Мне было тогда восемнадцать. Или нет. Больше. Уже девятнадцать. Армия. В тот день я оказался на новом месте службы. После полугода муштры в «учебке» - полк, в котором предстояло отслужить оставшиеся, немыслимо долгие полтора года.
Аракчеевского цвета одноэтажная казарма. Дневальный у тумбочки. Порядок, которым никого здесь не удивишь. Одеяла на кроватях в два яруса, уложенные по правилам, о которых только в армии знают. Не для украшения полосы на казарменных одеялах – для того, чтобы вдоль натянутой нитки построить их так, как солдат, строго, ровненько, «по уставу».
Тишина в казарме. Где же все? Вроде бы сейчас, перед обедом должны здесь быть. Дневальный подсказывает: «за казармой, там построение. Иди туда. Все увидишь».
Действительно, все здесь. Сумрачный строй моих новых однополчан. Четверо роют яму. Здесь же командир полка. Это похороны. Похороны окурка, найденного командиром в казарме.
« Вы запомните этот день, запомните…» Это он, командир полка говорит. В его голосе справедливое негодование. Он оскорблен нарушением порядка, армейского порядка. Окурок в казарме – признак неуважения к дому, в котором проходит наша жизнь.
Он оказался прав. Я запомнил это день на всю жизнь. И его, командира полка, запомнил.
Спустя несколько дней уже не удивляла меня атмосфера жизни в этом мире обязанностей, устава, постоянной угрозы со стороны обозленных старослужащих, утренних трехкилометровых пробежек и абсолютной власти одного человека.
Его боялись все: опытные офицеры и молодые, солдаты всех сроков службы, воровитые прапорщики-хозяйственники.
Спустя несколько месяцев я оказался рядом с ним, это было на учениях, в штабной машине. Он не знал, как меня зовут, и незачем ему было знать. Полковник обращается к солдату не по имени. Но как были мы оба удивлены, когда оказалось, что жили некоторое время в одном городе, на одной улице. Как это обнаружилось? Простой, привычный вопрос. Вопрос вряд ли из вежливости, от скуки, скорее всего. И неожиданный для командира мой ответ: «до армии я жил на улице К-й».
И совсем неожиданное для меня продолжение: «а ты солдат стихи любишь?»
Я редко читал стихи в том возрасте. Еще реже зачитывался ими. Но соврал почему-то: «да, товарищ полковник, люблю».
- Ну, слушай тогда. И сразу же, как будто ждал этого момента, ждал слушателя, продолжил:
«Ты чужая, но любишь,
Любишь только меня.
Ты меня не забудешь
До последнего дня…»
- Как сказано, как сказано точно! Это чьи стихи, солдат, узнаешь?
- Нет, товарищ полковник, не узнаю.
- Эх ты, а в столице живешь. Книжек не читаешь. Ну, еще слушай.
И он продолжал, читая нараспев, как читают поэты свои стихи. Иногда сбивался, но быстро поправлял себя, не злясь, а от досады морщась.
Через несколько дней – традиционное подведение итогов учений. Строй солдат на плацу. Офицеры перед строем. Лица всех обветренны, красны, но уже спокойны, расслаблены. Нам казалось, что все было на этих учениях как надо, как хотелось, радовало, что несколько бессонных ночей уже позади. Но не спокоен командир. Слишком быстро все прошло и слишком буднично. Его раздражает не пострадавшая за эти дни упитанность заместителя по технической части, безразличие во взгляде командира первой батареи. «Ух, …майорами работаете», - это сказано со злостью такой, что не надо и мат добавлять. И вдруг, вспомнив эпизод, особенно его разочаровавший, совсем теряет сдержанность: «Следующий раз вы у меня будете кровью харкать». При солдатах это говорится, но уже не удивляется никто, такой уж он, командир.
А в казарме достается уже старшине батареи. Не сверкает стекло в двери так, как хрусталь, и вот оно уже разлетается разбитое его начищенным сапогом. «Вставишь, старшина, за свои деньги. Купишь и вставишь, раз солдат не научил порядку!»
«Самодур? Строгий, но справедливый? По-другому нельзя?» - Я не помню уже, что думал тогда. Не помню и того, как реагировали окружавшие меня ровесники, но, вспомнив сейчас лицо старшины, уверен - стекло новое он не покупал за свои деньги. Хотя, вставил, конечно, в тот же день.
А на следующих учениях меня уже не удивляет, что он опять читает стихи, и опять я единственный его слушатель.
«Снова сон, пленительный и сладкий,
Снится мне и радостью пьянит,-
Милый взор зовет меня украдкой,
Ласковой улыбкою манит…»
Он продолжает, рассказывая одно стихотворение за другим, а я, уже зная, что все это Бунин, слушаю, слушаю, боясь пропустить что-то особенно важное, все больше влюбляясь в слова и уже готовясь полюбить ту, которую мне еще предстояло встретить.
- Нравится? А солдат?
- Нравится.
- И ей нравится. И правда, как будто про нее.
- Про кого, товарищ полковник?
- Много будешь знать – быстро состаришься. Понял, солдат?
Но чувствуется, что хочется ему ответить. Сказать вслух ее имя. Поговорить о ней. Не сдерживает улыбку. Вспоминает что-то. Или мечтает?
-Тебя как зовут, солдат? Что-то я забыл.
-Рядовой Кевич.
- Нет, имя как твое?
Отвечаю, удивляясь его расположению.
Телефонистка Лидка приносит командиру обед в котелке. Лидка некрасива. Она единственная женщина в полку, но никто из солдат не ухаживает за ней. Улыбаясь похабно, про нее могут сказать только: «можно, конечно, разок другой и ее, но только пилотку если на рожу положить».
Мне надо идти за своей порцией к походной кухне.
- Солдату тоже принеси.
- Обойдется.
Я не верю своим ушам. «Обойдется». Это она сказала командиру полка. Но он только улыбается в ответ.
- Принеси Лида, пожалуйста, мы тут с солдатиком разговорились, он, знаешь ли, на той же улице живет, где мы с тобой в прошлом году…
Она не дает договорить и убегает. Он молчит, и я не знаю о чем говорить теперь. Возвращается Лида очень скоро, не глядя, протягивает мой ужин.
И он уже не видит меня.
- Я пойду, пожалуй, а?
- Да, иди. Отдыхай. Нет, стой. Стой! Ты что солдат, устав забыл? Ты как обращаешься к командиру полка?
- Разрешите идти, товарищ полковник?
- Идите. И про обязанности свои не забывайте. И уже тихо совсем, нахмурившись: «Эх, разбаловал я солдат своих, разбаловал».