Наталка

urichapala@gmail.com

НАТАЛКА

Повести и расказы. Предисловие - Бандурка А.М.

Харьков: "ТИТУЛ", 2006, 188 с.

УДК 821.161.2

ББК 84 (4 УКР=РУС)6-4

ISBN 966-2982-07-8

Юрий Чапала - автор многоранный, наделенный природным чувством языка и способностью философски-художественно воспринимать и осмысливать жизненные перипетии, давая им свою оценку.

В настоящую книгу художественной прозы автора вошли повести и рассказы разных лет. Харктерной их особенностью является то, что в сюжетную основу заложены реальные события. Тем не менее, общим для большинства произведений Юрия Чапалы является хотя и незримое, но главное действующее лицо - человеческое равнодушие, борьба с которым, противостояние которому стало доминантным лейтмотивом творчества писателя.
Из общего трагического контекста выделяется завершающий сборник юмористический рассказ "Фараон", придающий книге жизнеутверждающую тональность.

Для массового читателя.


© Чапала Ю.И., 2006
© ООО "ТИТУЛ", 2006
© Антосик В.В., дизайн обложки, 2006

Предисловие

В среде харьковских литераторов появился новый прозаик. Юрий Чапала — автор многогранный, наделенный природным чувством языка и способностью философски-художественно воспринимать и осмысливать события, давая им свою оценку.

Юрий Иванович прошел хорошую жизненную школу, без чего настоящий писатель просто не может состояться. Исколесил необъятные просторы бывшего СССР, служил в армии, слесарил на заводе, шоферил, учительствовал, в том числе около десяти лет в колонии для несовершеннолетних, был журналистом, редактором многотиражных газет. Все это время писал, в основном, «в стол», до времени не стре¬мясь штурмовать высоты литературного Олимпа, готовясь к решительному восхождению без излишней помпы и суеты.

Произведения Юрия Чапалы, преимущественно очер¬ковая публицистика и небольшие рассказы, появлялись время от времени на полосах местной и центральной перио¬дической печати. Однако всерьез автор заявил о себе лишь в 2003 году, выпустив в свет большой многоплановый роман «Сочинение на несвободную тему», посвященный судьбам «трудных» подростков и вскоре удостоенный Премии МВД Украины.

В настоящую, вторую по счету, книгу художественной прозы автора вошли повести и рассказы разных лет. Характерной их особенностью (это вообще отличительная черта творчества Ю.И.Чапалы) является то, что в сюжетную основу заложены реальные события. Исключение здесь составляет разве что рассказ «Фараон», о котором несколько ниже.

Повесть «Наталка», наглядно иллюстрируя одну из актуальнейших проблем современности – торговлю людьми, в частности, продажу женщин – гражданок Украины - в сексуальное рабство, рассказывает о трагических судьбах девушек, обманным путем вывезенных за пределы Отчизны и проданных в публичный дом одной из стран на побережье Средиземного моря. Какой именно? Автор не называет страну, но лишь из соображений типизации, поскольку, повторяю, подобное происшествие действительно имело место, и мне как народному депутату Украины и генералу милиции довелось принимать участие в его расследовании. Повесть заинтересовала кинопродюсеров, в настоящее время ведутся переговоры о ее экранизации. Не исключено, что в скором времени киноверсию описанных событий можно будет увидеть на телеэкранах.

Небольшая по объему, но емкая по содержанию повесть «Февраль – месяц лютый», написанная со слов непосредственного участника изображаемых событий, представляет вниманию читателя один из эпизодов недавнего прошлого – трагическую гибель механизированной колонны советского воинского контингента на перевале Саланг, в Афганистане. Однако повесть по творческому замыслу является скорее не столько героико-приключенческой, сколько философской, так как главная ее идея – осмысление и противопоставление двух вроде бы взаимоисключающих, но неразрывно связанных между собой в реальной жизни понятий: патриотизма и равнодушия. Истинным патриотом представлен здесь безымянный образ афганца - предводителя отряда партизан-моджахедов, не кровожадного бандита, какими их принято изображать в нашей литературе, а воина – борца за свободу своей отчизны, беспощадного к ее врагам-чужеземцам, но по-своему великодушного, непримиримо относящегося лишь к двум человеческим порокам: двоедушию и трусости, порождающим предательство. Патриотами являются и главные действующие лица повести, поскольку ведут себя как солдаты, повинуясь приказу Родины. Потому и не испытывает к ним зла их враг-афганец, воин по духу и образу мышления. Однако здесь-то, в коллизии двух граней патриотизма истинного, и появляются на сцене, в разительном контрасте, его антитезы – лжепатриотизм и лжепатриоты, все то, о чем с болью душевной размышляет один из главных героев. «Знаешь… Я вот все думаю, думаю…  Конечно, мы люди военные, нам много думать не рекомендуется. И все же…  Никак не могу взять в толк: за что нас там убивали? За что убивали мы? Кому это было нужно? Нет, я понимаю: конечно, политика и все такое… Интернациональный долг… Перед кем – долг? Кому мы задолжали, чтобы возвращать? И кто теперь в долгу перед нами?.. Главное, там, в Афгане, я понял одно. Понял я, что есть такое на свете Родина. Что Родина – это совсем не то, о чем литовченки заливаются, либо этот жучок ратиновый. Родина, брат, это… Родина! Вот перед кем мы в долгу неоплатном! Так что давай, Равиль, за нее. За Родину, которая у каждого в сердце. Которая у каждого – своя…». Вернувшись домой, искалеченные войной физически и духовно, герои-ветераны оказались никому не нужными заложниками человеческого равнодушия. В этом смысле Нечаев и Мустафин, пожалуй, напоминают образы представителей «потерянного поколения» из романов Ремарка, что лишний раз свидетельствует о неизбывности и надвременной актуальности поднятой темы…

Философским по сути является и рассказ «Часы», композиционно построенный на связи прошлого и настоящего, что позволяет автору подчеркнуть извечность таких нравственных констант, как любовь, честь, героизм, чувство долга. В рассказе представлены два поколения: молодое – журналист, выступающий от имени автора, и уходящее – его представителями являются пришедший в приемную генерала милиции за помощью и поддержкой «высокий пожилой ветеран с лицом, словно высеченным из подернутого белым пеплом куска бурого угля», и собственно генерал, вспоминающий о днях своей боевой молодости. Один из таких эпизодов-воспоминаний и заложен в основу сюжета повествования. Удачная авторская находка здесь – символ времени – стоящие в кабинете генерала старинные напольные часы. Часы - своеобразный аллегорический образ, поначалу олицетворяющий бездушие, но по мере развития сюжета все более одушевляемый, трансформирующийся в финале как бы во второе «Я» погибшего в схватке с преступником друга и сослуживца, ценой своей жизни спасшего генерала, впрочем, в ту пору еще лейтенанта, от верной гибели. Как не вспомнить в этой связи слова великого Достоевского о том, что «лишь самовольное, совершенно сознательное и никем не принужденное самопожертвование всего себя в пользу всех есть единственный признак высшего развития личности, высочайшего ее могущества и высочайшей свободы собственной воли»!

«Генерал поднялся из-за стола, давая понять, что на сегодня разговор окончен. Погасил свет. Мы направились к выходу. Проходя мимо часов, я на секунду невольно замедлил шаг. Удивительно, но сейчас они уже ничем не напоминали бездушного механического великана. Совсем напротив: мне вдруг почудилось, что там, в глубине остеклённой хрустальным панцирем грудной клетки, не бестолково раскачивается похожий на бутафорский орден маятник-тарелка, а бьётся, стуча размеренно и ритмично, сияющее и пышущее горячим жаром, совсем не механическое, а сотворённое из плоти и крови, бессмертное, вечно юное, живое человеческое сердце». И снова, в который уж раз, со страниц прозы Юрия Чапалы незримым злым гением угрюмо скалится главное действующее лицо его произведений – равнодушие, борьба с которым, противостояние которому стало доминантным лейтмотивом творчества писателя.

Завершает сборник рассказ «Фараон», внешне, казалось бы, выпадающий из общего трагического контекста вышеупомянутых произведений. «Фараон», где речь идет о проделках компании веселой детворы - прекрасный образец исполненной теплого юмора и знания психологии художественной прозы – наиболее близок мне по духу, поскольку и сам я, несмотря на то, что посвятил свою жизнь борьбе со злом и людскими пороками, всегда считал себя прежде всего оптимистом. Единственно действенная альтернатива всякому злу – добро, ибо, согласно несколько перефразированному известному высказыванию все того же Ф.М.Достоевского, лишь доброта спасет мир. Борец со злом должен быть добр душою, и в этом смысле завершение сборника именно рассказом «Фараон» вовсе не случайно и глубоко символично, тематически объединяя книгу в единое целое и придавая ей жизнеутверждающую тональность.

В заключение остается лишь добавить, что настоящий сборник – еще одно свидетельство творческой зрелости и мастерства моего земляка и единомышленника, а также от всей души пожелать автору дальнейших успехов на литературной ниве.

 
Александр Бандурка
член Национального союза писателей Украины,
член Союза Писателей России,
генерал-полковник милиции,
академик, доктор юридических наук.


НАТАЛКА
(повесть)

Часть I. ПУТЁВКА В РАЙ.

1.
Наталку в родном посёлке считали красавицей. И не зря. Невысокая, тоненькая, гибкая, словно камышинка, с рано развившейся высокой грудью, она, в свои неполные восемнадцать уже давно чувствовала, что привлекает внимание мужчин, однако всё никак не могла к этому привыкнуть. Ловя их оценивающие взгляды, нередко робко - восторженные, но чаще откровенно - циничные, сальные, раздевающие, нагло - уверенные, она вспыхивала, пунцовела и старалась ускорить шаг. Не ведая, что в эти моменты становится особенно хороша. Глаза Наталки – два голубых зеркала, обрамленные пушистым ковылём ресниц - в такие минуты темнели и словно подёргивались рябью, а пышная каштановая крона ниспадающих на плечи волос, разлетаясь в стороны от негодующего рывка головой, как будто старались вобрать в себя лицо, чтобы поскорее укрыть его под своей сенью.


Жилось Наталке по-разному. Жилось, в общем и целом, как и большинству её одноклассниц-выпускниц, неважно. Отец, в бывшем уважаемый токарь, а ныне безработный, перебивался случайными заработками, то приторговывая на рынке реализатором у более удачливых односельчан, то контрабандой возя на ветхом «Москвиче» из соседней России относительно дешёвый бензин, перепродавая соседям и постоянно рискуя. Мама не работала, сидя в "декрете" с годовалым братишкой - плодом то ли запоздалой вспышки родительских чувств, то ли просто неосмотрительности в супружеских взаимоотношениях. Однако незавидного материального положения, опять же, как и большинство её сверстниц, Наталка до поры старалась не замечать. Брали своё молодость, школьные заботы, окружение таких же, как и она сама, неизбалованных судьбой мальчишек и девчонок с их повседневными маленькими разочарованиями и радостями.


Наступил июнь. Отдышал медовым липовым цветом, осыпался на плечи нежным тополиным пухом. Отшелестели двойными проштампованными листочками экзамены, отхрипел на небогатом выпускном балу простуженный магнитофон. И, проснувшись однажды много раньше обычного от сжавшей сердце мосластыми жесткими паль¬цами щемящей тревоги, вдруг поняла Наталка, что окончилось детство. Что впе¬реди - непростая, но и манящая своей неизвестностью взрослая жизнь. И что строить её - если выражаться словами хорошо известной из школьного курса книги - желательно таким образом, "чтобы не было потом мучительно больно за бесцельно прожитые годы."


Однако, скоро книжки пишутся, да не скоро дело делается. Как жить, да ещё таким образом," чтобы не было потом мучительно больно", Наталка пока не предполагала. Но, глядя в потухшие глаза мамы и видя по утрам несвежее, осунувшееся от безысходности лицо отца, который вечерами все чаще являлся домой пьяным, слушая родительские разговоры, из которых со всей очевидностью яв¬ствовало, что им, её родителям, как раз-таки и больно, и мучительно, девушка ясно осознавала: такой жизни для себя она не желает. Нам ли, помнящим юность, её судить?


2.
За те тридцать два года, которые Игорь прожил на белом свете, ему не было ни больно, ни уж, тем более, мучительно. Ещё чего! Совсем напротив, вовремя по¬стигнув сущность новых "рыночных отношений", он, что называется, "сделал се¬бя сам", и этим весьма гордился. Мир он привык мерить деловой меркой, деля его на людей, которые, подобно ему, умудрились "взять Бога за бороду", и ''неудачников", то бишь всех прочих, к первой категории не относящихся. Такая нехитрая философия, не оставляя времени на ненужные и бесцельные размышления о смысле бытия, всецело предрасполагала к решительным действиям. Действовать решительно - по Игорю - значило любыми доступными спосо¬бами эксплуатировать "лохов"-неудачников, обманывая, обкрадывая, мошенничая - это уж как придётся. Приходилось всяко. И в результате этих эволюций Игорь, в бывшем выпускник университета и начинавший подавать некоторые надежды экономист, довольно скоро сменивший, впрочем, скучный канцелярский стол на беспокойную долю авантюриста, ныне являлся владельцем прекрасной квартиры, ухоженной дачи, великолепного серебристого "Вольво", а также "совместной" фирмы, торгующей оптом импортными продуктами. Помимо этого ему принадлежали также магазин и уютное кафе в центре города. Торговля продуктами - дело хотя и прибыльное, но отнюдь не настолько, чтобы приносить баснословные дивиденды и обеспечить Игорю тот уровень благосостояния, о котором не приходится сожалеть. На самом деле и фирма, и магазин, и кафе предназначались не более, чем для "отмывания" грязных денег, выручаемых за товар совершенно иного рода. Кое-какие продукты фирма Игоря действительно ввозила. "Для отмазки".


Основная же, подпольная деятельность, была сосредоточена совсем не на импорте, а, напротив, на экспорте. И предметом такого экспорта являлся "живой товар" - девушки - дешёвое пополнение для заграничных борделей. К сказанному остаётся добавить, что торговые дела Игорь вёл, конечно, не сам, будучи в преступном бизнесе не более чем пешкой и непосредственно общаясь с таким же незначащими фигурами, как он. О том, кто может являться слонами и ферзями в данной шахматной партии, Игорь мог лишь догадываться, но даже от догадок у него холодело в груди и противно потели ладони.


3.
Будущее неискушенному Наталкиному воображению рисовалось примерно таким.
Для начала - благо, её внешние данные к этому предрасполагают - неплохо было бы устроиться секретарём в какую-нибудь солидную фирму. "Солидная фирма" представлялась в виде некоего шикарного офиса, уставленного шикарной мебелью и шикарными компьютерами, где она, Наталка, шикарно одетая, подаёт в шикарных фарфоровых чашечках шикарный кофе шикарнейшим молодым людям. При этом сам смысл понятия "шикарный", если бы кому-то вздумалось спросить у Наталки, как оно, это понятие, видится её воображению, вряд ли поддался бы расшифровке. Шикарный, шикарная, шикарное - и всё тут. Словом - красивая жизнь.


Итак - она шикарный секретарь шикарной фирмы. Что далее? Глупый вопрос. Фильмы надо смотреть, дорогие мои! Конечно же, шикарное замужество, шикарная свадьба, и вот уже они - она и её муж - шикарный владелец фирмы - плывут по голубому морю на шикарном белоснежном теплоходе в шикарное свадебное путешествие. Багамы. Канары. Гавайи. Мальорка... Другие географические названия, кроме этих, почерпнутых из потрёпанных рекламных журналов, иногда попадавших в руки, в её хорошенькой головке как-то не прижились. Впрочем, для слад¬ких грёз о шикарной жизни с лихвой хватало и этих, немногих, пунктов на карте мира, который виделся ей неким сплошным нагромождением курортов, пляжей, отелей и коктейлей. "Что нам стоит дом построить? - Нарисуем - бу¬дем жить!" В общем, самого главного, по её мнению, она достигла. У неё была Мечта. И не просто мечта - Красивая Мечта!


В своих сладких грёзах Наталка была не одинока, целиком и полностью сходясь во мнениях с давней подружкой и одноклассницей, теперь уже бывшей. Подружку звали Галочкой, и была она в самом деле чем-то похожа на взъерошенного галчонка: маленькая, живая, востроносенькая, с блестящими, как две чёрных смородинки, глазками на смуглом личике и растрёпанной гри¬вой коротко стриженных чёрных волос.


Часто, сидя на облупленной скамеечке в пыльном поселковом скверике, не замечая ни окружающего, ни окружающих, подружки, отравленные сладким ядом хрустальных грёз, закатив глаза, щебетали. Вот примерное содержание одной из таких задушевных бесед:


- Ой, Галинка, а какой вчера фильм по двенадцатому каналу крутили - закачаешься! Смотрела? Нет? Вот дурёха! Там этот... ну, как его, Керк Дуглас, или Аль
Пачино, не помню, ну, в общем такой весь из себя видный, красавец-гангстер, одним словом, полюбил девушку-полисмена. Красота! Автомобили, цветы, драки, стрельба... А какие мужчины! Если бы ты видела!..


- Ну, и что дальше? - Глазки Галки, кажется, сейчас брызнут и, подскакивая, запрыгают по асфальту. - Она его убивает?


- Да нет же, глупышка. Она его просто ранит, а потом начинает ходить к нему в больницу и... короче, они влюбляются, он ставит крест на своём преступном
прошлом, потом она выходит за него замуж (глазки - угольки пышут таким жаром, что, того и гляди, огнём вспыхнут обе подружки, а следом - весь скве¬рик и весь мир), и они летят на Гавайи! Ну, вот, а там, после пляжа, когда они целуются в отеле и пьют шампанское, в номере вдруг раздаётся телефонный звонок. Он берёт трубку, и его адвокат говорит ему, что во Флориде скончался его дядя - миллиардер и оставил ему огромное наследство. А потом они, дер¬жась за руки, поднимаются по мраморным ступеням дядиного, а теперь уже их собственного - дворца, звучит музыка и фильм оканчивается!


- Здорово! - потрясённо вздыхает Галка.
- Ещё бы! - вторит Наталка. - Вот это жизнь!


4.
В один по-летнему прекрасный июльский день, ближе к вечеру, подружки, утомлённые долгими скитаниями по огромному городу, куда они приехали в поисках работы, неторопливо шагали по центральной аллее Парка культуры. Сюда Наталка и Галина забрели убить время, поскольку до "их" электрички оставалось ещё часа два с половиной. Вокзал располагался неподалеку, и подруги, не рискуя опоздать, а потому спокойные, вдыхая исхо¬дящий от цветов и кустарников аромат и мимоходом прислушиваясь к донося¬щимся из многочисленных летних кафешек обрывкам музыкальных фраз, подводи¬ли итоги дня. Итоги были неутешительными. Объявлениями о приёме на работу девушек-секретарей пестрели страницы почти всех продаваемых на лотках газет, что поначалу вселило в юные души бездну оптимизма. Однако же действи¬тельность оказалась куда более прозаичной, нежели, похожие на высокопарные оды, многообещающие строчки. Обзаведясь телефонной карточкой и оккупировав на долгое время будочку автомата, девчата без устали, но со всё меньшим энту¬зиазмом, накручивали диск. На одних номерах вкрадчивый шёпот автоответчика вежливо просил "оставить данные", на других казённые женские голоса с плохо скрытым раздражением скороговоркой вещали, что  Кое-где вакансии вроде бы и были, но по этим телефонам бархатные мужские голоса расспрашивали почему-то не о внешних данных, а о знании иностранных языков, умении пользо¬ваться компьютером и наличии дипломов о высшем образовании. После отрица¬тельных ответов теноры рассыпались в "искренних сожалениях" и прерывались отрывистыми стаккато гудков. Всё же среди общих отказов и сожалений нашлось пять или шесть адресов, по которым девушек пригласили зайти. Однако здесь они всякий раз наталкивались на бесконечные, похожие на спиральные ленты серпантина, очереди подобных им соискательниц "шикарной жизни", из коих все до единой были не менее молоды и привлекательны. Что не оставляло ни малейших шансов на успех.


- Что будем делать, Галь? - спросила Наталка, уныло болтая почти волочащейся по земле сумочкой на длинном ремешке и не гладя на подругу. Спросила просто так, лишь бы только не молчать.


- Ой, даже не знаю, Наталочка. - Галка горестно склонила головку, так, что её острый носик, будь он метра на полтора длинней, непременно проткнул бы асфальт. – Я, - как ты. А ты сама как думаешь?


Давно подмечено, что когда двое дружат, особенно если речь идёт о жен¬щинах, то одна обычно лидер, ведущий, другая же - ведомый. Галка к лидерству не стремилась, всегда уступая пальму первенства, а с ней и право принимать ответственные решения, подруге. Так ей, Галке, было и проще, и спокойнее.



- А что я думаю? - Наталка не то отвечала, не то рассуждала вслух. - Думаю, что будем и дальше искать.


- Это, конечно, верно... Да только вот денег у нас с тобой не густо. А дальше искать - значит опять ехать в город, опять звонить, потом городской
транспорт... У тебя сколько осталось? Давай посчитаем, подобьём, так сказать, "бабки".
"Подбив бабки", девчата еще более приуныли. Их скромной наличности, если отбросить сумму на сегодняшнюю обратную дорогу, ХВАТИЛО бы, в лучшем случае, разве что ещё на один подобный "вояж".


- Да, не густо, - кратко подвела итоги ревизии Наталка. А потом, со свойственной молодости категоричной недальновидностью, предложила: - Что-то жарко. Времени до электрички - море. Идём есть мороженое? Денег хватит.


- А как же...- всполошилась было Галка, но тут же замолчала, подавленная бесшабашной удалью подруги.


- А никак. Утро вечера мудренее. Что-нибудь придумаем. И потом: так мы с тобой ничего не выходим, только последние копейки на ветер пустим. В жизни
надо занимать активную позицию. Смотрела вчера фильм? Там девушка из такого же захолустья, как мы, едет в большой город устраивать свою судьбу. Едет устраивать судьбу, а устраивается прачкой и работает от зари до зари. Днём работает, а по ночам плачет над своей горькой долей, ну, вот. А потом однажды, в выходной день, идёт с подругой в кафе, и там они знакомятся с двумя шофёрами. Все влюбляются, а потом оказывается, что эти шофёры на самом деле никакие не шофёры,а,..


- Миллионеры? - задыхается Галка.
- Вот именно. Это они специально в шофёров переоделись, чтобы найти девушек, которые бы согласились выйти замуж не из-за денег, а просто так. За
бедных, но порядочных парней. Так что, милая моя, в жизни главное – удача. Не работу надо искать, а случай. Свой единственный шанс. Ну, что, идём?
- Идём,- покорно кивнула Галка.



5.
В кафе было уютно, а главное - прохладно. С подоконников и настенных кашпо, касаясь пола, свисали гирлянды экзотических растений. По выложенным ракушками ступенькам декоративного фонтанчика, прозрачно позванивая, струи¬лась водица. У стойки, перетирая стаканы наброшенным на плечо полотенцем, с достоинством возился упитанный краснощёкий бармен. К столику подошел грациозный юноша-официант в галстуке-бабочке, принял заказ, неслышно исчез. Через пару минут, словно материализовавшись из ниоткуда, поставил перед девушками вазочки с мороженым, дымящийся кофе, и вновь растворился в полумраке. Кофе пах солнцем и дальними странами. В мороженом, вместе с дольками ананаса, плавали звуки музыки. В мурлыканье саксофона, подобно отдалённому рокоту океанского прибоя, вплетались хриплые стоны Луи Армстронга. Расслабленно ковыряя ложечками и едва касаясь зубами пышущих жаром чашечек, девчата молчали, убаюканные обстановкой. Говорить не хотелось. Всё было ясно без слов! Прошло минут десять, а может, и двадцать, прежде чем витающую над столикими полутишину нарушил, как бы осыпавшись с люстры, бодрый голос:
- Скучаем, девушки?


Девчонки вздрогнули, моргнули, вскинули ГОЛОВЫ и... замерли с разинутыми ртами. У столика, нависнув над ними, собственной персоной стоял Он. Их Случай.


- Скучаем, девушки? - переспросил Случай, сахарно улыбнувшись, и непринужденно умостился на свободном стуле. Чего приуныли? Скучать, да с такими личиками, это, милые мои, преступление. А ну-ка, дружно улыбнулись! У-лыб-ну-лись! Ну, вот, и здорово! Теперь давайте знакомиться.


Их Случай, оказывается, звался Игорем. Высокий. Плечистый. Уверенный в себе. Артистическая копна золотистых волос. Высокий лоб интеллектуала. Дымчатые глаза. Желваки на скулах. Чувственные губы. Волевой подбородок. Вишневый костюм. Галстук в тон. В булавке – сиреневой каплей - сапфир. Холёные руки. Нежные пальцы. Перстень с печаткой.


Появление за их столиком сказочного джинна - исполнителя желаний произвело бы на подружек меньшее впечатление. Что джинн? Белобородый чудак-старикашка! Сейчас перед ними, не на экране, не в грёзах, а в яви, небрежно забросив ногу на ногу и лениво покачивая лаковым туфлем, восседал незнакомец с внешностью голливудской кинозвезды и, вдобавок, явно искал повода для знакомства. Наталка вначале растерянно, а спустя мгновение победоносно взглянула на Галку. Однако Галка её взгляда даже не заметила, окаменев от восхищения и прилипнув к незнакомцу остановившимися очами.


Игорь пробежал зрачками по лицам подруг и немедленно резюмировал, словно ставящий диагноз опытный врач: "-Милые дамы в растерянности. Шок. Тяжелый случай. Единственное спасение - шампанское со льдом." И, полуобернувшись к стойке, лениво бросил:
; Костик, будь любезен, всем шампанского!
; Сию секунду, Игорь Юрьевич.


Тучный Костик неожиданно резво засуетился. Его руки в белых нарукавника взлетели над стойкой, как потревоженные куры. Ещё миг, и бармен выпорхнул в зал, держа на согнутой руке мельхиоровый поднос с запотевшими фужерами. Через полчаса Наталка, Галина и Игорь были уже закадычными друзьями, казалось, зашедшими отметить случайную встречу после долгой разлуки. Фужеры сменились новыми, на столике появилась хрустальная ваза с фруктами, шоко¬лад, бутерброды, украшенные резными листиками салата. Наталка, было, отважно пискнула, что их финансы, дескать, поют романсы, и что... Но жалкий этот комариный писк словно захлестнул рокот прибоя:
- Сударыня, разве я похож на забулдыгу, альфонса, развратного негодяя и разорителя дам? Вы меня обижаете.


На забулдыгу Игорь ни в коей мере не походил, и вопрос, таким образом, был исчерпан сам собой.


Осушив бокал и бросив в рот виноградинку, Игорь расслабленно откинулся на спинку стула. Обвёл подруг обаятельным взором. Достал из кармана пачку лёгких "Мальборо", хрустнул обёрткой. Переломил крышечку и поочерёдно под¬нёс пачку девчатам.


- Угощайтесь!
Сам вынул сигарету. Чиркнул позолоченным "Ронсоном".


Никогда до того не курившие, девчонки, "давя стиль", набрали в рот дым. Затянулись. Дружно закашлялись. Подбадриваемые Игорем, пыхнули дымом ещё раз. Теперь дело пошло на лад.


Когда шампанское и хороший табак ударили в голову, не оставив и следа от былого смущения, Игорь, словно бы невзначай, начал задавать вопросы. По¬дружки взахлёб защебетали. Через пару минут новый знакомый был уже в курсе их бед и невзгод. Улыбка сползла с его лица, пеплом осыпалась в вазочку с мороженым и растворилась. Теперь глаза Игоря стали серьёзными.


А что, милые сеньориты,- спросил он, слегка рисуясь,- не напоминаю ли я вам доброго волшебника изумрудного города?


Подружки не знали, что ответить, но по их молчанию было ясно, что да, конечно, напоминает, и даже очень.


- А коли так,- правильно оценив их молчание, продолжил Игорь, - то наше сегодняшнее знакомство - всего лишь присказка. Вам поразительно повезло, о
несравненная Натали и драгоценность души моей, Галчонок. Ибо я - именно тот, за кого себя выдаю. Да, да, я - Гудвин, великий и ужасный, добрый маг, вершитель судеб и исполнитель грёз. И я вам обязательно помогу. Ещё как помогу! Поверьте, эту встречу вы, о, юные и непорочные создания, запомните на всю свою жизнь. Но сказка - завт¬ра. А сегодня - присказка. Вино и музыка! Костик, шампанского!


Засиделись далеко за полночь. Пили. Танцевали. Хохотали.
"Присказка" этого дня окончилась В лучших традициях, когда Игорь, словно золушек в хрустальной карете, подвёз их домой в непостижимом "Вольво". Под звуки органа, мягко выдыхаемые динамиками встроенной квадросистемы, Игорь взял с девушек обещание посетить его там же, в кафе, завтра, во второй половине дня. Уже прощаясь, вручил Наталке двадцатку.


 - Это вам на дорогу. Жду. Повторяю: сегодня была присказка. Завтра - сказка. Целую. До скорой встречи!


И укатил.
Девчонки, с которых хмель ещё окончательно не слетел, долго не могли разойтись, на все лады обсуждая случившееся.


...Дома позднего возвращения Наталки никто не заметил. Пытаясь не слышать доносящийся из соседней комнаты сивушный отцовский храп, Наталка, свернувшись калачиком под тонким одеялом и прикрыв глаза, грезила. Перед её мысленным взором живым призраком стоял Игорь. Вспомнилось, с каким восхищением глядела на него Галка. Сердце остро кольнула ревность. Чувствуя, что, кажется, начинает терять голову, Наталка сладко потянулась. Уже проваливаясь в сон, словно вновь услыхала: «- Эту встречу вы запомните на всю жизнь».
Эту встречу они с Галиной запомнят на всю жизнь. Н а в с ю ж и з н ь!



6.

Ровно в шестнадцать ноль-ноль следующего дня подруги, изображая на лицах смущение и предвкушая в душе продолжение вчерашнего праздника, входили в знакомое кафе. Против их ожидания, за столиками было пусто. Лишь неизменный пухлощёкий Костик буднично возился у стойки. Медленно, даже несколько сонно, взглянул на девушек ничего не выражающими глазами.
; - Игорь Юрьевич примет вас наверху, в офисе. Идёмте, я провожу.


По устланной пушистой ковровой дорожкой лестнице спутницы поднялись на второй этаж. Костик отворил тяжелую, чёрного дуба, дверь, подтолкнул их вперёд и неслышно исчез.


Помещение, где они очутились, было из разряда тех шикарных офисов, которые виделись Наталке в её мечтах. За полукруглым столом приёмной перед монитором компьютера, всматриваясь в ряды цифр на экране, сидела на вертящемся табурете юркая, как ящерка, девица - секретарь в круглых роговых очках - "хамелеонах" и потрясных нефритовых серёжках. Сонно шелестел кондиционер, пошевеливая шторы и шурша по щекам сухим шёлком прохлады. Спустя минуту из смежной комнаты возник Игорь, сегодня ничем не напоминающий вчерашнего донжуана. Строгий серый костюм. Чёрный, с искоркой, галстук. Даже запах одеколона был не вчерашний, лимонно-мятный, а какой-то новый, деловой, с примесью табачных оттенков.


Игорь сдержанно улыбнулся девушкам и, поздоровавшись, провёл их в небольшую боковую комнату без окон, но, это чувствовалось, хорошо проветри¬ваемую. В комнате, оклеенной цвета молочного шоколада обоями с позолотой, вдоль стен размещался угловой диван темно-коричневой тиснёной кожи. Посреди, на ворсистом, черно-бежевого орнамента, ковре, стоял приземис¬тый ореховый стол на гнутых резных ножках, чем-то похожий на журнальный, но только длиннее, шире и массивнее. Стол украшала хрустальная пепельница-ладья. Тут же, разбросанная с нарочитой небрежностью, громоздилась объёмис¬тая кипа красочно иллюстрированных журналов. На глянцевых обложках прео¬бладали лазурные краски моря и неба, а также белые - коралловых пляжей и роскошных мраморно-стеклянных палаццо. Игорь усадил девушек в стоящие у стола кресла, близнецы кожаного дивана. Сам же садиться не стал, куда-то торопясь.


; -Устраивайтесь поудобнее, милые дамы. Сейчас подадут кофе. Привыкайте к обстановке, полистайте журналы. В общем, не скучайте. А я вас, с вашего позволения, покину минут на пять. Дела, знаете ли... Впрочем, я скоро. Вернусь, то¬гда и поговорим.


Чуть погодя хозяин офиса вновь вошёл в комнату, ведя за собой невысо¬кого, средних лет человека, чрезвычайно напоминающего чертами лица глубо¬комысленного козла.


Знакомьтесь, девушки. Это - Додик. Додик - наш директор, м-м-м, по связям с зарубежными филиалами.


Додик сразу же не понравился. Короткие волосы цвета угольной пыли, пот¬ный, парафиново-желтоватый, с залысинами, лоб, выпуклые, похожие на жирных чёрных пиявок, глаза, сильно вытянутая из-под плоского носа нижняя челюсть, поросшая жиденькой бородёнкой - всё в нём было пугающе-отталкивающим. Даже дорогой пиджак из золотистой замши, и тот сидел на нём как-то коробом, нелепо оттопыриваясь на жирной полуженской груди и обтягивая дряблый круглый зад.


Не мужик, а прямо евнух из гарема,- с содроганием подумала Наталка, бросив косой взгляд в сторону подруги и убедившись по её сморщенному но¬сику, что та солидарна с ней во мнении относительно евнуха-Додика.


Между тем Игорь, от которого не ускользнуло впечатление, произведённое на девушек директором по зарубежным связям, умело ничего не замечая, непри¬нуждённо начал:
; -Итак, дорогие Наталья и Галина, слушайте, что я вам сейчас скажу. Внимайте и будьте внимательны. В обморок от счастья не падать. Все вопросы - потом.


Игорь, словно собираясь с мыслями, пошерудил в стопке журналов. Достал один, протянул девушкам.
- Перед вами - фотографии модных средиземноморских и атлантических курортов. Не буду перечислять названия, поскольку курорты, в сущности, все одинаковы. Так вот. На многих из этих курортов наша фирма имеет в собственности либо арендует недвижимость в виде отелей, ресторанов, пансионов и прочих увеселительных заведений. Естественно, нам требуется обслуживающий персонал. Как вы сами понимаете, преимущественно девушки, причём обязательно (он игриво подмигнул) хорошенькие. Далее. У нас есть одно строго соблюдаемое правило. Девушек в наши... объекты мы подбираем исключительно из Украины. Для придания им, объектам, так сказать, неповторимого национального колорита. Конечно, девушек с улицы мы не берём, полагаясь преимущественно на протекции. Знакомые, знакомые знакомых... Ну, и так далее. Однако изредка, чрезвычайно редко, заверяю, но всё же случаются исключения. В частности, если кто-то мне ну уж очень сильно понравится. Произведёт впечатление. Стоит ли говорить, что вы таковое впечатление произвели. Впечатление - ничего себе, подходящее. Похоже, вы - именно то, что нам нужно. Особенно касательно внешности и обаяния. Но - ближе к делу. В один из отелей... на Канарах… срочно требуются горничные. Две девушки заболели лихорадкой, и им необходима за¬мена. Вы мне нравитесь, в своих оценках я ошибаюсь не часто, поэтому вам предлагается шанс. Ну, что скажете? Согласны?


Наталка и Галка не знали, что и думать. Сказка? А может быть, всё это им снится? С данной версией, пожалуй, можно было бы согласиться, если бы... не Додик. Такие, как Додик, если и снятся, то разве в кошмарах. Происходящее же на кошмар покамест нисколько не походило. Значит - не сон. Значит...


; -Ой, Игорёк,- не выдержала Галка и словно в горячечном бреду, забубнила: - Ой, Игорёчек, миленький, ой, ну конечно же, согласны, спасибо, ой, даже не
верится, неужели я... неужели мы... это всё с нами...


И вдруг зарыдала, спрятав лицо в ладонях.
Игорь подал ей стакан с минеральной водой и ободряюще, но нежно, похлопал по спине.
; -Ну, вот. Уже и глаза на мокром месте. Я же сказал: не падать в обморок. Так-то вы соблюдаете уговор? Нехорошо, сударыня, с первого же дня нарушать
дисциплину.


Галкины глаза мигом высохли.
-Ой, нет, Игорёк, это я так... От счастья... Я уже все. Уже успокоилась. Видишь? Видишь?
; -Вижу. Ну, вот и ладушки. А что думает несравненная Натали?
И глянул на Наталку. Глянул как-то не так, как на Галину, совсем по-другому, это она мгновенно уловила врождённым женским чутьём. А уловив, ничего не ответила, лишь от шеи до кончиков волос залилась тяжелым душным пурпуром.


; -Думаю, что у Натальи тоже нет принципиальных возражений, - тут же поспешил сгладить обоюдную неловкость искушённый Игорь. - А коль принципиальных возражений нет, то думаю, что основной вопрос исчерпан. Теперь перейдём, образно говоря, к разборке механизма по запчастям и его подетальному рассмотрению.


Наталка и Галка в жизни бы не подумали, что у столь блестящего и простого, на первый взгляд, «механизма» может иметься такое великое множество "деталей".
; -Прежде всего, - продолжал Игорь, - вынужден поставить вам несколько условий. Условий, без неукоснительного соблюдения которых всё мероприятие в
целом является невыполнимым.


; -Игорь, прости, - перебила Наталка, проникшись деловой стороной переговоров.- Всё это замечательно, но ты не сказал... А сколько мы будем зарабатывать?
• -Хороший вопрос. Сразу видна хватка. Девушка, у вас большое будущее! Сколько? Ну, к примеру, устроило бы вас, скажем, ежемесячное жалованье в размере...


