– Какое самое лучшее место в мире? Конечно, Варшава.
– Наверное, там хорошо… Как жаль, что меня не было с тобой в Варшаве. А помнишь Крым?
Белый домик в Ялте с изящным вензелем… Сад, тенистый и солнечный одновременно. Как я люблю такие вот садики с укромными уголками! Кажется, здесь можно бродить и бродить, никогда не соскучившись, сидеть на ступеньках крыльца, на синей скамеечке или прямо под магнолией – перебирая упавшие на землю тугие глянцевитые листья… Только одно ощущение… – особенно в доме – неистребимой печали, осевшей, словно невидимая пыль, на потёртом ковре, на мебели, на портретах, даже на узорном окне. Ощущение тоскливого ожидания и угасающей надежды, раз и навсегда затянувших паутиной углы комнат… И мы ушли из этого места – узкими улочками – к морю, в галдящую толпу туристов, растёкшихся по берегу.
И вот уже дорога от Коктебеля в Старый Крым. Я вдруг поняла, откуда у Грина его вечное движение, нескончаемый путь, – он начинается здесь, на этой равнине. Поняла, внезапно почувствовав непреодолимое желание идти, петляя между холмами, поднимаясь на их вершины; не куда, не зачем – просто идти. И небо… Такое небо бывает только над морем или над равниной. Не сине-белые лоскуты, как в лесу или в городе, а целый мир, воздушный, завораживающий – и в нём своя жизнь, и незримые существа, населяющие склоны облаков.
А помнишь евпаторийские ночи – лёгкие, эфирные, со звуками скрипки, колокольцами трамвайных звонков и говорком, почти до утра, неуёмных романтиков? Древнее городище, где можно найти обломки греческой керамики, а, если очень повезёт, то и терракоту. Мне кажется, что в особенно тёмные летние ночи здесь происходят невероятные вещи. Пока туристы, потягивая пиво, прогуливаются по освещённым улицам и набережной города, среди одичавших камней оживают тени: гибкие женские фигурки склоняются над гидриями, слышатся плеск проливающейся воды, смешки и позвякивание браслетов. Конечно, фантазия. Но почему иногда ветер приносит невесть откуда терпкий аромат экзотических благовоний?
И Феодосия… И мы бредём прочь от шумного центра в сторону Генуэзской крепости, а потом ещё дальше – долго, лениво, упоённо. Бредём по берегу вдоль нависающей над кромкой воды огромной отвесной стены. Широкая тень сползает с неё на раскиданные повсюду валуны. И вдруг посреди этого серого хаоса – выхваченная ярким солнечным лучом кучка камней, замкнутых в круг. А потом – крохотный голубой залив в изгибе берега. Тропинка наверх. И вот уже оконечность мыса. И мы сидим на склоне холма…
Скажи, как выразить этот безрассудный восторг, когда стоишь высоко-высоко над морем, распахнутый миру, и чувствуешь себя частью единой стихии ветра, волн и холмов? Когда исчезают всякие границы, когда тело обретает невесомость и прозрачность – ну, почему люди не летают? – а звуки и запахи становятся осязаемыми, и уже невозможно понять, где кончается материя и начинается дух.
А вечером – поздняя морская прогулка. Внизу – тёмная, плотная, извивистая субстанция – жутковато. Вверху – почти такая же, клубящаяся, да ещё большое жёлтое пятно – гипнотическое, откровенно наблюдающее за нами лицо – тоже как-то не по себе. Справа – чёрная фигурная громада мыса с красной мигающей точкой маяка. Слева – полоса ярких огней, растянувшаяся на километры, и что-то непонятное, полыхающее, как пламя пожара, и дымящееся светом. Эту суровую, ветреную прогулку на катере с тобой я никогда не променяла бы на пресловутую белоснежную яхту где-нибудь в сияющих просторах Адриатики…
Нет, лучше сухая крымская степь на закате, синие причудливые очертания воздушных берегов и раскалённое солнце, медленно опускающееся в залив. И мы вошли в эту воду…