от трех до семидесяти пяти 1. 22 июня 1941г

       
       Уважаемый читатаель! Приближается памятная дата 22 июня 1941 г. начала Великой Отечественной войны. Предлагаю Вашему вниманию мои воспоминания о том времени.

       РАССКАЗЫ МАЛЬЧИШКИ ВОЕННОЙ ПОРЫ
       
       (Довоенное детство. 22 июня 1941г., Война, Эвакуация).
       Части 1,2,3 опубликованы в журнале"Юность" №5 за 2011 год. Послевоенным годам посвящены часоти 3 (частично), 4 и 5 (на моей странице в конце списка произведений)

        На фотографии 1938 года мой первый класс. Учительница Софья Николаевна Агапова.
        Второй ряд сверху, третий слева - это я. Третий справа - Юра Огановский,    четвертый - Королёв. Верхний ряд, третий слева - Вова Кулинич. Внизу, вторая слева, сидит Вика Симоненко (о них в тексте).


       Часть 1. Довоенное детство

       Первые штрихи

       Интересная штука человеческая память! Самые первые мои детские воспоминания, проблески памяти, не связаны еще в какую либо общую картину. Только и всего, что ярко промелькнет одно мгновение. Как объяснить, почему именно это мгновение, этот, в общем-то, иногда пустяк, когда-то ворвалось в сознание и осело в памяти на долгие годы?
       Пожалуй, первое, что хорошо запомнилось из детства. Мне 3 года. Мы живем в небольшом поселке на торфоразработках («на-торфу») под Ленинградом. Это в нескольких километрах от большого села Никольского. У меня корь. По-видимому, высокая температура. Днем лежу в кровати, перебираю карты. Потом сплю. Проснулся, открыл глаза, – наша комната почему-то пуста, а во всех четырех ее углах и в центре, на меня уставившись, стоят цыгане, одетые как валеты из карточной колоды. Из пола выступают только половинки их туловищ. Постояли, поглядели недолго, потом, как бы растаяли в воздухе. Картина эта так четко запечатлелась, что даже сейчас вижу ее в подробностях. Почему именно валеты, а не дамы или короли объяснить не могу. Цыганами же меня часто пугала мама при непослушании: – «вот придет цыган, заберет тебя».

       Интересно, что аналогичное видение было мне в 70-летнем возрасте, когда я вечером отходил от общего наркоза в больничной послеоперационной палате. Только явились мне не группа цыган, а Маркс, Энгельс, Ленин, Сталин, – рядком, как их изображали в профиль на плакатах СССР. Но ими то меня никто не запугивал! Наверное, подсознательно сказалось советское идеологическое воспитание. Продержалось это видение из вождей пролетариата передо мной немного, а потом медленно возникло лицо красавицы-медсестры, сказавшей, – «Ну вот, проснулся. Я сегодня буду с тобой ночевать».
       Ну, уж вспомнив больницу, похвастаюсь, как мне удалось перевоспитать одну из пожилых сестер, делавшую больным уколы. Едва войдя в палату, она мчалась к больному, командуя – «поворачивайся!». Ты еще не успеваешь, как следует расположиться, а она сходу втыкает тебе шприц пониже спины. Неожиданно и больно. В книге отзывов, куда после операции меня попросили написать что-нибудь о больнице, этой сестре я написал:

       Я к вашей технике уколов
       Никак привыкнуть не могу.
       Вы колете всегда с разбега,
       Как будто в задницу врагу.
       Мне ж по душе наоборот,
       Когда сестричка подойдет,
       Слегка похлопает, погладит,
       Вниманье отвлечет и …. всадит!
       
       Критика подействовала. Когда через два месяца я вновь очутился в этой палате, наша сестра превратилась в ангела. Ее уколы, теперь не пугали и почти не ощущались.
       Но вернемся к детским годам. Осенью 1935 г. я впервые увидел дирижабль. Конец дня, закат, небо над лесом, начинавшимся вдалеке на краю торфяного болота, кажется ярко алым. И на фоне этого заката низко над верхушками деревьев, медленно-медленно проплывает серебристый дирижабль. Он казался огромным. А на следующий день в поселке узнали, что дирижабль, оказывается, потерял управление, наткнулся на высоковольтную линию недалеко от поселка и сгорел. Обгоревший каркас его гондолы долго лежал у самой тропинки, по которой люди добирались из села Никольского до поселка «на-торфу».
       Недавно в старой газете разыскал заметку об этой катастрофе. Произошла она 24 октября. "У дирижабля СССП-53 (СССР-В7бис), возвращавшегося в Гатчину из испытательного полета в Петрозаводск, закончился запас топлива. В течение нескольких часов воздушный корабль несло ветром к Финляндии. Командир принял решение об аварийной посадке, но в ночной темноте дирижабль зацепился за линию эдектропередачи и полностью сгорел. Погиб один из членов экипажа".

      И вот,совсем недавно, неожиданно, получаю письмо от читателя - Бориса Макаровича Скрынника, в котором он сообщает, что погибший член экипажа, Скрынник Владимир Иванович, брат его отца (т.е. родной дядя Бориса Макаровича), и просит сообщить, не знаю ли я что-либо еще  об этой катастрофе.
К сожалению, вдобавок к написанному в воспоминаниях я смог вспомнить лишь, что мама, работавшая в то время в больнице села Никольского, рассказывала мне, что погибшего члена экипажа привезли в их больницу.
      А спустя некоторое время, Борис Макарович прислал мне интереснейшие материалы и подробности о катастрофе дирижабля В7бис. Вот, например, о чем в январе 1992 г. писал его отцу Устинович В.А., бывший в тот полет командиром экипажа дирижабля.
      В конце октября 1935 года дирижабль В7бис совершал испытательный полет в Петрозаводск.  Выполнив запланированную программу испытаний: посадку на воду, прием на борт десанта и др.,  вылетели обратно на базу в  Гатчину. За пять минут до базы кончилось горючее, остановились моторы, и дирижабль перешел в свободный полет аэростата. Надеялись выбрать место и совершить вынужденную посадку, но наступала ночь, и выбрать место посадки было невозможно. В темноте дирижабль зацепился за линию электропередачи, произошло короткое замыкание, и загорелась оболочка дирижабля, наполненная водородом. В это время  дирижабль находился на высоте 6-8 метров, и я подал команду «Прыгать!». Нам повезло, прыгнув, попали в мягкое болото. Дирижабль сгорел в считанные минуты. Но Владимира Скрынника с нами не оказалось. Утром обнаружили сгоревшего пилота с парашютом. По-видимому, после команды прыгать, думая, что дирижабль находится на высоте, он побежал в радиорубку за парашютом. Так с парашютом мы его и нашли.
      Ну, а далее, как пишет Устинович В.А., последовало разбирательство, поиски виновных и осуждение невиновных. Ну, об этом, если разрешит Борис Макарович, я попробую написать подробнее отдельно.
      И еще – к сожалению, где был похоронен В.И. Скрынник, родным неизвестно. Обращаюсь к старожилам села (теперь города Никольское) – возможно кто-то помнит об этом событии, знает что-либо о месте его захоронения.

