейчас там, наверху – я еще и не звонил никуда, - он говорил как-то особенно доверительно и проникновенно, я промямлил дежурные слова соболезнования, но - была здесь неясная фальшь.
       
И не в том вовсе дело, что жена-администратор, особа скандальная и малопривлекательная, которую к тому же я почти и не помнил , вряд ли могла рассчитывать на мое сожаление. Куда больше удивило меня другое: ни разу за минувшие с ее ухода годы не появлялась она в пределах видимости, окончательно выбросив из памяти и жизни беспутного мужа, а тут – не только нагрянула, out of the blue**, в канун Рождества, но и умереть подгадала именно во время визита!
       
Все, впрочем, возможно! Возможно все, если Хелена, сходившая когда-то от меня с ума, изводившая меня звонками, бросившая ради меня отличного парня, будущего хирурга, всего лишь год спустя напропалую мне врет и развлекается с какой-то сволочью в Западном микрорайоне, если год назад мы не успели даже посидеть, как следует, за Рождественским столом – так неудержимо тянуло нас к старому отцовскому дивану – а теперь пружины скрипят весело где-то не здесь, и чешский бандит Станислав угрожает «пустить меня под молотки» - тоже, тесть, называется! И это невзирая на новые опции на границе, какие заимел он благодаря мне!
       
Я, цепенея от неприглядности собственного бытия, позабыл как-то о Палыче и мертвой его жене и шагнул в темный подъезд – широкий, крытый ядовито-зеленой краской подъезд, наводящий на мысли о казенном доме, неминуемой болезни и скорой смерти.

- Так как насчет Телевизора? – голос отчаянным был, дрожащим, я против воли остановился. Что-то здесь требовало разъяснения.
       
Администратор была женщиной ухватистой,крайне небедной, и не верил я,хоть убей, что труп ее лежит там, наверху,неприкаянный, и что хоронить ее не за что и, уж тем более, некому, кроме как отшельнику и нищему Палычу. И то, что он готов пожертвовать самым дорогим для женщины, долгое время создававшей ему условия, несовместимые с жизнью, тоже не представлялось возможным. А, между тем, он явно был расстроен, топал удрученно позади меня и потерянно бормотал:
- Так ведь хорошо, спокойно все было, а!? И кто бы подумать мог, что случится все так неожиданно – неожиданно и страшно? И денег, денег, главное, нет ни копейки – а кто ж и похоронит, как не я?! Ведь она-то, она сколько для меня делала – а я даже в этот, последний раз не в состоянии ей помочь!..
       
Догадка смутная мелькнула у меня в мозгу. Мы поднялись на четвертый этаж.
- Зайдемте-ка к вам, - сказал я Палычу.
       
Он, повозившись с ключами, отпер и повел меня сквозь всю квартиру – спальня его была угловой, самой дальней из четырех мертвых комнат, и не самой удобной, это уж точно. Там и было всего из мебели – Телевизор, столик журнальный, гробоподобный платяной шкаф, стул с гнутой спинкой да продавленная кровать.
       
В комнате – накурено, душно, темно, бьется голубоватыми вспышками свет: работает, как всегда, Телевизор. На столике – опустошенная на две трети бутылка вина, огнетушитель-07, блюдечко с солью, картошка жареная в сковороде, пепельница синего стекла; на кровати же, прикрытая до подбородка мятой простыней – худенькая, намалеванная ярко Светка, бывшая продавщица гастронома «Космос», жена безработного алкоголика и любовница Юрия Палыча - та Светка, что, встречаясь со мной на лестнице, каждый раз отчего-то смущалась и норовила скорей прошмыгнуть за спасительную Палычеву дверь.
       
Заострившийся нос ее мечен был смертью, и, не имея диплома врача, я отчетливо видел – Светка надежно, окончательно и бесповоротно мертва.

- А все же, Юрий Палыч – вы о жене говорили, вот и подумал я, что Наталья Борисовна… - пробормотал я, а Палыч, вплотную приблизив ко мне длинное, костяное свое лицо, сказал, непривычно убежденно и веско:
- Браки заключаются на небесах, Дмитрий – и нигде больше! Светочка, и никто другой, была мне женой и подругой и опорой, а я – сами вы знаете!.. Но похоронить, последний хотя бы исполнить долг я обязан – а как!?
       