И вновь огорошил девчат, назвав такую сногсшибательную сумму в твёрдой валюте, на которую Наталкина семья здесь, в Украине, могла бы припеваючи жить года два.
-Только учтите, первый месяц работаете бесплатно. То есть, конечно, за¬рплата вам будет начислена, но она целиком пойдёт на покрытие издержек, связанных с оформлением заграндокументов, оплатой проезда, питанием в пути, ну, и так далее. Извините, у нас такое правило. Без возражений?


Обе, хором: -Без! Без!


-Тогда - далее. Выезжаете вы не одни. В составе группы. В группе будут и другие девушки, следующие в различные... филиалы. Общим количеством человек в двадцать. Отправляетесь по туристическим визам. Такой себе небольшой шоп-тур в Турцию, в Стамбул, за шмотками. И, самое главное, зарубите себе на хорошеньких носиках раз и навсегда: кто бы вас о чём не спросил, кто бы чем ни поинтересовался, хотя бы и невзначай, вы - туристы. Туристы - и пусть хоть вам о голову горы разбивают. Уразумели? Отправляетесь ровно через неделю, в восемь ноль-ноль утра от станции метро.
Он назвал станцию и помолчал с минуту, переводя дух.


; -Автобусом будете следовать до морского порта. Далее -теплоход. Что и как потом - это уже не ваша забота и не вашего ума дело. Старшим группы назначается Додик. Учтите: на период поездки он ваш отец, брат и одновременно духовный наставник. Все вопросы - к нему. Он за вас головой отвечает. Слушаться его беспрекословно. Иначе - немедленное возвращение домой. За ваш
счёт, разумеется. Учтите, девчонки, я за вас поручился. Старайтесь меня не подводить. Да, ещё, и это, пожалуй, самое важное в сегодняшнем разговоре. О вашем отъезде, до самой последней минуты и после, не должен знать никто. Ни единая живая душа. Всё, что касается нашего мероприятия - тайна за семью печатями. Для всех. Он назидательно постучал по столу костяшкой согнутого пальца. - Для всех, учтите. Даже малейшее нарушение хотя бы одной из вас этого фундаментального пункта нашей обоюдной договоренности повлечёт за собой мгновенное расторжение контракта.
; -Но как же… - возразила было Наталка. - А родители? Ведь семья… И по¬том, Игорь, вот, ты сказал, контракт. Мы будем подписывать какой-нибудь контракт? Ведь, говорят, так положено...


; - Отвечаю по порядку. Семьи вам уже пора создавать свои, госпожа Натали. Родители... Ничего, как-нибудь переживут дней десять. А сразу же по приезде на место свяжетесь с ними по телефону. За счёт фирмы. Думаю, лёгкий стресс
со счастливым исходом не причинит им особого вреда. Такая, я бы сказал, конфиденциальность продиктована исключительно деловыми соображениями. Сами понимаете, налоговая полиция не дремлет. А нам не хотелось бы привле¬кать к себе излишний интерес людей в погонах. И о контракте. В силу тех же самых причин, о которых я только что так долго вам рассказывал, наш контракт до вашего прибытия к месту работы будет иметь вид устной договорённости.
Там, куда вы прибудете и где получите... временный вид на жительство, с вами будет заключен письменный контракт по всей форме. Такая, м-м, форма сотрудничества не будет иметь для вас решительно никаких негативных последствий, нам же - значительно облегчит тяжесть налогового бремени. И нам хорошо, и милиции - тоже хорошо, поскольку не за что зацепиться. А раз
зацепиться не за что, то, стало быть, и голове болеть не о чем. Так что, как видите, полный ажур!
; -Наша милиция нас бережёт,- вдруг ни с того ни с сего, как-то невпопад, тоненько проблеял козлоподобный Додик и так же внезапно замолчал, словно подавился словами.


; -Ну и пусть себе бережёт,- чему-то улыбнувшись, ответил Игорь. - На то она и милиция. Однако всех не убережёшь. Потому—демократия. Демократия - прекрасная вещь, други мои. Превосходная! Ну, что, есть вопросы? Нет? Если нет, приглашаю всех присутствующих на небольшой семейный ужин, имеющий быть у меня на даче сразу же по окончании нашего совещания. Гарантирую балык, шашлык, коньяк... ну, и прочее, по выбору дам. Итак, конгресс объявляю закрытым. По машинам, дамы и господа!


7.
Стол был сервирован на свежем воздухе, в саду, во дворе дачи. Сама дача - двухэтажный воздушный коттедж с острым хребтом черепичной крыши и квадратной челюстью остеклённой веранды - растворилась в сумерках, утратила чёткость очертаний и казалась каким-то дремлющим динозавром. Деревья были увешаны гир¬ляндами цветных китайских фонариков, вокруг которых плясали кисейные рои розовой, жёлтой, зелёной, фиолетовой мошкары. Чуть поодаль, роняя вокруг неяр¬кие багровые отблески, курился мангал, источая головокружительный аромат шипящего мяса, исходящего пряными пузырьками янтарного сока.


Первый тост Игорь, как водится, поднял за дам. Второй - за успех предпри¬ятия. Затем тосты следовали поочерёдно. Пили, закусывали. Терзая гитару, что-то блеял, изображая пение, пьяненький козлик-Додик. На него не обращали внима¬ния. В конце концов, где-то около девяти вечера, повинуясь стальному взгля¬ду Игоря, Додик поднялся из-за стола, раскланялся, чуть не клюя носом в тарелку и, сославшись на неотложные дела, поддерживаемый водителем и петляя ногами, направился к автомобилю .Укатил.


Посвежело. Кофе пили уже на веранде. К половине одиннадцатого Галку окончательно развезло, и её, хохочущую и рыдающую, напоив валерьянкой, уложили на диване в гостиной.
Наталке спать не хотелось. Близость Игоря тревожила, волновала. Да и само¬му Игорю, казалось, тоже было не по себе. Покончив с кофе, они снова вышли во двор. В бархатной тишине по лаковому чёрному блюду неба катались масляные звёзды. Над горизонтом, запутавшись в неводе облаков, большим блестящим карасем тяжело бултыхалась луна. Из-под холма, от реки, сладко тянуло тиной. В прибрежных камышах полоскали горлышки лягушки. Где-то далеко цокал, цвинькал , захлёбывался, свистя и булькая, соловушка.


Наталка молчала, стараясь вслушаться в барабанную дробь застрявшего в горле сердца. Сердце-барабан отчаянно било тревогу, разливая по рукам и ногам сладкую, ватную, мятную слабость. Игорь скинул пиджак, заботливо прикрыл ей плечи. Приобнял. Она, склонившись, словно ива под ветром, приникла к его плечу.


Потом была спальня, теплый свет торшера, стук зубов о ледяной хрусталь бокала, кисловатый иней шампанского на губах. За плотной портьерой, невидимый, со скрипкой в руках тихо плакал Вивальди.
Губы Игоря, мягкие, словно у жеребёнка, ласкали лицо, шею. Она, зажму¬рившись и не пытаясь противиться расстегивающим блузку опытным пальцам, на ощупь нашла шнурок выключателя с костяным шариком на конце. По¬тянула. И канула в душный, мутно-лиловый омут.



Часть II. У ВРАТ АДА.


1.
В распложенное чуть выше уровня воды окошко иллюминатора крохотной, смахивающей на поездное купе проводников, двухместной каютки третьего класса тошнотно и тяжко плюхали волны. Плыли вторые сутки. Было парко и душно. Наталка и Галка, обессилев от морской болезни, валялись на койках в одних трусиках, накрывшись сырыми от пота простынями и поднимаясь лишь для того, чтобы по очереди наклониться над раковиной, исторгая из желудков остатки содержимого пополам с желчью.
; Галка, - простонала Наталка сквозь зубы.--А, Галк? Этот кошмар когда-нибудь окончится? А то я уже не могу. Так ведь и загнуться недолго.


; -Терпи, казак, атаманом будешь. -• Галкин голос с верхней полки каюты, похожий скорее на шепот, был еле слышен.--Додик сказал, что плыть будем около трёх суток. Значит осталось ещё столько же.


; - О, Господи, я этого не вынесу. Подохнем мы тут с тобой как мухи. Хоть бы на палубу, на свежий воздух выпустили. Как ты думаешь, чего это нас Додик взаперти держит?
; - Кто его знает. Видно, правила такие. У них ведь во всём -конспирация, словно это не фирма, а какая-нибудь нелегальная "партия нового типа".


; - Во, во... Едем в запломбированном купе, словно товарищ Ленин в Питер. Так тот хоть на Родину ехал, революцию делать. А мы куда? К чёрту на кулички! Хоть бы сказали, куда нас с тобой везут. Тоже мне, конспираторы, чтоб их...


Наталка с отчаяния матюкнулась. И тут же залилась краской, с ужасом осознавая, что это уже начинает входить в привычку. В небольшом автобусе, кото¬рый вёз их к побережью, многие девчонки "туристки" не стеснялись в выра¬жениях и вообще вели себя развязно. Казалось, Додик поощрял такую линию поведения, так же не блестя изысканностью речи. Едва отъехали, как он достал из-
под сиденья объёмистую чёрную сумку, в которой что-то красноречиво, стеклянно позвякивало.
- Ну что, красавицы, отметим отъезд? Ха-ха-ха! Мы едем, едем, едем в далёкие края, - блеял-причитал Додик, ощупывая попутчиц наглыми глазами-пиявками и расстёгивая сумку. – А ну-ка, живенько, налетели-накатили. Фирма угощает! Из недр сумки на свет Божий явились бутылки с водкой, какая-то снедь, пластиковые разовые стаканчики. Бутылки загуляли по рукам. Салон автобуса окутала табачная дымовая завеса. Вскоре послышались сальные шутки, развязный смех. Кто-то ссорился, вспоминал старые обиды. Кто-то пел.


Наталка с Галкой водку пить не стали, лишь наспех пожевали чего-то, кажется, это были бутерброды с ветчиной. Их удивляло, что такая солидная фирма на¬нимает, да ещё для работы за рубежом, девиц подобного типа. Подружки изумлялись, но помалкивали, думая, что все «эти» - лишь временные попутчицы, нанятые не горничными, как они, а какими-нибудь уборщицами-техничками, либо прачками, каковым знание хороших манер и политеса без надобности.


Теплоход, на палубу которого они за несколько часов до отплытия под¬нялись по ржавому трапу, был иностранным. Об этом они догадались, силясь прочесть название на носовой части борта. Однако сделать это так и не уда¬лось. Буквы, хотя и напоминали чем-то русские или украинские, отличались, и в привычные слова почему-то не складывались. Получалась какая-то белиберда. Само судно мало чем напоминало белоснежные круизные гиганты с журнальных обложек. Так, ничем не примечательная, видавшая виды скрипучая посудина явно грузопассажирского предназначения, с рыжими потеками на бортах и закопченной надстройкой. Команда в то время на палубе отсутствовала, скорее всего еще шатаясь по городу, и они, сидя в каютах, по которым разогнал их Додик, заперев двери на ключ и строго-настрого приказав «не возникать», за всё время своего плавания так и не увидели ни единого человеческого лица, кроме его отвратительной физиономии. Время от времени скрежетал ключ, в дверь просовывалась Додикова рожа, с ухмылкой спрашивая, не надо ли чего, а на самом деле озабоченно постреливая глазами, слово поверяя, на месте ли пассажирки.


; - Ну, милые дамы, как вам круиз? Общие впечатления? В голосе Додика сквозили явно издевательские нотки. - Не изволите ли чего-нибудь пожелать? В смысле, пожевать? А то ланч еще не скоро. Может быть, легкая закуска «а-ля-маринер»? Омары, креветки, крабы, лангусты? Или напитки? Бурбон, сода-виски, мадам Тюссо, фин-шампань, мартини?


; - Уйдите, Додик, тут и без вас тошно, - через силу парировала Наталка, у которой не осталось энергии для словопрений. - Впрочем, может быть, хоть теперь
вы скажете, куда все же мы держим путь? Что-то непохоже, чтобы этот «Титаник» доставил нас на Канары. От первой же океанской волны он попросту разлетится в щепки. Очевидно где - то нас ожидает пересадка. Где же? Когда?


; - Канары... Пересадка... - наморщив лоб, словно о чём-то напряженно размышляя, бубнил себе под нос Додик. - Да, да, вы совершенно правы, сударыня, вы совершенно правы! Всех нас, знаете ли, где-то, когда-то, что-то ожидает. Превратнос¬ти судьбы, так сказать…
; - И все же…
; - Секрет, секрет, - блеял Додик, закатывая глаза под бараний лоб и про¬тивно хихикая, - всему своё время. Всё узнаете, кисанькимои. Помните детскую песенку? - "Погодите, детки, дайте только срок, будет вам и белка, будет и сви¬сток! " - У вас всё впереди, и белка, и, ха-ха, свисток!
И дверь снова захлопывалась.


Наталка в изнеможении откидывалась на подушку ,закрывала глаза. Вспоми¬нала Игоря.
Почему-то Игорь после той ночи не стал ей ближе по духу, держась почти так же сухо и полушутливо-полуофициально. Лишь провожая девушек у автобуса, на пару минут отвёл Наталку в сторону. Положил руки на плечи. Сказал, сухо и как-то неискренне глядя в глаза:
; - Ну, вот, ты и уезжаешь. Что ж, уезжай, я буду тебя ждать. Вернёшься - тогда и поговорим. Хотя…- он неопределённо хмыкнул и отвёл взгляд в сторону, - кто знает, быть может, ты и не захочешь назад? Ну, ладно, в любом случае я тебя найду. Удачи!


И торопливо, смазанно как-то, отвернулся, отошёл, тут же принявшись под¬чёркнуто горячо за что-то отчитывать Додика.


Теперь, лежа в душной и пропитанной зловонными испарениями каюте, вслушиваясь в скрип переборок и плеск волн и время от времени вздрагивая от
хриплого рёва сирены, вызывающей очередную вахту, Наталка, хотя и смутно пока, начинала что-то понимать. Да, совсем не таким виделось ей это путешествие. Конечно, любые невзгоды и лишения можно перетерпеть во имя ве¬ликой цели. Но так ли уж велика, она, эта цель? Не опрометчиво ли они поступили всецело доверив свои судьбы, да что там судьбы, - жизни, - Игорю, этому почти что незнакомому, в сущности человеку, хотя и располагающей к доверию наружности. Сомнения клубились в ее груди, как скользкие дождевые черви. Обрывки фраз, недоговоренности, ухмылки Игоря и Додика, - вся эта таинственность и загадочность, наконец, развязные и успевшие, по-видимому, побывать во всяких переделках девицы-попутчицы… Нет ли здесь какого-нибудь подвоха? Неужели… Да нет, не может быть. Они порядочные парни. Вон, как угощали! И офис, опять же, шикарный. А ка¬кую зарплату посулили! Хотя посулить можно всё, что угодно, хоть Луну с неба. Но ведь даже не в этом дело, - задыхалась Наталка от накатывающих волнами воспоминаний и чувств. - Не в этом, не в этом! А в чём же? - А в том, что Игорь…Что я... Ведь я же люблю его! Он обещал ждать! Нет, он не может, он не посмеет, он не способен на низость! И всё же...


Молчала и Галка, затихнув на верхней полке. Может, уснула. А может быть, как и она, Наталка, думала и терзалась сомнениями.


Борта теплохода содрогались от мощных ударов волн. Качка усиливалась. С каждым часом, с каждой минутой родной берег отдалялся, становясь все недоступнее. С каждым часом, с каждой минутой девчонки все более остро начинали ощущать свое одиночество и полнейшую беззащитность. С каждым часом, с каждой минутой их не искушённые, ещё не привыкшие ко лжи сердца бились всё более учащенно. Словно предчувствовали нечто страшное и грязное.
Однако пока это были только сомнения.



2.

Касательно времени их прибытия Додик не соврал. К концу третьих суток, глубокой ночью, небо за иллюминатором озарилось тысячью огней. Качка пре¬кратилась. Судно, ревя гудком, входило в акваторию огромного порта. Остаток ночи и часть утра простояли на рейде, подойдя к причалу лишь около девяти. 3а полчаса до прибытия в каюту вкатился Додик, разодетый, словно на бал, в бе¬лейший костюм и кремовые туфли.


; - Итак, милые дамы, первая часть пути завершена. Подъём, подъём, красавицы мои! Вас ждут великие дела! Между прочим, это уже заграница! А на ваших ли¬чиках - ни тени радости. Крошки, вы ведь так мечтали о загранице! Где же ахи? Почему не слышно охов? Где, наконец, слёзы благодарности? Где...


; - Что за порт? - еле шевеля воспалёнными губами, спросила, перебив Додика, Наталка, высунув из-под простыни нос. - Где мы?


; - Где, где... У Бога на бороде! Может быть, в Турции, может, в Румынии. А мо¬гло статься, что и в Африке. Сейчас прибегут страшные туземцы и будут вас ам-ам! Вы ведь такие аппетитные!
И Додик скабрезно зацокал языком.


; - Уйдите, Додик, дайте нам одеться...
; - Уйду, уйду. Сию секунду-с. Не осмеливаюсь тревожить, хм-хм, непотребным взглядом ваши нежные прелести. Думаю, что и без меня их вскоре, гм, будет,
кому оценить… Ну, да ладно. Только вот что. На одевание и сборы - пятнадцать минут. Потом я провожу вас на палубу. У причала будет ожидать автомобиль.
На нём вы поедете дальше. Вести себя достойно. Не дёргаться, вопросов не за¬давать. Всё ясно? Тогда удаляюсь. До скорой встречи. Адьё, медамс!


; - А паспорта? - пискнула сверху Галка, - Вы вернете наши паспорта?
Их загранпаспорта уже здесь же, на судне, ещё до отплытия, сразу же по про¬хождении таможенного контроля, у них забрал Додик, сославшись на то, что, дескать, необходимо уладить некоторые формальности с капитаном теплохода. Обещал вскоре отдать, но так пока и не вернул.
; - Паспорта... - хмыкнул Додик. - Ну зачем вам, кошечки, скажите на милость, паспорта? С ними - одна морока. А так - тихо, мирно, ведь вы - организованная группа туристов? Не так ли? Как там в старом кино: руссо туристо публика морале? Ха-ха-ха! Ладно, ладно,- Додик прекратил ржание и отстраняющим жестом успокоил готовую вот-вот взорваться Галку, - будут вам ваши паспорта, никуда не денутся. Просто в порту надо будет проставить кое-какие отметки. Визы, штампы и всё такое прочее. Ох, уж эта мне вездесущая бюрократия! Так что, не метушитесь, всё будет о’кей. Ну, до встречи. Чао!


Порт дохнул на девушек зноем позднего утра, запахом йода и тысячью звуков. Далеко, на рейде, гудками переговаривались еле видимые суда. Скрипели лебёдки похожих на гигантских пеликанов портовых кранов. Слышались свистки локомотивов и разноголосица автомобильных сигналов. Откуда-то снизу, из-под бортов, доносился оживлённый многоголосый гомон. На секунду, перевесив¬шись через перила фальшборта, Наталка увидела толпу одетых в рабочую уни¬форму не то грузчиков, не то ремонтников, видимо, столпившихся у теплохода в надежде получить работу. На каком языке общались эти люди, из-за общего гама разобрать было невозможно.


Но вот на палубу, отдуваясь, словно пожилой почтенный бегемот, поднялся невысокий носатый господин с розовой плешью, одетый в лопающуюся на расползающихся телесах полосатую тенниску с расстёгнутым воротом и безразмерные брюки из светло-серой фланели, больше напоминающие юбку. Завидев сбившихся в испуганную стайку, жмущихся к стене надстройки деву¬шек, незнакомец, потирая потные ладони, довольно улыбнулся, сияя щёлками за¬
плывших жиром глаз, и замер в выжидательной позе. Навстречу ему проворно выбежал Додик, приветственно и в то же время как-то по-лакейски протяги¬вая обе руки. Толстяк ответил на приветствие, вяло помяв ладонь Додика в
своей, пухлой, подушкообразной, и отвел его в сторонку, где они быстро и с неожиданным для царящей вокруг парной духоты темпераментом заговорили по-английски. Додик что-то доказывал, простирая указательный палец в сторону девчат и цокая языком, примерно так, как это делает, нахваливая свой товар, мелкий лавочник где-нибудь на оживлённом восточном базаре. Глаза-пиявки вылезли из орбит, словно готовясь покинуть привычное обита¬лище и жадно присосаться к обвисшим лиловым щекам толстяка. Сам же толс¬тяк, отдуваясь, что-то бубнил в ответ. Казалось, что ему гораздо более важен не смысл сказанного им, а сам процесс говорения, поскольку, произнося слова, он явно пытался дотянуться похожей на кусок лежалого мяса нижней губой до кончика низко нависшего над нею бананоподобного носа и слизнуть с него нависшую мутную каплю. Видно было, что незнакомцу совершенно наплевать на разглагольствования Додика, и слушает он его не то из вежливости, не то просто со скуки, не желая тратить силы на бесцельную болтовню. Судя по тому, что минут через пятнадцать пыл Додика заметно поугас, дело близилось к развязке. И точно: едва Додик утомлённо замолчал, переводя дух, толстяк расстегнул почти невидимый, утонувший в складках жирного брюха поясной кошель-барсетку, извлёк из него заготовленный, заранее обернутый целлофаном и перетянутой крест-накрест клейкой лентой-скотчем пакет, похожий на почтовую бандероль, и протянул своему недавнему оппоненту. Услужливо повиливая задком и расплываясь в сладчайшей улыбке, Додик принял пакет, в мгновение ока исчезнувший во внутреннем пиджачном кармане.


После этого Додик и незнакомец подошли к девушкам. Додик, крутнув подбородком в сторону толстяка-бегемота, сделал рукой неопределённый жест и отчеканил, точь-в-точь, как ещё недавно представлявший его самого Игорь.


; - Знакомьтесь, птички. Это - мистер Костадис. Мистер Костадис – большой босс в нашей... фирме. Его слово - для вас закон...и для меня тоже. Сейчас вы спуститесь на берег, где уже ожидает автобус. На нём мистер Костадис до¬ставит каждую из вас... гм... по месту назначения. Моя же миссия, к моему ве¬ликому сожалению, на этом заканчивается. За сим разрешите откланяться и попрощаться. Благодарю за внимание и желаю обилия впечатлений, а также всяческих успехов на новом, так сказать, поприще. Удачи вам, мышки!


Над палубой повисла тишина, если только можно было считать таковой раз¬ноголосый портовый шум. Но девушки его совершенно не слышали, огорошенные неожиданной речью их недавнего сопровождающего.


; - Как же так, - выдохнул кто-то. - Ведь нам же сказали, что именно вы доставите нас по месту назначения! Так почему же...


Лицо Додика приняло такое выражение, словно его оскорбили в лучших чувствах.
; - Нет, вы только полюбуйтесь на этих сибариток! Им сказали! Да, сказали, так что же? Разве Додик вас обманул? Разве он не был вам все эти дни родным папой? Им сказали! Надо же! Куда вы ехали? Куда вы ехали, я вас спрашиваю! За границу или на северный полюс? За границу? Так разве вы не за границей? Покажите мне, где вы видите торосы и айсберги! Где вы видите белых медведей? И разве вы стоите на палубе ледокола? О, человеческая неблагодарность! Так, после всего, что я для них сделал, эти черные души имеют наглость обвинять меня во лжи!
И Додик, закатив глаза, горестно воздел руки к немым облакам, будто призывая их в свидетели столь вопиющего свинства.


Девушки, теснее сбившись в кучку, словно озябнув в это их первое, знойное июльское утро под чужим небом, молчали, не зная, что возразить, да и не имея на это сил. Они всё отчётливей осознавали, что события разворачиваются вовсе не так, как им еще совсем недавно чаялось и желалось, что чужая земля и чужие люди будто бы не радуются их прибытию, совершенно равнодушно, если не откровенно враждебно воспринимая тот факт, что вот, они, юные и красивые, освободились из плена тягостной повседневности и полунищего прозябания т а м, и, наконец, очутились з д е с ь.


Здесь, где по-иному должно светить солнце, по-иному петь птицы, где вся жизнь должна сразу же измениться к лучшему, влившись в совершенно иное, чем т а м , пьяно клокочущее, радостно бурлящее, изумрудно-лазурное счастливое русло.


Сейчас, стоя з д е с ь , готовясь ступить на чужую землю, уже начиная осознавать трагизм своего положения, но все еще на что-то надеясь, они пока не в состоянии были постичь великого значения и грандиозного смысла короткого слова Родина. Теперь Родина была далеко, их отделяло от неё громадное пространство воды и неба, и может быть поэтому, а может и потому, что совсем иной встречи ожидали они на этих, как они только что поняли, уже совсем не обетованных берегах, в сердце каждой впервые тревожно шевельнулась свившаяся клубочком ядовитая змейка по имени Ностальгия.



3.

Автомобиль, в который их усадили, совсем не походил на рисовавшийся воображению комфортабельный автобус с затенёнными стёклами, стерео и кондици¬онером. Окон не было вовсе, не говоря уж о прочем. Собственно, и сам подан¬ный экипаж автобусом можно было назвать разве имея болезненное воображение Скорее, это был просто большегрузный фургон с цельнометаллическим кузовом, вроде тех, на которых с оптовых баз по магазинам и рынкам развозят продук¬ты. Видимо, грузовик изначально предназначался как раз для такой цели, ибо кузов его снаружи был изукрашен рукой какого-нибудь живописца-гаргантюа гирляндами сарделек, похожих на розовых младенцев, влажными алыми булыжни¬ками сыров, корзинами фруктов, напоминающих россыпи самоцветов, бутылями на¬питков, сочащихся пеной невероятнейших оттенков. Даже само чрево кузова, к полу которого сейчас были привинчены ряды откидных пластиковых сидений, вроде тех, что и поныне являются непременным атрибутом поселковых клубов, хранило отголоски блуждающих по металлическим закоулкам пикантных запахов. Впрочем, запахам этим совсем скоро суждено было уступить место тяжкому ду¬ху многодневного пота и несвежих тел.


Ехали долго. Единственным утешением являлось то, что машину не подбрасывало на ухабах. Сказывалось хорошее качество дороги. Еще бы. Заграница все-таки. Палило солнце, и металлический короб кузова сразу же раскалился, словно духовка. Приоткрытые вентиляционные люки в крыше слабо помогали, и девушки пребывали в каком-то полуобморочном состоянии, сродни наркотической дрё¬ме. Время от времени грузовик съезжая с автострады на боковые ответвления, и, проползши сотню-другую метров, останавливался в тени небольших оливковых рощиц. Тогда становилось прохладнее, и девчата несколько оживлялись. Мистер Костадис открывал снаружи дверцы фургона и выпускал их размять ноги и "сбегать под кустики". После чего вытягивал из кабины, где ехал, пузатенький, как и он сам, саквояж. В саквояже были термосы с кофе и пакетики с сэндвичами. Искательницы сладкой жизни наспех закусывали, хлопала дверца и утомитель¬ное путешествие продолжалось.


Всё познаётся в сравнении. Теперь спутницы вспоминали о Додике, ещё не¬давно не вызывавшем в них ничего, кроме омерзения, чуть ли не с душевной те¬плотой. Ибо с ним, с Додиком, при всех негативных сторонах его натуры, можно было хотя бы перемолвиться словом. Пробовать же поговорить с мистером Костадисом было равнозначно попыткам завязать приятельскую беседу с бочкой топлё¬ного сала. По-русски либо украински мистер Костадис не знал ни слова, а если даже и знал, то скрывал это столь умело, что, видимо, и сам искренне уверовал в свою немоту.


Постепенно день начал клониться к вечеру. Стало прохладнее. Уже почти стемнело, когда все почувствовали, что машина въезжает в город. Звуки проносящихся мимо встречных автомобилей постепенно слились в единый непрерывный шум, в воздухе ощущался свойственней лишь большим городам сложный запах пыли, бетона и ед¬кого бензинового смога. Сидя за железняки стенками, они не могли судить о маршруте движения, но чувствовали, что фургон маневрирует, очевидно, петляя по улицам. Спустя примерно полчаса со времени начала этих перекрёстковых манипуляций машина, натужно подвывая на пониженной передаче и, видимо, втя¬гиваясь куда-то в ворота либо арку, остановилась. Снаружи послышались голоса, рассыпающие скороговорку чужой речи. Дверца распахнулась. В неё, сопя, с превеликим трудом втиснулся мистер Костадис, мгновенно облившийся ручьями пота. Отдышавшись, словно овец, отсчитал шесте¬рых девушек, занимавших два ближних ряда кресел.


- Гёлз, гоу ап! Квикли! Квикли!
И указал на выход.
Девушки вышли. За ними со стонами вытек мистер Костадис. Голоса снаружи на минуту сделались оживлённее, а потом стали удаляться. Фургон взревел двигателем и дёрнулся, вновь набирая ход.


Затем были еще две или три подобных остановки. Стало совсем темно. В конце концов в фургоне остались только Наталка с Галкой и с ними щупленькая девчонка, с влажными карими глазами, вздернутым носиком-пуговкой и волнами похожих на длинные собачьи уши рыжеватых волос, чем-то напоминающая спаниэля. Имя у девчонки было походящее к внешности – Нелли - за что и звали её не иначе, как Нелька-спаниэлька. Нелька не обижалась, лишь кротко моргая длинными золотыми ресницами и жалко улыбаясь.


; - Девочки, куда нас везут? Где мы? Что теперь с нами будет? - тихо прохны¬кала Нелька, всхлипнула и вдруг, роняя слёзы, жалобно, совсем по-собачьи, за¬скулила. Наталка с Галкой молчали, настолько измотанные и подавленные, что даже если бы, выйдя из фургона, вдруг увидели перед собой пышущую жаром топку крематория, это обстоятельство вряд ли породило бы в них какие-либо эмоции.


Наконец грузовик, ещё какое-то время попетляв улицами, ползком втянул¬ся куда-то в очередную арку, сердито фыркнул и замер. Заскрежетали несмазан¬ными петлями затворяемые ворота. Лязгнул засов. Дверца распахнулась, и дев¬чонки, не дожидаясь приглашения противного мистера Костадиса, по очереди, как сардинки из консервной банки, выскользнули наружу. Фургон стоял у стены кирпичного трёхэтажного здания старой постройки, в аккуратном квадратном дворике, также вымощенном щербатым, местами потрескавшимся красно-бурым кирпичом. Примы¬кая одной стороной к зданию, с других дворик был огорожен высоким, не менее чем в два человеческих роста, бетонным забором, увенчанным по верху спира¬лью колючей проволоки, перевитой зарослями не то хмеля, не то виноградника. В центре дворика круглилась клумба, обставленная кукольными белыми лавоч¬ками. Несмотря на позднее время, было довольно светло. По бледно-лиловому лаку неба, колыхаясь, блуждала полированная луна, молча, ласково поливая молочными отблесками разлапистые глянцевое листья населяющих клумбу латаний, облизывающих лавочки изломанными линиями теней.


Окна здания, забранные плотными железными жалюзи, были неприветливо черны, однако кое-где сквозь щели в слабо пригнанных планках пробивались желтые лучики света. Во дворике не было ни души. В тишине лишь без умолку, цокая крылышками, невидимые, стрекотали цикады. Снаружи, из-за забора, легкими тюлевыми волнами наплывал запах близкого моря, сливаясь с бальзамом лаванды и флоксов. Несмотря на все свои злоключения, девушки замерли, словно очутившись в некоем околдованном волшебном лесу. Иллюзия была полной.


И вдруг робкую тишину разорвал узкий, ни на что не похожий, рыдающий, режущий полукрик-полухрип:
; - Твар-ри! Умир-раю! Ой , рратуйте! Дозу ! Твар-ри, скор-рее! Горрю! Герроину ! Дозу ,твар-ри! О, гор-ре! Меррзавцы! Гррязь! Гррязь! Твар-ри!


Крик дёргался, корчился, коробился, дробясь о рябой кирпич дворика, кромсая в рваные тряпки ещё недавно чарующую, а теперь с треском рвущуюся, израненную ночь. И вдруг внезапно захлебнулся, замер столь же резко, как и возник. Девчонки от неожиданности аж пригнулись, потрясённо застыли, не зная, что думать и что предпринять.


В центральной части здания, пронзив пространство рыжей прядью яркого света, с треском отворилась дверь. Во двор, чем-то, видимо, взволнованный, трясущимся куском студня торопливо выперся мистер Костадис, изрыгая взрывы отрывистой ругани, уже не по-английски, а на всё том же, не знакомом им, языке. Следом, громко треща по кирпичу деревянными шлёпанцами, шустро семенила юркая, пройдошистая бабёнка неопределённого возраста, с растрепанной копной крашенных в черное волос, наряженная в косо сидящее поверх длинного рябого платья неряшливое подобие кружевного грязно-белого фартука, какие носят гостиничное горничные и официантки в барах. Бабёнка чем-то очень напоминала скользкую недочищенную щуку с остекленевшими бусинами слезящихся глаз. Она явно оправдывалась, что не производило ни малейшего впечатления на не перестававшего браниться, красного, словно варёный рак, толстяка. Замолчал он только тогда, когда странная пара приблизилась к девушкам. Зато щука, прищурившись и часто-часто помаргивая бесцветными реденькими ресничками, окинула их быстрым взглядом, и вдруг, хищно вздернув верхнюю губу и обнажив ряд крупных желтоватых зубов, что, очевидно, должно было изображать приветливую улыбку, словно треснула посередине, исторгнув из себя бурный водопад примитивных любезностей:


; - Ой, да и миленькие же вы мои цыпляточки! Да и какие же они слабенькие! Да и какие же они уставшенькие! Ай-яй-яй, надо же, довести девочек до такого состояния! Бедненькие же вы мои! Нет, это кошмар, кошмар! Ну, ничего, рыбочки, тетя Роза уже давно вас ждала, тётя Роза накормит, тётя Роза напоит, тё¬тя Роза уложит, - таки ах, как я вас сейчас обслужу! Вот, погодите, провожу го¬сподина Костадиса и сразу же идём в дом! Две секунды!
И побежала догонять уже нетерпеливо топчущегося возле машины толстяка, вновь перейдя на заискивающий тон и незнакомый язык.


Наталка, Галка и Нелька-спаниэлька, едва заслышав звуки родной речи, в пер¬вое мгновение взглянули было на бабёнку-щуку, назвавшуюся тётей Розой, с невольной симпатией и некоторым даже доверием, но пристальный, недобрый, стеклянный взгляд, сливаясь в сложную симфонию с исходящим от тёти Розы алкогольно-никотиновым амбре, вмиг охладил их краткий порыв дружелюбия.


Водитель включил фары. Грузовик, пятясь задом, стал медленно разворачиваться носом к распахивающимся ржавым челюстям ворот. Тётя Роза, помахав на прощание рукой, резко обернулась, и, твёрдо ступая, властно подошла к девуш¬кам. Ее недавняя любезность осыпалась с лица, словно грошовая пудра. Голос ее был мяукающим и резким.


; - Итак, милые мои, с приездом. Будьте, как дома. Впрочем, хи-хи, почему это "как"? Отныне это и будет ваш родной дом. Что? А ну, молчать, сучки! Слушать и не перебивать! Повторяю, теперь здесь ваш дом. А я - ваша нежная мама. И для вас я, учтите, никакая не тётя Роза, а Розалия Карловна. Уразумели? Так, ну, вот и замечательно. Будем слушать мамочку? Будем, будем. Иначе нельзя. Ежели, упаси Господи, мама рассердится, она может сделать непослушным дочечкам оч-чень больно. Оч-чень преоч-чень! Всё. А теперь - в дом. Мыться, переодеваться, ужинать - и по кроваткам. Всё остальное - завтра. Завтра с утра вас ожидает новая жизнь.


Розалия Карловна прищурилась, помолчала с минуту, и добавила, сухо усмехнувшись, словно каркнула:
; - А также интер-ресная работа.



4.

Дверь здания, в которую они вошли со двора, была чем-то вроде служебного входа. В небольшом замызганном холле, который уместнее было бы назвать скорее прихожей, и из которого вправо и. влево уходил узкий полутёмный коридор, освещенный небольшими настенными бра, облокотившись рука¬ми на письменный стол, дремал охранник - здоровенный бритоголовый детина в мятой камуфляжной форме. Завидев Розалию Карловну, детина испуганно вздрогнул, тряхнул грушевидной башкой, поросшей по одутловатым щекам трёхдневной проволочной щетиной, и подобрался, всем своим видом выражая усердие.


Убогая обстановка холла в комплекте с верзилой-охранником и дремлющей у его ног рыжей лишайной кошкой настолько напоминала внутренность какой-нибудь заштатной, родной поселковой «общаги», что девушки даже как-то успокоились и несколько пришли в себя. Было тихо, если не считать доносящейся откуда-то из-за стены, очевидно, с фасадной стороны здания, приглушённой музыки, довольно приятной на слух, но столь же незнакомой, как и язык, на котором Розалия Карловна несколько минут назад общалась с господином Костадисом.


Девушек, освеженных горячим душем, довольно сносно накормили, чуть ли не насильно заставив выпить по большой рюмке какой-то сивухи, отдающей гнилыми яблоками, которую, тем не менее, Розалия Карловна, не преминувшая заодно поднять до краев наполненный бокал «за встречу», назвала «кальвадосом».


Крепчайший «кальвадос» все же сделал свое дело, шибанув в голову и оказав расслабляющий эффект, что им было сейчас крайне необходимо. Розалия Карловна, ещё более охмелев и что-то гнусаво напевая под нос, провела их
по узкой деревянной лестнице на третий этаж и заперла в тесной, вытянутой наподобие трамвайного вагончика комнатке в конце коридора. Услышав скрежет ключа в замке, а следом - удаляющееся, приглушённое застилающей коридор облезшей ковровой дорожкой клаканье деревянных каблуков, наконец-таки облегченно вздохнули.