       Еще помню. Мне почти 4 года. 1 декабря 1934 г. в Смольном убит С.М.Киров. По-видимому, на следующий день мама держит в руках газету с большим портретом Кирова и плачет. Газета перегнута пополам, так, что портрет Кирова виден мне вверх ногами.
       1935 год. Мы уже живем в селе Никольском. Мама работает в сельской больнице и иногда берет меня с собой. В больнице я свободно брожу по коридорам, заглядывая в палаты. Бывает, что врачи и сестры угощают меня конфетами. В ожидании конфетки я иду по длинному больничному коридору. Вдруг откуда-то сбоку возникает человек с черными перевязанными руками и черным блестящим лицом, на котором ярко выделяются только белки глаз. Испугавшись, останавливаюсь. Человек направляется ко мне и что-то говорит. От страха я с ревом бросился бежать. Как потом сказала мама, это был рабочий, пострадавший при взрыве на расположенном неподалеку пороховом заводе. Обожженные лицо его и руки были покрыты толстым слоем черной ихтиоловой мази.

       Снова 1935 год. Теперь родители работают на стекольном заводе в поселке Бадаевском. Из Никольского до завода добираются на «Кукушке», поезде из двух вагончиков, бегающем по железнодорожной ветке между Никольским и станцией Поповка Октябрьской железной дороги, или пешком. Это километра два. Мама работает медсестрой в медпункте, и летом, когда дежурит днем, бывает берет меня с собой. Поэтому дорогу от дома до завода я знаю. Любитель конфет, однажды летом я «потерялся» – потихоньку ушел из дома, где за мной присматривали родственники, и отправился в путешествие к маме за конфеткой.
       Чтобы из Никольского пешком добраться до завода, нужно перебраться по узенькому подвесному мостику через реку Тосно, потом подняться на насыпь, перейти железную дорогу и пройти через заводской поселок. Как переходил через качающийся мостик, – не помню. А вот, когда добрался до насыпи железной дороги и стал на нее подниматься, то вдруг увидел, что совсем недалеко, из-за поворота показался поезд. Я хотел быстрее перейти через насыпь, побежал, споткнулся и дальнейший путь через рельсы проделал бегом на четвереньках. В кровь разбил коленки, но успел. А когда уже шел через поселок, привязалась ко мне девчонка, постарше меня, одетая в голубенькое платьице с мелкими цветочками – куда идешь и зачем, здесь, мол, ходить нельзя. Отвечаю, – иду к маме. Она меня не пускает. Так и стоим, – я шаг влево, она шаг вправо; я вправо, – она влево. Все закончилось тем, что вмешалась какая-то женщина (оказалось, что она знала маму) и отвела меня к заводской проходной. Получил ли я свою конфетку или нет, – не помню. Но зато хорошо помню, как потом был выпорот папой ремнем за «самоволку».

       Станция Поповка

       С 1936 года мы живем в Поповке. Это станция Октябрьской железной дороги в 30 километрах от Ленинграда. Наш адрес: улица Культуры, дом 1/3. Улица прямая и длинная, тянется почти до Московского шоссе, проходящего параллельно железной дороге в нескольких километрах. Наш дом рядом с железной дорогой, недалеко от станции. Большой участок, в глубине которого стоит дом, огорожен невысокой металлической оградой. На участке множество высоких елей. Вдоль вымощенной плитняком дорожки от ворот большие рябины. Дом, в котором мы живем, частный. Хозяйки, – две немки по фамилии Бунзен, мать и дочь. Родители купили у них часть дома, точнее, мансарду под крышей, состоящую из двух крохотных комнаток. Подниматься в мансарду нужно по крутой лестнице. На участке стоит еще один дом, многоквартирный двухэтажный, и длинный ряд сараев, в которых жильцы хранят дрова, держат живность: кур, поросят, коз. Родители тоже завели козу. Я даже научился ее доить, когда они бывали на работе. Но козьего молочка мы попили недолго. Однажды ночью нашу козу украли.
       В большом доме есть ребята моего возраста, с которыми мы играем и проказничаем. Проказы не всегда безобидные. Около станции продуктовый магазин и шалман (так поселковые называли пивную). Недалеко сарайчик, где принимают утильсырье: тряпки, кости, бумагу. Насобирав и сдав утиль, можно заработать немного денег и купить мороженое или сладкую булочку в магазине. Потом кому-то из нашей компании пришла в голову идея, – не тратить деньги на булочки, а потихоньку таскать их с прилавка магазина. В магазине мелкие булочки навалом лежат прямо на прилавке, огороженные с трех сторон стеклянными стенками и сверху закрытые толстым стеклом. Действуем просто. Дождавшись пока соберется очередь, несколько малолетних воришек создают толчею около прилавка, отвлекая продавщицу, другие, приподняв верхнее стекло, вытаскивают одну-две булочки. Конечно, от булочки каждому достается лишь по крохотному кусочку. Но ведь не это главное. Интересен процесс! Теперь бы сказали – детишечкам хочется адреналина. Потом, когда кому-то из «преступников», все-таки, надрали уши, этот промысел пришлось прекратить.