Голос его рвался и дрожал, мне сделалось несколько не по себе: я не знал, не хотел знать жалости и по роду тогдашних занятий знать ее не мог – а тут давно забытое, мягкое, мокрое что-то зашевелилось во мне, поднимая голову - то мягкое, что я прятал и загонял вглубь, на дно, в угол, чтобы оно не путалось под ногами и не мешало мне жить. Мне захотелось уйти от продавленной этой кровати, из мертвой квартиры, уйти и забыть – а Палыч уже протягивал мне стакан с чернильным напитком.
- За Светочку, настоящую… настоящую жену! - сказал, всхлипнув, он и повторил еще раз:
- Да, браки заключаются на небесах!
       
Но регистрируются в загсе, подумалось механически мне. Мы закурили. Вечер истекал, я распахнул гардины и видел, как горят в окнах дома напротив увешанные гирляндами елки.
       
Нежный колокольный звон давно звучал во мне, что и неудивительно – тысяча верст за вчерашний день, разговор со Станиславом, изменница Хелена, невозможная дочь бандита – можно ведь понять и меня!
       
Можно и меня понять – я хотел оказаться в квартире, где головы волчьи глядят со стен, где в кабинете – чучело медвежье; я хотел посидеть, вытянув ноги, в отцовском кресле, выпить чего-нибудь покрепче и там же, в кресле, уснуть.
       
Если на то пошло, я мог бы и позвонить знакомой девчонке из тех, что зарабатывают на хлеб у гостиницы «Турист», или, скажем, Насте-цветочнице – но слишком зол я был на женщин вообще и Хелену в частности! Я видеть их не желал - а вот с армейским товарищем можно бы и посидеть, побеседовать о жизни - да только где они, армейские друзья?!
       
Да и не нужен мне был никто, я просто устал и хотел спать, а вместо того стоял сейчас у чужого окна, курил, слышал, как вздыхает горестно Палыч, и сообразил, наконец – надо что-то делать. Палыч зажег верхний свет. Светка лежала очень спокойная, бледная, похорошевшая даже: оттого, верно, что теперь ей не нужно думать, как выживать самой и содержать при этом двух неработающих мужиков – пусть крутятся, как умеют, сами!
 
- Звоните, куда следует, - сказал, неожиданно для себя, я. - Я дам вам денег на похороны… вашей жены! Сколько потребуется, столько и дам. Звоните, Юрий Палыч – самое время звонить!
- Деньги я могу принять только в долг! – отвечал, выпрямляясь, Палыч, и я согласился поспешно:
- В долг, Юрий Палыч, конечно же, в долг. Звоните!
       
И Палыч ушел звонить.



* * *


       
Позже, когда увезена была Светка и квартира Палыча опустела, я сходил к себе и принес литровую бутылку финской водки – это мягкое, мокрое, что я заталкивал вглубь и о чем почти позабыл, не хотело никак умирать. Мы пили замечательную водку, слоями плавал в комнате сизый дым. Согретый финским огнем, я едва слышал, что говорит мне Палыч.
       
Браки совершаются на небесах, то и дело повторял он, Светочка достойно жила и достойно будет отправлена в последний путь, и т. д. и т. п. - а я понять не мог, как это удалось им, людям мелким и, с тогдашней моей точки зрения, абсолютно бесполезным, незначащим, никаким - сохранить и поддерживать в себе то, что больше, неизмеримо больше чего бы то ни было, что в убогих этих декорациях гляделось абсурдно и дико - но что, наперекор всему, жило и продолжало жить здесь.
       
А где же те небеса, где совершился мой брак, думал не без горечи я, ведь что там ни говори, а Палычу, и даже Светке, можно завидовать – их небеса определенно существуют!
       
Ударила входная дверь – видно, возвращаясь от себя, я забыл ее запереть - пробухало хозяйски, чуть погодя процокало, и на пороге, сияя краснейшей рожей, в сбитой на затылок меховой шапке и длинном пальто из "Эльдорадо", стоял чешский бандит Станислав.
 
- Вот он где! А мы тут рыщем с собаками по всему городу! Мы тут мусоров уже подключать собрались, чтобы выяснить, где драгоценный муж и зять! А он, оказывается, у соседа – квасит в суровой мужской кампании! Ну, ладно, Дмитрий – нечего волком зырить! Я погорячился, я был неправ, слышишь – это я тебе говорю! Я это мало кому говорю – так что подумай и оцени! О вас же, о детях своих, беспокоюсь – о ком мне еще беспокоиться! А с Ленкой, с козой этой, я провел уже разъяснительную беседу - она тут тоже, оказывается, не один косяк упорола! Ленка, хватит прятаться, иди давай сюда, проси у законного супруга прощения!
       