Одышливый будильник на столике стоявшего в комнате исцарапанного трюмо с надбитым у нижнего края зеркалом показывал половину первого ночи. Наталка, Галка и Нелька, облаченные в выданные им взамен их одежды одинаковые ночные сорочки с оборочками, выключив свет, улеглись на скрипучие, как уключины рыбацких лодок, продавленные кровати. Затихли, пытаясь уснуть.


Однако о том, чтобы уснуть, конечно, не приходилось даже мечтать. Слишком богатым событиями и впечатлениями оказался минувший день, слишком неожиданным, загадочным и страшным было то, что с ними произошло. Лёжа на узких скрипучих койках в чужом доме, в незнакомом городе неведомой страны, девушки широко раскрытыми глазами глядели в утонувший во тьме сводчатый потолок, как будто ожидая, что на нём, словно на киноэкране, вот-вот проступят яркими титрами ответы на тысячу волновавших их вопросов.


Первой нарушила молчание непоседа - Галка.
; - Девчонки, - глухо сказала она, встревоженно шмыгнув носом, - куда это нас завезли? Ой, страшно как, мамочки мои родненькие!
; В тишине было слышно, как стучат в ознобе ее зубы.


; - Ужас какой-то, - тоненько пискнула Нелька. - Железные ворота, черный дом, эти дикие вопли, тётя Роза, наконец… Не тётя Роза, а сущая ведьма, страшней просто не придумать! Слушайте, девочки, а может быть, мы и в самом деле в сказке? Может, это какой-нибудь дом с привидениями?
; - Утро вечера мудренее,- прагматично вздохнула Наталка, повернувшись на бок и подложив под голову смятую комом подушку. Койка, как чуткий музыкальный инструмент, тут же отозвалась арпеджио разнотональных скрипов. А вообще-то, девки, - продолжала Наталка, - мы с вами, кажется, крепко влип¬ли. И самым верным, пожалуй, было бы как можно скорее отсюда удрать. Лучше прямо сейчас. Потому что завтра, вернее, уже сегодня утром, боюсь, будет поздно.
; - Это в ночных-то рубашечках? - фыркнула Галка. - Воображаю: три грации в исподнем на ночных незнакомых улицах, вдобавок без паспортов и без языка. Интересно, что подумал бы, завидя нас, первый встречный полицейский?


; -Что бы ни подумал, - возразила Наталка, которой здравый смысл был при¬сущ в большей степени, нежели подруге, - а ведь не застрелил бы? Ну, поудивляется, посмеётся, может быть, а потом всё же сведёт в полицейский участок. Посидим до утра в кутузке, и то лучше, чем в этой мышеловке, а утром придёт какое-нибудь начальство, начнутся расспросы, протоколы... Да разберутся же, в конце-то концов!


; - Девочки, да вы в своём уме? - трусливо перебила Наталку Нелька-спаниэлька. - Как отсюда убежишь? В окошко с третьего этажа прыгать? Так из него и при желании не выскочить, даже если с собой захочешь покончить. На окне--стальные жалюзи, покрепче тюремных решеток. Мы только вошли, еще свет не выключали, а я тихонько, чтобы Розалия не обратила внимания, мимо окошка прош¬лась. Своими глазами видала. Нет, окошко - дохлый номер. А дверь заперта. И даже если бы нам удалось как-то её открыть, то видели, какой бритый барсук у входа сидит? А потом – железные ворота, забор, и тоже, видимо, везде охрана. Да это, девчонки, самая настоящая тюрьма! И выхода отсюда нет.


Нелька, по своему обыкновению, всхлипнула и тихонько, словно щенок, заскулила.
; - Да-а--а, дела..,- мрачно подвела итог обмену мнениями Наталка. И вдруг взорвалась: - Да перестань ты хныкать, наконец! Воет и воет. Тут и без тебя тошно.


Но Нелька в ответ на это замечание только ещё сильнее зашлась горьким плачем.
Наталкино сердце облилось жалостью. Она вскочила с постели, босиком прошлёпала к Нелькиной койке, уселась на краешек. Погладила Нельку ладошкой по мокрой щеке. Нелька тут же притихла, лишь её щуплое тельце всё еще судорож¬но вздрагивало.


- Да успокойся, дурёха, - как могла, утешала Наталка новую подружку. - Успокойся, ну? Ты сама-то откуда будешь?


Нелька назвала один из многолюдных "спальных" районов города, откуда незадачливые искательницы красивой жизни отправились в своё роковое "турне", и принялась рассказывать о себе. Оказалось, что она -круглая сирота, жила с глухой бабушкой и училась в предпоследнем классе средней школы. Пока бабушка была жива, худо-бедно перебивались на её мизерную пенсию. Однако незадолго до окончания учебного года старушка умерла, и Нелька, без средств к существованию, оказалась одна - одинёшенька лицом к лицу с жизнью.


5.
; - Бабушка, пока жива была,- шепотом причитала Нелька, хлюпая крохотным носиком, - всё переживала за меня, плакала, хотела, чтобы мне не хуже других жилось, чтобы я всегда была сыта, одета-обута, чтобы училась хорошо. "Выучишься,- гово¬рила,- может, в люди выбьешься." Я в школе и вправду хорошо училась, стара¬лась, да и интересно было. Одноклассницы меня за это но любили, завидовали. Смеялись надо мной и "золушкой" дразнили. Это потому, что я, как самая настоящая Золушка, в заплатанном да штопаном ходила, хотя и чистенькая всегда. Несколько раз к нам тётка какая-то приходила, из исполкома, что ли, предлагала в интернат меня устроить. Бабушка наотрез отказалась, я тоже - ни в какую. Наслышаны, какие "детки" в сиротских интернатах обитают и чем они там занимаются.


; - А родители твои где же?
; - Родители? - Нелька, совсем успокоившись, моргнув пушистыми ресницами и широко раскрыв глаза, приняла полусидячее положение, подбив под спину подушку, и доверчиво обхватила Наталкину руку цепкими маленькими пальчиками. - Были и родители, как у всех. Только... Отца я совсем не помню, он шофёром на бензовозе работал и в аварии погиб. Ехал зимой по трассе, резина «лысая», машину на гололедице занесло, перевернуло, бензин загорелся... Не осталось от папки даже пепла.


; - А мама?
; - Мама у меня бухгалтер. Была... В большом гастрономе. Знаешь, какая там у них жизнь? Вечные пьянки-гулянки, особенно после гибели папы. А потом, как
обычно, растрата. В общем, осудили маму. Дали ей шесть лет. Она бы как раз перед бабушкиной смертью освободилась, а может быть и раньше, если досрочно или по амнистии. Да только мама в зоне и года не протянула. Заболела туберкулёзом и через несколько месяцев не стало её. Вот и осталась я с бабушкой. А после -и вовсе одна.
; - И что же потом? Как ты...


; - Да никак. Не в детдом же идти? Первое время соседка подкармливала. Соседка у нас была хитрю-ющая, её бабушка крепко недолюбливала. Подкармливала, вроде бы как из жалости, а однажды и говорит: - "Давай-ка, Неля, я опекунство над тобой оформлю. Ко мне жить перейдёшь, а квартиру вашу продадим. Надо же, мол, тебя на что-то содержать, вот и будут деньги. Деньги, конечно, будут у меня, но я тебя за это и одену, и прокормлю, и доучу. В общем, тридцать три удо¬вольствия мне посулила за мои деньги. Знаю я эти посулы. Только бы квартиру продали, оказалась бы на улице или в интернате, ну, в лучшем случае, соседской падчерицей и бесплатной служанкой при её двух дочках. Тут-то и быть бы мне самой настоящей Золушкой. Отказалась я, и с того самого дня соседушка наша сердобольная не то что подкармливать, а даже и здороваться со мной перестала, проходила, как мимо пустого места. Обиделась, значит. Что было делать? Школу, конечно, бросить пришлось, не до школы, когда есть нечего. Про¬бовала подрабатывать на рынке лоточницей у мелких лавочников. Только все они, помимо работы, чего-то от меня хотели. Т о г о с а м о г о. От одного ушла, с другим разругалась, с третьим. Пока суд да дело - зима началась. Что такое зимой у лотка стоять в лёгком пальтишке и дырявых сапогах, догадываешься? Чтобы согреться, возьмём иной раз бутылку водки с такими же, как я, девчонками-бедолахами, выпьем на четверых - на пятерых, оно вроде как теплее становится. Сначала противно было пить, потом во вкус вошла. Понравилось. Сразу весело, обо всём забываешь, отходишь душой. Ну, а вскоре, впопьяне, на очередной вечеринке в чьей-то «хате» мужичонка один бойкий в тёмную кладовку меня затащил, да и изнасиловал. Да я особо, честно говоря, и не сопротивлялась. Пьяная была, разомлевшая. Что там говорить, сама понимаешь. А после этого и вообще пошло-поехало. На работе с похмелья выпить тянуло, а выпивши да у лотка… Короче, но досчитался хозяин раз-другой положенной выручки, выгнал меня с позором, и с тех пор ходу на рынок мне уже не было, разве только в качестве покупательницы.


В конце-концов докатилась я до того, что стала самой заурядной придорожной шлюшкой. Знаешь, когда стемнеет, вылетают на городские улицы этакие «ночные бабочки» и становятся у обочины, вроде бы как "голосуют"', чтобы, значит, их подвезли. А что, бывали и такие среди «водил», что остановятся и спрашивают: "Девушка, вам куда?" Сами полунищие, всё больше из бывших, сокращенных инженеров да учителей, ищут любой возможности подзаработать. Это - не клиент. Таким обычно отвечаешь: «Извините, нам с вами не по пути». Те же, с кем «по пути», - у них и машины побогаче, и вопрос они совсем иной задают. По-деловому так, притормозят, приоткроют дверцу и нагловато-вежливо: «Девушка, вы не на работе»? Платили хотя и не по многу, но за ночь трёх-четырёх клиентов обслужишь, вот тебе и заработок. Правда, почти всё на шмотки и косметику уходило, это ведь у нас вроде спецодежды. Иной раз случалось, что, помимо оговоренной суммы и нальют чего покрепче, а то и в кафе сводят. Но чаще бывали "обломы". Это когда вместо расчёта - ногой под зад, а то и кулаком в морду Что на таких, в суд, что ли, подавать? Оближешься, поревёшь, а затем подмажешься - и снова на обочину.


Галка, до того слушавшая Нелькину исповедь затаив дыхание, не выдержала повозилась на кровати и подала голос:
; - А не боялась? Так ведь и до диспансера известного недалеко. Или с беременностью «подзалететь»…


; - Вот, я и говорю, что заработки наши - одна видимость. У каждой - знакомый врач, раз в неделю хоть разорись, иди на "профосмотр". Думаешь, они бесплатно таких, как мы, принимают? Ого-го, дерут так, что мало не покажется. Такие вот дела, девоньки.
; Наталка и Галка обе, почти дуэтом:
; - А дальше что?


; - А дальше моя биография на ваши похожа. Тоже, небось, случайно с Игорем познакомились? Вот так же и я. Стою раз поздно вечером в центре, на своем «козырном» месте. Гляжу - «Волвач» классный подъезжает. «Прикинутый» мэн дверцу открывает, из салона - запах духов и музыка, словно из филармонии. А музыка - Игорек ведь у нас эстет - не какие-нибудь трах да бах, а скрипочки, Моцарта наяривают. Впечатляет. Подсела я к нему, а он вежливый такой, предупредительный, не скот, как большинство. Представился, имя спросил. О «работе» - ни слова, а с ходу приглашает в кафе. У него в городе кафе своё.


; - Знаем, - невесело вздохнули подруги.
; - Знаете? Ну, значит, и обо всем остальном должны знать.
Нелька помолчала, а потом, внезапно сменив тон с повествовательного на интимно-доверительный, свистящим шепотом сообщила:


; - Ой, девчонки, Игорь мне сразу же так понравился! Так понравился! Вы не представляете! Совсем по-другому, чем все. Первый парень, на которого я не как на клиента, а как на мужчину обратила внимание. Как он за мной ухаживал! Краси-иво! Только тогда я поняла, что значит женщиной себя почувствовать, когда тебе кто-то по-настоящему нравится. В первый же вечер он мне дал денег и взял слово, что я больше никогда не выйду на дорогу. Будто бы я для своего удовольствия работала! Глаза бы на эту дорогу не глядели. Потом он несколько раз ко мне заезжал, шампанское привозил, цветы, фрукты. Подарки какие дарил… Он сказал мне,


 что перед моим отъездом ему необходимо срочно оформить надо мной опекунство. Чтобы, дескать, не пропала моя квартира. Квартиру он продаст, а деньги вручит мне, когда приедет. Это и будет моё приданое к нашей свадьбе.


Нелька горько вздохнула, и теперь уже в отчаянии, с ужасом:
- Я ему поверила тогда. И опекунство мы оформили. Меньше, чем за неделю. У него ведь деньги и везде свои люди. Я подумала, что уже всё равно, если я уезжаю и если мы там… А вместо этого я здесь. Здесь! Девчонки, мне страшно! Неужели он… Так подло… Моя квартира - это же всё, что у меня… И потом… Потом… Девочки, я ведь беременна!


Наталку, которая и без того уже была сама не своя, словно внезапно ошпарили крутым кипятком. Оцепенев, она посидела с минуту в полном молчании, а затем подскочила и, не помня себя от ревности, горечи, боли, досады и ещё черт знает от чего, в голос завизжала:
; - Мр-р-разь! Повтори! Повтори, сучка, что ты сказала! Скажи, что ты врешь! Ну! Тварь! Мерзость! Я…О, Господи!


И что было сил, в бешеной ярости, несколько раз наотмашь хлестнула ничего не понимающую Спаниэльку по лицу.
; - Ведь врёшь, гадина, всё врёшь! Негодяйка, шлюха! Ну, говори!
; - Я не вру, - шлёпала разбитыми в кровь губами оторопевшая Нелька, не чувствуя боли и лишь заикаясь от неожиданности.—Я…Я…и в-в-п-п-п-р-рав-ду бе…бере…У-ууже вт-тор-рой м-м-месяц к-как…


Наталка молча поднялась, обернулась, и, деревянно переступая вмиг утратившими чувствительность, отнимающимися ногами, подойдя к своей кровати, рухнула поверх одеяла лицом вниз. Кусая подушку, корчась, беззвучно зарыдала.
 Так в одночасье рассеиваются в дым остатки иллюзий.
…Девчонки, девчонки… Глупые, наивные, доверчивые… То ли ещё с вами будет?



6.


Постепенно все успокоились, притихли. Перестала скулить доже Нелька, лишь время от времени шмыгая носом. Несмотря на позднее время, сон всё не шел. Об этом можно было судить по воспаленному скрипу матрацных пружин, когда то одна, то другая, то третья из погруженных в невеселые думы девчонок ворочалась с боку на бок. Сквозь полуприкрытые пластинки металлических, выполняющих одновременно функции тюремной решетки, жалюзи на расположенном в противоположном от двери узком торце комнаты окне пробивался лунный свет. От этого казалось, что через всю комнату, от окна до двери, пролегает отрезок ведущей из далекого ниоткуда в мрачное никуда некоей фантастической железной дороги, пестря проложенной вдоль пола молочной лесенкой шпал.


Девчонки лежали без сна, подавленные, разбитые, удрученные, о, сейчас, они это хорошо понимали, внезапно свалившемся на их головы несчастьем. Думали каждая о своем, но, по сути, об одном и том же.


О чем может думать девочка в семнадцать лет, - физически уже вполне сформировавшаяся женщина, но в помыслах, чаяниях, надеждах - всё ещё совершеннейший ребёнок? Когда неокрепшие, липкие створки души едва раскрылись, подобно нежным, не успевшим ещё просохнуть от искрящихся алмазных слезинок ночной росы, цветочным лепесткам, в ожидании солнца, света, тепла? О счастье, конечно о счастье, о чем же ещё, кроме счастья?


Счастье... Какое оно? В чём его смысл? Конечно, в том, чтобы исполнить предначертанный каждой крупице живой материи жизненный долг, подарив радость существования другим, подобным же существам, и продолжив их жизнью свою!
Однако когда тебе едва семнадцать, и за плечами ни знаний, ни житейского опыта, вряд ли понятие «счастье» ты осознаешь в таком вот скучном философском аспекте. Тем более, что сухой шелест страниц философских трактатов о сущности бытия вряд ли способен заменить мелодичный звон вмонтированного мудрым Создате¬лем в каждое юное сердце хрустального колокольчика под названием Любовь. Пока мы молоды, колокольчик прозрачен и чист, а звон его малинов и ничем не замутнен. Это потом, с годами, по одной, будут то и дело вплетаться в него фальшивые нотки, всё более уподобляя колокольчик мятой жестянке, а сам звон - постылому надтреснутому бряцанию, когда выясняется, что истинно счастливы лишь те немногие, которое даже по прошествии долгих лет не утрачивают стре¬мления и способности любить. Но это потом, в далёком потом, сам смысл которого не совместим со смыслом понятия "юность". Не пересекается с ним, как не пересекаются проложенные параллельно друг другу рельсы бесконечной желез¬ной дороги из ниоткуда в никуда. Дороги, зовущейся Жизнью.
Девчонки лежали на узких скрипучих койках в комнате, похожей на тюремную камеру, думая о несбыточном, призрачном счастье. Говорить не хотелось. Не было сил. Да и молодость всё же брала своё: вытянув из-под подушки горячечные липкие лапы, склеивал веки тяжелый, ознобистый сон.
Засыпая, Наталка, слово в самолете, мчащемся в грозовой туче, то падала в чёрную бездну, то каким-то подсознательным усилием воли, противясь подка¬тывающему к горлу тошнотному забытью, вновь приходила в себя, чтобы через мгновенно вновь утратить точку опоры. В зыбучей полудрёме воспалённому во¬ображению рисовались кошмары, похожие на галлюцинации наркомана, переживающего, как наяву, навеянные ядовитым дурманом невероятные видения. И тщетно пытающегося сжаться до размеров насекомого, заползти в спасительную щель, спрятаться, затаиться.
Вот из смрадного облака жёлто-фиолетовых болотных испарений возник, расплываясь во все стороны, необъятный мистер Костадис, с красной от натуги рожей силящийся догнать улепетывающего со всех ног, зажавшего под мышкой пачку банкнот Додика. В руке Додик сжимает огромный револьвер, время от времени оборачиваясь и беззвучно отстреливаясь. Мистер Костадис, не умаляя хода и сипло, хотя тоже беззвучно, хохоча, загораживается от пуль ею, Наталкой, которую держит за шиворот, словно котёнка. Наталка, поджав к подбородку коленки и холодея от ужаса, чувствует, что вот сейчас очередной выстрел разнесёт ей лицо, пытается крикнуть, умоляя Додика не стрелять, но вместо крика из горла макарониной тянется мышиный, задавленный писк. Зубы Додика хищно оскалены, козья морда расплылась в улыбке, глаза-пиявки, жирно блестя, прищуриваются, ловя на мушку цель, а из-за его плеча вдруг, будто бы вторая голова, медленно выползает, осклабившись коричневыми крючьями клыков, похожая на ссохшийся, заскорузлый башмак ведьмачья харя Розалии Карловны. Наталка судорожно разевает рот, откуда, наконец, вместо писка вырывается хриплое: Твар-ри! Умир-раю! Гер-роину! Затем тётя Роза исчезает, уступив место огромному, во весь горизонт, лицу Игоря. Игорь участливо улыбается, и вот уже перед его подбо¬родком мелькает рука с полным шприцем беловато-гнойной жидкости. С иглы сползает маслянистая капля. Шприц растет в размерах, заслоняя лицо, разворачивается, нацеливая острие иглы прямо Наталке в сердце… Трясясь, слизывая с губ капли холодного пота, Наталка приходит в себя, испытывая неописуемое облегчение от того, что всё случившееся - не явь, а бред.


 И вдруг настороженно вздрагивает, но уже не от бредового, а от совершенно явственного, тихого, но упорного скребущего звука. Наталка, приподняв голову и резким движением отбро¬сив со лба прядь мокрых от пота волос, прислушалась. Да, она не ошиблась: тихий скребущий, даже скорее скрежещущий звук - это не бред, а явь, и доносится он…


Прислушавшись еще внимательней, она вскоре определила и природу звука. Снаружи кто-то очень осторожно ковырял узким металлическим предметом в замочной скважине, явно пытаясь отворить дверь. Сердечко Наталки, было, вновь сжалось в грецкий орех, однако вскоре над страхом возобладало любопытство. Розалия Карловна, при необходимости, не стала бы ковырять в замке, а просто воспользовалась бы ключом. А поскольку никого страшнее Розалии Карловны в этом загадочном доме, по-видимому, не было, то и странные звуки не могли нести в себе угрозу. – А может быть, - затаила дыхание Наталка, задохнувшись от прихлынувшей к лицу вместе с кровью горячей волной внезапной надежды, - а может быть, это…


       - Наталка, - что это?, - прорезал тишину свистящий шёпот Галки. – Слышишь, кто-то открывает дверь!
       - Ой, девочки, я боюсь, - начала было Нелька свою обычную щенячью песню, но ту же поперхнулась вбившимся в горло суровым Наталкиным цыком и затихла, громко стуча зубами.
       - Да тише, ты, дура, - снова шикнула на Спаниэльку Наталка, и, свесив ноги с постели, на цыпочках, босиком подошла к двери и затаилась.
Звук прекратился. Очевидно тот, кто находился снаружи, заслышав подозрительный шорох, замер, решая для себя сложный вопрос о том, что в данный момент лучше: ретироваться или продолжить начатое.


       - Эй, ты кто? – громким шепотом пошла ва-банк Наталка.
Снаружи помолчали, а минуту спустя в замочную скважину ворвался ветерок ответного, очень похожего на Наталкин, испуганного шепота:
       - А вы? Кто вы такие? Вы – новенькие? Откуда вы? – спрашивал шепот. И сразу же предостерег:
       - Молчи, здесь уши есть даже у стен. Лучше помоги отпереть замок.
       - Как я помогу? – растерянно прошептала Наталка. – Откуда я знаю…
       - Тс-с-с! Шпилька есть? Распрями шпильку и загни на конце крючочком. Загнула? А теперь суй ее в замок и пытайся нащупать выступ. Ты дави на него изнутри, а я – снаружи. Давай, только осторожно. Поехали!


Язычок замка щелкнул и отскочил. Дверь на мгновение приоткрылась, и в образовавшуюся щель ужом протиснулась тощая фигура, похожая на мощи, обернутая во что-то вроде плюшевого больничного халата, цвет которого в полутьме различить было невозможно.
Девчонки как по команде вскочили с коек и, замерев, словно насмерть перепуганные суслики, уставились на незваного гостя.


Собственно, это был не гость, а гостья, о чем красноречиво свидетельствовали свисающие ниже плеч и образующие с подобием халата одно неряшливое целое клочковатые жидкие космы полуседых волос. Лицо же ночной незнакомки, облитое кислой сывороткой лунного света, являло зрелище настолько жуткое, что она вполне бы смогла бы послужить натурщице для Данте, если бы тот вдруг воскрес и принялся описывать очередные «прелести» преисподней. Оно чем-то напоминало ломоть дыни либо народившийся месяц, с далеко выдающимися вперед острыми оконечностями лба и костлявого подбородка и вогнутой средней частью, из центра которой, впрочем, весьма независимо выдавался хрящеватый широкий нос-шнобель, больше смахивающий на оттопыренное ухо. Но самым примечательным на этом пугающе-отталкивающем лице были глаза, в которые почел бы честью заглянуть любой астроном, исследующий природу и свойства загадочных черных дыр, где, как известно, исчезает реальность, и начинаются иные миры.


       - Давайтэ зынакомиться, - почему-то с сильным кавказским акцентом прошелестело странное существо. – Мэня завут Ашхен, а ви - кито? Новэнькые, да? Вай, горэ вам!


       Произнесши это тираду, заменившую ей приветствие, долговязая Ашхен уселась на край Наталкиной койки, обхватив руками поджатые к подбородку колени и протиснув между ними ни с чем не сравнимый нос, и вдруг горестно, по-бабьи, жалобно вздохнула и повторила: - Вай, вай, горэ вам!
Девчонки, мгновенно пробужденные к жизни этими такими простыми человеческими, но услышанными впервые за время их мытарств, исполненные сочувствия и сострадания последними словами ночной незнакомки, вызывавшей уже не стражх, а симпатию и ответную жалость, в ожидании дальнейшего развития событий столпились вокруг неё.
Наталка, первой придя в себя настолько, что оказалась в состоянии говорить, в голос повторила вопрос, заданный ею в самом начале этого нового приключения:


       -Ты кто?
       -Ай, тышэ, слюшай, зачэм кырычать? Не нада кырычать, кырычать успэетэ ещё, сычас нада тыха гаварыть, савсем тыха, - шипящей скороговоркой зачастила Ашхен, а затем, вытянув голову, предостерегающе поднеся палец к губам, прибавила:
       - Тыха! Кажется, кто-та идет!


Из-за двери послышалась выгибающая стонущие половицы тяжелая поступь. Топот приблизился и кто-то, большой грузный, очевидно, охранник, замер у двери, сипло дыша и прислушиваясь. Затем шаги стали удаляться и вскоре стихли.


       -Ты кто? – еще раз спросила Наталка, теперь уже шепотом.
       - Кыто, кыто!, - сварливо запричитала гостья. – Ашхен, я же сыказала! Словно ее имя могло что-нибудь объяснить!
Тогда Наталка поставила вопрос иначе.


       - Ашхен, скажи, где мы? Что это за дом? Куда мы попали?
       - Вай! А ви разве нэ зынаетэ? Нэ дагадываетэсь? Какие глюпие, савсем дэты да? Куда, гидэ? Туда! Ба-арррыдель, такое сылова ви знаетэ? А? Пу-би-лич-ний дом! Вас пыродали в пубиличний дом! Тэперь ви – па-рас-ти-тут-ки в домэ тэрыпымасти. П-парадажные дэвки! П-падажыдытэ! Пырыдот утро, мадам Роза вам висё расыкажит. И даже – пакажит…
Из горла Ашхен вырвались звуки, похожие одновременно и на лягушечье кваканье, и на грудной кашель, и на сиплый смех, и на плач. Покашляв, Ашхен уставилась на девчонок и жалобно сказала, обращаясь главным образом к Наталке:


       -Пасылюшай, у вас сыгарэты есть? Анаша есть? Дай, а? Ошын парашу. Не магу, савысем пылоха, высе кости балят, галава балыт.
И снова умаляющим шепотом:
       -Дай, а?
       - Да нет у нас сигарет! Не курим мы!


Сигареты у них, конечно, были, но, поскольку они остались в сумочках, изъятых Розалией Карловной, Наталка предпочла именно такой исчерпывающий вариант ответа. И лишь ответив, вдруг осознала весь ужасный смысл сказанного новой знакомой.


       -Как публичный дом? Как это - продали? Мы – гражданки другой страны!
       - Вай! Ана нэ зынаит! Ана сыпырашивает, как п-пырадали! За дэньги пырадали, как же еще?
И внезапно, словно поперхнувшись, снова шепотом закашляла-заплакала, ткнув пальцем Наталку в грудь:


       -Ана – гыражыданка! Ты – гыражыданка! Ви – гыражыданки? А гыдэ ваши пасапарта? А? Гидэ? Нэту? Нэту, нэту, нэту! И ужэ нэ будэт! Висё! Тыпэрь зыдесь, ви уже нэ гыражыданки. Эта ви там, у сыбя дома были гыражыданки…


А затем обобщила, причислив ко всем и саму себя:
       - Нэт, зыдесь ми - нэ гыражыданки. Зыдэсь ми – мясо! Гыряз! Парасытытутки! Ты, ты, ты… - она поочередно ширнула пальцем в лицо каждой, а потом вонзила его себе в шею. – И я – зыдэсь, ми ныкакие нэ гыражыданки, а пыроста кусыки мяса! Ви – кусыки мяса, пока еще мяса, а я – уже даже нэ мясо, а сыкилэт! Мынэ ужэ хана! Вах, Ашхен, Ашхен, кырасавица Ашхэн! Какая я была год назад! Какая я тыпер… Вах, горэ вам, горе минэ, горэ нам висэм!


       - Ты здесь уже год? – вопрос был задан всеми одновременно и слился в единый шепот.
       - Да! Да! Да! Год! Уже цэлий год, уже болышэ, чем год!
       - Ашхен, тихо пискнула Галка, - а почему ты до сих пор здесь? Почему ты не сбежала? Почему…
       - Убэжала? Куда? Атысюда ищё ны-ки-то, сылышытэ, ни-ки-то, ны-кагы-да, ны-ку-да нэ убэжал. Атысюда нылызя убэжать! Зыдэсь турыма. Зыдесь – висэ куплэно. У них зыдэсь висе сыхивачено, за висе и висэм – упылачено. Папыробуешь убэжать пэрвый раз – исыкалэчат, вытарой – убьют или разыберут…


       - Что, что? Как это - разберут? На общем собрании разберут, что ли?
- Ай, вай! Да! На сабырании! Так разыберут, чито патом уже ни на каком сабырании абыратно никито нэ сабэрет! На запычасти разыберут, панымаете ви? Или нэт? Па винтикам! Па гаичкам! Туда-сюда, туда-сюда!


       Из Ашхеновых глаз-дыр дохнуло на девчат могильным холодом. Ее руки темпераментно жестикулировали, иллюстрируя страшный контекст того, о чем она говорила, и что еще не могло дойти в полном объеме до их сознания.


       -Туда! Сюда!, - со свистом рубила Ашхен ладонями воздух, бросая руки, то вправо, то влево. – Туда! Сюда! Пэчонку – туда! Сэлезёнку – сюда! Почки – туда! Сэрдцэ – сюда. Висё пырыгадыца! За висе дэнги дадут! На висе покупатэл будэт!
       На миг подругам показалось, что они очутились в мясной лавке, столь красноречивыми и выразительными были речь, мимика лица и жестикуляция Ашхен. Чтобы хоть как-то сопоставить этот театр абсурда с реальностью сегодняшней ночи, Наталка спросила:
       - Ашхен, а где мы находимся? Какой это город? Какая страна?


       - Нэ зынаю, - искренне пожала плечами Ашхен. – Ныкито нэ зынает. Роза нэ гаварыт, ахыранник нэ гаварыт, кылиент не гаварыт, патамучта он наш язык нэ панимает, а ми – его. Ныкито нычего нэ гаварыт, п-панымаешь!


И она длинно выругалась по-армянски, очевидно осыпая проклятиями тех, кто «нычего нэ гаварыт», сначала всех разом, а затем – каждого в отдельности.
       - И всё же, - неожиданно подала голосок Нелька, - что, неужели никто никогда отсюда…
       - Нэт!, -отчеканила Ашхен с такой решимостью, с какой обычно ставят печать на подписи под смертным приговором. - Нэт! Ишо патаму нэт, чито атысуда, даже если убэжишь, сыкора-сыкора сама назад будэшь парасыца. Пылакать будэшь, кырычат, умалят будэшь. – Тетя Роза, - будэш кырычат, - сыкарей! Сыкарэй вазыми мэня назад кы сэбэ!
       - Почему? – изумилась Наталка.


       - П-патамучта! Узынаешь!, - загадочно хмыкнула Ашхен, вставая и собираясь уходить. – Кырики сэводня вэчером сылыхали? Зынаишь, кыто кырычал? Знаишь, зачем кырычал? Не зынаишь? Нычево, висё сыкоро узынаишь! Ах, жалыка, чито у вас анаша нэту!
И выскользнула из комнаты, как приведение.
Небо за окном серело. В эту ночь подруги так и не уснули.


Часть ІІІ. Преисподняя.

І.

Ровно в семь на трюмо зазвонил будильник. Сквозь планки жалюзи пробивались неяркие солнечные лучи, несмело ощупывая убогий интерьер комнаты. Собственно, кроме трюмо и кроватей здесь больше ничего не было, если не считать висящей прямо над Наталкиной головой небольшой гравюры в когда-то белой, а теперь до невозможности засиженной мухами раме и под стеклом, всю в желтоватых разводах от неряшливых прикосновений тряпки. Что было изображено на гравюре, из-за разводов понять с полной определенностью не представлялось возможным, однако все же это была оскаленная морда какого-то животного вроде кошки. Впрочем, кошка вполне могла оказаться тигром, львом либо и вовсе каким-то апокалиптическим зверем. Во всяком случае, гравюра произвела на девчонок удручающее впечатление, еще более усилив их страх перед неопределенностью.


Вскоре за звонком будильника в коридоре раздалось знакомое клакатье шлепанцев, в замочной скважине повернулся ключ, и приоткрывшаяся дверь явила взорам пленниц комнаты со страшной гравюрой мадам Розу во все великолепии нечесаной, обсыпанной перьями шевелюры и некотором подобии застиранного пеньюара, небрежно перехваченного обвисшим на бедрах и животе перекрученным тряпичным поясом со свисающими почти до пола концами.


- - Ну, что, крошки, как вам спалось? – спросила мадам Роза, громко зевнув и показав ряд жёлтых от никотина зубов, которые, казалось, оскалились и ухмыльнулись чудовищу на гравюре.
- Не ожидая ответа, Розалия Карловна сразу же перешла на деловой тон, время от времени все же срываясь на ёрническое хихиканье.


- - Подъем, милые, быстренько! У нас не залёживаются. Полежите, хи-хи, в другом месте и при иных обстоятельствах. А сейчас – куча дел, куча дел! Прежде всего, в душик. Потом – одеваться и завтрак. Потом – хи-хи-хи… Потом, милые, суп с котом. Все узнаете в свое время. Подъём, подъём!


После душа девушкам выдали пеньюары вроде тех, в которые куталась Розалия Карловна, но понаряднее, шелковые, с претензией даже на некоторую изысканность, заставили причесаться и провели, наконец, в другую часть дома, названную «чистой половиной» или «апартаментами». «Апартаменты» представляли собой довольно прилично обставленный холл, какие бывают обычно во всех гостиницах. С той лишь разницей, что он служил одновременно и ресторанным залом с барной стойкой, столиками на четверых, застеленными бледно-сиреневыми скатертями и с бледно-лиловыми стеклянными вазочками, в которых красовались букетики искусственной сирени. Здесь же, в зале-холле, в углу, наличествовало не занятое в это раннее время музыкантами возвышение для эстрады, уставленное блестящими инструментами, своей строгой солидностью и величавостью напоминавшими во много раз увеличенные хирургические. Из холла во второй этаж вела широкая, с перилами лакированного дуба, устланная пушистой, будуарных тонов, ковровой дорожкой, лестница.


Девушек, как новеньких, желтозубая Розалия Карловна усадила за отдельный столик в некотором отдалении, откуда они могли наблюдать, как сам зал, так и стекающихся в него из-за перегородки, откуда только что явились и они сами, тоже облаченных в пеньюары девушек примерно их возраста либо чуть постарше. Последней, не обращая ни на кого внимания, вошла Ашхен, волосы которой теперь были собраны в узел, а лицо накрашено, и уселась за отдельный столик.


Вообще первым и самым, пожалуй, главным, что сразу же привлекло к себе внимание Наталки, Галки и Нельки в этих как бы вплывающих в зал девушках была их полнейшая отрешенность от всего земного, мирского. Какие-то кукольные, словно механические и раз навсегда заученные движения голов, рук и ног. Застывшие зрачки, будто бы нарисованные на осколках бело-голубого фарфора. Легкое дрожание одинаково накрашенных стеклянно-морковных губ. Но самое потрясающее впечатление на подруг произвело то, что завтрак проходил в полнейшем молчании. Это молчание замороженных глаз и механически жующих фаянсовых губ являло собой зрелище настолько необычное и даже страшное, что впечатлительная Нелька уже совсем было закатила глаза под лоб и непременно хлопнулась бы в обморок, если бы не своевременный Наталкин щипок. Нелька пришла в себя и тихо, едва слышным шепотом спросила:
- - Девочки, да они все живые здесь, или нет? Гляньте, это же ужас, что такое!


В это время с подносом, уставленным чашками с кофе и булочками, к ним приблизилась уже успевшая привести себя в более-менее приличный вид и, судя по запаху, слегка подправить пошатнувшееся от вчерашних возлияний здоровье, мадам Роза и, как ни в чем не бывало, спросила:
- -Ну, что, милые, каковы первые впечатления? Обстановка? Как вам наши девочки? Хороши, не правда ли?
- - Они как мертвые, - набравшись смелости, брякнула Галка.
- - Кто? Наши девочки? Хи-хи! Вот уж не правда! Хотите, докажу?


Розалия Карловна выпрямилась, окинув взглядом завтракавших, как бы размышляя, которую из них выбрать в жертвы, и вдруг обратилась к их знакомой:
- Ашхен!- голос Розалии Карловны, казалось, был смазан жирным сапожным кремом. – Ашхенчик, рыбка моя, а ну-ка, подойди!
Тощая фигура поднялась над столом и засеменила к ним, словно катясь на невидимых под длинными оборками пеньюара колесиках.


- - Ашхенчик, хи-хи, как жизнь?, - фальшиво-дружелюбно спросила тетя Роза. Как ты поживаешь? Скажешь что-нибудь нашим новеньким?


- Здравствуйте, - деревянно проскрежетала Ашхен, кивнула головой, поразительно напоминая при этом скрипучий колодезный журавль, и глянула на девушек сонно и равнодушно, как будто бы видела их впервые. – Мы здесь живем хорошо. У нас все прекрасно…
- -Ну, вот и славненько. А хочешь… этого? Помогинчику?
Моментально с девушкой произошла разительная перемена. Она вдруг перегнулась пополам, цепко ухватила обеими ладонями дряблую руку мадам Розы и подобострастно впилась губами в тускло сияющий, старого золота, перстень на мизинце. Казалось, черные ее глаза потоками блестящей расплавленной смолы выплеснулись на стол, залив скатерть и поднос.