       Летом с нетерпением ждем появления в поселке продавца мороженого с его тележкой. Это бывает не часто. Поэтому, заслышав – «мороженое! мороженое!» сломя голову несемся к продавцу. Мне кажется, что ничего вкуснее довоенного мороженого не было. Для расфасовки мороженого у продавца нехитрое приспособление в виде неглубокого металлического стаканчика с подвижным дном и множество круглых вафель с вытисненными на них именами. Положив вафлю на дно стаканчика, он ложкой достает из бидона немного мороженого, кладет его в стаканчик и накрывает другой вафлей. Потом выдвигает донышко вверх, и вот вам маленькая порция мороженого между двумя вафлями. Есть такое мороженое нужно держа двумя пальцами за вафли, и понемногу облизывая по окружности. Иногда, какое счастье, имя на одной из вафель совпадает с твоим! Стоило такое мороженое три копейки!
       Или вот еще штрих тех лет. Однажды прибегает во двор кто-то из мальчишек. – Ребята, у шалмана спит дядька с орденом! Пошли, покажу. Человек с орденом в то время был большой редкостью, и мы помчались. Действительно, на травке у дороги вблизи пивной, «отдыхает» мужчина. На пиджаке у него прикреплен красивый орден (потом узнал, что это орден Боевого Красного Знамени). Как выяснилось позднее, это был летчик, незадолго до того воевавший в Испании. И вот мы тихонько подкрадываемся к спящему герою, присаживаемся на корточки и разглядываем орден. Хочется пощупать. Проходящие мимо люди почтительно обходят орденоносца, тоже поглядывая на его награду.

       Помню свое первое «изобретение». Мама часто дежурит в медпункте завода в ночную смену. Бывает, что и отец работает в ночь. Я остаюсь дома один. На улице уже темно. Лежу на кровати с наушниками, слушаю радио. Пора спать. Но перед сном нужно выключить в комнате свет: встать с кровати, дойти до выключателя и выключив свет бежать обратно! В темноте мне страшно. И вот один конец толстой нитки я привязываю к выключателю, а другой к большому пальцу ноги. Потом на кровати закрываюсь одеялом с головой и ногой дергаю нитку, гашу свет. Изобретатель!
       Зимой хозяйки дома и родители ходят за дровами в лес, начинающийся за железной дорогой. Пилят сухостойные деревья и на санках небольшим обозом везут дрова домой. Я еще не хожу в школу и обычно упрашиваю взять меня с собой. И вот как-то в один из походов в лесу слышны выстрелы. Кто стреляет не видно. Потом, переходя одну из заснеженных полян, увидели, что по краю поляны ходит с ружьем и что-то ищет охотник. Прошли еще немного и неожиданно наткнулись на убитого глухаря. Что делать? Ну, не отдавать же его. Замаскировав птицу в санях, напилили дров, а вечером птицу приготовили и с удовольствием всем домом съели. Чем не событие? Представляю, как обидно было охотнику!

       Я иду в школу
       
       В школу в то время принимали с восьми лет. Школа недалеко от дома, на краю большой пихтовой рощи. У меня в руках единственная, оставшаяся с довоенных времен фотография, – групповая фотография 1-б класса. Вот он мой первый класс и наша любимая учительница Софья Николаевна Агапова. Из ребят я уже почти никого не помню, прошло столько лет! Но о тех, кого помню, напишу хотя бы несколько строк.
       Королев. Забыл, как его звали. Однажды мы с ним на улице около школы подрались. Он был много сильнее и крупнее меня и так двинул меня кулаком поддых, что всякая охота драться с ним дальше у меня пропала. Может быть, я и сдался бы с позором, но мне повезло. Дело было летом, и бегали мы босиком. В драке я разбил в кровь палец на ноге о какой-то камень. А правила драки в то время были честные: – «до первой крови». Поэтому наша дуэль была остановлена секундантами, зрителями из нашего же класса. Так, благодаря нашей драке я его помню до сих пор. Думаю, что именно эта драка в последующем заставила меня отдавать предпочтение мирному разрешению конфликтов. Этот способ оказался куда как эффективнее.
       Вика Симоненко. Зимой мальчишки и девчонки нашего класса начали «дружить». Если мальчику нравилась девочка, он передавал ей записочку, – «давай дружить». Таким способом передружился почти весь класс. Я же, по причине сильной застенчивости, никак не осмеливался послать записку нравившейся мне девочке. На школьных праздниках она играла на пианино, у нее было кругленькое, кукольное личико, и она так грациозно прикрывала свой ротик ладошкой, когда зевала! Но у нее уже была дружба с кем-то из мальчишек. Из девчонок, с которыми еще можно было подружиться, оставалась Вика. И хотя она мне совсем не нравилась, набравшись храбрости, я написал ей записку с предложением дружбы. Пряча записку в кулаке, где-то в коридоре, когда никто не видел, протянул ее Вике. Реакция ее была совсем не такой, как я ожидал.
       – Это что ты мне еще за бумажку суешь, оттолкнув руку, сказала моя избранница и убежала. На этом попытки подружиться с особами противоположного пола надолго были отложены!