И чешская красавица Хелена, опустив глаза долу, метя ресницами пол, переступая замечательными ногами – вышла виновато из тьмы.
       
Мир утраченный - временно был восстановлен.

Мы помянули Светку, мы встретили Рождество у Палыча, а после – уехал Станислав, за реку, в трехэтажный свой особняк, уложен был в кровать окончательно сдавший Палыч, и мы с Хеленой ушли к себе.

Я спустился вниз, к круглосуточному «Символу» чтобы купить мандарины. Улицу Вечной Памяти заметало напрочь снегом, но на здании банка горело оранжево-ярко – 2000. Седая продавщица со взглядом фанатички, отпускавшая мне мандарины и вино, низким, волнующим голосом сказала:

- Вот так пришел он в мир, отец наш и спаситель Иисус Христос, дабы быть с нами в горе и в радости, дабы взвалить на себя тяжкий крест грехов наших и быть за это распятым!
       
Не зная, что ответить, я неопределенно кивнул и поспешил к себе. В моем окне не горела елка, и я с завистью поглядывал на окна соседские. Ничего – в следующем году все будет по-другому! Мы кормили друг друга мандаринами и пили мадеру из подаренного Станиславом хрусталя – пока молодость не повергла нас на старый, с плюшевой обивкой, отцовский диван.


* * *


Браки заключаются на небесах. Похоронена была худенькая, намазанная ярко Светка, и Палыч ушел следом – тремя месяцами позже. В качестве компенсации за помощь мою в Светкиных похоронах он не раз пытался всучить мне Телевизор – но в конце концов благополучно пропил его со Светкиным мужем – крупным, волосатым и бессловесным мужиком.
       
Общая беда сближает, мне довелось как-то видеть их вместе – Палыч быстро сдал, как будто оборвалась последняя, еще державшая его здесь нить, и мощный Светкин муж бережно фиксировал его за спину.
       
Врожденная и слабоистребимая интеллигентность и гордыня, какую так и не смог он преодолеть, не позволяли ему «жить на хрустале»***, а брать у меня в долг он отказывался наотрез.
       
Я снова много ездил и много уставал – мне было не до соседа. Светкин муж собирал бутылки в районе Вокзала и оказывал посильную помощь – но положения это исправить не могло. Палыч затосковал и слег, в больнице определили туберкулез в критической стадии – и в начале апреля он тихо умер в областной больнице. И так уж сложилось, что похоронами его снова пришлось заняться мне.

- Скоро я накоплю достаточно опыта, чтобы открыть собственное бюро ритуальных услуг, - невесело пошутил как-то я.
Мы с Хеленой ужинали в ресторане «Три ступени», горели неярко светильники в нишах каменных стен, жена была слегка простужена и очень красива, мужчины оборачивались и глазели на нее – как бывало это всегда, друзья-спортсмены косились с угрюмой завистью.


Да и нам с Хеленой казалось тогда, что чувства наши – если не навсегда, то лет на десять уж точно. Мы тихонько ушли, бежали, скрылись и отправились к себе, на Улицу Вечной Памяти – нам нужно было побыть вдвоем.
       
А то, давно забытое, тревожное, светлое, что я старался загнать в самый дальний угол сознания, чтобы оно не мешало жить, как я жил – то, испытанное в день Светкиной смерти, нет-нет да и напоминало о себе, шевелилось и поднимало голову, заявляя о праве своем быть, и я успокаивал: ну ладно, ладно, самую малость еще потерпи, пять каких-то минут - и все изменится, все будет так, как и должно быть. Я занят, я очень занят сейчас! Я в поезде, который мчит без остановок, и выйти на полном ходу - верную означает смерть! Но это не навсегда, и будет, будет та станция, где я сойду, чтобы вернуться и разыскать. Только подожди - немного еще подожди!
       
Я брал его за руку, вел длинным запущенным садом, поворачивал и петлял, чтобы запутать понадежней, и просил, уговаривал подождать, говорил, что я еще молод и успею исправить, и вернусь, и заберу с собой...
       
Я верил тогда, что это - возможно...
       
       


Примечания:

*LIBERTY, EQUALITY, FRATERNITY (англ.) - СВОБОДА, РАВЕНСТВО, БРАТСТВО.
**out of the blue (англ.) - прибл. "откуда не возьмись", "как гром среди ясного неба".
***"жить на хрустале" (жарг.) - существовать на деньги, вырученные от сдачи стеклотары.