- - Р-разалия Карлавна, очэнь хачу! Р-разалия Карловна, пажалюста! Пажалюста!
- - Ничего, потерпи, милая, скоро придёт наш доктор, он тебя… всех вас мигом вылечит. А пока, - мадам Роза кивнула на поднос, где сиротливо дымилась оставшаяся на нем чашка кофе рядом с крохотной булочкой, - возьми это. Отнеси той… Там, наверху, пусть позавтракает, неблагодарная тварь. Да скажи ей там, - кинула она вдогонку удаляющейся Ашхен, - что и сегодня она будет наказана. Оставлена, хи-хи, без самого сладенького. Хи-хи, без этого… Без помогинчика! А ежели опять вздумает бежать, то… что ж, я не держу. Пусть бежит, поглядим, далеко ли ей удастся уйти.
Проводив глазами Ашхен, тетя Роза хищно усмехнулась и сухо промолвила:


- - Ну, вот, милые. У нас так. Будьте послушными девочками. Ведь отныне здесь ваш дом. И ваша работа… Устраивайтесь. Привыкайте.
- - Розалия Карловна, -несмело подала голос Нелька.- А этот дом… У вас здесь что? Ресторан?
- - Ресторан? - искренне изумилась мадам Роза, вскинув выщипанные стрелки бровей. - Ресторан?, - повторила она и вдруг коротко хохотнула. - Хотя… Впрочем… Отчего же, здесь у нас имеется и ресторан. А вообще… Милые мои, неужели вы до сих пор не догадались, где очутились?
И, прислушиваясь к вопросительному молчанию, кашлянула, чтобы затем театрально отчеканить:
- - Миленькие, да никакой это не ресторан, а самый что ни на есть обычный м-м-м, как вам это сказать… сад наслаждений! А проще – притон разврата. Публичный дом. Бордель, милые вы мои кошечки!


И для пущей убедительности произнесла по слогам:
- - Бор-дель! Да-с! Хи-хи-хи!
- - - Итак, Розалия Карловна цинично и откровенно подтвердив то, о чем ночью в полубреду говорила Ашхен, не оставила девчонкам и крупицы сомнения относительно места их теперешнего пребывания. Все, что ещё так недавно, всего несколько дней назад, представлялось заманчивым и романтичным, все басни Игоря об островах, курортах, отелях и прочих прелестях заморского бизнес-вояжа оказалось чистейшей воды блефом, ложью от первого до последнего слова. Страш', чтобы, значит, их подвезли. А что, бывали и такие среди «водил», что остановятся и спрашивают: ная, теперь уже не прикрытая прозрачным покрывалом призрачной надежды, правда, была здесь, в этом доме, в хищном оскале, мадам Розы, в потухших глазах когда-то красивой, а теперь, всего-то через год, превратившейся в жалкую старуху Ашхен, во вчерашних непонятных криках сверху. Впрочем, глядя на похожих на подкрашенные косметикой ожившие трупы девушек, молча сидящих за столиками, подруги начинали все явственнее догадываться и о природе этих странных криков. Однако догадки были столь чудовищны, что даже думать на эту тему не хотелось: по лопаткам сразу же пробегал противный зябкий холодок. Сейчас, когда их мысли уже не растекались вокруг вопроса о том, случайно ли они здесь, и не является ли происходящее неким досадным недоразумением, каждую охватило лишь одно страстное, всепоглощающее стремление: любой ценой, как можно скорее, избавиться от этого кошмара.


Бежать! Немедленно бежать из страшного дома, от наводящих ужас полуживых фигур и отвратительно циничной мадам Розы. Однако бежать, похоже, являлось делом непростым, и даже едва ли возможным. И все же … Нет, как ни пытались девчонки хотя бы чуть-чуть успокоиться, дабы поискать обдуманных выходов из создавшегося положения, желание их более походило на панику, какая обычно охватывает обитателей горящего дома либо пассажиров тонущего парохода, когда, забывая о ком-либо, кроме себя, люди бесцельно мечутся взад и вперед, не в силах помочь беде и лишь давя да калеча друг друга. Девчонки, и, не глянув на ароматный кофе и подрумяненные булочки, сидели подавленные, оцепеневшие, удручённые, не имея желания не то что есть, а хотя бы перемолвиться словом.


Между тем среди сидящих за столиками наметилось некоторое оживление, все более усиливающееся и, видимо, как-то связанное с доносившимися со стороны жилой половины дома голосами. Один, женский, принадлежал Розалии Карловне, другой же, мужской, слегка глуховатый, подругам был незнаком. Разговор, опять ведшийся на чужом языке, приближался, и вскоре девушки увидели рядом с вошедшей в зал мадам Розой весьма импозантного, невысокого лысоватого господина в выпуклых золотых очках, белой рубашке с песочным галстуком и в песочного же цвета костюме – «тройке». Господин, что-то негромко доказывая собеседнице, оживленно жестикулировал, то и дело демонстрируя из-под манжеты сорочки надетые на узкое смуглое запястье левой руки массивные платиновые часы с браслетом. Девушки – манекены, возбужденно блестя стеклянными белками глаз, тихо щебеча, разом вспорхнули с мест и устремились было в сторону вошедших, но Розалия Карловна властным протестующим жестом вмиг утихомирив их и вернув назад, подвела элегантного господина к столику, за которым расположились подруги и, представляя их незнакомцу, уже понятно сказала:


- - А это, доктор, наши новенькие. Как они вам? По-моему, хи-хи, даже очень ничего… Взгляните, какие свежие, словно бутончики!
И, исподволь злобно сверкнув на девчонок глазами, елейно промолвила:
- - Не хмурьтесь, кошечки. Ведь с вами пока, хи-хи, ничего страшненького не случилось, правда? А почему не кушаете? Неужели нет аппетита? Ах, как нехорошо! Кстати, знакомьтесь: это наш доктор, господин Али.
- - Ах, ну какой там господин!, - ослепительно улыбнулся из-под густой черной щеточки усов новоприбывший, слегка коверкая речь на восточный манер,. - Девушки, для вас я просто Али. Доктор Али. Ну? Давайте знакомиться. Как вас зовут?


- - Наталья.
- - Галина.
- - Нелли.
- - Прекрасно! У восточных девушек тоже очень красивые имена, но ваши… Ц-ц-ц… Разве сравнишь? Ваши в сто, в тысячу раз нежнее! Знаете, я учился в вашей стране и тамошние девушки… Ах, ах! Какие воспоминания!
И вновь смачно поцокал языком. Завершив, таким образом, официальную процедуру знакомства, доктор Али перешёл к делу, не меняя впрочем, доверительно-интимного тона:
- - Ну, милые, как здоровье? Какие жалобы? Что-нибудь болит? Издержки путешествия, знаете ли, дорога, неудобства, утомление и все такое… Хотя, признаюсь вам по секрету, выглядите вы совсем не плохо.


И он ободряюще подмигнул, словно не в силах описать словами то, как прекрасно выглядят его новые пациентки.
- - Доктор, - вскинула глаза Наталка, в надежде выклянчить для всех хоть какую-то передышку, чтобы прийти в себя и на досуге обдумать ситуацию, а может быть, кто знает, изобрести какую-нибудь хитрость, сулящую освобождение. - Доктор, мы все очень утомлены и плохо себя чувствуем. Нам бы отдохнуть два-три дня, очухаться, осмотреться, привыкнуть и вообще…
Она стыдливо замолчала, словно чего-то стесняясь, и, потупившись, опустила глаза.


- - Начинается!, - сварливо прошамкала мадам Роза. – Не успели приехать, как уже это не так, да то не эдак. Ничего, вы у меня живо очухаетесь.
- - Ай-вай, зачем так сердишься, Роза-ханум?,- блеснул из-под очков смоляными зрачками доктор. - Девушки устали с дороги, им действительно необходимо отдохнуть, немножечко расслабиться, успокоиться. Не сердись, не сердись, Роза-ханум, я их посмотрю, послушаю. И если надо (он взглянул на мадам Розу и в его скользком, змеином взгляде что0то очень нехорошо мелькнуло), да, если будет надо, назначу лечение. Общеукрепляющее. Так, ничего серьезного: массаж, физиотерапия, водные процедуры. Ну и, может быть, лёгкое успокаивающее. Какой-нибудь м-а-аленький укольчик! Так что быстренько на медосмотр! Приводи их минут через десять, Роза-ханум, я только переоденусь и вымою руки.


Повернувшись, доктор Али, что-то мурлыкая под нос, бодро направился к выходу. А проходя мимо основной группы вновь затрепетавших девушек, слегка замедлив шаг, бросил: -- И вас приму, дорогие. Погодите немного.
А затем, усмехнувшись в усы, добавил…
- - Десять минут! Всех, всех приму! Всех…вылечу!



3.
Атмосфера кабинета доктора Али подействовала на Наталку успокаивающе. В общем и целом кабинет напоминал их поселковую амбулаторию, хотя, конечно, сама обстановка, оборудование, голубовато сияющие инструменты из особой нержавеющей стали – всё это выглядело несравненно богаче, и, видимо, соответствовало последнему слову медицинской науки. «Родным» был сложный запах лекарств, обычный, без изысков, письменный стол, топчан, застеленный белоснежной крахмальной простыней. Вход в смежную комнату, где, видимо, стояли электрокардиограф, приборы для физиотерапии и прочая специальная техника, был занавешен полупрозрачным кремовым тюлем. Сейчас Наталка сидела за столом, как и обычно, с противоположной от места врача стороны и, вдыхая знакомый успокаивающий запах медикаментов, пыталась вслушаться в то, о чем негромко беседовал доктор с Нелькой в занавешенной комнате.


Нелька вошла в кабинет первой. Затем, минут не менее чем через двадцать, из-за двери раздался приглашающий голос:
- Входите, Наталья!
Она, робко ступая, вошла, оставив Галку дрожать в одиночестве в небольшой передней. Наталка недоумевала, почему, как это обычно случается, Нелька не вышла из кабинета раньше неё. Однако ничего из ряда вон, по-видимому, не произошло, поскольку из смежной комнаты доносился спокойный голос доктора и жужжание кардиографа.


Через минуту доктор Али, в белом халате еще более элегантный, нежели даже в так шедшем ему костюме, выпорхнул из-за занавесок, от чего-то довольно потирая руки.
- - Какое сердце, а?,- темпераментно спросил-восхитился он, глядя на Наталку и одновременно куда-то поверх неё. - Нет, это просто сказка Шахерезады, а не сердце! Мотор!
А затем, буднично блеснув стеклами очков, предложил Наталке лечь на топчан. Наталка, сняв пеньюар и оставшись лишь в трусиках, повиновалась.


Проделав обычные для медицинского осмотра процедуры и манипуляции, выслушав сердце и лёгкие, доктор Али располагающе улыбнулся:


- -Ну, а теперь, моя дорогая, пожалуйте вашу восхитительную попку. Как я и обещал, небольшой укольчик. Ничего страшного, просто расслабит и успокоит.
Укола Наталка не почувствовала. Лишь лёгкий, приятный хлопок по ягодице сухой и теплой ладонью, и вот уже доктор Али танцующей походкой, весело напевая какой-то восточный мотивчик, приблизился к входной двери и, приоткрыв, мелодично прогудел: - Ро-о-озочка, где ты там! На минутку, ты мне нужна!


И тут же, обращаясь к Галке:
- - А вы, Галочка, свет очей моих, посидите ещё минутку. Только одну мину-у-уточку!
После чего, вновь прикрыв дверь, уселся за стол, принявшись что-то быстро писать позолоченной ручкой на листочках бумаги.


Лежа на топчане лицом в потолок и подложив руки под голову, Наталка просто физически ощущала, как чувство тревоги и страха оставляет её, сползая с тела, словно несвежее белье. Мышцы расслабились, к голове, будто бы промывая её изнутри, прихлынула волна свежей, прохладной крови. Мозг работал, казалось бы, ясно, однако мысли о том, что надо срочно что-то предпринимать, делать, куда-то бежать, - теперь все эти мысли нет, не исчезли совсем, а просто отступили куда-то на задний план. Почему-то вспомнились родной посёлок, школа, одноклассники, выпускной вечер. Воспоминания были приятные, навевая лёгкую грусть. Из небытия выплыло лицо Игоря, оно уже опять казалось милым и симпатичным, как тогда, в ту их единственную и такую волшебно-прекрасную ночь на даче. Затем сделалось приятно от мысли, что здесь, рядом с нею, её подруги, что она не одна, что и Ашхен, и все остальные девушки – всё же её землячки, и вообще, конечно же, в конце концов, всё должно кончиться хорошо. Она прикрыла глаза и погрузилась в легкую дрему, слыша голоса доктора и беседующей с ним мадам Розы, которыя – вот диво! – вроде бы касались ушей, но скользили как-то мимо сознания, не затрагивая чувств.


- - Как в сказке, - подумала Наталка и усмехнулась, - по усам текло, а в рот не попало.Нет, почему по усам, их ведь у меня нет, не по усам, а по ушам… Усы…У доктора Али красивые усы… И вообще он ничего себе, славный малый…
Между тем, голоса продолжали бубнить:
- - Слушай, Роза, это редкая удача, редкая. Такое разве что раз в два-три года бывает!
- - Эта, на топчане, всё слышит. – Голос мадам Розы резок, но всё равно уже не столь неприятен… Да Бог с ней, с этой Розой…


- - А-а-а, пускай, все равно она сейчас, как в трансе. Внушаемая натура…Представляешь, это-то после легкого седативного? Вообрази, что с ней будет после основного укола? Нет, я просто начинаю возбуждаться. Эту девочку я мимо себя не пропущу! Нет!
- - Ладно, донжуан, так и быть, это будет твой приз, если все пройдет удачно. Так ты говоришь, эта, там,…- и мадам Роза махнула рукой в сторону занавесок.


- - Да! Да! Слушай, я проверил. Сердце – сказочное. И группа крови та же, и резус. Конечно, на месте нужны будут еще анализы, но главное, что в основном всё совпадает! Слушай, пятьдесят тысяч! Ну, пускай из этой суммы наши – десять процентов, но всё равно – большие деньги. Конечно, можно бы попробовать списать ее обычным порядком, но если ОНИ узнают – нам с тобой крышка. Нет, лучше уж не рисковать. Пусть пять, а не пятьдесят, но они тоже на дороге не валяются. А? Да, она – это тебе не эти вот хухры-мухры. Хотя, ц-ц-ц, тоже хороши. Смотри, какие грудки! Персики! Ай-вай, пропащий я человек...


- - Опять ты за свое! К делу давай!
- - А главное, представляешь, она беременна! Сейчас её организм как аптека, сам себя лечит. Сам себя чистит. Слушай, а может, больше попросим? Тогда «вершок» - наша законная премия. Давай, а? Такое сердце днём с огнем не найдёшь! Они дадут!
- - Ладно, там видно будет… Ну, давай, звони.


Наталка слышит, как жужжит телефонный диск, а следом доктор Али что-то пылко доказывает, по-восточному щелкая и придыхая.
- Ну вот, - поговорив, доктор Али кладет трубку и вновь обращается к Розалии Карловне. – У них уже всё готово. Пациент ждет. Самолёт будет через сорок минут. Машина к нам уже вышла. Так как, с ней поедешь?
- Да, в аэропорт. Попробую поторговаться, если уж ты настаиваешь.
- Ладно, давай пока то, да сё, пока приедет машина, сейчас я быстро с этими двумя новенькими закончу, а ты гони остальных на уколы, а то у них уже глаза мутные. И…- доктор Али подумал с минутку, как бы колеблясь, а потом решительно провел ладонью по залысинам высокого лба и добавил: - Да…давай, ну, беглянку эту тоже, что ли. Она и так достаточно наказана. Три дня без дозы. Довольно, а то будет спинку у кровати грызть. Ещё зубы переломает.


Он улыбается и панибратски хлопает Розалию Карловну по щучьей спине.
- - А товар, Роза-ханум, портить нельзя. Не годится! Это, ц-ц-ц, нэкоммэрчэский подход, слушай, да?


4.
Сквозь полузабытье Наталка полуслышит и полувидит, как Розалия Карловна и доктор Али идут в комнату за занавесками.
- - Вставай, милая, вставай, моя дочечка, - щебечет Розалия Карловна, обращаясь к Нельке… - Ну, вставай, слышишь? Разнежилась!


- - Куда вы меня? – слабо пищит Нелька. – А девочки? Одна я не хочу!
- - Девочки, девочки, - медоточит голос доктора Али, - зачем тебе девочки? Сейчас всё у тебя будет, как в сказке! Поедешь с доброй феей (он, полуобернувшись в сторону мадам Розы, иронично цокает) в сказочную страну, в сказочный белый дворец. Представляешь, а? Там тебя уже ждёт-не дождётся…ц-ц-ц, сказочный принц. Он обнимет тебя, и ты, милая, отдашь ему своё сердечко! И, как в сказке, вы будете неразлучны до са-а-амой смерти!


- - Я…Я не хочу, - слабо протестует Нелька, а потом вдруг внезапно начинает визжать так тонко и пронзительно, что, кажется, от её визга в окнах вот-вот рассыпятся стекла:
- - Нет! А-а-а! Нет! Куда вы меня увозите? Нет! Я не хочу! Я не поеду! Девочки! Мама! Мамочка! А-а-а!


Из-за занавесок доносится возня, звуки пощечин, визг.
- - Да уйми ты её как-нибудь!, - сатанея, срываясь на хрип, рычит мадам Роза. - Да сделай ты ей укол!
- - Нельзя укол! Испортим ма-те-ри-ал!
- - Совсем ошалела девка! Али! Чёртов Али! Да позови же кого-нибудь! Я её не удержу, сейчас эта дура шуму наделает!


Наталка пытается встать, что-то сказать, как-то защитить Нельку, но руки и ноги, словно ватные, не хотят повиноваться, а вместо крика из уст еле слышится невнятный шёпот.
Доктор Али, красный, с расцарапанным лбом и очками в одной руке, изрыгая непонятные проклятия, вырывается, путаясь в занавеске, из комнаты, где мадам Роза из последних сил борется с ополоумевшей от животного ужаса Нелькой, и другой нажимает кнопку под крышкой стола. Минуту спустя в кабинет вваливаются два дюжих приземистых охранника с одинаковыми кирпичными рожами. Охранники похожи на базарных мясников, только не в клеёнчатых фартуках поверх замызганных белых курток, а в армейском камуфляже, и, грохоча пудовыми ботинками, словно бульдоги, устремляются на помощь мадам Розе. Слышен её облегченный вздох. Мадам Роза переводит дух и, уже спокойно, отдаёт распоряжения:


- - Руки ей простынёй к туловищу! Да заклейте пасть, чтоб не кусалась и не орала, стерва маленькая! Эй, Али, там у тебя на софе я видела скотч. Давай сюда!


Звуки борьбы стихают. Из-за занавески доносятся лишь сопение и тонкие задавленные стоны. Затем слышится скрип, очевидно, не часто отворяемой двери черного хода, и звуки стихают.
Нельку-Спаниельку, хрупкую, как белая мышка, несчастную, трусливую, доверчивую, наивную, глупую, добрую Нельку Наталка так уже больше никогда и не видела…


Оставшись с ней наедине, доктор Али долго фыркает у раковины, затем звякает каким-то флакончиком, прижигая ссадину на лбу. Окончательно приведя себя в порядок и приняв прежний непорочный вид, доктор как ни в чем не бывало подходит к Наталке и присаживается на край топчана в ногах.
- - Ну что, звёздочка моя? Как самочувствие? Успокоилась?


Наталка расслабленно шевелит пальцами рук и чему-то улыбается.
- - Ну, вот, видишь, как всё замечательно? А теперь, ласточка, подымайся, и идем в ту комнату. Там доктор Али тебя еще немножечко полечит. Ну! Подымайся, милая моя, давай я тебе помогу! Вот так, потихонечку, не спеша. Ай, какая умничка!


Вскоре Наталка оказывается в помещении, откуда только что уволокли Нельку, на точно таком же топчане, возле которого, в изголовье, поблескивает стеклянный столик-этажерка, вроде тех, на которых в ресторанах развозят закуски. На столике – вата, ампулы, какой-то тёмный флакон с притёртой пробкой, кусок тонкого резинового шланга. Тут же, как патроны в обойме, несколько одноразовых шприцев в жёсткой пластиковой упаковке.


Доктор Али устраивается рядом на белом пластмассовом стульчике, берёт её руку в свои и нежно массирует в области предплечья и локтя.
- - А ну-ка, поглядим, какие у нас вены. Ц-ц-ц! Слушай, прекрасные вены, замечательные, мягкие, шелковистые, просто как нитки мулине! Ай-вай, сейчас, милая, сейчас доктор сделает ещё один укольчик, и всё сразу станет хорошо! Ты даже представить не можешь, как тебе станет хорошо!
- З-з-зачем? Н-н-не н-надо… Ну, н-не надо, п-п-пожалуйста, - шепчет Наталка непослушным, заплетающимся языком, не в силах сопротивляться.


- - Надо, милая, надо, дорогая. У нас в этом доме всем делают такие укольчики. Сейчас, сейчас, - припевает доктор Али, и, набрав в шприц мутноватое содержимое одной из ампул, перетягивает Наталке руку резиновым жгутом повыше локтя. – А теперь поработай ручкой, потрудись. Чтобы познать блаженство, всегда надо нем-но-жеч-ко поработать!
Наталку в руку ужалила оса. Она слабо вскрикивает.


Доктор Али что-то говорит, успокаивает, развязывает жгут и медленно давит на плунжер шприца, вводя в вену расплавленный свинец. Свинец поднимается по руке вверх, все ближе и ближе к груди, к сердцу, но ощущение от этого – не боль, а приятное, сладкое жжение. Горячая волна пузырящегося уже не свинца, а тягучего медового сиропа, наконец, достигает сердца, выбивая его из привычного ритма, растекается по груди, по конечностям, заливает шею, голову…


Пальцы покалывают мелкие иголочки, кожу приятно знобит.
И вдруг, словно от удара, Наталку буквально корчит в приливе внезапно нахлынувшего на неё неслыханного, распирающего сердце, какого-то животного, дикого счастья. Тело, как от электрошока, на мгновение выгибается дугой, касаясь ложа лишь пятками да затылком, а затем бессильно опадает, как будто растекаясь, расплываясь, исчезая. Губы становятся солеными. Конечно же, это от пенных волн океанского прибоя, который мягко шуршит в ушах. Как хорошо! Прибой, песок, пальмы… А вон и Игорь, смуглый, загорелый, в алых плавках, еле видимый на фоне хрустальной громады отеля, приветливо машет рукой! Наталка закрывает глаза, делает глубокий вдох, и - невесомая рыбка – исчезает в бутылочно-стеклянной, тёплой, прозрачной, ласково колышущей пучине.

5.

А затем потянулся страшный, душный, зловонный, как тяжелый помойные испарения, кошмар однообразных дней.
Утро начиналось по звонку, ровно в семь ноль-ноль. Душ, туалет (чтобы навести «красоту»), завтрак. Около девяти приходил доктор Али. Этого времени теперь с нетерпением ждали и Наталка с Галкой. Будучи прочно «посажены на иглу», без уколов они обходиться уже не могли. Иногда после укола доктор Али ненадолго оставлял одну из них у себя…


Потом следовал сорокаминутный перерыв на «отходняк» и в половине одиннадцатого начиналась «работа». Девушек разводили по «номерам» в «парадной» половине (ночевали же они в комнатах за перегородкой, по двое). Каждый «рабочий номер» являл собою небольшую комнатку, типа гостиничной, с двуспальной кроватью, плюшевыми шторами, стереокомбайном и крохотной душевой-туалетом.


«Их» время мадам Роза продавала почасово, ругаясь с клиентами, словно рыночная торговка. Да она и была в прошлом базарной торговкой, не скрывая данного факта своей биографии, а, напротив, весьма гордясь им и хвастаясь при каждом удобном случае:


- - Я – человек коммерческий, окончила Одесский университет… И, по своему обыкновению, добавляла с гаденькой ухмылочкой: - хи-хи, на Привозе.
Бордель был из дешёвеньких. Хаживали сюда всё больше воняющие потом и тухлой рыбой матросы, пропитавшаеся до самых костей соляркой и бензином шоферня с грузовых трейлеров, мелкие торговцы-лоточники, какие-то неопределённые хмурые типы с рожами бандитов с большой дороги и прочий разномастный подобного рода сброд. С ними не церемонились. По окончании времени «сеанса» двери номера с треском отворялись, и ввалившиеся охранники-бульдоги, часто невзирая на обстоятельства, вышвыривали упирающегося и что-то яростно лопочущего клиента вон, чтобы через десять минут, отведенных "на туалет", впустить нового.


Наталка, потеряв счет дням, часами, минутами, рожам, ряхам, харям, сама теперь стала механическим манекеном. Внутри неё все умерло, выгорело. Память атрофировалась, глаза не замечали ничего, кроме целодневного мелькания черно-белых пятен. Единственным осознанным, всепоглощающим желанием, смыслом жизни, если такое существование можно было назвать жизнью, являлась ежеутренняя жажда встречи с доктором Али, а вернее, ожидание вожделенного «укольчика».


Иногда, но очень редко, в этом однообразии случались и «просветы», если какой-нибудь из более состоятельных клиентов изъявлял желание «ангажировать даму» на целый вечер. Как правило, это были немощные старики-сластолюбцы, удравшие от своих крикливых домочадцев, дабы провести досуг в греховных утехах. Утехи заключались в том, что клиент вел даму в импровизированный холл-ресторан на первом этаже и, после незатейливого угощения, потанцевав, скрипя суставами и подагрически охая, тащил её в номер, где, вынув вставные челюсти и положив их в стоящий на прикроватной тумбочке стакан с водой, заставлял девушку проделывать всяческие гадости. Всё же это было лучше, нежели обычные будни, когда за «рабочий» день через каждый номер проходило порой по полтора-два десятка человек.


Раз в неделю, по понедельникам, у девушек был выходной, - их единственное вознаграждение за труды, не считая наркотиков, разумеется, затраты на которые скорее следовало бы причислить к разряду «издержек производства».


Выходные являлись гордостью мадам Розы. Она называла их «научной организацией труда» и каждый понедельник «за счет заведения» устраивала в холле вечеринки, где к ужину подавали фрукты, мороженое и красное вино, довольно скверное на вкус и очень крепкое. На таких вечеринках девушки, измочаленные недельной «работой», ослабленные ежедневными инъекциями наркотиков и до крайности измождённые, обычно надирались «до синих чертей», а упившись, горланили родные песни либо танцевали под оркестр. Музыканты, в репертуар которых входили преимущественно здешние заунывно-однообразные мелодии, напоминающие кошачьи концерты, в такие вечера проявляли себя во всём блеске, вовсю наяривая расхожие одесские мотивчики, коим выучила их патриотичная мадам Роза.
Так проходили дни, недели, месяцы… Обычно девушки не выдерживали в заведении мадам Розы более полугода. Год являлся рекордным сроком. Единственным исключением среди всех была разве Ашхен, давно утратившая в себе всё женское, а потому используемая не по прямому назначению, а в качестве не то служанки, не то уборщицы-горничной.


То и дело какая нибудь из девушек исчезала. Исчезали они тихо и незаметно, потому ещё, быть может, что каждую из обитательниц заведения судьбы прочих совершенно не интересовали. В таких случаях, обычно после очередного «медосмотра» с неизменным «укольчиком», доктор Али что-то шептал мадам Розе, а та поднимала трубку телефона и «делала звоночек». После чего во дворик въезжал закамуфлированный под машину «скорой помощи» пикапчик без окон, девушку выводили через черный ход докторского кабинета, сажали в машину и увозили в неизвестном направлении. Тетя Роза именовала эту загадочную и жутковатую процедуру не иначе как «давать расчёт».


Наталка просила мадам Розу, чтобы та поселила её в одной комнате с Галкой, но та категорически отказала.
- - Ещё чего, - сварливо каркнула Розалия Карловна, в негодовании изогнув щучью спину и стеклянно блеснув рыбьим оком, - кто ты такая, босячка, чтобы учить маму Розу! Мама Роза сама знает, кому из её дочечек где жить и с кем спать.


И определила Наталке в соседки высокую полногрудую девушку лет двадцати с мягкими чертами лица, большими, чуть навыкате, серо-зелёными глазами и косым свежим шрамом на лбу, который она тщетно пыталась прикрыть прядью пушистых пепельно-русых волос. Девушку звали Катрусей, и была она той самой, которую мадам Роза за попытку бежать на трое суток «оставила без сладенького». Вследствие чего и были слышны в ту, памятную Наталке, первую ночь дикие, нечеловеческие крики, которые способен издавать лишь умалишенный да еще наркоман в период мучительной «ломки». Катруся рассказала Наталке, что как раз накануне, испытывая недомогание, будучи вследствие этого отстранённой от основной работы и прикомандированной к кухне, умудрилась выскользнуть во двор и незаметно спрятаться в продуктовом фургоне. Фургон выехал за ворота и через некоторое время, когда он замедлил ход на перекрестке, Катруся распахнула задние дверцы и выскользнула на улицу.


- - Представляешь, это в пеньюаре-то, не зная ни слова на местном языке, - рассказывала Катруся, мрачно улыбаясь и не ведая, что почти слово в слово воспроизводит ночной разговор, когда девчонки обсуждали возможность побега. – Ну, что, подошел полицейский, посадил в машину. Отвёз в участок. Там офицер меня даже спрашивать ни о чем не стал, а просто сонно так взглянул, зевнул, снял трубку, набрал номер и что-то промяукал. Даже десяти минут не прошло, как в участок явились… Кто бы ты думала? Конечно же, мадам Роза с бульдогами. Меня тут же, это на глазах полиции, пинками под зад вытолкали вон, но я успела заметить, как мадам Роза достала портмоне и отсчитала офицеру несколько кредиток. Потом меня привезли назад и даже не били, а попросту приковали наручниками к спинке кровати и оставили без «помогинчика». Шрам видишь? – Катруся резким движением головы откинула прядь волос, чтобы Наталка получше разглядела шрам. - Думаешь, откуда он? Это я себе голову пыталась разбить! Упаси тебя Господь, когда-нибудь ощутить, что такое «ломка». Мадам Роза, доктор Али, этот дом, эта страна, - будь оно всё трижды проклято!, - вдруг с надрывом простонала Катруся и разразилась тяжким, лающим плачам. – Дура! Дура! Все мы дуры! Господи, какие же мы с тобой, Наталка, несчастные, доверчивые дуры!


- Видели очи, что покупали, - только и смогла ответить на это Наталка. – А вообще-то верно сказала Ашхен: у них здесь всё схвачено и за всё уплачено. Да, отсюда не убежать. А если даже и убежишь и спрячешься где-нибудь, то всё равно долго не выдержишь. Ломка в два дня доконает. Пропащие мы с тобой, Катька! Все мы тут пропащие



6.

Пожалуй, тяжелее всех девушек заключение в заведении мадам Розы переносила Галка, самая щуплая и маленькая среди прочих. Её когда-то блестящие глазки-смородинки теперь потухли и напоминали высохшие вишневые косточки. Да и сама Галка, несмотря на относительно неплохое питание, вся как-то сжалась, съёжилась, высохла, все чаще вызывая озабоченное поцокивание доктора Али и критические взгляды со стороны мадам Розы. Некогда оживлённая, говорливая, она сделалась замкнутой, сторонясь даже Наталки, щёки её были постоянно мокры от слез. Наталка пробовала несколько раз завязать с подругой разговор «за жизнь», отвлечь её, утешить, насколько это было возможно в их положении, но та, словно не слыша (да она, видимо, и в самом деле не слышала, постоянно погружённая в какие-то свои думы), лишь беспомощно подрагивала узенькими плечами и машинально кивала головой.
Наталка с Катрусей стали всерьёз опасаться, что недалек тот день, когда Галку с в е з у т, о чем постоянно шептались по ночам, подолгу не в силах уснуть. Ибо слово с в е з у т было самым страшным в лексиконе обитательниц борделя.


- - Мне страшно, Катруся, - сказала как-то во время очередных полуночных бдений Наталка, глядя на растворившийся во тьме потолок. – Мне за нас с тобой страшно, но ещё страшнее за Галку. Она совсем на себя непохожая стала. Скелет какой-то!


- - Да, - отвечала Катруся, тяжело ворочаясь на матраце. – Знаешь, сегодня утром, во время «процедур», я заметила, что мадам Роза подошла к ней, о чем-то выспрашивала, а потом направилась к доктору Али, и они долго спорили, поглядывая на неё так, как будто оценивали достоинства барашка. Доктор Али на чём-то настаивал, а она возражала. Я думаю, что Али советовал её «свозить» пока не поздно и она ещё на что-то годна…


- - На что? – затаив дыхание, прошептала Наталка. Все они знали, догадывались, куда увозят девушек из этого страшного дома, но думать об этом было жутко, и Наталка специально задала Катрусе этот вопрос, чтобы услышать слова утешения и хоть как-то унять пробирающую тело от нежеланной мысли колючую дрожь.


- - На что? А ты не знаешь – не ведаешь? На что? Наверное на то, чтобы осыпать её деньгами, одарить подарками и на белом «Боинге» отправить домой к мамочке, которой она, захлебываясь слезами счастья и раскаяния, поведает об Игоре, Додике, Розе, Али, обо всей этой мерзости, о своей жизни здесь, а заодно уж и о нас с тобой! Ты что, Наталка, совсем спятила? Ты на каком свете живешь? Известно, на что. На разборку! – Катруся, помолчав, продолжала:


- - Всякие слухи ходят… Кто говорит, что наши органы имплантируют, хотя лично я в это верю с трудом. Кому нужны наши пропитанные героином органы? Я слышала другое. Одной девчонке, её свезли ещё до вашего прибытия, рассказывала другая, а той еще кто-то, что мы – желанный товар для частных клиник особого рода, такие вроде бы есть где-то на отдаленных островах, где над живыми людьми проводят эксперименты. Читала у Герберта Уэллса «Остров доктора Моро»? Нет? Напрасно. Там один врач-садист экспериментировал, пытаясь хирургическим путем превращать диких зверей в подобие людей. Для этого ему необходимы были человеческие органы. Так вот, что-то в этом роде. А еще, поговаривают, нас с удовольствием покупают хозяева звероферм, где разводят ценные породы пушных зверьков. Норка, соболь, горностай, ласка, - это ведь всё, милая моя, хищники, им мяско подавай. А мы, то есть наше мяско, обходимся дешевле самой дешёвой требухи на базаре. Вот это более правдоподобно.


Наталка представила себе такую участь, потом вспомнила, как в кино любовалась драгоценными норковыми манто, накинутыми прямо на обнаженные плечи голливудских кинодив, содрогнулась и в голос заревела.
- - Да тише, ты, сумасшедшая, - в ужасе шикнула Катруся. – Услышит охранник, доложит и нас с тобой завтра как пить дать «без сладенького» оставят. Ты что, этого хочешь?
- Г-галку ж-жалко, - не могла успокоиться Наталка и н-нас с-с т-толбой т-тоже.
Одно их спасение касательно скорого «своза» Галки не суждено было сбыться. Судьба распорядилась иначе.


В один «прекрасный» день в заведении появился новый клиент, резко выделяющийся из довольно стабильного круга обычных посетителей, не обратить на которого внимания было просто невозможно. Им оказался громадный, свирепого, какого-то даже пещерного вида негр с труднопроизносимым птичьим именем. Негр был похож не то на паровоз с включенными фарами, не то на необъятный закопчённый самовар, увенчанный копной волос в виде свалявшейся овечьей шерсти и с красноватыми белками глаз размером чуть ли не с чайные блюдца. Нос великана, совершенно без переносицы, являл собой как бы приросшие прямо к щекам, сросшиеся посередине, симметрично расположенные морщинистые половинки грецкого ореха, надраенные сапожной ваксой. Время от времени страшный негр, катая по блюдцам-белкам черные хоккейные шайбы зрачков, тягуче чмокал толстыми губами, похожими на ещё влажные от крови куски парной говядины, обнажая ряды мелких и острых, словно зубья костяной пилы, зубов.


При виде этого «великолепия» даже мадам Роза содрогнулась и сморщилась, превратившись в сдувшийся воздушный шарик, но тутже придя в себя (ничего не поделаешь, клиент всегда прав), натянув на побелевшие щёки дежурную резиновую улыбочку, засеменила к посетителю, держа в подобострастно вытянутых руках нарядный, обтянутый пунцовым бархатом альбом с цветными фото «товара».


Негр взял альбом, покрутил его, как спичечный коробок, в пальцах, похожих на батоны копчёной колбасы, раскрыл, долго пыхтел, перелистывая, и, наконец, протянул мадам Розе, указав почему-то на фотографию…Галки! Впрочем, это просто лишний раз подчеркивало его садистские наклонности. Затем, вынув из белейшего пиджака бумажник размером с канцелярскую папку, «ангажировал» несчастную Галку на целый день. Клиент, одержимый воистину африканской страстью, не пожелал тратить драгоценное время на бесцельное сидение в холле, тотчас же поднявшись на второй этаж, в номер к Галке, и лишь потребовал, чтобы туда же принесли три бутылки джина, сифон с содовой, два стакана и ананас.


Когда ближе к вечеру негр-самовар, деловито пыхтя, вышел из номера, как ни в чем не бывало одёргивая полы пиджака, и, безразлично кивнув мадам Розе, исчез, теряющую сознание и еле дышащую Галку, всю в синяках и ссадинах, под руки увели в ее комнату и уложили в постель.
На следующий день, ровно в пятнадцать минут одиннадцатого, парадная входная дверь отворилась, с натугой впустив вчерашнего гиганта, который, в два шага подойдя к мадам Розе, взял альбом и, не глядя, сразу же раскрыл на странице с фотографией Галки, после чего сосредоточенно полез за бумажником.