     А недавно произошло чудо!
     Июнь 2012 года. Телефонный звонок.
     –  Здравствуйте, Дмитрий Федорович! Это Вика Симоненко.
     –  Какая Вика, не сразу поняв, спрашиваю я.
     –  Вика Симоненко, которой Вы передавали записочку в школе в Поповке!   
     –  Господи, Вика! Вот это сюрприз!
     Оказывается, она живет в Никольском (сейчас это город) и кто-то из читателей городской библиотеки, читая журнал «Юность», где опубликованы мои воспоминания, увидев ее фамилию в рассказе о школе,  поинтересовался, не о ней ли идет речь. Ну а дальше, как  рассказала Вика (теперь уже Виктория Фёдоровна), долго искала мой телефон. И вот, ровно через 71 год - мы встретились с Викой! Целый день проговорили у меня дома, рассказывая о себе. В основном рассказывала она, а я расспрашивал и слушал, слушал. И теперь смотря на старую фотографию нашего 1-б класса, поражаюсь мужеству и стойкости этой девочки, перенёсшей тяжелейшие испытания: немецкую оккупацию, концентрационный лагерь, «доброту» родины, после освобождения отправившей ее с родителями на поселение в Казахстанские степи, и еще много чего. От Виктории Федоровны узнал о событиях происходивших в последних числа августа 1941 года  в Поповке после нашего отъезда в эвакуацию. Но об этом немного позже.
      Вова Кулинич. Тихий и очень добрый еврейский мальчик, с покорностью, исполнявший роль шпиона, когда мы играли в войну. Вова с матерью и еще двумя младшими детьми жил в «барском доме» дореволюционной постройки, стоявшем в центре небольшого лесного массива, примыкавшего к нашему двору. Занимали они одну большую комнату на втором этаже. Из комнаты был выход на остекленный балкон, куда обычно ставилась детская коляска с маленьким ребенком. Вытащить Вовку на улицу удавалось не всегда – ему приходилось возиться с младшими детьми. Но уж когда это удавалось, то у нас он обязательно был шпионом. Поймав шпиона Вовку, мы сажали его «в тюрьму» – деревянную бочку в рост человека, стоявшую во дворе дома Борьки Логачева, и закрывали деревянной же крышкой, да еще поверх крышки клали тяжелый груз. И сидел он в тюрьме часами. Бывало, мать выходила его искать. – Вова, домой! Вова, домой! Он же, соблюдая правила игры, сидел тихо, не отзывался. Уже после войны я узнал, что Вова погиб вскоре после того, как в Поповку вошли немцы. Рассказывали, что Вовка вышел на балкон и в это время под балконом разорвался советский снаряд.

       Мой лучший друг – Юра Огановский. Его отец, Станислав Карлович, поляк, работал врачом в медпункте стекольного завода, там же, где и моя мама. Мама Юрки не работала, была больна. Кроме Юры у них была еще девочка, младше него года на два. На пригорке возле небольшого пруда, прилегающего к их участку, Огановские строили новый дом. Перед самой войной они уже жили в одной комнате недостроенного дома.
       Помню, мы еще не ходили в школу и однажды с мостика, с которого обычно хозяйки полоскали белье в пруду, сидя на корточках, ловили на удочку мелких рыбешек. Вдруг кто-то сзади толкает нас обоих в спину, и мы кувыркаемся в воду. Я плавать не умею, а глубина то – «с-головой». И вот врезалось в память: – Юрка молотит руками по воде и плывет к мостику, а я, хотя и барахтаюсь, но почти никуда не продвигаюсь, да еще наглотался воды. Но не утонул! Кое-как добрался до мостика. Оказалось, что это Юркина сестренка потихоньку подкралась и столкнула нас с мостика. Стоит, хохочет. Ей смешно!
       У отца в их доме было множество книг по медицине, в том числе многотомная Медицинская энциклопедия с красочными картинками и изображениями различных частей тела и органов. Смотреть эти книги детям не разрешалось. И выбрав время, когда родителей не было дома, мы с Юркой их разглядывали, и конечно, с особым интересом разглядывали иллюстрации к статьям по тем вопросам, из-за которых и возникал запрет на ознакомление с книгами.
       Любимым занятием у нас с Юркой было разыскивать города на большой, во всю стену, географической карте, висевшей в комнате. Один из нас называет город, а другой должен найти его на карте. Если не найдешь, – щелбан! Так постепенно, наполучав щелбанов, изучили географию!
       Когда в 1941 г. началась эвакуация работников завода Огановские, из-за болезни матери решили остаться в Поповке. Что стало с ними потом неизвестно. Знаю только, что немцы, заняв поселок, всех жителей из него выселили, а часть людей угнали в Эстонию и Германию. Поселок оказался на самой передовой линии немецких позиций.
       После войны, учась в институте, я несколько раз приезжал в Поповку. Неудержимо тянуло в родные места. Поселок уже понемногу застраивался. Но от прежней Поповки, с ее высоченными деревьями, старыми домами и множеством прудов не осталось практически ничего. От пихтовой рощи, росшей когда-то около нашей школы, я не нашел даже пней. И вдруг на домике, стоящем на том месте, где когда-то был наш дом, читаю табличку – улица Культуры, дом 1.
 
       Еще немного из довоенного детства. В первом классе я уже хорошо читал. Но особо чтением книг не увлекался, предпочитая проводить свободное время на улице, в играх с друзьями. Летом играли в войну, в «Чапаева», в «казаки-разбойники». В 1939 году началась финская война, и у мальчишек появилось повальное увлечение стрельбой из «поджигалок». Толстостенная медная трубка, заклепанная с одного конца, крепится к деревянной рукоятке, и получается что-то похожее на пистолет. У заклепанного конца пропиливается небольшое отверстие – запал. Пороха у нас не было, и пистолет заряжали серой, соскабливаемой со спичек. Набив серой запал, поджигали его спичкой. Выстрел получался сильный – крупная дробина пробивала лист фанеры. С таким «оружием» наши игры действительно были похожи на военные действия – крики ура, стрельба, дым. Слава Богу, что в этих играх не поубивали друг друга. Действовало железное правило – в человека не целиться.
       Зимой большим удовольствием, и даже геройством, было прицепиться на коньках крючком из толстой проволоки к проезжающим по дороге на большой скорости автомобилям. Замечу, что «большая скорость» для автомобилей тех лет не превышала 30 км/ч.

       Чтобы побудить к чтению, родители привели меня в библиотеку при доме культуры завода. По-видимому, детской литературы в библиотеке не нашлось, и я помню, как женщина-библиотекарь убеждала родителей взять для меня «интересную книгу» Н.В.Гоголя о том «Как поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем». Взяли. Но моего терпения хватило прочитать в ней только несколько страниц, после чего дальнейшие отношения с библиотекой прекратились. А к чтению я пристрастился самостоятельно. Главную роль в этом сыграли «Двенадцать стульев» Ильфа и Петрова.
       Однажды на чердаке дома, роясь в каком-то ящике с хламом, я нашел книгу с оторванным переплетом. Там же, прочитал несколько страниц. Показалось смешно. Дома всю книгу проглотил мгновенно. Позже, когда показал книжку родителям, выяснилось, что она называется «Двенадцать стульев», но родители почему-то заволновались, – где ты ее взял? Никому не говори, что читал ее и не показывай! Оказалось, что в то время книга эта была запрещена - потому-то, вероятно, и оторвали обложку, чтобы скрыть название. (Кстати, запрет на книги «Двенадцать стульев» и «Золотой теленок» продержался довольно долго, кажется вплоть до 50-х годов). Потом зачитывался книжками Аркадия Гайдара: «РВС», «Тимур и его команда» и др. Не в пример современной макулатуре о колдунах, волшебниках и прочей ерунде, засоряющей мозги, довоенная детская литература воспитывала в читателях любовь к своей стране, бескорыстную доброту и отзывчивость на чужую беду.
       