В этот день все повторилось точь-в-точь по вчерашнему сценарию. Приходил он и ещё два раза. Пришел и после, но Галки так и не дождался.
Потому что Галка, временно ночевавшая в своей комнатке одна, без соседки, утром к завтраку не вышла. Когда дверь, запертую изнутри, взломали, то увидели, что Галкины муки прекратились на веки вечные. Галка, прикрепив пояс от пеньюара к железной скобе, зачем-то вделанной в стену, висела на нём, едва касаясь пола кончиками больших пальцев ног.



7.
А два-три месяца спустя после Галкиной гибели, уже ближе к лету, и Наталкины дела стали совсем плохи. Собственно, тяжелейший нервный стресс, перенесенный ею в связи со смертью подруги детства – единственного близкого ей здесь человека, кто ещё хоть как-то связывал с «той» жизнью – лишь усилил разрушение организма, отравленного ежедневными инъекциями наркотика, дозу которого безжалостно доктор Али увеличивал чуть ли не каждую неделю, и изнуренного непосильной «работой» как физически, так и морально. Наталка стала ощущать в ушах постоянный протяжный звон, сердце давало сбои, рождая одышку даже при спокойной ходьбе, перед глазами постоянно словно сновали мелкие черные муравьи.


Наталка не жаловалась. Да и жаловаться было некому. Катрусю, которая находилась здесь дольше неё, однажды после сильного сердечного приступа «свезли», выведя утром обычным путём, через черный ход в кабинете доктора Али. Многих из девушек, с которыми она успела познакомиться, тоже постигла участь Катруси. Время от времени в заведение мадам Роза наведывался толстопузый мистер Костадис, привозя очередное пополнение.


Наталку, она это чувствовала, в ближайшее время так же ожидал «своз», поскольку начало происходить самое страшное: ее стали избегать клиенты. Наталка не знала, что заставляет мадам Розу медлить, быть может, недостаточная заполненность заведения, но относилась к своей дальнейшей судьбе с полным равнодушием и покорностью, словно идущая под нож овца. Ей было всё равно, жить или умереть, поскольку такая жизнь тоже была смертью в яви.


Единственной, с кем Наталка ещё хоть как-то общалась, была «старушка» Ашхен. Живой местный анахронизм, Ашхен, каким-то чудом удерживалась здесь уже почти два года. Видимо, Розалию Карловну устраивало, что напоминающая живую мумию Ашхен, в чьем теле, казалось, иссохли не только жизненные соки, но и сама душа, скользя по коридорам и комнатам борделя безмолвной тенью, довольно сносно справлялась с обязанностями не гнушающейся самой черной работы прислуги.
После исчезновения Катруси Ашхен перебралась к Наталке в комнату и заняла Катрусину койку. Она давно уже не казалась Наталке такой пугающе-страшной, как тогда, в первую ночь, во время ее внезапного визита. Вообще же с Ашхен мадам Роза явно просчиталась, и если бы знала об этом, то давным давно уже не числилась бы напоминавшая древнюю старуху, а в сущности, совсем ещё юная, едва за двадцать, женщина в числе обитателей её страшного заведения. По-кавказски импульсивная, Ашхен, тем не менее, научилась скрывать свои чувства, давая волю эмоциям лишь глубокой ночью, глухо рыдая в подушку либо шепотом извергая проклятья на головы своих мучителей.


- - Т-твари! Т-твари!, - давилась словами и слезами Ашхен, содрогаясь от ненависти. – Б-будь ани высэ прокляты! Эт-та Р-роза и нэгадяй Али, аны ф-фашисты! Аны хуже фашыстав! М-мамой к-кылянусь, кагада-ныбудь я ым всэм п-пакажу! А-аны ещё н-нэ зынают Ашхэн! А-аны узынают, мамой к-кылянусь!


И, словно перегревшийся пулемет, снова и снова изрыгала длинные очереди брани.
Наталка, глядя в темноту ночи невидящими глазами, апатично слушала словоизлияния новой соседки, не веря, что та способна на что-то большее, чем бессильная ругань. Поселись Ашхен в её комнате хоть бы месяцем раннее, она нашла бы в лице Наталки если не сподвижницу, то, по крайней мере, родственную душу. Сейчас души не было, душа словно умерла, захлебнувшись отравленной героином кровью и задохнувшись в повседневном смраде. Однако где-то в самой глубине, там, где еще остались какие-то живые клетки не сломленного духа, Наталке было приятно, что Ашхен, пускай хотя бы в такой, пассивной форме, но хоть как-то сопротивляется мрачной действительности.


Да, сердце Ашхен билось едва-едва, но это было всё еще негодующее, все ещё исполненное внутреннего благородства, все ещё живое, горячее сердце.



8.

Как-то в понедельник, во время очередной вечеринки-пьянки для «своих», в рамках неукоснительно соблюдаемой мадам Розой «научной организации труда», в оркестре появился новый пианист. Наталка, до крайности ослабленная, и потому захмелевшая от первой же рюмки, почему-то в первую очередь обратила внимание на его пальцы. Столик, за которым она сидела, стоял неподалеку от рояля, ближе всех остальных, поэтому пальцы пианиста были ей прекрасно видны. Пальцы – Наталка аж замерла от восхищения – были как живые, существуя, словно сами по себе. Длинные, узловатые, мускулистые, они напоминали обтянутых плотным трико воздушных цирковых гимнастов, выделывающих под куполом головокружительные трюки. Бегая по клавишам старенького кабинетного «Беккера», разлетаясь, ловя друг друга и снова сходясь в хороводе плавных движений, они извлекали из дребезжащего инструмента такие удивительные, ни с чем не сравнимые звуки, что Наталка, в какой-то момент прямо-таки суеверным, подогретым алкогольными парами ужасом глядела на них широко открытыми глазами: а человеку ли вообще эти чудо-пальцы принадлежат? Но нет, все оказалось в порядке. Пальцы принадлежали человеку, причем человеку – Наталка оторвала взгляд от беснующихся пальцев и оглядела их владельца с головы до ног – который, вдобавок, был очень молод и очень хорош собой.
Юноша, совсем еще мальчик, смуглоликий, тонкий и гибкий, как ивовый хлыстик, одетый в плотно облегающие узкие бедра джинсы и пузырящуюся на подвижных лопатках белую батистовую рубаху с широкими длинными рукавами и округлыми кружевными манжетами, охватывающими запястья хлопьями морской пены, он, подобно грациозному испанскому тореро, игралё скорее не на рояле, а с роялем, как с могучим трехногим лоснящимся черным быком, заставляя его то взвывать, то грозно реветь басовыми октавами. Казалось, еще чуть-чуть, и рояль, свирепо ощерившийся из-под откинутой крышки рядами бело-черных зубов-клавиш, взроет изогнутыми ножками-копытами землю и с места бросится на своего истязателя, чтобы забодать, растоптать, стереть его, в кровавое месиво. Однако лицо пианиста, то склоняющегося над клавиатурой, то вновь выпрямляющегося резким и властным движением, оставалось безучастным к страданиям «Беккера». Что это было за лицо! Пожалуй, такое лицо было достойно не только музыканта, но и какого-нибудь экзотического принца, жителя королевства, существующего лишь на страницах книги волшебных сказок. Обрамлённое ниспадающим на белоснежный воротник водопадом вьющихся тугими кольцами иссиня-черных волос, оно было будто вырезано искусным мастером из цельного куска желтоватой слоновой кости. Высокий выпуклый лоб, прямая и тонкая линия носа, чуть выдающиеся скулы и слегка запавшие щёки, чувственно приоткрытые, вылепленные из перезревшей вишнёвой мякоти губы, обнажающие влажные жемчужины зубов, волевой подбородок с еле заметной ямочкой, - да, неведомый резчик хорошо потрудился над этим лицом, вделав, вдобавок, в глазницы по куску отполированного угля-антрацита, маслянисто поблескивающего из-под черных одуванчиков-ресниц. Наталка, охваченная уносящим её вдаль прибоем чарующей музыки, заворожено глядела на пианиста, чувствуя, как в ней, где-то на самом донышке сердца, вдруг шевельнулся червячок отравленного, истерзанного, униженного, но все же не убитого до конца женского начала. Когда же пианист, почувствовав на себе ее взгляд, на мгновение полуобернулся, обдав из-под ресниц жаром пылающих углей, она внезапно почувствовала, как щёки против воли заливает поток невесть откуда взявшихся красных чернил, задохнулась и в смятении опустила глаза. Больше в этот вечер она не выпила ни капли.


Все же существует, видимо, в природе некий фатализм, какое-то стечение случайных обстоятельств, которое, в зависимости от капризов судьбы, может оказаться то роковым, то, напротив, счастливым. В этот вечер судьба явно была настроена благодушно.


Мадам Роза, которую с самого утра мучила мигрень, удалилась на покой довольно рано, велев «девочкам веселиться, но так, чтобы с утра быть в форме».


Вскоре, почувствовав некую раскованность и по этому случаю не замедлив перепиться, расползлись по комнатам и сами девочки. Вслед за ними тихо разошлись музыканты. В зале остались только новичок-пианист, Наталка да ещё Ашхен, которая, уронив голову на руки, казалось, уснула за одним из дальних столиков. Было тихо. Вокруг царил полумрак – за столиками, исходя розовым восковым потом, мигая, умирали свечи. Пианист, полуприкрыв глаза, ласкал присмиревший рояль, рождая тихие звуки, чем-то напоминающие нежный стрекот кузнечиков в ночной степи под лилово-сапфировым куполом неба. Наталка почти явственно ощутила до боли знакомый, настоянный на ковыле и полыни, аромат Родины. И вдруг, ни с того ни с сего, словно трехлетняя девчушка, она в голос заплакала, зажмурив глаза и размазывая кулаками по пергаментным щекам мутные и терпкие, как свежий полынный сок, слезы. Вся без остатка уйдя в эти горькие и одновременно щемяще-сладостные ностальгические ассоциации-воспоминания, она в первый момент не заметила, как кто-то ласково взял её за руку, и вздрогнула, лишь услышав слова знакомой, родной речи:


- - Не плачь. Пожалуйста. Скажи, как тебя звать?
- - Наталка, - машинально прошептала она и открыла глаза.
Ласково перебирая её безвольные пальцы своими, сильными и властными, рядом с ней сидел пианист.
- - А я – Никос, - мягко улыбнулся юноша. - Мама зовёт меня Никаки. Мне будет приятно, если и ты станешь меня так звать.


Выяснилось, что мать Никаки – её землячка, а сам он окончил музыкальную школу там, куда, казалось, ей нет и не будет возврата.
Потом они долго разговаривали, рассказывая друг другу о себе. Время от времени Никос поднимался и, подойдя к роялю, играл, импровизируя на знакомые и незнакомые, но неизменно печальные и неизменно прекрасные лирические мелодии. А потом, когда сделалось совсем поздно и свеча за их столиком, слепо мигнув, угасла последней, к ним неслышно подошла Ашхен. Прошептала:
- - Пайдёмтэ. Я атвэду вас в нашу комнату.- И потом, обращаясь к Никосу: - Ты нэ бойся. Утром, рано-рано, я тэбя разыбужу и вывэду. Никыто нэ узынаит.


- - А ты? – только и пришло на ум спросить Наталке, воспринявшей всё, как роковую данность.- А как же ты, Ашхен?
- - Я, я… - сварливо, но как-то удивительно тепло и ласково пробурчала Ашхен.- Чито я? Я… Пускай этай ночью в этам паракылятом мэстэ хоть кыто-ныбудь будэт сычастылывый!
И поторопила – Идемтэ жэ, сыкарэй!


…Они лежали в кромешной тишине на узенькой жесткой кровати. Положив голову ему на плечо, Наталка чувствовала, как из глаз без устали катятся теплые капли от оттаивающей внутри неё льдины. Он целовал воспаленными сухими губами её волосы, брови, ресницы. Шептал:
- - Бедная моя. Бедная моя. Я тебя выручу. Я выручу тебя любой ценой из этого ада. Чего бы это ни стоило. Успокойся, милая, родная! Спи…


Засыпая, она чувствовала, как пальцы его ласкают ей плечи. Наталке казалось, что её плечи – уже не плечи, а клавиши. Угасающее сознание ловило обрывки тихой, светлой музыки.



9.

Ашхен увела Никаки перед рассветом. Проводив, вернулась в комнату. Не раздеваясь и не разбирая постели, улеглась поверх покрывала и о чём-то задумалась, что-то тихо шепча.
- - Ты чего? – нерешительно спросила Наталка, которая после ухода Никаки уже тоже не могла заснуть.
- - Нычэго. Так… - Скрипя пружинами, Ашхен повернулась набок, приподняв голову и подложив под нее согнутую в локте руку. В сереющей тьме лица её еще не было видно. Но Наталка чувствовала, что Ашхен пристально глядит на неё, не то завидуя, не то сопереживая.
- - Сыкажи… Тэбэ била сы ным …харашо? Скажи!


- - Да…Очень, - еле слышно вздохнула Наталка и, помолчав в раздумье, решительно произнесла: - Ашхен, после этой ночи… Ну… В общем, после этой ночи я уже больше не смогу «работать» с клиентами. Будь, что будет. Пускай меня оставят без «дозы», вывезут, убьют, разрежут на куски, развеют в пыль, но после э т о й ночи, после всего… после всего, что было… Я не могу! Не хочу! Не буду! Нет! Нет!
И она затряслась, содрогаясь от плача.


- - Ладына, ты нэ пылач, нэ пылач, Наталка, ны нада, - как могла, пыталась успокоить её Ашхен. – Будэш пылакат – горю нэ поможэшь. Давай так. Утырам ыз комынаты нэ вихады. Я сыкажу Розэ, чито ты забалэла. Сыкажу, обычное недамаганые. Адын дэнь палэжи, атыдахны, а там – выдына будэт… Хотя… нэ зынаю, не зынаю… Ладына. Пасымотрым, чито можна будэт сыделат. Чэм магу – памагу.


… Утром мадам Роза, войдя в комнату, чтобы справиться о здоровье, скептически оглядела укрывшуюся одеялом до подбородка Наталку, покачала головой и процедила:


- - Что-то не нравитесь вы мне, барышня, в последнее время. Не нравитесь. Да. И не только мне. Клиенты ворчат. Недовольны. Да и доктор Али говорит, что здоровье твоё оставляет желать лучшего. Что пора бы… Ладно… Хотя здоровье – вещь серьезная. О здоровье, милая, надо заботиться. Вот и доктор Али рекомендует… хи-хи… подлечится. Так что, пожалуй, готовься-ка ты, милая, в дорогу. В убыток я тебя держать здесь не буду. А сделаем мы вот что. Отправим-ка мы тебя… в санаторий. У нас тут, недалеко, имеется, хи-хи, один премиленький санаторий. Хи-хи… Ведомственный! Море, свежий воздух и всё такое. Ну? Чего скисла? Или не рада? Ничего, ничего, все будет, хи-хи, прекрасно. Подлечишься, окрепнешь, ну, а потом… Потом – возьмёшь расчёт, получишь паспорт, и – гуляй на все четыре стороны! Ты своё отработала.
И, отвратительно хихикая, удалилась.


Сказанное мадам Розой было страшным и звучало как приговор. Однако, прекрасно догадываясь о том, что за «санаторий» ожидает её со дня на день, Наталка испытывала не панический ужас, а умиротворение. Так осужденный на смерть, после объявления вердикта присяжных утративший последнюю надежду, успокаивается, обращая все свои помыслы к Богу.


На душе у Наталки сделалось от чего-то легко-легко. Главное, думала она, что закончатся, наконец, эти каждодневные муки. И ладно. Тем более, что после этой, последней ночи… Она вспомнила лицо и глаза Никаки и улыбнулась. - Тем более, что после этого я уже ни за что на свете не стала бы заниматься тем, что вынуждали меня делать эти мерзавцы до нынешнего дня. Будь, что будет!


… Вечером Ашхен вошла в комнату сама не своя. Её возбужденный вид красноречиво свидетельствовал, что она имеет сообщить что-то очень важное. Погасив свет, Ашхен уселась на свою койку, и, обернувшись в сторону Наталки, возбужденно, свистящим шепотом затараторила:


- - Сылушай, Наталка, чито я тыбэ сыйсач сыкажу. Сылушай, вынэмательна и нэ пэрэбивай, пожалуйста. Севодыня эта сытэрва Роза и докытар Али гаварыли, чито завытыра тэбя будут… Эта… Ну, будут вывазыть.
- - Я знаю, - апатично начала было Наталка…
- - Ч-чито ты зынаишь? Ты нычего нэ зынаишь! Я т-тыбэ сыказала, нэ пэрэбивай!
Ашхен вскочила, быстро прошлась по комнате взад-вперёд и, несколько успокоившись, вновь уселась на место.
- Сыводыня я видэла этава… Как ево, сылуший, ах, да, Ныкоса! Ныкаки! Ми сы ным долыга гаварыли. Он сыказал, чито попробует тэбя виручить.


- - Зачем это? – забеспокоилась Наталка, - всё равно у него ничего не выйдет. И меня не выручит, и сам…


- - С-сылушай, п-памалычи, а? – Ашхен темпераментно сверкнула запавшими глазами. – П-памалчи, пажалуйста! Завытыра тэбя будут вывазить. Эт-та далыжыно параизайти где-та в дэсять, - в адынацать часов. Аны высыгда в эта вырэмя вивозят, ты сама зынаишь. П-пака туда-сюда, пака Али девкам уколы сыдэлаит, пака машина эта… Ну, ихэняя «сыкорая» пырыедэт, : в обышем, в дэсят, не раныше. В эта вырэмя сюда, в бордель, пырыйдёт Ныкос и пырывэдёт сываиво дыруга. Розе нужен барабаныщик. Как ево… ударыник. Ныкос сыкажит, чито его зынакомый – эта и есть барабаныщик. Нэдалэко аны асытавят машыну. А дальше, вай, я сама нэ зынаю, как будэт дальше. А-а, высе равыно – п-парападать! П-парападать, так с музыкай! – Ашхен усмехнулась.- Тем болэе, чито аны – музыканты!


Не сказать, чтобы Наталка пришла в восторг от этого авантюрного плана. Да и плана, собственно, никакого не было. Так, сплошное безрассудство, не более. Но изменить что-либо было уже не в её силах.


Всю ночь Наталка стучала зубами. Ей было страшно. Нет, она боялась не за себя, её судьба была ей сейчас совершенно безразлична, но Никос! Её Никаки! Если что-нибудь случится с этим мальчиком… Нет, нет! О, Боже, только не это, она никогда себе этого не простит! Наталка маялась, ворочалась и забылась тяжелой дремотой лишь под утро, когда в комнату на серых черепашьих лапах нехотя вползал рассвет.



10.

- - Вай! Вай! Бедный ребёнок, ц-ц-ц, - доктор Али, отечески сокрушающийся над тенью стоящей перед ним Наталкой, в безукоризненно отутюженном хрустящем белом халате и такой же шапочке, совсем бы походил на доброго доктора Айболита из детской сказки, расти у него под носом вместо черных усов седые, а под ними – аналогичная бородка клинышком. – Бедный ребенок, совсем стала на себя не похожа! Ай-яй-яй! Ну, ничего, иди, ложись, сейчас доктор Али тебя быстренько вылечит. А-адин ма-алю-юсенький укольчик – и наша Наташенька снова будет резвая, как горная козочка!


Наталка обрёчено легла на топчан, привычно закатив до испещренного точками уколов локтя широкий рукав «спец одежды», как они называли свои не то платья, не то пеньюары, а доктор Али, благодушно бурча под нос какие-то прибаутки, завозился у столика со шприцами.
В кабинете кроме них не было никого. Наталка вошла последней, после того, как доктор Али «полечил» всех остальных и те разошлись по «рабочим будуарам». Лишь Ашхен, которую уже и за человека - то никто не считал, похожая на сгорбленный, тощий вопросительный знак, безмолвно водила шваброй по полу.


Подготовив всё необходимое к уколу, доктор Али уселся перед Наталкой, и, чем-то походя в эту минуту на умудренного жизнью жирного кота, лениво стерегущего мышь, вдев в уши наконечники стетоскопа, принялся выслушивать пациентку. Однако свистящее дыхание девушки и глухие, едва прослушиваемые тоны аритмично постукивающего сердца, вызвали на его лице выражение некоторой тревоги. Он поершил пальцами усы, поцокал языком, взял было шприц, но, покрутив его в пальцах, озадаченно отложил в сторону. Затем, обернувшись к Ашхен, промурлыкал:


- - А ну-ка, Ашхенчик, детка, бросай свою швабру-мабру – и быстренько в холл. Там Розалия Карловна беседует с музыкантами, какого-то новенького привели, что ли, мало ей было пианиста. Ах, эта мне Роза-мимоза, тоже, нашла время музицировать! Беги и скажи ей, чтобы живо шла сюда. Давай, давай, милая, в темпе, время – деньги.


Ашхен, кряхтя и по-старушечьи причитая, отставила швабру в угол и похромала на поиски мадам Розы. Дорого бы расценил свою ошибку прагматичный доктор Али, глянь он хоть на секунду в горящие рысьей злобой, желтые от ненависти глаза «старушки» Ашхен, и догадайся, что в складках одежды у неё припрятан давным давно украденный и лишь дожидавшийся этого часа в тайнике небольшой, но острый как бритва кухонный ножик. Однако доктор, озабоченный внушающим серьёзное опасение состоянием Наталки, ничего не заметил.


Вообще судьба в этот день, похоже, снова им улыбнулась. Войдя в холл, Ашхен увидела мадам Розу, обливающую похотливыми взглядами стоящего рядом красавца-Никаки, и нехотя усаживающего за ударник его «протеже» - невысокого и плотного волосатого крепыша в белых брюках и стильной фирменной майке. По тому, как крепыш, умостившись наконец-таки на высоком подобии стула, нерешительно взяв в руки палочки, пожевал пухлыми губами и шмыгнул уныло нависшими над ними носом, Ашхен тут же сообразила, что явилась как раз вовремя. Было совершенно очевидно, что парень ни бельмеса не смыслит в музыке. Ашхен всплеснула руками и поспешила исправить положение:
- Мадам Роза! Мадам Роза! Вах! Сыкарей! Сыкарей! Бэгыте, там, кажется, Наталка савысем помырает! Докытар очэнь сэрдытый, кырычит, ругаится, вас завет. Сыкарей, сыкарей!


- Ну, и подыхала бы себе, - сварливо начала было мадам Роза, но тут же спохватилась и занервничала: - Как так, помирает? Не положено здесь умирать! Где этот чертов лекарь, этот шарлатан? Он что, не знает, что в таких случаях делать? Я что ему, советчица?


- И, уже торопливо стуча копытами-каблуками, обернулась назад и взмахнула рукой:
- - А вы не уходите! Я скоро вернусь и начнём прослушивание. Посидите!
Уходить не вписывалось в планы приятелей точно так же, как и «посидеть». Ашхен, мелко семеня за Розалией Карловной, успела, оглянувшись, приложить палец к губам и сделать глазами выразительный жест, как бы торопя идти за ней. Юноши тот час повиновались и скользнули следом. Вихрем ворвавшись в кабинет, мадам Роза, визжа и брызгая слюной, принялась учинять доктору Али разнос:
-Что тут такое? А? Отвечай, ты, недоносок, шакал, никчемный паршивый фельдшеришка! Ану, быстрее, дай ей какое-нибудь возбуждающее! Машина на подходе, а он… Ну, что ты стоишь? Ты что, думаешь, что кто-нибудь даст хоть грош за падаль? Чтобы сейчас же мне этот ходячий труп ожил и хохотал так, словно едет на свадьбу!


- Ты чего орешь? – в свою очередь процедил доктор Али, спокойно и брезгливо глядя на неистово извивающуюся, похожую на разъярённую крысу, хозяйку борделя. И добавил: - Успокойтесь, Розочка, не суетитесь под клиентом, ц-ц-ц… Все будет, как в лучших домах, полный ажур. В это время со двора послышался скрип тормозов, а затем натужное рычание двигателя. Пятясь задом, фургончик «скорой помощи» подъезжал вплотную к дверям чёрного хода.


Мадам Роза быстро подошла к лежащей навзничь на топчане Наталке и, теребя её за рукав, заверещала:
- Ну, ты, кусок тухлого мяса, давай, поднимайся! Поедем, - она нервно хихикнула, - в санаторий. Да вставай же ты, корова, чего разлеглась?


Наталка, словно оцепенев, не могла не то что подняться, но даже пошевелиться. Укол какого-то сильного стимулятора, сделанный доктором Али всего с минуту назад, ещё только начинал действовать. Разъяренная мадам Роза, скача вокруг топчана, словно папуас у жертвенника, изрыгала проклятья и вдруг, склонившись над Наталкой, изо всех сил, вкладывая в удары не находящую выхода злобу, принялась наотмашь хлестать её по щекам.


- - Ах ты, дочка паршивой суки! Я кому сказала, вставай! Тварь, встать! Встать, тварь! Встать! Встать!
Удары сыпались градом. Наталка слабо пыталась заслонить лицо руками, но это было бесполезно и, напротив, лишь усиливало бешенство утратившей над собой контроль мадам Розы. И вдруг откуда-то, словно с потолка, послышался глухой, хриплый от ненависти голос:


- - Эй, ты, сытэрва! Ч-чито ты дэлаешь, сылушай? П-пэрэстань! Пэрэстань, гадына, змея, п-пасыкуда, я к-каму гаварю?
Мадам Роза, аж присев от изумления, на мгновение лишившись дара речи, широко раскрытыми глазами смотрела на медленно приближающуюся к ней и трясущую космами растрёпанных седых волос Ашхен. Впрочем, она скоро опомнилась.


- - Что? Чи-чито такое? Эт-то кто тут такой подал голос? Эт-то ты, гнилой мешок с костями? Ты не подохла ещё? Ты ещё, оказывается, не разучилась говорить, вот оно что! Ну, да, ничего. Тебе, наволочка с дерьмом, сама судьба велит нынче же отправиться … в санаторий вместе с этой… Ну, да оно и к лучшему. Хи-хи-хи, глядишь, там вам будет веселее… лечиться!
- - Н-нэт! – Ашхен, приблизившись к мадам Розе, сопровождаемая исполненным немого изумления взглядом сидящего за столом доктора Али, раскинула руки, как бы собираясь заключить мадам Розу в дружеские объятья.


- - Нэт! – Нэт, тварь, я нэ сыдохла! А вот ты, зымэя, сэйчас п-падохынишь, как сабака! На, гадына, на, п-палучай!
И Ашхен, издав горлом хряскающий звук, будто разрубающий тушу мясник, изо всех сил всадила нож в обтянутую дряблой кожицей часто пульсирующую ямочку между ключицами мадам Розы. Мадам Роза, удивленно выкатив глаза, захрипела, забулькала, и, схватившись обеими руками за рукоять ушедшего в горло на всю длину лезвия ножа, подогнув колени, как-то боком, нелепо, завалилась на ковёр.
В наступившей тишине как будто бы кто-то дважды переломил сучок. Ашхен вздрогнула и обернулась, глядя на сидящего за столом доктора Али с выражением неописуемого удивления.
- - Вах! Ч-чито ты надэлал! Зачэм? П-панымаишь, ты, к-кажыца, м-мэня убил! Вах! Ашхэн! Б-бэдная Ашхэн! Аш…


Ашхен печально улыбнулась и медленно, как бы нехотя, осела на пол, свернулась калачиком и затихла.
Ящик стола доктора Али был полуоткрыт, а сам он, сжимая в правой руке маленький никелированный револьвер, начал было подниматься со стула, одновременно пытаясь нащупать левой потайную кнопку вызова охраны. Однако в этот момент дверь кабинета с треском распахнулась, и в неё ракетой ворвался Никаки, в несколько скачков преодолевая расстояние, отделяющее его от доктора. Доктор Али, с перекошенным от неожиданности и страха лицом, выстрелил ещё раз, судорожно ища кнопку, но так и не успел этого сделать. Подскочивший Никаки вырвал револьвер из его побелевших пальцев и с такой силой саданул доктора по голове рукоятью, что кровь фонтаном хлынувшая из размозженного затылка, забрызгала разделяющую комнаты кабинета занавеску. Отбросив обмякшее бездыханное тело и не выпуская оружия из рук, Никос стремглав бросился к Наталке.


- - Давай, Наташа, поднимайся! Поднимайся, надо бежать!
- Все происходящее, в сочетании, возможно, с уколом доктора Али, неожиданно подействовало на Наталку странным образом. Она вдруг обрела дар речи и ледяное спокойствие.
- - Скорее, Никаки, милый, - сказала она, твёрдо глядя на юношу и его подоспевшего приятия. – Сейчас наш единственный шанс – машина во дворе. У нас не более минуты. Охрана…
Договорить она не успела, потому что друзья уже влекли её под руки к дверям чёрного хода.


Фургончик «скорой помощи» с распахнутыми настежь задними дверцами мелко урчал на холостых. Рядом в ленивых позах ожидали два амбала в униформе санитаров, в медицинских шапочках, хирургических масках и тёмных очках. Никос, не вдаваясь в подробности, деловито по очереди выстрелил в них обоих и, втащив Наталку в фургон, захлопнул за собою дверцы. Его приятель, к тому времени вышвырнув из кабины тщедушного водителя, уже сидел за рулём.


Во дворе засуетилась охрана. Ворота медленно запахивались, отрезая путь к отступлению. Автомобиль, пронзительно взвыв мотором, словно скакнул с места, и, сбив по пути двоих, вытягивающих из подмышечных кобур пистолеты, человекоподобных бульдогов, чудом проскочил в неумолимо сужающуюся щель между створками ворот.


Наталка, сидя рядом с Никосом на боковом сиденьи, лишь через несколько минут, переведя дух, заметила, что его лицо охватила мертвенная бледность. Неслышно ахнув, она опустила глаза. По белоснежной рубашке Никаки, чуть левее пуговиц, медленно расползалось тёмное пятно.

11.

Автомобиль, словно пуля, мчался, глотая уходящую вдаль, белую от слепящего солнца, бетонную ленту шоссе. Далеко на горизонте, сливаясь с небом в единое целое и отличаясь от него чуть более тёмным цветом, синело море.


Наталка, глотая слезы, ласкала лицо положившего голову ей на колени Никаки. Юноша умирал. Лоб его покрылся липкой ледяной испариной, в груди при каждом вдохе что-то страшно свистело и булькало, на губах пузырилась алая пена.


- Вот…Видишь… Все хорошо…- шептал Никаки, глядя на Наталку блестящими черными агатами воспаленных зрачков.


- - Да, да, милый, - шептала Наталка, тщетно облизывая пересохшие губы. – Всё хорошо. Всё будет хорошо. Ты только молчи, молчи. Не расходуй силы, тебе нельзя говорить.


- - Ты… Там… Там… У моря ожидает фелука… в ней – друзья… они нас увезут…Далеко…на остров…Там… Мой дом… Мама… А там, ещё дальше…- Никаки напрягся, пытаясь улыбнуться и вытянуть руку, но бессильно уронил её. – Там… Далеко-далеко…Там твоя Родина… Я хотел…Мы уедем туда…


- - Да, да, родной, конечно, ты только молчи, пожалуйста, молчи. Всё будет прекрасно. Мы уедем, уедем далеко-далеко…
- - Мы… Мы с тобой… Ты… Я тебя… Я буду всю жизнь…
Никос умолк и, изнеможенно прикрыв глаза, лишился чувств.
Машина приближалась к морю. У самого берега, в пене прибоя, белой косынкой полоскался на свежем ветру парус просмоленной рыбацкой фелуки. От неё в их сторону уже спешили бородатые люди в брезентовых куртках.


…Никаки умер, когда полоса берега уже почти скрылась из виду. В лицо плескали соленые брызги. Пронзительно, тонко кричали чайки. Наталка, стоя на коленях над простёртым на палубе безжизненным телом, слепо глядела остановившимися глазами в сливающуюся с горизонтом морскую даль.
Дальнейшее вспоминалось урывками, кадрами моментальной фотографии, выхваченными из беспросветного кошмара раздирающей каждую клеточку тела нечеловеческой боли. Какие-то люди со скорбными лицами, могильный холмик с деревянным крестом, глаза женщины в черном платке, словно две капли маслянистой нефти. Это были его глаза… Лаская пылающий лоб сухими, теплыми пальцами, женщина тихо улыбалась. Шептала: - «Оставайся у меня, доченька…». Она протестующе мотала головой, словно нашпигованной обрывками колючей проволоки, и шептала хрипло: « Нет…Нет… Домой…Домой хочу…».


Потом снова была фелука, её нос то вздымался к небу, то опускался, рождая в груди кислую тошноту. Так же пронзительно, совсем, как старухи-плакальщицы на поминках, рыдали чайки, а солнце заливало потоками ослепительного черного света разъярённо шипящие, словно горбатые кошки, волны, оловянный купол неба над ними и пока ещё далекие, но с каждой минутой приближающиеся очертания чужого, всё еще чужого холмистого берега.


Сколько времени они ехали после того, как пересели из фелуки в ждущую у причала легковую машину, Наталка тоже не помнила. Может быть, часа два, а, может, и все двенадцать. На заднем сиденье, рядом, сидела мать Никоса, и, когда машина проезжала небольшие городки либо особенно живописные участки местности, она ласково брала Наталку за руку и пыталась отвлечь ее внимание, что-то рассказывая и объясняя. Но Наталке было не до красот природы. «Ломка», страшная наркотическая «ломка», которую медики называют ещё абстинентным синдромом, тысячью добела раскаленных свёрл ввинчивалось в кости, в голову, в сердце, выкручивая суставы. По венам и артериям, обдавая пекельным жаром все внутри, струилась, казалось не кровь, а бурая, маслянистая, кипящая серная кислота. Челюсти свело судорогой, верхние и нижние ряды зубов будто бы навеки срослись. Не в силах раскрыть рта, Наталка, выкатив белки глаз, порывисто содрогаясь, часто дыша носом, но все никак не могла насытить кислородом сморщившиеся, как смятые целлофановые кульки и не желающие расправляться легкие. Время от времени ее рвало желчью и сгустками крови. Лишь когда замелькали застроенные свечками высотных домов, почти небоскрёбов, улицы огромного города, она догадалась, что это уже столица, испытывая ещё большие страдания от бесконечного утомительного петляния по перекрёсткам, от частых остановок на красный сигнал светофора. И вот, наконец, ажурная чугунная ограда с высокими, медленно и как-то приветливо распахивающимися створками ворот, по обе стороны которых, справа и слева, не столбах арки красного кирпича, строго чернели вывески с большими золотыми буквами. Буквы одной из вывесок были непонятны, как и название теплохода, когда-то, вечность назад, увозившего их от родных берегов. Зато на другой они вроде бы складывались в знакомое слово. Наталка сделали над собой усилие и мысленно, по складам прочла: «Кон-сульст-во». Мягко прошуршав шинами по широкой аллее тенистого платанового сквера, машина замерла у парадного входа массивного, с большими сводчатыми окнами, старинной постройки двухэтажного особняка, и вот уже какие-то люди бережно ведут её под руки длинными, кажущимися бесконечными, коридорами с дубовыми, в человеческий рост, панелями вдоль стен и дубовыми же двустворчатыми дверями по обе стороны. На одной из них, на той, к которой подводят Наталку, блестит стеклянная табличка. Она, с трудом ворочая зрачками, читает: «Пункт медичної допомоги». И тут же, охваченная вмиг нахлынувшими страшными воспоминаниями недавнего прошлого, в панике упирается ногами, изо всех сил пытаясь высвободиться из поддерживающих ее локти рук. Кричит сипло, дико: «Нет! Нет! Не хочу! Не надо! Не надо меня туда! Там… Там… Доктор Али! Там доктор Али!
И, трепеща, теряет сознание.


12.

Когда она ненадолго приходит в себя, то первым делом замечает, что боль не оставила её совсем, но отошла куда-то на второй план, притупилась, словно укутанная плотным ватным одеялом. Наталка чувствует, что лежит на спине, на чём-то твердом, ощущает под собой прохладу свежей простыни и с трудом открывает глаза. Поначалу ей кажется, что она под водой: всё вокруг плавает, колышется в зеленоватом мареве, а стены помещения, где она оказалась, поросли водорослями. Однако вскоре видения уступают место реальности, и она начинает осознавать, что никакое это не царство Нептуна, а просто находится она в довольно просторной комнате с приоткрытым окном, и сквозь него, шелестя легкими салатными шторами, вкрадчиво вползает прохладный ветерок. Поняв, что она жива и что водоросли на самом деле не что иное, как гирлянды комнатных растений, Наталка успокоенно вздыхает и продолжает исследовать взглядом окружающую обстановку. Слева от себя она обнаруживает укреплённую на штативе капельницу, видит, как из перевернутой горлышком вниз бутылочки, стекая по виниловой трубке с введенной в ее вену иглой на конце, капля за каплей сочится бесцветная жидкость. Остро пахнет лекарствами. Откуда-то доносятся приглушенные голоса. Наталка поворачивает голову и обнаруживает стоящую против окна небольшую группу людей. Один, расположенный к ней спиной, судя по белому халату, явно врач. Она, приняв его за доктора Али, снова в ужасе вздрагивает, но потом убеждается, что сходство придает лишь халат. Этот много выше, шире в плечах, да и волосы у него не смоляные, а цвета пыльных пшеничных колосьев. Рядом с врачом – мать Никоса в чёрном, до плеч, траурном платье с бахромой. Она, что-то горячо доказывая, держит за руку согласно кивающую молодую женщину, немного похожую на Наталку, но только чуть постарше и с уложенными в аккуратную прическу волнистыми волосами (по долетающим до нее обрывкам разговора Наталка поняла, что женщина эта – представительница международной правозащитной организации по противодействию торговле людьми). А чуть в стороне от остальных, вполоборота к ней, задумчиво склонив голову и целиком погруженный в свои мысли, стоит уже не молодой, но крепкий коренастый мужчина в светло-дымчатом форменном кителе и такого же цвета брюках с широкими лампасами. Наталка плохо разбирается в воинских званиях, но по четырем большим звездам, продольно, в один ряд, расположенным по шитому золотом погону на развернутом в его сторону плече военного, а также и по лампасам, догадывается, что это, очевидно, генерал, причем весьма высокого ранга. - «Что может делать здесь генерал?» - отрешенно думает Наталка и пытается вслушаться в дальнейший ход беседы.
- - Оксана, - страстно, низким голосом, произносит мать Никоса, - вы, ваша организация должны сделать всё, чтобы спасти эту девочку. Она натерпелась такого, что вам не привидится в самом кошмарном сне. Спасите её, теперь она мне как дочь. Ведь…


И затем, обернувшись к генералу, с болью и надеждой в голосе:
- - Александр Маркович! Это просто чудо, что вы и Оксана…в эти минуты…здесь…Я много слышала о вас… Вы…как человек, который никогда не оставался равнодушным к чужому горю…Теперь мы знакомы, вот и хорошо…Спасите её! Спасите их! Ведь там…ведь их много таких, обманутых, несчастных, искалеченных…


Генерал оборачивается, неторопливо подходит к матери Никаки, почтительно берёт ее за руку.
- - Спасибо вам. Искренне сочувствую вашему горю и поражаюсь вашему мужеству. Потерять сына, и тем не менее…
- - Что ж …Он погиб в бою. Как герой. Как мужчина. Оберегая свою любовь… Спасая… Что ж, такова судьба. Я горжусь своим мальчиком… Спасите девчонку, генерал. Она должна жить. Во имя него. Во имя таких, как она… Которые уже никогда…


- - Вы уже спасли её. Теперь ей ничто не грозит. Полежит денек-другой – и на Родину. Домой. Что скажете, доктор?, - обращается он к врачу. – Как она? Перенесет дорогу?
- - Плохо, - откровенно признается тот. – Не смертельно, но… Такие травмы долго не заживают. Организм отравлен. Наркотическая зависимость. Тяжелейший стресс. Чтобы вернуться к нормальной жизни, ей потребуются все её силы, вся её воля… - И, подумав, добавляет: - а также ваша помощь и, самое главное, наиглавнейшее – человеческое участие. Паче всего таких губит одиночество, уход в себя, оторванность от нормальных людей.


- - Поможем. Сделаем всё, что в наших силах. А в наших силах многое, хотя, конечно, я и не волшебник… Оксана, - веско чеканит генерал, словно зачитывая текст боевого приказа, - вы остаетесь при ней. С ней. Будете её сопровождать. Через два дня полетите домой. Там, в нашем городе, дальнейшие действия, вплоть до моего прибытия, будете предпринимать самостоятельно. Вернусь – присоединюсь к вам. А пока… Надо здесь, на месте разобраться с этим паучьим гнездом. Паучьими гнездами… И вообще, пора бы кончать со всем этим. Иного выхода нет, и не может быть.


… Через два дня, сидя рядом с Оксаной в мягком кресле авиалайнера, Наталка, слегка окрепшая, но всё еще очень больная, истерзанная, полуживая, приникнув затылком к обтянутому белым чехлом подголовнику, безразлично глядела в окно. За выпуклой линзой иллюминатора всходило солнце. Глубоко внизу, как поверхность фантастической планеты, от горизонта до горизонта стелились бесконечные плато серебристо-лиловых грозовых облаков, озаряемых тут и там пронзающими их вспышками молний. А еще ниже, под облаками, незримая, лежала земля. Теперь уже её родная земля. Там, на земле, на Родине, была еще ночь, и гремел гром, и лили дожди.


Голос стюардессы объявил, что полет завершается, и необходимо пристегнуть ремни. Облака за окном вдруг вертикально вздыбились гигантской темной стеной: войдя в вираж, машина накренилась и легла на крыло. Чтобы увидеть посадочные огни, предстояло еще преодолеть эту мрачную толщу. Наталка почувствовала, как к животу на мгновение прикоснулись ласковые руки Оксаны. Щелкнула застежка ремня. Тонко свистя турбинами и ощутимо теряя высоту, самолёт заходил на посадку.

       Июль – август, 2002г.

ФЕВРАЛЬ – МЕСЯЦ ЛЮТЫЙ*
(повесть)

* Повесть написана со слов Станислава Олейника, полковника в отставке, инвалида войны,  участника событий, заложенных в основу сюжета.


1
Февраль по-украински – «Лютый». «Лютый» - это когда очень холодно. Когда очень холодно, и ледяной ветер срывает с гребней снежных барханов колючие смерчи, швыряя в лицо. Когда вьюга свистит, словно мина, падающая из-за скалы. И когда кутающиеся в воротники прохожие похожи на дезертиров, бегущих с поля боя с единственной мыслью поскорее хлопнуть дверью, впрыгнуть в теплые шлепанцы и плюхнуться со стаканом горячего чаю в руке в заветное кресло у телевизора.

В нынешнем году февраль никто не назвал бы лютым. Зима стояла теплая. Февраль выдался дождливым, слякотным. Воскресенье же, 15 февраля, ничем особо не выделяясь из скучной череды предшествующих дней, было таким же сырым и мглистым. Низкие тучи цепляли оцинкованными днищами за узловатые черные пальцы древесных сучьев. Из туч сеялся подленький меленький дождик. Людей на улицах было немного. Те же из них, что проходили в полуденный час мимо небольшого скверика неподалеку от одной из центральных станций метрополитена, спешили поскорей опуститься под землю, в переходы, где было тепло и сухо.
Люди торопились по своим делам, и вряд ли внимание кого-нибудь из них могла привлечь топчущаяся посредине сквера немногочисленная, человек в тридцать – сорок, группа мужчин, со стороны которой доносились усиленные мегафоном, но все же невнятные, возгласы невидимого оратора. Люди, поглощенные своими заботами и проблемами, угрюмо спешили к метро, сосредоточенно топча раскисшую коричневую слякоть и обходя тусклые
_________________________________________


лужи, словно налитые тяжелой ртутью. А если кто-то и удостоил собравшихся мимолетным взглядом, то не более, чем на пару секунд, да и то для того лишь, чтобы недоуменно пожать плечами. Мол, время такое: все митингуют. Всем чего-то надо. Шли бы лучше домой. Или сидели в кафе. Впрочем, мало ли на свете чудаков?
2
В самом центре скверика, посреди круглой клумбы с заскорузлой щетиной прошлогодней травы, ревматичным перстом уперся в низкое небо бетонный обелиск. К его основанию был прислонен казенного вида венок из искусственных кумачовых розочек. Рядом мокли в прибитом дождем целлофане букеты живых поникших гвоздик. На шпиле обелиска, распустив мокрые крылья, сидела ворона. С кончиков перьев сочились мутные капли. Ворона уныло каркала. Ее простуженное карканье почему-то казалось картонным.

Человек с мегафоном был похож на сонного пожилого рака, одетого в добротное ратиновое пальто и норковую шапку – своеобразную униформу государственных служащих, а проще – чиновников. Его круглые пасленовые глазки, увеличенные линзами красовавшихся на вытянутом носу массивных очков, катались по зажатой в левой руке бумажке с речью. Речь никто не слушал. Собираясь здесь из года в год, присутствующие давно знали ее наизусть. Слова сыпались с пергаментных губ трескучей подсолнечной шелупонью и падали под ноги, в липкую слякоть. Слова, в общем-то, были хорошие. Среди них часто проскальзывали такие, как «Отчизна», «долг», «мужество», «честь». Однако чиновник чувствовал, что его мало кто слушает, что собравшиеся не расходятся скорее по привычке. Конечно, он мог бы спрятать бумажку в карман пальто и поговорить с людьми просто так. Но это было выше его сил. Слишком они были разные: он и те, что стояли вокруг. Слишком глубокая пропасть легла между ними. И хотя общались все вроде бы на одном языке, его язык все же был мало доступен их пониманию.

3

15 февраля. Это был их день. Их, и больше ничей. Совсем не потому, что им не хотелось, чтобы он был еще чьим-то.  Просто не был он торжественным, этот день, и настроение, с которым из года в год в этот день спешили сюда, к обелиску, никто из них не назвал бы праздничным. И небо над городом вечером этого дня никогда не расцвечивалось отблесками победных салютов. Их день, их сквер, их обелиск, их память о прошлом – все это принадлежало лишь им, и более никому, по той простой причине, что никому, кроме них, оно было не нужно. Стоя у своего обелиска с непокрытыми  головами и вежливо делая вид, что вслушиваются в скучные словеса выделенного по дежурной разнарядке ратинового рака – оратора, они, все до единого, испытывали странное ощущение. Здесь, в своем отечестве, в своем городе, у своего обелиска, они чувствовали себя чужими. Иноплатенянами. Заложниками человеческого равнодушия. Пленниками собственной памяти. Потому что все они были герои, и память их, отлитая в серебро орденов, цепко держа каждого за сердце, оставалась для каждого из них единственной реальной ценностью. Тем, ради чего только и стоило жить и дышать. Это был их день. Их, и больше ничей…

От группы стоявших у обелиска отделились двое и медленно пошли вдоль скверика. Оба молчали. За многие годы связывающей их дружбы они научились понимать друг друга без слов. Так, молча, на каком-то телепатическом уровне, общаются друг с другом братья-близнецы. Одетые в полевую военную форму с разводами камуфляжа, в пятнистых бушлатах и кепи, они на первый взгляд и впрямь могли показаться братьями. Но лишь на первый взгляд, поскольку внешне были совершенно несхожи, различаясь комплекцией, ростом, чертами лица. Одинаковыми  в них были лишь выправка, выражение запавших глаз да еще, пожалуй, глубокие складки, залегшие прежде времени в уголках губ. Оба давным-давно числились в отставке, но несмотря на это к погончикам их бушлатов были накрепко – не оторвать – привинчены звездочки. Офицерские знаки различия.

Тот, что поплотней и повыше, с миндалевидными черными глазами и резко очерченными желваками на смуглых скулах, был прапорщик Равиль Мустафин. В левой руке он держал потертый чемоданчик-«дипломат». Второго, с майорскими звездочками, звали Сергей Нечаев, и был он чем-то, в особенности усами, похож на актера Леонида Филатова, если бы того одели в военную форму, разве что чуть поприземистей и пошире в кости. Майор заметно прихрамывал, тяжело опираясь на трость и приволакивая левую ногу.

Спутники свернули в одну из боковых аллей и, выбрав скамеечку, показавшуюся им чуть посуше остальных, уселись, умостив между собою, плашмя, чемоданчик Мустафина. Прапорщик, щелкнув замочками, извлек из-под приподнятой крышки завернутый в газету нарезанный хлеб, целлофановый пакет с ломтями сыра и полукопченой колбасы, розоватые пластмассовые стаканчики и, напоследок, солдатскую флягу в застиранном брезентовом чехле. Затем, захлопнув крышку и застелив ее газетой, разложил нехитрые припасы на этом подобии столика.

Нечаев, зажав трость коленями, взял флягу, свинтил крышечку, не глядя, на слух, «по булькам», разлил по стаканчикам бесцветную, остро пахнущую жидкость. Молча, не чокаясь, выпили. Пожевали хлеба с колбасой. Запасливый Равиль, пошарив рукой в кармане бушлата, извлек оттуда початую пачку «Беломора», спички. Подцепил ногтем две папиросы: одну себе, другую – майору. Чиркнул спичкой, пряча огонек в сложенных «лодочкой» огромных ладонях. Закурили.  Полуприкрыв глаза, откинулись на спинку скамьи, не обращая внимания на ледяные укусы колких дождевых мошек. По груди, снизу, разлилось приятное жжение. Папиросный дым, сизо стелясь над мокрым асфальтом, медленно плыл вдоль аллеи в сторону обелиска.

4

От водки кружилась голова, слегка подташнивало. После ранений и контузии врачи строго-настрого заказали Сергею употреблять спиртное. Теперь он позволял себе эту, давным-давно не доставляющую прежнего удовольствия, роскошь единожды в году. Позволял, всякий раз рискуя свалиться с инсультом и, в лучшем случае, очутиться на больничной койке.
На зажатую в пальцах папиросу упала дождевая капля. Огонек зашипел, подернулся было пеплом. Но через какое-то время вновь разгорелся, с победным треском пыхнув струйкой дыма. Нечаев машинально затянулся. Поперхнулся едким табачным чадом, закашлялся. Перед глазами поплыли малиновые круги. Отдышавшись, Сергей щелчком, ловко, забросил окурок в урну. Теперь ощущение тошноты прошло, уступив место какому-то полунаркотическому оцепенению. За такие вот минуты он и любил этот день. Асфальт, скамейки, деревья, обвисшие сырые полотнища туч – все вдруг расступилось, сделалось призрачным, зыбким, а вскоре и вовсе растворилось в туманной дымке. Реальность исчезла, сменившись видениями, навеянными воспоминаниями прошлых, теперь уже давних, лет. Памятью того, последнего дня. Их с Равилем последнего дня там.

5

…Тот февраль над Афганом был не чета нынешнему. Вот уж «Лютый», так лютый! Заоблачный Гиндукуш лизал отроги ненасытными языкам лавин, сметая в бездонные пропасти все, что встречалось на пути: вековые ореховые рощи, гигантские валуны, прилепившиеся к горным кручам, похожие на ласточкины гнезда хижины горцев. Над перевалами днем и ночью кружила кромешняя снежная мгла. Со всех сторон света навстречу друг другу с пронзительным визгом неслись, сталкивались, завивались в спирали, опадали, снова взвихривались к небу тысячи, нет, десятки, сотни тысяч холодных, сияющих сахарным блеском тонн.

Казалось, вместе с жителями этой, отстоящей от родных мест на тысячи верст, забытой Богом горной страны в войну с захватчиками – «шурави» вступили страшные демоны ущелий и скал. Здесь, в запредельных высях, на стыке Памира и Гималаев, в обычное время дороги и перевалы считались проезжими не более двух месяцев в году. В обычное время… Сергею и его сослуживцам это понятие виделось совершенной абстракцией. Уже само то, что они были здесь, являлось наглядным свидетельством необычности времени. Война… А война, как известно, не ждет погоды. Ни у моря, ни у гор…

Главной и единственной транспортной артерией, связывающей Родину с сердцем Афгана – Кабулом,  были сотни километров стратегического шоссе. Иного транспорта, кроме автомобильного, вьючного да разве еще воздушного в этой стране просто не существует. Из Кабула в сторону Союза тянулись колонны порожняков. Спустя время те же колонны, надрывно рыча моторами и выпрямляя рессоры, тяжело ползли назад, в Кабул, перегруженные топливом, оружием, боеприпасами – всем тем, без чего немыслима любая война. Аорта войны – шоссе на Кабул – гнала в обе стороны грохочущую, стальную, туго обтянутую брезентом, ощетинившуюся жерлами пушек и пулеметов, защитного цвета кровь. А посередине, в самой высокой точке, на почти пятикилометровой высоте, днем и ночью, зимою и летом, ритмично пульсировало, без устали втягивая в себя и выталкивая наружу зеленую кровь войны сквозь пробитый в базальтовых толщах тоннель, сердце дороги – перевал Саланг.
Саланг… Нынешнему поколению двадцатилетних это слово, в котором словно слышится скорбный стон погребального колокола, вряд ли знакомо. Им, нынешним… Впрочем, стоит ли осуждать поколение? До Саланга были Мадрид, Берлин, Корея, Вьетнам; после – Карабах, Косово, Грозный. Каждому поколению – свой Саланг…

Саланг… Тогда, в Афганистане, они тоже курили «Беломор»: папиросы удобно было набивать анашой. Анаша туманила мозги, притупляя постоянно живущее в каждом чувство животного страха. Но еще сильнее терзало души ощущение, не заглушаемое ни водкой, ни анашой. Ощущением этим, липким, жгучим и ядовитым как напалм, был не каждым, быть может, в полной мере осознанный комплекс вины. Но главное – здесь, среди грозных в великом своем безмолвии горных хребтов, где время застыло под ледяной чешуей, каждый чувствовал себя потерянным и чужим, как и потом, многие годы спустя, в своей стране. И в этом тоже заключалась их трагедия: они, вернее, те из них, кому посчастливилось остаться в живых, оказались заложниками чьих-то высоких амбиций, проигранными пешками в недоступной их понимангию шулерской партии, обреченными на ипожизненную участь быть одинаково чужими как среди чужих, так и среди своих.

Саланг… Саланг… Саланг… Похоронно зенящая, пульсирующая аорта войны. Как часто, вперемешку с  искореженной взрывами, охваченной пламенем и черным дымом зеленой, толчками струилась отсюда по склонам ущелий горячая, юная, без вины виноватая, живая, алая кровь…

6

Из забытья Нечаева вывел тяжелый топот армейских ботинок. Мимо шагал милицейский наряд. Двое в таких же бушлатах, разве что мышиного цвета, молодые лейтенант и сержант, неодобрительно покосились на «дипломат» с лежащей поверх крышки флягой, на стаканы и тут же, пожалуй, чересчур демонстративно, отвернулись. Прошли. Дескать, чего уж там, ребята… Хотя оно, конечно, непорядок… Ладно, сегодня можно. Вам можно…
- А что, командир, разве еще по единой? – Мустафин взялся за флягу.  – За ребят?
- За ребят – давай…

Водка казалась безвкусной. Отломив от куска и бросив в рот кислую хлебную корку, Сергей снова прикрыл глаза.

…Тогда в кабине их было трое. Между ним, тогда еще капитаном, и вцепившимся в руль круглым и крепким, как грецкий орех, ефрейтором-казахом Энвером Сагендыковым дремал, надвинув кепи на лисий нос, замполит батальона майор Литовченко. В темноте изумрудно мигал глазок настроенной на «прием» рации. Едва освещенный приборный щиток отбрасывал неяркие блики на укрепленную в водительском солнцезащитном козырьке художественную фотографию какой-то нахальной кинодивы с гигантской обнаженной грудью. Колеса «Камаза» были «обуты» в цепи, машину потряхивало, и груди бесстыдницы, казалось, вот-вот вывалятся из фотографии и свесятся до руля, закрыв обзор… Вокруг вихрилась снежная мгла. Щелки света из маскировочных прорезей фар, размытые молочной пылью, едва нащупывали рубиновые крошки единственного ориентира – задние габаритные огни идущего впереди, метрах в десяти, «Урала» с укрепленным на нем скорострельным горным орудием. В «Урале» - Сергей это знал – командиром расчета ехал Равиль Мустафин.

С грузом снарядов они возвращались из Хайратона Местом последней «большой» остановки перед Салангом был городок Пули Хумри, что «всего» километрах в трехстах от перевала. Сергей рассчитал, что если они выедут рано утром, то, учитывая состояние дороги, где-то к концу дня будут на подходе к перевалу и до следующего рассвета (непременно затемно!) преодолеют Саланг. Ну, а оттуда до Кабула – уже рукой подать…
Стемнело рано. Дорога все круче потянулась в гору. Где-то, пока еще далеко впереди, лежал Саланг. Сагендыков вытянул из-за отворота кепи заранее приготовленную беломорину, сплюснул в пальцах картонный мундштук, вставил в угол рта. Не отрывая рук от баранки, удерживая ее локтями, по-шоферски ловко чиркнул спичкой, прикурил. Дернул рычагом, врубая «пониженную». В урчание мотора вплелся скулящий вой раздаточной коробки.
Машину кидало из стороны в сторону, хотя были включены все три моста. Лоб Сагендыкова покрылся испариной. Руки, словно крабьи клешни, быстро-быстро мелькали по баранке, «ловя» заносы.

Струя теплого воздуха от печки гоняла по кабине волны табачного дыма. Некурящий Литовченко недовольно повел носом. Процедил сквозь сжатые в нитку тонкие губы в сторону «водилы»:
- Опять куришь, мать твою… Ты зачем сюда приехал: долг свой интернациональный выполнять или соску вонючую сосать?
- Не могу, товарищ майор… Боюсь, занесет. Ведь тут как: чуть-чуть зазевался – и в пропасть…

В голосе Сагендыкова угадывалась кисленькая лукавинка. Знал, хитрован, что Литовченко здесь бессилен. Да и то, что майор блистал отвагой главным образом во время политбесед, тоже было известно, и не одному Сагендыкову.
Литовченко умолк, приподняв козырек кепи. Из-под козырька на обледеневший полузаметенный асфальт выкатились черненькие круглые глазки и вновь в немом ужасе нырнули за венички ресниц.

Нечаев, привалясь спиной к углу между сиденьем и дверцей, бросил в сторону водителя одобрительный взгляд. Невидимый в темноте, улыбнулся и даже довольно хмыкнул, правда, не вслух. Говоря откровенно, Сергей терпеть не мог Литовченко, впрочем, как и все в их автобате. Но, в отличие от прочих, знавших замполита совсем недавно, были у него к майору и свои, старые счеты, еще с того давнего времени, когда оба носили погоны курсантов одного и того же военного училища, а чуть позже – уже по выпуску – лейтенантили, командуя взводами в одной и той же солдатской «учебке», куда оба были направлены по распределению. Слыл Литовченко стукачом, не делал из этого секрета  и даже гордился данным своим качеством, исправно «въезжая в рай на чужом горбу». Благодаря такому вот служебному «рвению» еще в училище его назначили заместителем командира взвода, правда, ценой отчисления «за высказывания, порочащие честь и достоинство будущих офицеров Советской армии» не одного и не двух курсантов – сослуживцев.

Позже, в «учебке», где, как, впрочем, и повсюду в армии, при оценке деятельности офицера-командира учитывались больше не результаты конкретной работы, а «показатели» и «проценты», когда во внимание в первую очередь принимается не уровень боевой выучки подразделения, а вещи второстепенные, вроде заправки коек и чистоты сортиров, Литовченко также не преминул «отличиться». На одном из открытых партийных собраний он, благородно бия себя в грудь, с надрывом, во всеуслышание заявил, что, хотя и считает лейтенанта Нечаева своим боевым товарищем, но, как офицер и коммунист, не может закрыть глаза на то, что офицер и коммунист Сергей Нечаев «систематически фальсифицирует показатели» вверенного ему взвода.  Чтобы, дескать, вывести взвод в передовые и таким образом добиться скорейшего продвижения по службе. Сергею тогда влепили «выговор с занесением». Литовченко же вскоре повысили в звании и почти сразу же назначили освобожденным партийным секретарем полка. А это уже было весьма серьезной ступенью к большой карьере. Конечно, вскоре во всем разобрались и взыскание с Сергея сняли. Однако Литовченко уже никто не понизил ни в звании, ни в должности.

Потом они надолго расстались. И лишь месяца полтора тому командир их отдельного автомобильного батальона подполковник Легостаев преподнес офицерам, а вместе и Сергею, «новогодний сюрприз», представив им нового заместителя командира батальона по политчасти майора Литовченко.

…В этот рейс отправились пятьдесят две машины. Все – «Камазы» и среди них три «Урала» прикрытия со скорострельными автоматическими пушками. Командиром колонны Легостаев назначил капитана Нечаева, а а в качестве «идеологической поддержки», как подполковник заявил не без скрытой иронии, - замполита Литовченко.

Литовченко, еще на привале в Пули Хумри, решив во время обеда совместить приятное с полезным и для укрепления боевого духа провести «политбеседу с личным составом», умудрился таким образом испортить всем настроение и аппетит.   А суеверный старшина, пожилой, носатый прапор Негримайло, поперхнувшись макаронами с тушенкой, не преминул вполголоса заметить по-хохляцки: «Ну, ось, хлопці, вже нам і зроблено духовне напутствие. Тепер можна хоч і до раю». Сергей, конечно, выматерил прапора, чтобы тот «не каркал», но к сердцу будто гирю подвесили.

7

Во тьме из-за поворота вынырнули, постепенно приближаясь, размытые оранжевые пятна. Это пылали, плюясь хлопьями сажи, зажженные через равные промежутки пути костры из старых автопокрышек. Уходящая ввысь линия придорожных костров тянулась до самого тоннеля, служа своеобразным маяком. Началась зона действия обслуживающего перевал батальона обеспечения дорожной поддержки. Головные машины, не глуша двигателей, сворачивали к обочине, останавливались. Задние – потихоньку подтягивались. Снегопад здесь был особенно сильным. О том, что творится там, наверху, на входе и выходе из тоннеля, не хотелось даже думать. Ждали танков сопровождения. Необходимы они были, главным образом, не в качестве дополнительной огневой мощи, а как бульдозеры и, возможно, буксиры: на каждом укреплялся косой ковш, которым стальная махина сметала заносы в пропасть. Приглушенно захлопали дверцы. Водители выпрыгивали из кабин и  деловито сновали вокруг грузовиков, в последний раз перед штурмом перевала проверяя крепление колесных цепей. В памяти Сергея и всех остальных еще свежо было воспоминание о том, как недавно, с месяц назад, вот так же, на подъеме, потеряв цепь на одном из колес, в бездну совершенно беззвучно канул «Камаз» вместе с водителем Фильченко и лейтенантом Кожемякиным. Горы не прощают небрежности.
«Водилы», построенные Нечаевым, доложили готовность. Сергею этого было мало, он осмотрел каждую машину лично. И правильно сделал. Одна из цепей на «Урале» Мустафина явно провисла. Игнорируя возмущенные заклинания Равиля, потребовал перетянуть. А когда цепь сняли, оказалось, что замок держится на одном полуотпущенном болте. Остальные три, видимо, затянутые еще менее плотно, просто исчезли. Мустафин ничего не сказал Сергею, только глянул виновато и благодарно стиснул его руку в своих ладонях-граблях.
У обочины, в отблесках костра, угадывались очертания палатки. Палатку трепало ветром. Едва удерживаемая растяжками, сочно хлопала парусина. Нежданов, согнувшись в три погибели, отвернул полу, протиснулся в образовавшуюся щель. В палатке, к его изумлению, было тепло и почти уютно. Посередине, захлебываясь соляркой, хрюкал докрасна раскаленный «поларис» - самодельная печурка из гаубичной гильзы. Под потолком, на гвоздике, вбитом в центральный кол, светила, покачиваясь, обычная автомобильная «переноска»; от нее в угол, к аккумулятору, тянулся провод. На стоящем чуть поодаль снарядном ящике помигивала разноцветными глазками рация. Перед ней, на раскладном стульчике, спиной ко входу сидел капитан-дежурный, и,  раскачиваясь, словно раввин в синагоге, что-то однотонно бубнил в микрофон. Сергей подошел ближе.

- «Рубин», «Рубин», я- «Алмаз», как меня слышите, прием… «Рубин», «Рубин», я – «Алмаз»…
Капитан, уловив шаги за спиной, положил микрофон на ящик. Обернувшись, развел руками и как-то растерянно пожаловался:
- Вот суки, не отвечают…
Сергей промолчал. Он знал, что «Рубин» - это такая же палатка, только с другой стороны перевала.
- Спирту хочешь? – устало предложил капитан. Его обветренное лицо густо обросло закопченной щетиной.
Сергей машинально провел тыльной стороной ладони по своей колючей щеке. Подумал, что внешне, должно быть, мало, чем отличается от хлебосольного хозяина, и усмехнулся.
- Спирту не хочу, кэп. Нельзя. Перевал… Вот если бы чайку…
- А, так это мы живо, - почему-то обрадовался капитан и вытянул из-за ящика внушительных размеров термос.  – Чайку – это мы в один момент! Угощайся! Ну, ты как хочешь, а я – спиртику. За вашу удачу. 

Пока Нечаев, обжигаясь, потягивал из крышки термоса терпкий зеленый чай, капитан докладывал обстановку на перевале. Обстановка была хреновая. Буран не утихал. К тому же часа четыре назад наверх ушла колонна автоцистерн-«наливашек», и до сих пор о ней не было ни слуху, ни духу.

Сергей помнил эту колонну. Она проследовала в сторону Кабула, видимо, издалека, когда они еще стояли в Пули Хумри. Из Ханабада, а может быть, из Ташкургана или даже Мазари Шерифа. Собственно, колонны было две, это он понял по тому, что на дверцах части «наливашек» красовались афганские гербы. Афганцы – солдаты и офицеры армии ставленника СССР президента Наджибуллы, заменившего расстрелянного Амина – в общем-то, неплохие вояки, все же не рисковали передвигаться в одиночку, без «шурави».

Слова капитана о том, что ушедшая вперед колонна не дает о себе знать, Сергея, конечно же, не обрадовали, и он недовольно повел плечами. Такое количество машин, если их движение почему-либо застопорилось, на перевале невозможно будет обойти, и это обстоятельство чревато неминуемой задержкой и для них. А любая задержка там, и этого Нечаеву тоже не надо было объяснять, - любая задержка на перевале крайне нежелательна. Если стопорнемся, - подумал Сергей, допивая чай, - того и гляди накроют «духи». Слава Богу, что хоть непогода. Всякая палка о двух концах: тяжело нам, но ведь и им тоже – не мед. Устроить засаду в такую погоду, верней, непогоду – это даже им надо ухитриться.

 Заслышав нарастающий рев и несколько успокоенный ходом своих рассуждений, Нечаев поблагодарил гостеприимного капитана и вышел. Дрожала земля. Подходили танки: три «шестьдесятдвойки» с развернутыми назад орудийными башнями и блестящими стальными усами бульдозерных ковшов. Полетели в сугробы, очерчивая огненные дуги, окурки. Снова захлопали дверки: водители занимали места. Взревели моторы. Двинулись.

8
- Чего молчишь, командир? Не уснул?
Голос Мустафина снова вернул Сергея к реальности. Дождь прекратился. Слегка подмораживало. Намокший асфальт под усилившимся ветром на глазах подергивался корочкой льда. В тучах появились неяркие бледно-голубые прорехи. Оттуда доносился далекий гул самолета.
- Да нет, вроде бы не уснул… Вспомнилось…
Нечаев зябко повел плечами, словно стряхивая невидимый груз. Улыбнулся невесело:
- Что-то стало холодать. Не пора ли нам…
- Поддать? Так я как юный пионер: всегда готов… И то сказать: Бог любит троицу. Так что, давай по третьей, по последней. За что пьем, командир?

Сергей принял из рук Мустафина стакан, бутерброд. Задумался.
Знаешь, Равиль… Я вот все думаю, думаю… Благо, времени до хрена, ничего другого, кроме наших дум да воспоминаний, нам с тобой не досталось. Конечно, мы люди военные, нам много думать не рекомендуется. И все же… Никак не могу в толк взять: за что нас там убивали? За что убивали мы? Кому это было нужно? Нет, я понимаю: конечно, политика и все такое… Интернациональный долг… Перед кем – долг? Кому мы там задолжали, чтобы возвращать? И кто теперь в долгу перед нами? Этот жучок ратиновый? Что-то непохоже. Что-то я сомневаюсь, что и его сынок своей кровью там, в Афгане, чьи-то долги оплачивал. Небось, сейчас тоже в ратине ходит. Ну и хрен с ним! Главное, там, в Афгане, я понял одно. Понял я, Равиль, что есть такое на свете Родина. Что – Родина – это совсем не то, о чем литовченки заливались и заливаются. Родина, брат, это… Помнишь тех, там, на гребне? До сих пор диву даюсь: ну ведь невозможно, просто не в силах человечьих было туда взобраться. В буран, по льду… А ведь взобрались!..  И чем больше думаю, тем крепче убеждаюсь: на их месте и я бы взобрался. Взобрался бы! И даже сейчас, без ноги, ежели надо будет, полезу. Не на горы – на звезды! Если Родина позовет. Не Литовченко, нет, либо все эти прочие «тоже патриоты», «граждане мира», или как их там… Родина! Это понимать надо. Они это понимали… И я понимаю, и ты… Родина! Вот перед кем мы все в долгу неоплатном. Так что давай, Равиль, за нее. За Родину, которая у каждого в сердце. Которая у каждого – своя…
… Тогда опасения капитана Сергея Нечаева сбылись «на все сто». Выйдя из тоннеля и проехав километра два, колонна «наливашек» встала. Все началось, опять же, с проклятых цепей. Одна из головных цистерн, вследствие небрежности водителя, «разулась», и ее тут же развернуло поперек дороги, да так, что передние колеса повисли над пропастью. Прошло часа два, а может быть и более, пока солярку сливали, а затем, лишь после этого, облегченную «наливашку» долго сталкивали с обрыва. Взрыва не было слышно, лишь где-то, глубоко внизу, вспучился и погас огненный гриб. Дорога освободилась, но за это время машины почти по самые крыши кабин занесло снегом. Двигаться дальше, тем более в полной темноте, было невозможно. Не оставалось ничего иного, как ждать рассвета…

Колонне Нечаева досталось от бурана меньше, чем «наливашкам». Своеобразной защитой оказался выступ скалы перед поворотом серпантина. Здесь, за выступом, было потише. Снег, конечно, валил стеной, но мело все же не так неистово. Ночевали в кабине. Достали хлеб, тушенку, напиленный крупными тяжелыми кубиками армейский сахар-рафинад, термосы с чаем. Перекусили. Дизель «Камаза» мягко урчал на холостых. Гоняя по лицам теплые волны, жужжала печка. Пахло разогретой соляркой, мужским тяжелым потом, табачным дымом – запахами войны и дороги. Напряжение более чем трех суток пути давало о себе знать: неудержимо клонило ко сну. Литовченко, как старший по званию, молча и бесцеремонно, словно был у себя дома, полез на «спалку», за сиденья, назад. Поворочался, устраиваясь поудобней. Захрапел. Сагендыков долго клевал носом и наконец бессильно уронил голову на сложенные на баранке руки.

Сергею спать было нельзя. Давясь зевотой, отчаянно борясь с приступами туманящей сознание одури, энергично растер ладонями виски. Щелкнул тумблером рации. Надел наушники, закрутил верньер настройки. И сразу же стряхнул с себя сон. Несмотря на ночное время, эфир жил будничной боевой жизнью. Где-то, в заоблачных высях, переговаривались между собою пилоты спешащих неведомо куда «вертушек». Где-то слышался хохот, где-то зло матерились. Совсем рядом раздавалась чужая речь: видимо, это переговаривались со своим начальством командиры афганской колонны бензовозов. А услышав знакомое: «Рубин», «Рубин», я – «Алмаз»…, Сергей и вовсе улыбнулся, окончательно придя в себя. Долгожданный «Рубин» все-таки ответил «Алмазу». «Алмаз», не стесняясь в выражениях, давал «Рубину» жару. Нечаев вспомнил заросшее щетиной лицо капитана в палатке, снова мимолетно мазнул себя ладонью по щеке, неприязненно поморщился и открыл глаза.

Светящиеся стрелки часов на приборном щитке показывали без пяти три.  Нечаев вскинул руку, глянул на свои «Командирские», сверил время. До рассвета оставалось часа два с половиной. Снаружи, за облепленными снегом окнами кабины, стояла кромешная мгла. Сергей, пошарив рукой, нащупал полевую сумку, вытянул из нее вчетверо сложенный лист топографической карты, крохотный, похожий на авторучку, фонарик – подарок Легостаева. Развернув карту на коленях, направил на нее тоненький, как острие указки, снопик света. Найдя, отчеркнул ногтем точку, где они сейчас находились. Капитану Нечаеву была хорошо знакома эта местность. Проезжая здесь десятки раз, он выучил рельеф наизусть, помня все, вплоть до торчащих там-сям на склонах ущелья кустов можжевельника. И сейчас, во тьме, окружающий ландшафт виделся ему так явственно, словно был выхвачен из черноты слепящей вспышкой магния.
 
Вон там, слева, над обочиной, придвинувшись вплотную к трассе, на сотни метров вверх гранитными перпендикулярами вздымаются отвесные монолиты скал. Обочина справа обрывается пропастью в ущелье. По дну ущелья, на почти километровой глубине, невидимой сейчас ниточкой змеится смирная в эту пору года речушка, превращающаяся летом, во время таяния льдов, в неистовый водяной ураган. Противоположная сторона ущелья, отстоящая отсюда, от дороги, километра на полтора, тоже являет собой вертикальную стену, верхний гребень которой теряется в облаках. Там, на умопомрачительной высоте, снега не тают круглый год. И хотя теоретически опасности нападения можно ожидать лишь оттуда, с противоположной стороны расщелины, практически это совершенно немыслимо. Во всяком случае, еще ни разу за время службы Сергея здесь, на этом участке дороги, ни одна колонна атакована не была. Не была… Нет, все будет в порядке. Не может не быть. Конечно, «духи» - дети гор – подобны птицам, но ведь и птичьи возможности не беспредельны. Сергей успокоился, сложил карту, выключил фонарик. Прислушался. Насторожился. Сквозь рокот мотора и молодецкий храп Литовченко доносилось чуть слышное заунывное мурлыканье. Лишь минуту спустя Нечаев сообразил, что это степняк Сагендыков тихо поет на своем языке длинную, как тропы кочевников, песню.

- О чем поешь, Энвер?
Сагендыков смутился, поперхнулся куплетом. Вздохнул. Сказал с акцентом:
- О доме, товарищ капитан. О родине… У нас так принято: о чем думаешь, о том и поешь.
- А откуда ты родом? Знаю, что из Казахстана, но Казахстан-то, ого-го, какой!
   - Из Сары-Озека. Там моя родина… В Сары-Озеке у меня мама, братишки, сестры. Был и отец, да недавно умер. Болел долго… Там и невеста моя…
Сергей покосился на невидимую сейчас  фотографию грудастой бесстыдницы. Спросил с усмешечкой: - Это ты так верность невесте хранишь? Кто это у тебя там, на козырьке? А? Или это и есть твоя нареченная?
Даже в темноте Сергей почувствовал, как вспыхнул Сагендыков.
- Нет, конечно, товарищ капитан. Это так… Вроде талисмана. От прежнего «водилы» осталось, у которого я машину принял. Он на «дембель» целый и невредимый уехал. Ну, и… Пусть висит, думаю.  Мало ли… А невеста у меня совсем не такая. Скромная… В институте, в Алма-Ате, заочно учится. Выучится и сама станет детей учить.
- Да, как раз до учебы ей будет! Вернешься через год, женишься, и пойдут у вас свои ребятишки. У вас ведь семьи многодетные. И ты, небось, на первое десятилетие супружеской жизни не меньше шести запланировал? Что скажешь?
- Не знаю, товарищ капитан. Может быть… Люблю детей. После армии сам хочу учителем стать.