       Часть 2. Июнь 1941 г. Война!

       Воскресенье 22 июня 1941 г. Утро. Мы (мама, папа и я) идем на станцию, чтобы поехать в гости к родственникам. Издалека видно, что на платформе много военных с перекинутыми через плечо противогазными сумками. Стоят группами. Кто-то, шедший навстречу, сказал, что ночью немцы напали на СССР. Вернулись домой. А в 12 часов дня я в толпе людей собравшихся у шалмана, где на столбе висели репродукторы-рупоры, слушал выступление министра иностранных дел В.М.Молотова.
       Первое время явных признаков войны в поселке не ощущалось. Вечером слушали радиоприемник в комнате у Бунзенов. Помню передачи немецкого радио, – громкие, как бы истеричные речи, с бравурной музыкой. Хозяйки-немки слушали молча, нам ничего не переводили. Что-то переводил папа. Вскоре все радиоприемники было приказано сдать, взамен выдавали квитанции, обещая возвратить приемники после войны. Наш детекторный приемник, принимавший всего одну радиостанцию, тоже конфисковали. Квитанция на него долго сохранялась мамой, потом затерялась. Много было разговоров о немецких шпионах и диверсантах. Детям говорили, что они не только выведывают советские военные тайны и подают сигналы вражеским самолетам, но могут и отравить наших людей. Поэтому нужно быть очень бдительными, не разговаривать с чужими людьми и не принимать от них угощений.

       Потом в небе стали появляться одиночные немецкие самолеты. Нас учили, как по звуку моторов отличить немецкий самолет от советского. У советских самолетов летящих на высоте, звук мотора ровный, а у немецких с завыванием. Помню, как впервые увидел немецкий самолет. Я на улице. Солнечный день, жарко. Чистое, безоблачное небо. Тишина. Случайно подняв голову, вижу высоко-высоко в небе, кажущийся совсем неподвижным самолетик. А вокруг него вдруг стали возникать белые бутончики разрывов зенитных снарядов. И все это в полной тишине. Разрывов и выстрелов не слышно. Потом разрывы прекратилась, и самолет скрылся из виду. Ну, а затем немцы стали летать над нами все чаще и чаще. И очень редко мы видели советские самолеты.
       Понимали ли мы тогда десяти-одиннадцатилетние дети, серьезность происходящего? Думаю, что нет. Осознание пришло спустя месяцы, а пока было простое детское любопытство. Когда разбомбили железную дорогу и станцию, – бегали смотреть воронки, собирали осколки и какие-то коробки, сброшенные с самолетов. Когда немецкие самолеты бомбили Ижорский завод в Колпино, – смотрели с высотки у станции Красный Бор, как те, выстроившись в круг, по очереди пикировали на цель и то там, то здесь над территорией завода вырастали дымы взрывов.

       Еще осенью 1940 г. у отца возникла идея построить собственный дом. Помню, как мы ездили в запань на р. Тосно за бревнами. Сразу на выезде при подъеме в гору машина, нагруженная толстенными бревнами, сильно буксовала. Наконец, выбрались на ровную дорогу. В Поповке наши бревна сложили сбоку проезжей части улицы, недалеко от дома, и для сохранности окантовали толстой проволокой. Наверное, из этих бревен получился бы хороший дом. Но судьба их оказалась печальной. Дома не вышло. В июле 1941 года люди начали строить во дворах бомбоубежища и бревна как-то быстро и незаметно растащили. Соорудили бомбоубежище и в нашем дворе. Вырыли большую яму, накрыли ее оставшимися бревнами и сверху засыпали толстым слоем земли. Забираться в это убежище нужно было, чуть ли не ползком, через небольшой лаз. К счастью воспользоваться этим сооружением не пришлось.

       Свадьба физкультурника

       Отступлю немного назад. На лето 1940 г. Бунзены сдали веранду в доме молодому человеку, немцу по национальности. Это был высокий, атлетически сложенный мужчина, со спортивной выправкой. Он сразу же стал кумиром для ребят. Немец покорил мальчишек тем, что на спор остановил ехавшую по дороге лошадь с телегой.
       – Вот, если я выиграю, то вы, ребята, натаскаете мне на веранду цветов, ромашек с соседнего поля. Оказалось, что он собирался жениться и хотел отпраздновать свадьбу на веранде, убранной цветами. Лошадь он действительно остановил, ухватившись за колесо телеги, чем вызвал неудовольствие возчика, но зато в день свадьбы пол веранды устилал ковер из ромашек.
       Должно быть, этот человек был известным спортсменом, учился или работал в институте физкультуры им. Лесгафта. В августе, в день физкультурника мы с родителями смотрели физкультурный парад в Ленинграде. В знаменосце, несущем впереди колонны института на вытянутой руке флаг, мы узнали нашего немца.
       Летом 1941 года они с женой снова жили на веранде. А вскоре после начала войны я видел, как ночью их арестовали и увезли. Было тепло, и я спал наверху, на чердачной площадке перед входом в наши комнатки. Однажды под утро показалось, что внизу зафырчала машина. Приподнявшись, выглянул в маленькое окошко. Действительно, внизу почти вплотную к входу в дом стоит фургон, а из дома выводят немца и его жену и подталкивают в открытую заднюю дверь фургона. Больше мы этих жильцов не видели. Но вот немок, хозяек дома, почему-то не трогали. Несколько лет назад я безрезультатно пытался узнать в институте что-нибудь об этом человеке. Говорят – ничего не нашли. Но ведь был же он!

       Истребительный отряд

       Для борьбы со шпионами и диверсантами в Поповке сформировали истребительный отряд. Он разместился в доме промкомбината, расположенного на противоположной от нас стороне улицы. До войны на комбинате изготавливали какие-то металлоизделия и игрушки. Директора комбината Семена Филипповича Нагулина (мужа моей двоюродной сестры) назначили политруком отряда. На пригорке по соседству с нашей школой «истребители» вырыли окоп и установили зенитный пулемет собственной конструкции: на бруствере окопа вкопан невысокий столб, на торце которого горизонтально укреплено вращающееся тележное колесо. На колесе стоят два спаренных пулемета «Максим» без щитов. Пулеметы могут еще качаться в вертикальном направлении, чтобы стрелять вверх под углом.
       Вскоре истребительный отряд понес потери. Наверное, в середине или конце июля немецкий самолет ночью бомбил станционные пути. Я так крепко спал, что в тот раз ничего не слышал, хотя бомбы упали совсем недалеко от нашего дома. О бомбежке мне утром сказала мама. Ребята же, которые видели налет, говорили, что немец летел очень низко, была сильная стрельба и, вроде бы, самолет подбили бойцы истребительного отряда из своей самоделки. Днем Семен Филиппович рассказал, что самолет действительно подбили его бойцы, и он упал где-то далеко в лесу. Их отряд отправился на поиски. Самолет нашли. Немецкие летчики оказались живы, отстреливались, убили одного из бойцов. Помню похороны этого бойца, устроенные еще по довоенным меркам. Кладбище находилось километрах в трех, в поселке Красный Бор. У школы, где стоял гроб с телом убитого, собралось множество людей, и похоронная процессия двинулась по дороге к кладбищу. Впереди духовой оркестр, за ним повозка с гробом, накрытым красным покрывалом, за ней истребительный отряд в полном составе и с винтовками, а далее еще жители поселка. Неожиданно, параллельно дороге пролетает немецкий самолет. Самолет летит так низко, что можно разглядеть лицо летчика в кабине. Летчик, повернув голову, рассматривает похоронную процессию, и самолет его, может быть в знак приветствия, покачивает крыльями. Как в замедленной съемке вижу самолет, голову летчика в шлеме и это покачивание крыльями. А ну, как вместо приветствия, немец расстрелял бы похоронную процессию?
       Нужно сказать, что вплоть до эвакуации в последних числах августа, мы почти не видели советских самолетов, Зато немцы летали, когда хотели и куда хотели. Еще одна картина в памяти. Июль месяц. Мы с мамой идем с ее работы домой. Идем по железнодорожной ветке идущей от Никольского до Поповки. Очень жарко. Вокруг густые высокие травы и полевые цветы. На рельсах мы одни. Низко и чуть сбоку вдоль дороги пролетает самолет. На фюзеляже и на хвосте кресты. Сквозь фонарь над кабиной виден летчик. Он смотрит на железную дорогу, а нам кажется, что разглядывает нас. Пролетел, и снова тишина, жара и море цветов вокруг. Как будто и нет войны.

       Нашего подбили!

       Конец августа 1941 г. Вторая половина дня. Мы с ребятами играем во дворе. Неожиданно над головами, почти касаясь верхушек растущих на участке елей, со снижением проносится истребитель И-16 («Ишак»). Мотор его чихает и через секунды слышно, что он и вовсе останавливается. Думаем, что самолет упал на поле за поселком – все несемся туда. От кромки поля, виден стоящий вдалеке самолет. К нему бегут люди. Мы прибежали первыми. У самолета летчик. Он хромает, но ковыляет к нам, машет руками и кричит, чтобы все уходили. Кричит, что могут налететь немецкие самолеты. Никто не уходит. Потом, немного успокоившись, летчик сказал, что самолет подбили в воздушном бою, а его самого ранили в ногу. Скоро откуда-то появились военные, увезли летчика, разогнали любопытных и поставили у самолета охрану. На следующий день самолет разобрали и увезли. Но на этом история с самолетом еще не закончилась. Дня через два, когда жители Поповки уже начали уезжать из своих домов, в поселке появилось множество незнакомых людей, вероятно беженцев. На улице нас с Юркой Огановским остановил какой-то мужчина и спросил где тут на днях сел подбитый самолет. Мы, конечно же, проявили бдительность!
       – Да, самолет сел, но потом улетел.
       – А покажите мне место, где он сел, попросил мужчина, вынул из кармана пачку папирос и предложил нам закурить. От папирос мы отказались, а на поле, где самолета то уже не было, показали. Обманули, как считали, шпиона. Что это был на самом деле за человек, зачем ему был нужен самолет, почему он предложил нам папиросы, никто теперь не ответит. Но именно так все было, и так запомнилось. Недавно прочитал в книге о немецких авиаторах, что для того чтобы немецкому летчику зачли сбитый советский самолет необходимо было письменное или устное подтверждение свидетелей. Может быть это и была цель мужчины? Может быть.

       Еще помню. Незадолго до подбитого истребителя. Полдень. Купаемся в пруду за поселком. Слева болотце, заросшее невысокими деревцами и кустами. Неожиданно за болотом в воздухе послышалась стрельба короткими очередями. Низко над нами проносятся три самолета. Впереди немецкий. Летит, выделывая какие-то зигзаги, за ним наши. Рев моторов, стреляют. Мгновение, самолеты исчезли и опять все тихо. Наши самолеты не И-16, а какие-то новые. Таких самолетов я еще не видел. Значит, есть новые самолеты и у наших летчиков.