Кто-то из сослуживцев, побывав однажды в краях, откуда был родом водитель, охарактеризовал их и, в частности, Сары-Озек, как «место, где кончается жизнь и начинается Вечность».

- Что, скучно у вас в Сары-Озеке? – спросил Сергей. – Степи, степи…
- Что вы, товарищ капитан? У нас красота! Приедете в гости – сами увидите! Степь, сопки, простор, не то, что здесь. А весной, когда тюльпаны и маки цветут, все сопки как будто красным снегом покрыты!

Сергей промолчал. Сравнение Сагендыкова почему-то не очень ему понравилось. Лично он предпочитал видеть снег белым. Впрочем, подумал Сергей, у каждого свои понятия о красоте. Степи в тюльпанах – это, верно, и впрямь грандиозное зрелище. Но что до меня, то я и на целый океан тюльпанов не променял бы даже один калиновый куст с родной Украины. Интересно, видел ли Сагендыков хоть раз в жизни калиновый куст?

Теперь Сергей уже не слушал водителя, а сам вспоминал родные края. Виделись ему белые хаты над прозрачными ставками, аисты на камышовых крышах, бескрайние поля подсолнечника, темные, сырые, поросшие лесом яры, где летними ночами, до самого рассвета,  спивают-заливаются неутомимые горластые соловушки. Родину не выбирают, думал Нечаев, сидя в машине на заснеженном афганском перевале. Родина у каждого своя, и каждому именно его родина кажется самой прекрасной – от жителей тропиков до полярных эскимосов. И именно в признании этого простого факта, в уважении чувства Родины в каждом и кроется подлинный, а не надуманный, смысл понятия «интернационализм». А в умении каждым уважать в каждом чувство его Родины и состоит интернациональный долг…

Рассвет неумолимо приближался. Нечаев, не в силах более находиться в кабине, открыл дверцу и выпрыгнул, сразу же по пояс провалившись в снег. Ловя ртом морозный воздух, Сергей вдруг застыл в недоумении. Что-то было не так. Секундой позже понял: на языке не чувствовалось снежинок. Он глянул вверх. На небе, сквозь пока еще редкие разрывы в облаках, проблескивали звезды. Буран прекратился. Утро обещало быть ясным. И это было плохо. Очень плохо.

Встревоженный, Сергей, оглядевшись, увидел метрах в десяти перед собой, у полузанесенного «Урала», неясные очертания человеческой фигуры. Меся сапогами снежную целину, подобрался ближе. Призрачная фигура преобразилась в Мустафина. Мустафин, во всем величии своей богатырской комплекции, справлял под колесо малую нужду.

 Заслышав шаги, Равиль обернулся. Суетливо, как виртуоз-баянист, пробежал пальцами по пуговицам. Увидев Сергея, не то зевнул, не то улыбнулся.
- Здравия желаю, товарищ капитан! С добрым утром!
Вид у Мустафина был какой-то будничный, не военный. Беззаботный, что ли. Раздраженный тем, что погода не ко времени стала улучшаться, а также расхлюстанным видом хоть и друга, но все-таки подчиненного, Сергей поначалу съехидничал:
- Утречка добренького, господин прапорщик! Как изволили почивать? Соблаговолили сделать пи-пи? С облегченьицем вас!
И вдруг взорвался: - Приведите в порядок свой внешний вид, товарищ прапорщик! Оглянитесь! Вы чувствуете, что снегопад прекратился? Вы понимаете, чем это может грозить?
- Понимаю, товарищ капи…
- Ни хрена ты не понимаешь, Равиль! Погода улучшается! Теперь – бдительность и бдительность, а ты…
- Да я все пони…
- Больно много ты понимаешь. А если понимаешь, тогда скажи, пожалуйста, куда это твоя пукалка на «Урале» смотрит? Чего это она ствол к звездам задрала? Или ты Луну решил на дуэль вызвать? Неужели ты не чувствуешь, в какой мы сейчас опасности? Куда орудие должно быть направлено, ты, вояка? В какую сторону? Откуда вероятнее всего ожидать нападения?
Равиль вытянулся, подобрался.
- Все ясно, товарищ капитан. Разрешите выполнять?
- Выполняйте…
И, уже мягче, по дружески:
- Давай, Мустафушка, очухивайся скорей. Не подведи, брат, ежели вдруг чего.
- Не подведу, командир…

Утопая в снегу, Сергей пошел вдоль колонны. Стучал прикладом автомата в дверцы кабин, будил спящих. Да, придется попотеть ребятам, откапывая машины, - думал Нечаев, сам обмахивая со лба вмиг проступившие капли пота. – Но особенно достанется «шестьдесятдвойкам». Танки-то, оно, конечно, танки, но справятся ли? Вон какие горы навалило. И, уже начиная улавливать в  свете чуть сереющего над скалами неба очертания могучих стальных черепах, успокоился: справятся.

Колонна ожила. Все: и солдаты, и офицеры, невзирая на звания и субординацию, выскакивали из машин. Вооружившись лопатами, разгребали сугробы. Голосов не было слышно: работали молча. К рассвету надо было во что бы то ни стало расчистить путь. Теперь даже минута промедления могла стать роковой. «Шестьдесятдвойки», взвывая турбинами дизелей, начали штурм заносов. Им предстояло не только пробиться к «наливашкам», но и прийти на помощь их танкам сопровождения. Путь вниз, к южной оконечности Саланга, был тяжел и не близок.

9

Со скалистого гребня на противоположной от дороги стороне ущелья в бинокль ночного видения цепь из заснеженных автоцистерн и крытых брезентом грузовиков, стальной гусеницей обвившая ленту серпантина много ниже, была видна, как на ладони. Человек в плотно запахнутом и обвязанном чекменем стеганом халате темно-зеленого цвета, лежавший в лощинке за высохшим кустом можжевельника, отложил бинокль и огляделся. Неподалеку, развьючивая ишаков, молчаливо двигались остальные, одетые так же, как он. Человеку в халате было под пятьдесят. Его обожженное горным солнцем и выдубленное ветрами лицо казалось отлитым из темной бронзы. Высокий выпуклый лоб, охваченный скрученной в жгут небольшой чалмой и надвинутой поверх, отороченной лисьим мехом, остроконечной войлочной шапкой, сросшиеся над переносицей стрелы черных бровей, поросшие по скулам бородкой впалые щеки, тонкий, хрящеватый нос, хищно нависший над вытянутыми в нитку губами – все в нем выдавало породу.

Человек на гребне скалы был мудр мудростью многих поколений предков. Глаза его на бесстрастном, как маска, лице, пылали черным огнем, но в них не было гнева к этим снующим у машин и кажущимся отсюда букашками чужеземцам-шурави. В его глазах не было гнева, а лишь только решительность и непоколебимая вера в правоту своего дела. Он не был зол на этих людей, зная, что они пришли сюда не своей волей. Народ его с незапамятных времен славился радушием и гостеприимством. Друзья, гостившие у них, к какому народу и к какой вере они бы не принадлежали, никогда не уходили, не одаренные подарками. Но они, эти, пришли сюда, в горы, как враги. Его враги. В его горы. И этого они делать были не должны. Потому что вот уже много веков, и это тоже было памятью его дедов и прадедов, ни один чужеземец, пришедший к ним с оружием, не покидал этих гор победителем. А большинство из них так и не покинули их никогда. Могилой им стали скалы, и трупы их, которые где-то оплакивали безутешные матери, клевали орлы.

Человек на гребне был спокоен. Он знал, что он и его люди сегодняшней ночью совершили подвиг. Взобраться на эту вершину зимой, во тьме и буране, было свыше человеческих сил. Но они сделали это, умудрившись, вдобавок, втащить за собою навьюченных оружием животных. Человек был спокоен. Тщеславие не распирало его грудь. Они сделали это, потому что так было надо. Они никогда не слышали цветистого слова «интернациональный». Но зато были прекрасно знакомы с глубоким смыслом понятия «долг». И взобраться сюда, чтобы уничтожить колонну врагов-чужеземцев, было их долгом. Человек знал, что все они – он сам и его люди – тоже могут остаться в скалах навеки. Но он был спокоен. И они, и шурави были воинами. А долг воинов – сражаться, чтобы обрести славу. В победе ли, в гибели – все едино…

Люди, пришедшие с человеком в чалме и халате, рассыпались по гребню в цепь. У каждого был автомат. Но основным вооружением являлись несколько легких безоткатных орудий, минометы и крупнокалиберные ДШК.
Человек окинул пришедших с ним на миг потеплевшим взором и, досадуя на недостойное воина минутное проявление чувств, снова приник к биноклю. Все было готово, но время начинать еще не пришло. Чужеземцы суетились снаружи и легко могли занять оборону. Надо было ждать. Ждать, пока взойдет солнце, шурави займут места в кабинах, и колонны начнут движение.

Так, в молчании, прошел час, а может, чуть более. Тучи рассеялись, отступив к горизонту. Человек в чалме почувствовал, как к его спине несмело прикоснулись детские пальцы первых солнечных лучей. Вдали, на западе, из светлеющей мглы проступали грандиозные очертания подпирающих небо исполинов – хребтов Гиндукуша. Блистающие вершины, изрезанные разметавшимися вороными гривами расселин и похожие на небрежно измятые простыни, словно облили розоватым парным молоком. Сросшиеся с ними гроздья облаков казались их перевернутым отражением, плавающем в опрокинутом блюде голубого фарфора.
Наконец из-за спины человека в чалме будто из треснувшего гнилого мешка звонко хлынули в ущелье фонтаны золотых брызг, мгновенно захлестнувшие перевал. Букашки-шурави исчезли в спичечных коробках кабин. Игрушечная колонна дрогнула и медленно тронулась с места. Час настал. Человек в чалме, беззвучно пробормотав молитву и огладив ладонью лицо, коротко взмахнул рукой. Скалы пошатнулись. Небо загрохотало.

10

Еще до армии, пацаном, Сергей любил просыпаться в палатке на лесистом берегу Донца, где они с отцом каждое лето удили рыбу. Будил его стук дятла, умостившегося где-то неподалеку, в вершине засохшего дуба. Он просыпался один: отец к этому времени, дымя сигаретой,  уже давно сидел с удочкой в лодке. Сергей высовывал голову из палатки и мутными от сна глазами первым делом силился отыскать в гуще ветвей невидимого барабанщика. Но так ни разу и не нашел.

Теперь, много лет спустя, сидя в кабине дернувшегося и нехотя подавшегося вперед «Камаза», командир колонны капитан Сергей Нечаев в первый момент вздрогнул от до боли знакомого звука. И лишь секундой позже, увидев, как брызнули над его головой выбитые пулями осколки гранита и услышав их дробный стук по крыше кабины, сообразил, что это за страшный дятел решил встретить нынешний зимний рассвет в горах. Заученным движением Сергей кубарем выкатился из кабины и ужом проскользнул под днищем вновь замершего «Камаза» на противоположную сторону, под защиту колес. Сейчас стука далекого стального дятла уже не было слышно: все захлебнулось грохотом и ревом.

Впереди  и сзади, вбивая в горло кислые хлопья горячего воздуха, с оглушительным треском лопались огромные оранжевые апельсины, выбрасывая из себя огненную мякоть и черные пузыри жирного дыма, пронзая все вокруг смертоносными иззубренными косточками осколков. Это от прямых попаданий взлетали на воздух, детонировали, разрывались в клочья набитые снарядами «Камазы». Десятки тонн солярки из расстрелянных «наливашек» стекали в недра полыхающего ущелья, скатывались с обрывов кипящими пламенем водопадами огненной лавы; мешаясь в клубах пара с расплавленным снегом, низвергались на дно, в реку. Река горела. Пламя разносилось быстрым течением все дальше, и казалось, этому не будет конца.

Немного придя в себя, Сергей огляделся и попытался оценить обстановку. «Духов», ведущих по ним огонь и расстреливающих колонну, словно мишени в тире, не было видно: глаза слепило выкатившееся из-за скалистого гребня солнце. Мимолетно отдав должное опытности противника, он перевел взгляд на замерший впереди «Урал». «Урал» ритмично дергался, выплевывая из «скорострелки» длинные очереди. Молодец, Равиль, - мысленно отметил Нежданов, лихорадочно пытаясь сообразить, что же ему, как командиру, следует предпринять в сложившейся ситуации.

Положение стало безвыходным. Путь в обе стороны был отрезан: «духи» в первую очередь вывели из строя крайние машины. Сейчас выручить их из беды могли только «вертушки». То, что его «Камаз» пока уцелел, было чудом. И это чудо как можно скорей надо было использовать: в кабине находилась рация – единственная надежда на спасение. Сергей, броском из-за колеса, подскочил к кабине со стороны водительской дверцы и едва нажал на ручку, как та распахнулась, словно кто-то давил на нее изнутри. Собственно, так оно и было: из распахнувшейся дверцы прямо на него беспомощным кулем вывалился Сагендыков. В его левом боку зияла рваная рана, по бушлату расплывалось темное пятно. Царапая лед ногтями рук и каблуками ботинок, Энвер выгнулся, посмотрел на Сергея и попытался что-то сказать. Но вместо слов из его горла хлынула пузырящаяся кровь, окрашивая белый снег в алый цвет степных тюльпанов. Сагендыков всхлипнул, как-то вдруг весь обмяк, дернулся и поник. Затих. Сергей, совершенно позабыв о том, кто он  и где находится, в голос заплакал. Так, плача, и залез в кабину. Первым делом отметил, что Литовченко здесь нет. Затем, щелкнув тумблером и надев наушники, вызвал «вертушки». Оставаться в машине долее было равнозначно сидению на пороховой бочке. Обернувшись и глянув назад, на «спалку», словно надеясь обнаружить там все еще сморенного праведным сном замполита, Сергей опять выкатился наружу. Пополз к машине Сатымова: «Урал» все-таки был подвержен риску взрыва менее, чем набитый боеприпасами «Камаз». Едва Нежданов успел добраться до «Урала», как ущелье раскололось от нового взрыва: пришел черед и его «Камаза».
 
Около «Урала» Сергей, к неописуемой своей радости, увидел Равиля и его водителя Саню Рыбочкина. Оба, целые и невредимые, расстреляв боекомплект «скорострелки», теперь лежали за колесом и деловито садили из «калашниковых» в сторону взошедшего солнца. Это было бесплодным занятием: до гребня пули автоматов вряд ли долетали. Сергей подполз к Мустафину, похлопал его по спине. Равиль что-то быстро лопотал по-татарски, размазывал слезы по закопченным щекам и, казалось, не слышал. Лишь когда в рожке закончились патроны, он обернулся и уставился на Нечаева с таким удивлением, словно видел его впервые.

- Ты, командир? Живой? Смотри! Смотри, что они делают, сволочи, сучьи дети! Погоди, вот сейчас я им…
Он потянулся рукой к подсумку, за новым магазином, но Сергей цепко схватил его за руку.
- Ша, Равиль, кончай истерику. Еще постреляешь. Успеется. Сейчас живых надо искать. Раненых, наверно, полно. Идем. Ребят спасать надо.
…Они ползли вдоль искореженных обломков, еще полчаса назад бывших автомобилями. То и дело на пути им попадались изуродованные, обугленные тела. Живых пока не было. Вдруг за небольшим валуном Сергей увидел лежащего навзничь, с раскинутыми руками, замполита. Он был не обожжен и вроде не ранен.

- Вы живы, товарищ майор? Что с вами? – Рукой он потормошил Литовченко за плечо. Тот, не поднимая головы, испустил сдавленный, жалобный стон.

Наверное, контузило, - решил Сергей. - Ничего, бугай здоровый, очухается.
Он пополз дальше, не оглядываясь. А если бы оглянулся, то непременно увидел бы, как совсем недавно прибывший в часть замполит батальона майор Литовченко, так убедительно втолковывающий им, служившим здесь уже более года, смысл понятий «долг», «мужество», «честь», «пролетарский интернационализм» и прочих нарядных, как пионерские флажки, высокопарных слов, комиссар, первейшим долгом которого было, прежде лекций и бесед, вдохновлять бойцов на подвиг личным примером, осторожно приподнял голову и, воровато озираясь, быстро перебирая руками и ногами, словно паук, полез на скалу, где наверху, метрах в пяти, он еще загодя приметил расщелину.

Ползая между горящими машинами, Нечаев, Мустафин, водитель Саня Рыбочкин и присоединившийся к ним старшина Негримайло, у которого осколком было слегка задето плечо, волоком вытаскивали из-под огня и укладывали невдалеке, под козырек скалы, всех, кто подавал хоть какие-то признаки жизни. Скоро должны были подоспеть «вертушки», и раненых надо было собрать в одном месте, чтобы как можно скорее их эвакуировать. Возвращаясь к остаткам колонны в очередной раз, Сергей вдруг увидел перед глазами ослепительный белый шар и почувствовал, как кто-то невидимый со всего размаху треснул его по ноге железным ломом. Земля вздрогнула и поплыла вниз. Силясь уцепиться за уходящую из-под него твердь, впиваясь в снег скрюченными пальцами, Сергей потерял сознание. Он не видел, как его, приподняв, потащил, было, в сторону подоспевший на выручку Равиль, но и сам рухнул с осколком в легком. Теперь их обоих пришлось выносить из опасной зоны Негримайло и Рыбочкину.

…Очнулся Сергей почти месяц спустя, в Ташкенте, в окружном госпитале. Помимо тяжелой контузии, осколками снаряда, взорвавшегося в кузове одного из «Камазов», у него была перебита нога и задет позвоночник. К счастью, ранение в позвоночник оказалось не столь уж серьезным. А вот ногу, несмотря на все усилия врачей, спасти так и не удалось.

11

Дело было сделано. Теперь, когда с минуты на минуту могли появиться вертолеты врага, следовало как можно скорее уходить. Человек на гребне скалы подал рукой знак. Его спутники засуетились, торопливо увязывая вьюки. Часть оружия пришлось оставить: вместо него придется нести одного убитого и трех тяжелораненых.

Снизу, со стороны перевала, все еще слышались частые взрывы. Детонируя, рвались снаряды в уцелевших машинах. Автомобили-цистерны, содрогаясь и подпрыгивая, все еще валились в пропасть, облитые волнами пунцового пламени. Человек в чалме и халате видел, как там, внизу, в дыму и огне, медленно переползали несколько шурави, спасая раненных товарищей. Сейчас они были заложниками его великодушия. Отсюда ему ничего не стоило перестрелять их по одному, как куропаток. Но он не сделал этого. Сердце его не пылало ненавистью к этим чужеземцам, пришедшим сюда с оружием не по своей воле. Кроме того, он был воин, а воину надлежит щадить поверженного врага. Так велят законы и Божьи, и человечьи.

В последний раз поднеся бинокль к глазам, человек вдруг подобрался и сосредоточенно подкрутил пальцем колесико настройки резкости. Да, теперь он отчетливо видел, как один из тех, внизу, в надежде спасти себя, торопливо карабкается вверх. Тонкие губы человека в чалме искривились в презрительной усмешке. В его народе испокон века обожествляли героев и ненавидели трусов. Ибо трус покрывал позором не только себя, но и всех остальных. Трус не имел права жить.

Человек в чалме решительно отложил бинокль и, пододвинув к себе лежавшую здесь же снайперскую винтовку, спокойно передернул затвор, досылая патрон. Поймав в перекрестье прицела дрожащую в ознобе – это было прекрасно видно – спину беглеца, пытавшегося такой ценой сохранить свою жалкую жизнь, он медленно выдохнул и брезгливо нажал на спуск. Тот, в кого он выстрелил, выгнулся в предсмертной муке, давясь не слышным издали криком, вскинул руки и рухнул, обмяк, повис, сложившись надвое, на каменном выступе, словно никчемная тряпичная кукла…

12

Руки Сергея, лежащей на левом колене, коснулось что-то влажное и теплое. Он вздрогнул и открыл глаза. У ног, повиливая куцым хвостом и тычась черной пуговкой носа в его ладонь, сидела собака с лицом, как у нищей старушки.
Прижав крохотные висячие ушки, псина жалобно помигивала слезящимися глазами и, высунув розовый язычок с застывшей на кончике каплей слюны, часто дышала. Не говоря ни слова, он сгреб с «дипломата» остатки хлеба, сыра, колбасы и, наклонившись, осторожно положил перед собакой. Та, вежливо обнюхав Сергею руки, с достоинством принялась за еду.
- Ну, что, командир, пора?
- Пожалуй…
Двое поднялись со скамейки. Медленно пошли вдоль аллеи к выходу из сквера, удаляясь от обелиска. Один, тот, что пониже, прихрамывал, тяжело опираясь на трость. Второй, высокий и плотный, бережно поддерживал его под локоть. Пройдя шагов с десять, оба, не сговариваясь, одновременно оглянулись, словно подчиняясь неслышной команде. Над обелиском прозрачно голубело небо. У скамьи, где они только что сидели, со звоном и чвирканьем подпрыгивали, собирали крошки серые мячики-воробьи. Осторожно неся в зубах кусок хлеба, почти касаясь асфальта разбухшими от молока сосцами, мимо протрусила давешняя собачонка. Где-то поблизости, скорее всего в подвале одного из окрестных домов, ее ждали щенки. Жизнь продолжалась...
               
Апрель, 2001

ЧАСЫ
(рассказ)

Оперативники не очень-то любят рассказывать о себе и своих подвигах. Видимо, потому, что оборотной стороной каждого подвига зачастую являются трагические события, сопряжённые с риском для жизни, а иногда и с гибелью товарищей. И всё же, беседуя с ветеранами розыска и всеми силами пытаясь вызвать их на откровенность, буквально по золотым крупицам собирал факты и фактики – воспоминания, свято веря, что героическое прошлое не должно быть забыто. Из мозаики таких вот фактов сложился сюжет и этого рассказа, не претендующий на фотографическую достоверность, но основанный всё же на реальных событиях. Рассказ «Часы» посвящается профессионалу розыска высочайшего класса и просто прекрасному человеку, генерал-полковнику милиции Александру Марковичу Бандурке, прослужившему в органах внутренних дел более полувека. Ему, а вместе с ним – всему послевоенному поколению милиционеров, рыцарей без страха и упрёка.



Вечерело. В углах кабинета сгустились мартовские сумерки. В полуоткрытую форточку струился сквозняк. Пахло талым снегом и остывшим кофе. Кабинет генерала был скромен, как и вся его жизнь. Строгие обои. Подобранные в тон плотные шторы. Двухтумбовый письменный стол со старинным чернильным прибором и лампой под зеленым абажуром. Единственным исключением из этого аскетизма были массивные напольные часы. Казалось, именно они, а не хозяин кабинета, безраздельно властвовали в этих стенах. Было в часах что-то барское, сановное: лакированный, красного дерева, мундир-футляр, сияющие медным довольством щёки циферблата, пышные усы стрелок. В глубине прозрачного застеклённого брюха экзотическим орденом красовался, степенно покачиваясь, широкий, с тарелку, позолоченный маятник. Часы, будто лакомясь минутами, сонно чавкали: чавк, чавк, чавк… Сам же генерал выглядел всего лишь скромным адъютантом при этих огромных, сказочно нереальных и живущих своей таинственной жизнью часах. Адъютантом у трона Его Величества Времени.


2

К нему за советом и помощью постоянно приходили люди. Генерал никого не обделял вниманием, выслушивая каждого и стараясь помочь. Выслушивать людей было его профессиональной привычкой. На этот раз, помимо меня, его гостем был высокий пожилой ветеран с лицом, словно высеченным из подернутого белым пеплом куска бурого угля. Старомодный чёрный пиджак старика, одеваемый, видно, лишь по особо торжественным случаям и накануне тщательно отутюженный, украшали орден «Славы» и потускневшая медаль «За отвагу». Ветеран был за что-то крепко разобижен на районное начальство: его морщинистые руки с заскорузлыми, по-мужски топорно остриженными ногтями, прямо-таки тряслись от негодования.

Генерал, как мог, успокоил посетителя, пообещав разобраться и помочь. Выйдя из-за стола и проводив старика до порога, какое-то время стоял в задумчивости, как бы глядя ему вослед сквозь затворившуюся дверь. Затем, вернувшись, всё так же молча подошел к часам-башне и, наклонившись, подтянул золотистые гири. Часы, словно в благодарность, мягко кашлянули и пробили семь раз. Затем, усевшись в рабочее кресло, он включил настольную лампу. Зелёный абажур вспыхнул в сумерках, как разрешающий огонек светофора, заключив нас в выхваченный из полутьмы круг неяркого света.

Ты пальцы его видел? – вдруг обратился он ко мне. - О многом можно судить по пальцам. Вот, собрался человек на приём. Пиджак погладил, а на ногти-то внимания и не обратил. О чём это говорит? А?
Я понял, что генерал до сих пор под впечатлением от встречи с недавним посетителем.
- Ногти как ногти, - я в недоумении пожал в ответ плечами. – Ну, заскорузлые… Так что ему, маникюр делать, в самом-то деле? В его-то годы…
- Эх, ты. Ставлю тебе «двойку» за наблюдательность. Мелочи надо уметь подмечать. Ме-ло-чи! Да, согласен, маникюр мужику без надобности, тем более в старости. Но вот, поди ж ты: собирался, готовился, пиджачишко даже погладил, а под ногтями-то черно. Черно! И вовсе не потому, что неряха старик. Был бы неряха, пиджак бы не утюжил. Просто упустил из виду. Некому, значит, было подсказать, чтобы ногти почистил. Жена, видно, померла, а дети поразлетелись… Одинокий старик. И не то, что заступиться за него некому, а даже напомнить, чтобы ногти почистил. А самому, видать, не до ногтей. Годы преклонные, здоровье – никуда, внимания от людей - ноль, а тут ещё обижают, кто посильней да помоложе. Вот так-то.

Генерал умолк. Я украдкой взглянул на свои пальцы. У меня с ногтями было вроде бы всё в порядке. Мне почему-то вдруг сделалось стыдно, и я приуныл, досадуя на свою невнимательность.

- Старики… Помочь я ему, конечно, помогу. Проблему его улажу. Но, вот жалость, ведь в самом-то главном помочь ему никто не в силах. Время… Тебе вот ещё на скакалочке скакать, тебе рано ещё об этих вещах задумываться. А нам…Мне… Моему поколению уже, вроде, как и пора итоги потихоньку начинать подводить. Время… Вот уж, действительно, время разбрасывать камни, и время их собирать. Ну, скажи, что нажил этот старик за всю нелегкую свою жизнь? С одной стороны, ничего, кроме одиночества, болезней, обид... И самое ценное, что он сегодня имеет, это, пожалуй, орден его да медаль солдатская. А с другой... Ведь этот орден да медаль эта ему, старику, может, во сто раз ценнее, чем всё золото мира. А? Как думаешь?

Я смотрел на него, не зная, что ответить. Молчал.

- Чем всё золото мира! - взволнованно повторил генерал, словно забыв о своем вопросе. А всё почему? Да потому, что орден этот да медаль - это ведь не просто бляшки серебряные. Это - в серебро отлитое, застывшее время. Это юность его, в серебро отлитая. Вам, молодым, этого пока не понять. Это лишь тогда начинаешь понимать, когда приходит пора все камни, что в юности по свету разбросал, до кучи собирать да прожитое итожить. Понимать, что камни, если это добрые дела, собрать можно лишь в виде наград от людей за добрые дела свои. И начинаешь иной раз ордена-медали перебирать, тобой от людей заслуженные, и дрожишь над этим добром, как не дрожал, наверное, над своим златом и пушкинский царь Кащей.

Он вновь надолго замолчал, погружённый в свои думы. Сделалось совсем тихо. Лишь доносились из-за окна голоса редких прохожих и далёкие звонки трамваев, да в эти внешние звуки вплетался вкрадчивый шёпот часов. Стрелок не было видно, но на циферблат и маятник словно роняли искры далекие зелёные костры. Мы сидели, вслушиваясь в тишину и думая каждый о своём, а на самом деле об одном и том же. О вещах незыблемых и неизбывных. О времени. О геройской молодости и мудрой старости. О справедливости. О правде и лжи.

3

Часы пробили в очередной раз. Генерал слегка вздрогнул от неожиданности, вмиг очнувшись от полузабытья. Казалось, он всё еще был там, в давнем своём прошлом, в своей молодости.
- Награды... А знаешь, часы эти, что здесь стоят, - это ведь тоже награда, хотя никакой наградной таблички на них нет. Не моя, правда, награда, не мной заслуженная, но одна из самых для меня дорогих, хоть и не мне принадлежит. Как бы не мне... Тут все сложно… И награда эта не от правительства либо начальства, а от товарищей, с которыми вместе служить довелось. Тогда, в те годы, вообще было принято часами награждать. Часы, знаешь... Символ памяти...

Но давай оставим философию. Сегодня я хочу тебе историю этих, именно этих часов рассказать. Почему они мне так дороги. Часам, что здесь стоят, очень много лет. Они вдвое, если не более, старше, чем мы с тобой, вместе взятые. Но ко мне они попали, когда мне было... Впрочем, это не важно. Главное - был я тогда молод, с женой моей, Галиной, тогда еще Галочкой и ещё не женой, мы только начали встречаться да на танцы в Дом офицеров и Клуб милиции бегать, и работал я в уголовном розыске, в отделе по борьбе с бандитизмом. Где нас, таких, как я, было ни много, ни мало, аж двенадцать человек на всю область. Жили мы весело, дружно, а руководил отделом капитан милиции Сергей Николаевич Чальченко. Впрочем, какой там Сергей Николаевич! Для нас, хоть и значительно старший, он был просто Сергей, Серёжа, потому что по его выражению он «не делал из своих лет трагедию» и вел себя на равных. Не запанибрата, заметь, а на равных, это понимать надо. При случае мог и «по шапке» дать. А за глаза, и того проще, мы его Чачей окрестили... Даже не знаю...то ли из-за фамилии его созвучной, то ли, может, потому, что в часы досуга, а досуг мы всегда вместе проводили, после чарки-другой  становился он как-то по-кавказски безудержно радушен, весел и певуч. Чача, круглый сирота и когдатошний детдомовец, успел повоевать в авиации, имел боевые вылеты на истребителе, но, будучи списан по ранению, пошёл служить в милицию. «Я навсегда истребитель, — часто говаривал Чача, русым чубом своим тряся, — а истреблять мне всё равно, каких гадов. Для меня что летун фрицевский, что наш «родной» бандюган - всё едино. Хотя «родной», так даже ещё хуже, потому тот хоть фриц, не нашей крови сволочь, а этот гад ползучий — своих режет и у своих крадёт». И, надо сказать, истребитель он был отменный.

Давно подмечено, что если уж природа наделяет кого-нибудь из нас тем или иным достоинством в полной мере, то, как правило, не скупится она в отношении такого счастливчика и на другие щедроты. Сергей Чальченко являлся как раз таким вот баловнем судьбы. Высокий, широкоплечий, с васильковыми глазами и открытой, сразу же располагающей к себе улыбкой, он, при желании, с таким же успехом, как в авиации или розыске, мог проявить себя на любом ином поприще. Талантам его не было границ. Чача великолепно играл на гитаре, прекрасно пел, зачастую сам сочиняя для своих песен и музыку, и стихи. Вообще, за что бы он ни брался, всё у него спорилось, клеилось, ладилось. Короче говоря, любили мы нашего командира. Каждый из нас за него в любое время в огонь и в воду. И он нам той же монетой платил. Но, хоть и писал Чача стихи о любви, как раз вот тут имелась у него одна странность. Ему уже тогда за тридцать перевалило, а он всё ходил в холостяках. И виделось нам это необычное явление природы совершенной загадкой. Потому что если человеку за тридцать и он, при своей писаной красоте и талантах, в холостяках ходит, то это, согласись, наводит на размышления. А когда однажды, на очередном мальчишнике, мы спросили его, что называется «в лоб», какова есть причина сему парадоксу, он обвёл нас потемневшим взглядом и произнёс слова, которые я помню, словно вчера это было. «Ребята! - сказал он. - Человек - это звучит гордо. И любовь — это тоже гордо звучит, потому что лишь человеку дано ощущать это чувство. Я - человек. А поскольку я - Человек, и этим горжусь, то и любовь, свою, как мокрую тряпку, на первый попавшийся плетень вешать не хочу. А неженатым хожу, потому что не встретил еще ту, свою единственную, с которой, если встречусь, вовек не расстанусь».

- А ну, как не встретишь? - выпалил кто-то из нас.
- Встречу, — ответил Чача так уверенно и спокойно, что мы поверили: обязательно встретит.
Так и катилось. Жили мы себе - поживали своей беспокойной милицейской жизнью. Было нам не то, чтобы очень весело, но и не грустно, не скажу, чтобы слишком сытно, но и не голодно. Но главное, что за время, пока нашим отделом Чальченко командовал, ни один из нас место службы не поменял. А еще главнее - не потеряли мы за это время ни единого человека. И хотя служба у розыскников - не фунт изюма, хотя и бывали мы почти каждый день и в драках, и в перестрелках, и в поножовщинах - всё как-то отделывались пустяками: синяками да царапинами. Начальство за это Чачу ценило, да и нас, благодаря его стараниям, держало не на плохом счету. И узнали мы в один прекрасный день, что всех нас одновременно к очередным званиям досрочно представили – редчайшее явление по тому времени, скажу я тебе. В общем, под Чачиным началом были мы и впрямь, словно заговоренные. И всё было бы совсем хорошо, если бы не одно «но», которое сначала мало-помалу, а потом всё больше стало отравлять мне жизнь. Да и не только мне… И как-то незаметно становилось у меня на сердце всё тяжелей, а на душе - всё мрачнее. И до того уже дело дошло, что начал я всерьёз подумывать о том, чтобы из отдела перейти в какую-нибудь иную службу по нашему ведомству.

А виноваты во всех моих бедах, не поверишь, оказались французы! Да не смотри ты так удивлённо, это я пошутил, конечно, насчет французов. Просто поговорка такая у французов имеется: «Шерше ля фам». Что значит: «Ищите женщину». Вот и здесь: шерше ля фам... Французы, стало быть... Такие дела…

Ну, а чтобы загадками не говорить, то давай по порядку. В общем, в аккурат к тому времени, когда нам звания присвоили (Чаче - майора, а мне - «старлея» милиции), и пришло время звёздочки наши, как это принято везде и всюду, обмывать, решили мы с Галиной судьбы наши объединить. Стать мужем и женой, или, как тогда говорили, расписаться. А чтобы не превращать жизнь, ,во вред службе, в сплошной праздник, совместить нашу свадьбу с торжеством по поводу получения званий.

4

Стоит ли описывать тот вечер? Всё равно не опишешь. Не хватит слов. Скажу лишь, что праздник наш удался на славу. Да и не бывает по-другому, если рядом друзья, единомышленники, товарищи по оружию. Если рядом - любимая. Было много тостов, шуток, поздравлений. Ходил, как водится, по кругу стакан, на дне которого золотой россыпью мерцали звёздочки: две побольше, другие поменьше. Кричали: «Горько!». Не смолкала гитара, звучали песни, стихи, шутки.

Ну, а Чача... Чача в этот вечер, казалось, превзошел самого себя. Ручаюсь честным словом, что никогда до этого, ни после... он не был так замечательно весел, никогда гитара в его руках не пела прямо-таки человечьим голосом, а его собственный голос никогда ещё не завораживал так, как в этот вечер. И всё же... Сердце влюбленного – чуткий барометр. Не глазами, а скорее сердцем ощутил я в поведении своего командира что-то такое, что можно почувствовать разве на каком-то телепатическом уровне. Да, именно телепатическом, потому что от него в этот вечер исходили незаметные для окружающих, но явственно ощутимые мною какие-то, неведомые науке, но хорошо знакомые поэтам и ревнивым влюблённым невидимые лучи. И лучи эти, и это я тоже явственно ощущал, были направлены в сторону... Гали! А когда завели радиолу и начались танцы, Чача, резко приподнявшись, как будто взлетев над столом, решительным шагом направился было в нашу сторону, но, не дойдя нескольких шагов, словно натолкнулся на прозрачную стену и остановился, как вкопанный. Затем слегка пошатнулся и, внезапно сделав резкий поворот "налево кругом", зашагал к двери, на ходу вытаскивая из кармана пачку "Беломора". Больше в этот вечер он в нашу строну даже не глянул. Лишь рвал в исступлении гитарные струны, да голос его звучал надрывно, как у цыгана. Но... Ох, уж эти мне французы со своим вечным  «Шерше ля фам»!
Нет, ничего не произошло в тот день. И в последующие дни и месяцы ничего существенного не случилось. Галина осталась довольна вечером, говоря, что просто влюбилась в моих друзей и гордится, что я среди них - равный среди равных. Она, похоже, ничего не заметила и ничего не заподозрила. А я, разумеется, ни о чем таком с нею не говорил. Но, тем не менее, Чачу с этого дня будто подменили. Оставался он по-прежнему нашим командиром, наставником и другом. И всё же это был уже не тот, не прежний весельчак. Стал он как-то мрачнее, сосредоточеннее… Задумчивее, что ли… Несколько раз, идя с Галей по тротуару, мы, замечая вдалеке идущего нам навстречу высокого Чачу, видели, что он, словно ни с того, ни с сего, переходит на другую сторону улицы, явно избегая встречи. И понимая, что долго так продолжаться не может, что Чача, натура цельная и не двуличная, впервые, может быть, за всю жизнь полюбил, и что любовь эта не принесёт нам троим ничего, кроме боли и мук, подготовил я рапорт о переводе на другое место службы, который рассчитывал подать в ближайший понедельник, чтобы к концу недели успеть передать дела. И непременно бы подал, не произойди накануне, в воскресенье, событие, в память о котором и стоят сегодня здесь вот эти самые часы…

5

Любовь… Странная это штука, скажу я тебе. На многое способны люди во имя любви. На злое и доброе. На подлость, на предательство… Но всё же чаще, гораздо чаще – на доброе. На самопожертвование. На подвиг, если хочешь.
Да… Что и говорить: ревновал я тогда Галку к своему командиру. Но не думай, пожалуйста, что мы в отделе нашем только тем и занимались, что вздыхали да ревновали. Это не так. Чувства, знаешь, чувствами, а служба – службой. Служба, которая, как известно из песни, «и опасна, и трудна»…

В воскресенье, как раз накануне того дня, когда собирался рапорт свой Чаче на стол положить, заступил я в наряд дежурным по Управлению. Явился, как и положено, к восьми ноль-ноль. До девяти – обычная суета. Приём-сдача дежурства, инструктаж, развод и всё такое прочее. Где-то в полдесятого стало спокойнее. Вообще, я в выходные дни работать люблю. Тишина, никакой толкотни. Благодать! Около десяти, когда всё окончательно утихло, решил заскочить в отдел, взять кое-какие бумаги и поработать в «дежурке». В своём скором уходе я не сомневался, а к передаче дел необходимо было подогнать огрехи в документации.
Захожу. Вижу – Чача сидит за своим рабочим столом и что-то пишет. Может, по работе, а может и стихи сочиняет. Я не удивился. В Управлении все знали, что отдел для него – дом родной, поскольку в «коммуналке» на шестерых соседей, где у него была комнатка, он предпочитал лишь ночевать. Чача же, напротив, увидя меня в воскресенье, да ещё при портупее и кобуре, поначалу изумился. Но потом, вспомнив, что сам составлял график дежурств, просветлённо хлопнул себя по лбу. После чего, прохладно поздоровавшись, опять нырнул в свою писанину. Я, в свою очередь, вынув из сейфа подготовленную заранее папку, тоже не замедлил выйти.