       Эвакуация

       Август 1941 г

       В середине лета мы с мамой остались одни. Отца, как и многих других, мобилизовали на рытье укреплений на подступах к Ленинграду, под Лугой. В армию его не брали, так как у него было плохое зрение, близорукость. Вернулся он домой лишь в середине августа. Рассказывал, что немцы выбросили десант, перерезали шоссейную дорогу к Ленинграду, и люди в беспорядке убегавшие от немцев, еле вырвались. Через несколько дней папа сказал, что завод эвакуируют и нужно собираться в дорогу. Его назначили начальником эшелона, на котором должны были вывозить людей и оборудование завода, и дома он почти не появлялся. Потом приехал, – предупредил, что завтра во второй половине дня будет грузовик, который заберет семьи работников завода, живущих в Поповке. С собой можно забрать только по одному чемодану с вещами на человека. Вечером родители упаковывали чемоданы. Часть вещей, которые невозможно было забрать с собой, уложили в большое корыто и еще в какие то емкости, обернули клеенкой и ночью, чтобы никто не видел, закопали за сараем. По-видимому, так делали многие. Утром отец снова уехал на завод. Никто не знал, что будет дальше. Эвакуация как-то серьезно не воспринималась. Надеялись, что война скоро закончится.
       После войны мама случайно встретила знакомую женщину, жившую когда-то в Поповке в соседнем доме. Та рассказала, что на следующий же день после отъезда хозяев, оставшиеся люди, не таясь, выкапывали все спрятанное.
       Наверное, в начале августа из Ленинграда начали вывозить детей. Составы из пассажирских вагонов, заполнены ребятами разного возраста. Окна в вагонах раскрыты, из них выглядывают мальчишки и девчонки. Многие в белых рубашках с красными пионерскими галстуками. Мы машем им руками, провожаем. Тогда считалось, что эвакуация детей в соседние области спасет их от немцев. Получилось вовсе наоборот. В результате быстрого наступления немецких войск многие из ленинградских детей оказались на оккупированной территории.

       Последние три-четыре дня августа. Сейчас уже не вспомнить точную дату отъезда, но сам этот день помню во всех подробностях. Вечером дня предшествующего отъезду, видим как в стороне Московского шоссе, опускаются парашюты. Вероятно немецкие десантники. Утром я пошел попрощаться с Борей Логачевым. Он был на несколько лет старше нас, но очень любил заниматься с младшими ребятами. Из всех знакомых ребят, у него единственного, в доме был настоящий радиоприемник со стоящими на верхней крышке корпуса, большими блестящими радиолампами. Друзьям из нашей компании позволялось приходить к Борьке слушать детские передачи. Подхожу к их дому. У калитки часовой с винтовкой. Во дворе ходят красноармейцы, бродят курицы. Часовой говорит, что хозяев нет, все уехали вчера. Кажется, что потом я пошел к Юрке Огановскому. Только теперь увидел, что многие дома стоят пустые, двери на замках, а в других и вовсе не закрыты. Поселок наводнили люди, убегавшие от немцев. Помню, что на улице появилось много людей, с мешками, чемоданами, бродящих с озабоченным и, в то же время отрешенным выражением лица.
       До Юркиного дома не дошел, вернулся к себе. В ожидании грузовика сел у открытого окна и стал читать журнал «Костер», посматривая сверху, не появится ли машина. Вдруг прибегает мама, – давай собирайся, бери вещи, пришла машина! Я оставил раскрытый журнал на подоконнике и, выходя из комнаты, обернулся. Навсегда запечатлелось – раскрытое окно, верхушки елей на фоне голубого неба и лежащий на окне недочитанный журнал. Дверь в нашу мансарду так и осталась незапертой.
       В кузове грузовика уже плотно сидели люди. Мы с мамой были последними, кого должны были забрать, и нам досталось место сзади, вплотную к борту. Поехали в Бадаевское к заводу. Уже въехали в заводской поселок, когда у самой заводской проходной машина сломалась, лопнул корпус дифференциала. Как сказал шофер, по-видимому, кто-то умышленно повредил его, – на поверхности корпуса были отчетливо видны следы ударов. Наше счастье, что машина все-таки доехала до завода. Нас встретил отец. Пройдя с вещами через территорию завода, спустились к реке Тосно. Внизу стояла баржа, заполненная людьми и их имуществом. Погрузились и мы. Потом буксир потащил баржу вниз по реке к Неве.
       Не так давно я снова побывал в этих местах. Река Тосно превратилась в мелкий, грязный узкий ручей. Сегодня протащить по нему баржу невозможно.

       Буксир дотащил баржу до Невы. Выгрузились в Отрадном, – поселке расположенном вблизи впадения реки Тосно в Неву. Дальше нужно идти до станции Пелла, где приготовлены вагоны. Это недалеко. По дороге, идущей от пристани, со своим имуществом толпой поднимаемся по склону вверх. По сторонам разбросано какое-то тряпье, лежат несколько мертвых лошадей. Говорят, недавно бомбили немцы. Дошли до железнодорожных путей. Пути забиты вагонами. Где-то, в тупике на запасных путях стояли и наши товарные вагоны-теплушки и платформы с заводским оборудованием. Людей распределили по теплушкам. Это обычные товарные вагоны, вместимостью, как на них было написано – «40 человек или 8 лошадей», в которых по обе стороны от дверей устроены двухэтажные нары. На нарах солдатские одеяла, матрасы и подушки набитые сеном. Запах сена. Середина вагона свободна. С одной стороны вагона дверь закрыта. Чтобы удобнее было забираться в вагон, к дверям привешены металлические скобы. Наше место на верхних нарах около маленького окошка. В вагонах женщины, дети, почти нет мужчин. В нашем вагоне мужчин двое: отец и пожилой дядька-инвалид с баяном. Потом на своем баяне он играл по вечерам. Часто его просили сыграть, что-нибудь ленинградское. Он играл «Тучи над городом встали», «Любимый город может спать спокойно» и женщины плакали.
 
       На путях простояли несколько суток. Люди питались тем, что захватили с собой в дорогу. Пищу варили на кострах, тут же рядом с вагонами. Надобности справляли в сторонке, в кустиках. Наши вагоны все не отправляли. В один из дней (видимо, 29 августа) несколько женщин с утра отправились домой в Поповку за хлебом. К вечеру они вернулись в панике. – В Поповке немцы! Рассказали, что, добрались до завода, и пошли в Поповку по железнодорожной ветке. Уже выйдя из леса, подходя к станции, увидели немецких солдат и бегом обратно в лес.