Уселся в «дежурке». Сижу, работаю. Прошло около полутора часов, и вдруг, как гром среди ясного неба, - телефонный звонок. Снимаю трубку и слышу дребезжащий голос какой-то старушки. Старушка сообщила, что вроде бы слышала за стеной, в соседской квартире,  два или три выстрела.
- Два или три? – спрашиваю. Известие это меня врасплох застало, я даже оторопел слегка.
- Господи, да какое это имеет значение? – захлебнулась негодованием старушка. - Какая разница? Приезжайте скорее, пока из квартиры ещё никто не выходил!
- Не выходил? А вы откуда знаете?
- Я в глазок дверной смотрю. Никто не выходил. Пока никто. Скорее!
- Выезжаем.

Что было делать? В таких случаях не то что минуты, а каждая секунда на счету. Уйдут преступники – ищи их потом, свищи. Можно было, конечно, строго по инструкции действовать. Дежурит специально для таких случаев в составе наряда оперативная группа. Но в этот раз, как нарочно, попали в её состав сплошь новобранцы, такие неопытные салажата, что мысль действовать строго по инструкции я сразу отмёл. Группу-то, подумал я, конечно вышлю. Но вместе с группой сам поеду и Чачу с собой прихвачу. Потому как производить задержание кроме нас с ним практически некому. Послать салажат одних – просто головы их бестолковые понапрасну под пули подставить. И вот, объявляю тревогу по Управлению, передаю до возвращения свои полномочия помощнику дежурного, звоню Чаче. Минуты через три мы уже в «газике» оперативном сидим, а мимо нас кварталы, словно шахматные клеточки,  мелькают.

Подъехали. Дом большой, семиэтажный, довоенной ещё постройки. Знаю, что люди в нём живут заслуженные, а значит не без достатка, не бедные. Ворьё всякое да жульё к таким домам, как мухи к мёду, липнет.

Забегаем в подъезд. Квартира – на пятом этаже. Лифт, как и всегда в таких случаях, согласно «закону подлости», не работает. Салажат у входа в подъезд да на лестничных пролётах расставили, а сами, с Чачей вдвоём, - вперёд. Этажи в доме высоченные, пока добежали – запыхались, хоть и молодые. Перед дверью остановились дух перевести. Пистолеты сняли с предохранителей. Чача уже плечо правое вперёд выставляет. Дверь таранить. Он у нас по этой части большой специалист был. Здоровый, словно боксёр-тяжеловес, массы в нём, как в двух таких, как я. Кому же ещё двери вышибать, как не ему?
Но в данном случае на таран идти не пришлось. Дверь незапертой оказалась, не знаю, почему. Видимо, преступник или преступники, под видом водопроводчиков или кого-то в этом роде, в дверь позвонили, кто-то из жильцов им открыл. Ну, а тут, как и обычно в таких случаях, открывшему рот ладонью зажали и перед собой дальше в квартиру стали толкать.  Вот и не заперли дверь.

Ну, думаю, - слава Богу. Открытая дверь – это уже полдела, хорошая примета. Верь после этого приметам… Да… Входим неслышно в прихожую. В квартире вроде тихо. Тихо, а порохом тянет. У нас носы к этому привычные, сразу запах учуяли. И запах крови, чувствуем, словно пелена невидимая, стелется…

Огляделись. В квартире как будто никого. Неужели, - мелькнуло, - успели, гады, смыться? Большая квадратная прихожая. Из неё – двери в разные стороны: на кухню и в комнаты. Принюхались: из кухни как будто ничем посторонним не пахнет. Тогда мы разделились: я в одну комнату, Чача в другую. Открываю дверь, только на порог ступил, а в меня словно волной душной шибануло, аж пошатнулся, настолько запах сильный стоит. Смотрю глазами стеклянными, словно через фотообъектив. Вижу – комната просторная, в длину от меня к окну вытянута. Ковёр. На ковре – два трупа. Мужчина пожилой в пижаме и женщина в халате, калачиком на боку лежит, ноги поджав. Ковер мне сперва чёрным показался, потом только сообразил, что не чёрный он, а просто кровью свежей пропитался. Дальше смотрю. И вижу у противоположной стены, у окна, большой письменный стол… А у стола словно бесформенный мешок с сырой глиной шевелится. К мешку руки прилеплены, тоже толстые, бесформенные, словно глиняные. Левая в ящике стола шарит. А правая – вдоль свисает. И в ней, правой, наган зажат. Только тут я сообразил, что никакой это не мешок, а просто дядька здоровенный в ватных штанах, стёганке и ушанке с ушами отпущенными. Так в то время часто слесари жэковские одевались. Маскарад, стало быть, в который хозяева на свою беду поверили. а на мешок мужчина похож потому, что ко мне спиной стоит и над столом нагнулся. Ну, тут у меня  уже профессиональный инстинкт сработал: «тэтэшник» я свой на него наставил, и  как считалочку заученную: «Стоять! Ни с места! Руки вверх!».
Три обстоятельства в тот день оказались для нас роковыми, потому что в заблуждение меня ввели. Во-первых, наган он сразу из руки выпустил, наган на пол из руки выпал. Он руку правую кверху поднял и начал медленно оборачиваться, словно бы и левую поднимая.
Во-вторых, не заметил я, что он, после того, как револьвер бросил, на секунду словно замешкался. А в-третьих, не придал я значения тому, что он как-то не так оборачивается. Как-то, вроде, не тем боком, что ли... Помню, что краешком сознания отметил это про себя и даже удивился мысленно. Но значения не придал, не успел сообразить. А бандит-то поворачивался не как все, потому что левша он был. Левша! Но и ты учти, что это я сейчас рассказываю тебе так обстоятельно и неторопливо. А на самом-то деле всё то, о чем я тебе сейчас так подробно рассказываю, в течение двух-трёх секунд происходило. В считанные секунды! Оборачивается он, значит, рука правая кверху поднята, и левая вроде бы как поднимается, и всё это плавно эдак, как в кино замедленном. И вдруг, гляжу, в левой руке, в кулаке, у него круглое что-то зажато, как мячик детский. И, гляжу, от руки его, от мячика этого, что-то блестящее отскакивает. Граната! А от гранаты уже ручка отскочила предохранительная, та, что запал сдерживает, чтобы не сработал... Три секунды – и взрыв. И замешкался он для того, чтобы гранату со стола взять, она у него наготове лежала, и указательным пальцем кольцо с чекой выдернуть.

И понял я тогда, что это он руку не просто поднял, а еще и назад для броска отвёл, чтобы гранату в мою сторону метнуть. В меня, значит. Ну, тут у меня тоже всё до автоматизма, и я механически жму на курок. Жму на курок! Жму на курок, а выстрела-то и нет! Осечка, чтоб её... Такое, может быть, один раз на тысячу выстрелов случается, и на тебе! И это, можно сказать, была четвёртая моя роковая оплошность, хотя вины здесь моей не было. Оружие мы всегда в образцовом порядке содержали. А просто патрон оказался с браком, это экспертиза потом установила. В общем, осечка, и выхода нет. Ну, думаю, это уж точно, судьба моя. Значит, на роду мне было так написано. И даже успокоился. Съёжился в комок и смотрю на бандюгу, как завороженный...

Голос рассказчика осип от охватившего его волнения. Чувствовалось, что он подошел к самому главному.

- Смотрю, значит, я на гада, словно заколдованный, как он, гад, жизни моей молодой будет меня решать. И вот перед глазами уже не бандит с гранатой, а, словно на фотографии, лицо Галины. И так мне жалко её стало и себя, что больше мы с ней уже на этом свете не увидимся, что я аж зажмурился от горя. А в следующее мгновение чувствую, что словно молотом меня в спину ударило, и я, носом вперёд, на пол лечу. А мимо меня, с ног меня сбив, словно чёрная ракета пролетела. Только не ракета это была, конечно... Это истребитель Чача, Серёжа Чальченко, Сергей, Серёга, друг мой и командир, меня спасая, навстречу своей смерти летел. Только и крикнул: «Ложись!» А сам уже бандюгу телом своим накрыл, руку его с гранатой, словно женщину любимую и единственную, обхватил и крепче, чем самую разлюбезную любушку, к груди своей горячей прижал...
Бандит, конечно, от взрыва погиб. Разворотило его так, что мать родная не узнала бы. Его уже потом, в морге, по татуировкам опознали. Матёрый бандюга был, «мокрух» за ним не один десяток числился. При переводе из колонии в колонию с этапа удрал. Года два его взять не могли.

Ну, и Чаче нашему тоже, само собой, досталось... Не хочу говорить... Помню, об одном только мы все тогда с облегчением думали: что нет у него родных никого. Так что даже не знаю, что тебе и сказать: то ли судьба в тот день ко мне милостивой оказалась, то ли это друг мой любовью своей великой и безответной мою любовь и мою судьбу спас...

- Да, самое-то главное я из виду и упустил, – спохватился генерал. Разговор-то наш поначалу о часах зашёл. А о них, о часах, я пока и не сказал ничего. Конечно, после гибели Чачи никуда я из отдела не ушёл. Напротив, через некоторое время даже возглавил его. Наградили нас за то дело. Бандит-то, оказывается, очень важным гадом оказался. Ещё в войну фашистам прислуживал. Крови на нём праведной не меряно. И в специальной ориентировке по его задержанию черным по белому было указано: «Особо опасен. Подлежит ликвидации». Ликвидации - это значит вне законов он человечьих, а стало быть, не человек, а бешеный зверь. А как со зверьём бешеным поступают, ты и сам знаешь.

Да... Наградили нас тогда. Чачу, посмертно, "Красной звездой", меня – часами именными. На этих-то, на именных, всё как положено. Это я в смысле надписи наградной. На них всё чин по чину: “За выполнение оперативного задания по охране законности и правопорядка”.
Орден ¬– орденом, часы – часами, только вот друга нам уже никто не в силах был назад воротить. Да и орден его... Понимаешь, некому было орден-то вручать. Не было у Сергея ни родных, ни близких. А кому-то из нас, друзей - не положено. Вот и забрали Чачин орден в наш музей криминалистики и боевой славы. Он и поныне там. Выберешь время - обязательно посмотри. Но не в этом дело. А в том, что стали мы все, ребята, то есть, из нашего отдела, за Чачей шибко тосковать. Не хватало нам друга. Всё казалось: вот, откроется дверь, и войдет он, такой же, как и всегда, стройный, голубоглазый, весёлый. А уж у меня, понятное дело, так вообще всё из рук валилось.

Не помню уже, кому первому идея такая в голову пришла, но увидели как-то ребята в комиссионном магазине эти часы. И чем-то они нам всем Сергея Чальченко напомнили. Игра воображения, конечно, но всё же... Особенно когда бить начинали: ну точно, Серёжа наш струны гитарные перебирает... Вот и взяли мы, да с очередной получки часы в складчину и купили. Ещё и призанять пришлось. Часы уж больно дорогие. Антиквариат. И решили между собой, что часы – одновременно и память нам о Сергее, и наша, от друзей его, ему посмертная награда. За мужество. А я, сам для себя, никому ни слова не сказав, отметил: и за любовь. За умение любить по-настоящему, и по-настоящему её, любовь, понимать и ценить. За умение ради любви, не, задумываясь, жертвовать самым дорогим... И стоят с тех пор часы бессменно в моем кабинете. Почему именно у меня? Так тогда ребята решили, чтобы у меня… С тех пор для всех нас, сослуживцев тех лет и давних друзей, эти часы вместо маяка. Понимаешь, принято у нас с тех пор и по сегодня время от времени «к Сергею в гости ходить». Не на поминки, а в гости! Вот и собираемся у меня. Послушать, как часы бьют. С каждым годом всё меньше и меньше друзей на встречи со мной и с Серёжей приходит. Теперь нас, розыскников тех лет, уже почти и не осталось. Работа уж больно нервная... И как соберёмся, выпьем по чарочке да начнем былое вспоминать, а то и о нынешнем спорить, нет-нет, да и глянем на часы. И, поверишь, словно бы не часы, а друг наш стоит рядом, живой и невредимый, из прошлого в нынешний день на нас глядя. Стоит и приговаривает: “Так, так, так...” Так держать, значит...

6

Генерал поднялся из-за стола, давая понять, что на сегодня разговор окончен. Погасил свет. Мы направились к выходу. Проходя мимо часов, я на секунду невольно замедлил шаг. Удивительно, но сейчас, в темноте, они уже ничем не напоминали бездушного механического великана. Совсем напротив, мне вдруг почудилось, что там, в глубине остеклённой хрустальным панцирем грудной клетки, не бестолково раскачивается похожий на бутафорский орден маятник-тарелка, а бьётся, стуча размеренно и ритмично, сияющее и пышущее горячим жаром, совсем не механическое, а сотворённое из плоти и крови, бессмертное, вечно юное, живое человеческое сердце.

Август, 2001

ФАРАОН
(рассказ)

l

Все жильцы нашего дома обожают кошек. Дом старый, двухэтажный, квартир в нем немного, зато в каждой обязательно обитает свой любимец. Кошка. Или кот. Или, в крайнем случае, котенок.

Рекордсмен же  дома - тетя Бука из пятой квартиры: она одинока, зато держит сразу четверых кошек: Таську, Баську, Дуську и Гошу. Впрочем, кошек всего три, потому как Гоша, собственно, и не кошка, а матерый полосатый котище с драным ухом и облезлым рыжим хвостом.

Гоша очень музыкален, причем его вокальный талант с особой силой проявляется по ночам. Взобравшись на ветку растущего под нашими окнами клена, Гоша, пребывая в плену романических настроений, принимается орать. Делает он это столь задушевно, что всем жильцам, кроме Пал Саныча, одновременно снится, будто тонущий океанский лайнер сквозь вой урагана пронзительно взывает о помощи. Пал Саныч от данного сновидения избавлен лишь потому, что всякий раз, заслышав очередное Гошино арпеджио, вскакивает, как ошпаренный, и начинает лихорадочно собираться на работу, проклиная себя за то, что вот, мол, опять проспал заводской гудок. Лишь всунув тощие ноги в брюки и выбрив левую щеку, ибо правую в зеркальце не видать, Пал Саныч, спохватившись, глядит на часы. Обнаружив, что стрелки показывают лишь десять минут третьего, он приходит в себя настолько, что вспоминает, как его восемь лет назад провожали на пенсию. Тогда старик, рассвирепев, выхватывает из шифоньера облупленную берданку, торопливо шаркает на кухню и выставляет дуло в форточку. После чего, тщательно прицелившись и взвизгнув: «Ну, паразит, получай!», бабахает прямехонько в Малую Медведицу. Исполнив этот ритуал, Пал Саныч самодовольно прячет ружье, кряхтя, вешает брюки на спинку кровати и, забыв о том, что правая щека у него все еще намылена, снова ложится в постель. Но засыпает он ненадолго, поскольку любовь непобедима. Безутешный Гоша, помолчав с десяток минут, но не будучи в силах противостоять извечному зову Матери-природы, визгливым голосом зурны испускает столь душераздирающую серенаду, что кукушка на древних тетибукиных ходиках пулей вылетает из дверцы минут на двадцать раньше положенного срока и, впав в истерику, трясется, захлебываясь паническим «ку-ку!».  Жильцы, дружно повернувшись на другой бок, с интересом досматривают прежний сон, в котором, однако, ход событий принял новый сюжетный поворот: восьмимоторный красавец-бомбардировщик, в который теперь преобразился давешний гибнущий пароход, с неистовым ревом пикирует на цель. Пал Саныч просыпается и, чертыхаясь, торопливо идет добриваться, после чего вновь бросается к шифоньеру. Круг замыкается.

2

А тетя Бука из пятой квартиры на самом деле никакая и не тетя Бука. Нет, теперь она, конечно, давным-давно уже тетя Бука, но раньше все ее звали иначе, по-настоящему: Буколина Поликарповна. И если бы не моя дочь Олька, то, как знать, быть может, и по сию пору тетя Бука была бы, как и прежде, Буколиной Поликарповной, а никакой не тетей Букой.
А случилась вот какая история.

 Стоял знойный июньский полдень. Во дворе было пусто: лишь на скамеечке возле подъезда, перед клумбой с поникшими от жары анютиными глазками, в тени развесистой ивы сидели пенсионер Пал Саныч и Буколина Поликарповна, тоже пенсионерка, да в песочнице под грибком возились малыши: трехлетний крепыш Генка Губенко, его ровесник Витасик по прозвищу Бабасик, так как его любимым занятием было ябедничать бабушке обо всем и обо всех на свете, и, естественно, Олька, которой в тот год исполнилось пять, в силу чего именно она задавала тон в этой веселой и дружной компании.
Ах, да, чуть не забыл о главном герое нашей истории. Им был, конечно же, кот Гоша - любимец Буколины Поликарповны и хулиган.

Всю ночь прошлявшись по соседским крышам, Гоша с утра успел сожрать воробья и теперь безмятежно дрых на солнышке, подмяв шелковистую муравушку возле песочницы. Казалось, ничто не должно было нарушить его покоя.

Олька, человек весьма просвещенный во многих вопросах, в том числе и в древнейшей истории, рассказывала друзьям о египетских пирамидах.
- Вот, папа мне читал книжку, - взахлеб вещала рассказчица, - там пирамиды - это
горы такие, высокие-превысокие, их люди сами делали.
- Что, выше нашего дома? - деловито ковыряясь в носу, осведомился
практичный Генка Губенко.
- Конечно! Выше дома, выше неба, даже выше Луны.
На минуту все затаили дыхание, потрясенные величием пирамид.
- А зачем их люди строили, им что, нечего делать было? - осторожно спросил
Бабасик. Про себя он решил выведать о пирамидах как можно больше, чтобы
потом, на всякий случай, рассказать бабушке.
- Ничего ты не понимаешь! - всплеснула руками Олька. - Пирамиды - это такие
могилы.
- Все ты врешь, - отрезал Генка, решительно вынимая палец из носу и вытирая его
о штанину. - Я недавно с мамой на кладбище ходил, и пирамидов никаких там нет.
Только кресты, да еще дядька пьяный яму копал.
- Дурак ты, Генка. - Олька презрительно поджала губы. - Пирамиды - в
Египте! Египет - это такой город, там пустыня и речка Нил, а в речке крокодилы плавают.
- Я крокодилов боюсь, они кусаются, - опасливо поежился Бабасик. И язвительно
добавил: - А если ты нас пугать будешь, я про тебя бабушке расскажу!
- В Египте жили цари, - продолжала Олька свою лекцию, не обращая внимания на колкую
реплику Бабасика. - Их звали фараонами. А когда фараон умирал, на
него бинты наматывали. Всего-всего обматывали.
- А зачем? - Генка сделал круглые глаза. - Он что, раненый?
- Никакой не раненый, просто в этих бинтах он высыхал, и получалась мумия:
сушеный фараон.
- У меня есть сушеная стрекоза, - понимающе кивнул головой Бабасик, - она в
коробочке от леденцов хранится.
- Фараонов, когда они засушивались, тоже клали в коробки. Только эти коробки
были каменные. - Олька взяла палочку и нарисовала на влажном песке коробку, в
которой,  по  ее  мнению,  хранились  сушеные  фараоны.  - Такие  коробки  назывались
саркофагами  (накануне она целый вечер заучивала мудреное слово).  А потом
саркофаг клали в землю и делали погребение: вокруг него из больших камней строили
гору. Эти горы и зовутся пирамидами.
Генка Губенко, любивший докапываться до сути вещей, тут же предложил:  - Давайте строить пирамиду.
Накануне самосвал завез в песочницу песок, так что в строительном материале недостатка не ощущалось, и вскоре величественное сооружение красовалось посреди песочницы.
- Да-а, - вздохнул Генка, критически осматривая содеянное, - красота.  Он
шмыгнул носом и озабоченно добавил: - Только вот фараона у нас нет.
Как быть с фараоном никто не знал, но было ясно, что пирамида без фараона - все равно, что бутерброд без хлеба.
- Может, я принесу мою стрекозу в баночке? - собрав всю свою волю в
комок, вяло предложил прижимистый Бабасик.
- Эх ты, - плюнул с досады Генка, - ты же слышал, что их за-бин-то-вывали! Ну
скажи, ну как ты стрекозу забинтуешь? Может, ты еще муравья сможешь забинтовать?
Приятели притихли, размышляя. Цепкий взгляд Ольки блуждал по окружающему ландшафту и вдруг остановился на блаженствующем Гоше.
- Я, кажется, придумала, - таинственно изрекла она и, склонив головы друзей к
себе, что-то горячо зашептала.

Вскоре ребятня разбежалась по домам. А когда минут десять спустя все снова встретились на прежнем месте, Олька держала в руках моток бинта, Бабасик - совок для мусора, а Генка сжимал в объятиях новехонький посылочный ящик с крышкой, который его родители купили только вчера, чтобы отправить в нем фрукты старшему сыну-солдату, служившему на Севере.
Гоша продолжал сладко спать. Коту снилось, что Буколина Поликарповна дала ему сардельку. Он хочет расправиться с сарделькой, но проклятая сарделька, преобразившись в мышку, удирает и не дается в лапы. Гоша нервно перебирал лапами и досадливо подергивал драным ухом. Глупый, он и не ведал, какая величественная историческая миссия возлагается на него, какой груз ответственности перед грядущим надлежит ему пронести сквозь века. Поэтому, все еще не теряя надежды изловить сардельку-мышку, он даже не почувствовал, как детские руки бережно, виток за витком, опутывают его бинтом, как, забинтовав, осторожно укладывают в пахнущий свежей фанерой ящик, как без звука закрывается крышка и мир погружается в непроглядную тьму.

3

Жизнь всегда прекрасна, особенно летом. Залитый солнечным светом двор безмолвствовал. Ветви ивы безжизненно обвисли. В знойной тишине лишь хлопотно бормотали голуби, да откуда-то издалека еле доносился стонущий звук работающей циркулярной пилы.
…Пал Саныч, разморившись, сидел на лавочке, покуривал папироску и со скуки подзуживал Буколину Поликарповну.

А скажи-ка, Буколина, - лениво цедил дед, пуская из ноздрей драконьи струи дыма, - почему тебя таким нефальтекультяпным именем назвали? Ишь ты: Бу-ко-ли-на, - саркастично повторил он по слогам, – прямо канделябер какой-то, а не имя! Небось, родители-то, когда называли тебя, хотели, чтобы получилось поблагороднее, позаковыристей, значит. Вот и надумали: Бу-ко-ли-на! У нас, когда я еще в ФЗУ учился, тоже была одна деваха, так ту Тракториной звали. Ну, тут хоть понятно: Тракторина – от трактора. Стало быть, наша, рабочая косточка. Слышь! А Буколина – может, это от буксира? Папаша твой, случаем, не из матросов был?

- Ах, ну вы такое скажете, Павел Александрович, - Буколина Поликарповна
возмущенно вспыхивает. - Папа до революции служил писарем в волостном суде. А имя
Буколина, фи, да как только вы могли себе вообразить, что это прекрасное древнее имя может быть связано с грубыми матросами? Это имя, - восторженно шамкает она, -
происходит от названия поэтического жанра. Видите ли, древние греки любили сочинять такие стихотворения  -   буколики.   В   буколиках   описывалась   красота   лесов,   полей,
рассказывалось, как девушки-пастушки, танцевали под звуки арф с юношами-пастушками.
Папа был очень поэтической натурой, - грустно вздыхает она.

- Те, кто плел буколики, были алкоголики! - ни с того, ни с сего сардонически
рифмует Пал Саныч. - Ишь ты, из благородных, значит! Пастушки-пастушки, барашки-чебурашки. Буколики-алкоголики! - снова взрывается он, и, поперхнувшись дымом,
заходится судорожным кашлем. - Буколики! Надо же! А у меня вот, когда я раз с тоски
запил, тоже были буколики! То бишь, эти, ну как их… Ах, да, галюники! - Старик неожиданно захохотал. - Ишь ты, благородный, язви тя в почку! Ха-ха-ха! Я не из благородных, а тоже
щи не ботинком хлебал! Еще бы: от Бога слесарь, десять лет в цеху бригадирил! Так что кой-чего и мы соображааем, даже и по-греческому. Наслы-ышаны! Ишь ты, Поли-карп! Слышь, «поли-» - это по-вашему, по-греческому, кажись, много, а вот если «моно-», так это, стало быть, один. Вот ты мне и скажи по- греческому: Поликарп, это
что - много карпов?  А почему не Полисазан или  не  Полиокунь?  Или,  скажем, не
Монокарась? Была бы ты тогда Буколина Монокарасьевна, а? Фу ты, беда с тобой!
Старик на минутку умолкает, закуривая новую папироску с явным намерением
продолжить      этимологические   изыскания.   Это,   видимо,  не   по   душе   Буколине Поликарповне, поскольку она, сделав каменное лицо, приподымается, собираясь покинуть навязчивого визави.

Так бы, скорее всего, и произошло, будь на то, как любят говорить писатели, воля провидения. Однако судьба на сей раз распорядилась иначе.

4

…Массивный гранитный саркофаг был задвинут тяжелой мраморной крышкой, навеки упокоив обернутую ароматными от благовоний холстами мумию фараона в прохладной тьме, сохранив великого из великих для грядущих потомков. Кто знает, может быть, пройдут сотни, тысячи или даже десятки тысяч лет, прежде чем в вечной тиши вновь раздадутся гулкие шаги Тех, кому суждено будет сюда войти. Последний из Посвященных покидает усыпальницу. Гаснут дымные факелы. Остается замуровать вход.

- Засыпай! - дрожащим от волнения голосом командует Олька.

Бабасик, пыхтя, сосредоточенно орудует мусорным совком, Олька и Генка помогают ему. Гора над фанерным саркофагом становится все выше. Скоро, очень скоро она  вознесется  выше   неба,   выше  Луны,   пронзит  остроконечной   вершиной  центр Вселенной...

И тут несознательный Гоша, против воли произведенный в повелители мира, так и не поймав вожделенную сардельку, вдруг просыпается в кромешной тьме и, задыхаясь, столь явственно осознает трагизм создавшегося положения, что моментально приходит в себя. Ставшее непослушным от опутавших его бинтов, но все же упругое, как пружина, кошачье тело, судорожно сжимается, готовясь к решительному, самому важному в жизни броску.

Дальнейшее с трудом поддается описанию, поскольку происходит в одно мгновенье. Буколина Поликарповна и Пал Саныч вдруг видят, как над горсткой ребятишек двухметровым фонтаном вскипает песок. Пал Саныч, в давнем солдатском прошлом сапер, который, как известно, ошибается только один раз, все же ошибается. Решив, что в песочнице взорвалась мина, он, пронзительно взвизгивает: «Воздух!», и с несвойственной его почтенному возрасту проворностью по-жабьи шлепается со скамейки в клумбу, уткнувшись носом в анютины глазки.
Буколина Поликарповна, издав горлом писк, каким обычно приветствует маму, завидя в ее клюве дохлого кролика, голодный детеныш птицы марабу, замерев, взирает на происходящее остекленевшими от ужаса глазами. Ее крашеные волосы бледно-чернильного цвета встают дыбом, а лицо в мгновение ока принимает оттенок волос. Из тучи взметнувшегося к небу песка выскакивает ни с чем не сравнимое ужасное создание. Это исчадие ада, похожее на гигантского белого червя с зелеными глазами и нелепо торчащим сзади хвостом, испуская вопли разъяренного носорога, катается вокруг песочницы и ошалевшей детворы. Наконец, существу удается высвободить из-под опутывающего его кокона три рыжих лапы, и оно, хромая, огромными скачками начинает носиться по двору, ни на минуту не переставая дико орать. В эту задушевную мелодию органично вплетается ритмичный вагонный грохот посылочного ящика, который, подпрыгивая, волочится за страшным монстром на обрывке бинта. Чудище, отделавшись, наконец,  от ящика, пулей взлетает на дерево, перескакивает на крышу и исчезает в зияющей черноте чердачного окна. Вокруг вновь воцаряется тишина, но лишь на пару минут, потому что из обоих подъездов дома выбегают готовые ко всему жильцы. Из клумбы на четвереньках выползает храбрый сапер Пал Саныч, пошатываясь, словно пьяный, подходит к скамейке, обессиленно плюхается на нее рядом с фиолетовой Буколиной Поликарповной и, хватая губами воздух, выдавливает из себя, обращаясь к ней:
- Эт-то ч-что  бы-бы-бы?  Ш-шайтан? - делает он предположение, почему-то
переходя к восточной лексике.
- Эт-то… ва-ва-ва… - глубокомысленно изрекает Буколина Поликарповна, хватается
за сердце и, закатив глаза, падает в обморок прямо на руки подоспевших соседей.

5

Через полчаса во дворе начинается военно-полевой суд над виновниками происшедшей трагедии. Буколина Поликарповна, которой дали понюхать нашатырного спирта, пришла в себя и исполнена праведного гнева. Она руководит актом возмездия, одновременно выступая в качестве председателя трибунала и главного обвинителя. Пал Саныч, не в силах простить всему миру свой конфуз, не менее беспощаден и готов немедленно возложить на себя функции экзекутора. Подсудимые, а их, как вы догадываетесь, трое, понурив буйные головы, замерли перед скамейкой. Генка Губенко и Витасик-Бабасик безутешно рыдают. Олька, проходящая по делу зачинщицей, потупясь, глядит себе под ноги.

- Дети, - воздев руки к небу, Буколина Поликарповна вдохновенно начинает
обвинительную речь. - Дети, ну как, ну как вы могли обидеть котика! Го-о-оша! - мармеладно взывает
она    к   потерпевшему.   -   Го-о-ошенька,   кис-кис-кис, ну скорее же, зюмбумбунчик, поди сюда, мой рыженький цветочек!

Поскольку «зюмбумбунчик» ничем не выдает своего присутствия, Буколина Поликарповна, чутко уловив воспитательный момент, продолжает:
- Ах, вы видите? Вы чувствуете? Животное смертельно напугано! Это же кошмар, кошмар! У него, конечно же, нервное потрясение, возможно, даже инфаркт! Быть может, он уже никогда не вернется к нам…

Капелька влаги, показавшись на дрожащей реснице старушки, сползает по щеке и, проделав эту эволюцию, повисает на верхней губе. Обвинительница, досадливо смахнув ее языком, делает судорожный глоток и трубит: - Го-а-ошенька, бубе-бенчик мой, ну, отзовись, ну, мяукни хотя бы один разочек!

«Бубенчик», затаившись на чердаке, мстительно молчит.
Блестящие слезинки, ободренные опытом своей предшественницы, образуют ручеек, весело капают с губы на напудренный подбородок, а оттуда - на пышный бюст.
- Дети, дети, как вы бесчеловечны, как вы негуманны! Вот в наше время...

Вдохновленная таким поворотом темы, Буколина Поликарповна перестает плакать и пускается в воспоминания, из коих явствует, как дважды два - четыре, что во время ее молодости дети были человечны и гуманны, и уж, конечно, в это прекрасное время ни одному шалуну и в голову бы не пришло глумиться над беззащитными животными, тем более закапывать живыми в песок бедных котиков.

Излияния Буколины Поликарповны прерывает суровая реплика скорого на расправу Пал Саныча.
-Ты,  Буколина,  мораль-то им не читай.  Не читай, говорю,  мораль-то!  Им,
свиненкам, твоя мораль, что паровозу горчичник, они, свиненки, тебя слушают, а сами
только и думают, как бы еще какую шкоду учинить. А вот что: давай-ка я сейчас нарву
крапивы, да попки-то им и поразмалюю. Небось, сразу тогда смикитят, где человечно, а
где, вишь ты, негуманно.

Первым не выдерживает малодушный Бабасик. Размазывая по щекам слезы грязными кулачками, он в страхе басит:
- Это  не   мы-ы,  это   все  Олька   придумала,  это
она-а! Все бабушке расскажу-у! - И он
пуще прежнего заливается плачем.

- Чего ж это она придумала, что вы кота живьем зарыть собрались? Вы бы еще
лошадь закопали. - Пал Саныч в своих сравнениях нимало не смущается тем, что закопать
в песочнице живую лошадь было бы много сложнее, нежели кота, не говоря уже о том,
что лошади в городах вообще не водятся. - Надо же, кота закопать! Ну зачем вам,
поросятам, это было нужно?

- Пи-пи-и-и, - заливается Бабасик.
- Какое еще такое «пи-пи»?
- Пи-пирамиду строить. Еги-и-ипетскую!
- А Гоша чтоб фараоном был, - предательски вставляет Генка Губенко, - чтобы его
бинтом обмотать, как будто он мумия, а потом в ящик положить и погребеть, а сверху
чтобы пирамида.
- Не в ящик, а в саркофаг, - хмуро уточняет потрясенная изменой друзей Олька, - и не
погребеть, а захоронить, и не насовсем, а подержать немножко и отпустить.

Буколина Поликарповна снова хватается за сердце.

- Боже мой, Гошечка, бедненький, воробышек мой, - причитает она.
- Вот погоди, паршивка, - в унисон кипятится Пал Саныч, - вот придет с работы отец, он
тебе покажет сар-фо-как, он тебе устроит по-гре-бе-нию! - И язвит: - Не насовсем,
подержит немножко и отпустит.

Олька хмуро молчит, ковыряя землю большим пальцем босой ноги.

- Ах, какая жестокая девочка, - речитативом воркует Буколина Поликарповна,
покачивая головой наподобие китайского болванчика, - какая безжалостная, какая злюка,
какая бука, какая бяка!

- Сама ты Бука! - выпаливает Олька, и, наконец, разразившись звонким плачем, со
всех ног удирает домой.

6

Конечно, тем вечером Ольке здорово влетело, после чего ей уже никогда не пришло бы в голову устраивать в песочнице саркофаг, но главная суть нашей истории не в этом.
Вечером того же дня, когда дневной зной сменился прохладой и все население дома высыпало во двор подышать свежим воздухом, на скамейке у подъезда разыгралась сцена, где главными героями были все те же персонажи. Буколина Поликарповна, нежно поглаживая Гошу, который, как ни в чем не бывало, с фараонским величием развалился на ее коленях, щуря на окружающих невинные зеленые очи, рассказывала собравшимся об ужасных минутах, которые выпали в этот день на долю ее питомца, и о страданиях, каковые претерпела лично она.
Когда повествование дошло до наглого Олькиного выпада в ее адрес, и голос Буколины Поликарповны от негодования раскалился докрасна, ее неожиданно прервал сидящий рядом Пал Саныч.

- А слышь, Буколина, Олька-то тебя сегодня, ну просто прямо в самую маковку
уела, - ехидно прогудел он, пуская сквозь усы папиросный дым и щурясь в ухмылке. – О -
хо-хо, ну точно же, Бука! Буколина - значит Бука и есть! Давно бы так! А то - буколики -
алкоголики, язви-тя в почку!

С тех пор Буколину Поликарповну и прозвали тетей Букой. Поначалу она страшно обижалась, но постепенно привыкла и сейчас говорит, что быть тетей Букой даже приятно.
Но знаете, что самое удивительное? Вы не поверите, но сегодня тетя Бука и моя Олька - самые закадычные приятели. Ну просто водой не разольешь, честное слово. Тетя Бука даже иногда в шутку величает Ольку своей крестной мамой. Просто с ума сойти!
И еще одно, ну прямо совершенно невероятное: вместе с теткой Букой Олькиными друзьями стали... Кто бы вы думали? Ну конечно, четыре тетибукиных кошки: Таська, Баська, Дуська и несостоявшийся фараон Гоша. Вернее, три кошки, поскольку Гоша - и не кошка вовсе, а, как и прежде, все тот же Гоша: матерый полосатый котище с драным ухом и облезлым рыжим хвостом.

Май, 1993г.