      А вот, что рассказала мне Виктория Федоровна Симоненко о тех днях в Поповке.    
      "В августе месяце я гостила у бабушки в Ленинграде. Неожиданно, в конце месяца позвонили родители, сказали, чтобы мы с бабушкой срочно приезжали в Поповку, нужно  быть всем вместе. Отправились на Московский вокзал, взяли билеты, но поезд дошел только до Колпина – это в 24-х километрах от города: дальше с этого дня поезда уже не ходили. Решили идти до дома пешком – по дороге. И вот мы с бабушкой одни идем по дороге в По-повку, а навстречу, в Ленинград, движется людской поток: грязные и измученные красноармейцы с винтовками, беженцы с мешками, чемоданами и скотом, все спасаются от немцев. Неожиданно вдоль дороги летит немецкий самолет и расстреливает людей. Бабушка столкнула меня на землю и накрыла своим телом. Самолет пролетел, а на дороге осталось множество убитых и раненых. Через небольшое время немец вернулся обратно и снова обстрел. Наконец добрались до своего дома в Поповке.  В поселке оставалось еще много жителей. Как рассказывал папа, никто не знал, что делать, как себя вести, если придут немцы.  А в том, что они придут, уже не оставалось никаких сомнений. Пытались посоветоваться с председателем поселкового совета, получили рекомендацию – ведите себя спокойно и, главное, не надевайте красную одежду и не носите красные платки!
      В последние дни месяца было тихо – ни военных, ни стрельбы не видно и не слышно. И вот 29 августа. Раннее утро, папа вышел во двор и вернулся – в поселке немцы, сидите дома и никуда не выходите. Смотрим в окно, немецкие солдаты разбрелись по поселку, заглядывают во дворы и в дома, тащат съестное. Зашли в наш дом, отобрали все продукты и запасы меда (у нас бы-ла своя пасека).   
      В марте 1942 года всех жителей поселка согнали на станцию Саблино, погрузили в товарные вагоны и повезли кого-куда. Нашу семью отправили в концентрационный лагерь в Польшу".

       Поехали куда-то
 
       Днем немцы бомбили завод, расположенный на другом берегу Невы. Выстроившись в круг немецкие самолеты, пикировали на завод. Почему-то разрывов бомб было не видно и не слышно. Может быть, сбрасывали зажигательные бомбы. А ночью бомбили составы, стоявшие на железнодорожных путях. И эту бомбежку я тоже проспал. Утром мама рассказала, что когда налетели немецкие самолеты, люди из вагонов стали разбегаться, она же осталась со мной в вагоне. Ты, говорит, так крепко спал, что я решила, – будь, что будет.

       На утро из наших и других вагонов сформировали эшелон, и паровоз потащил его в неизвестность. Повезли нас каким-то окольным путем. Помню, первые дни ехали через станции со знакомыми названиями: Волховстрой, Мга, Тихвин. Днем и ночью одну дверь в вагоне не закрывали. Перед дверью поставлена длинная деревянная скамья, и дверь перегорожена деревянным брусом, так, чтобы, держась за него, было удобно смотреть и не выпасть из вагона. В первый день проезжаем Волховстрой. Перед мостом через реку поезд останавливается, солдаты, охраняющие мост, приказывают закрыть в вагонах двери и окна. Через щель в окне видно, что здания Волховской гидроэлектростанции закамуфлированы большими коричневыми пятнами и полосами.
       Для взрослых сразу же возникли проблемы: как приготовить горячую пищу, как умыться, где достать воды, как справить естественные надобности на ходу поезда. Ко всему нужно было приспосабливаться. Мы же, ребята, ехавшие в вагоне не сразу вошли в эти проблемы. Пока нас одолевало простое любопытство: интересно ехать, интересно смотреть в окошко с нар или сидеть на полу у двери, держась за брус и свесив ноги.
       Первые двое суток эшелон шел практически без длительных остановок. Останавливались лишь для того, чтобы паровоз заправился водой и углем, или пропуская встречный состав (железная дорога – одноколейная). Было и так, что эшелон только остановится, люди выберутся из вагона, как машинист дает гудок и раздается команда, – «По вагонам!». Поезд начинает движение и уже на ходу приходится залезать в вагон. А сделать это не так легко: пол вагона находится высоко и нужно на ходу ухватиться за поручень, поставить одну ногу на висящую у двери скобу, и, подтянувшись, ввалиться в вагон.
       На второй день пути поезд остановился на перегоне. Паровоз непрерывно подает короткие гудки, этот сигнал означает «воздушная тревога». Но в воздухе все чисто. А немного впереди, слева по ходу поезда, в болоте, поросшем хилыми деревцами, торчит немецкий самолет, воткнувшийся носом в землю. На насыпи железной дороги множество стреляных гильз и мелких неразорвавшихся бомб. В кусты по обе стороны дороги тянутся размотанные окровавленные бинты, клочки ваты, разбросана какая-то одежда. Оказалось, что совсем недавно немцы разбомбили здесь санитарный поезд с ранеными. Взрослые из вагонов не вылезали. Зато ребята тут же попрыгали на землю. Любопытно же. Через некоторое время паровоз дал длинный гудок и эшелон тронулся. Забирались в вагон каждый со своими трофеями, – кто с гильзами, а кто и с прихваченной неразорвавшейся бомбочкой. Ох, какой крик подняли женщины! Бомбы пришлось выбросить. На ближайшей станции в наши вагоны подсадили несколько раненых женщин из шедшего впереди и разбомбленного немцами эшелона с эвакуировавшимися ленинградцами. Всю дорогу мама каждый день на остановках делала им перевязки.
       Наступил сентябрь месяц. Начались занятия в школах. Иногда проезжая мимо станций или поселков видим школьников с сумками или портфелями. Становилось печально: – вот они дома, идут в школу, а мы куда? Что будет дальше?

       От Ленинграда до конечного пункта, – города Красноуфимска, что в Челябинской области, мы ехали больше месяца. А тогда никто в эшелоне не знал, куда нас везут, и как долго мы будем ехать. Железная дорога, в ряде мест одноколейная. Она забита поездами, идущими и к фронту и в тыл. Для эшелонов с эвакуируемыми по всему пути следования были организованы пункты питания, и начальник эшелона всегда знал, где можно будет получить продукты, – хлеб и концентраты. На многих станциях стояли кипятильники, и если хватало времени, можно было добежать до вокзала, запастись кипяченой водой. Главной сложностью в пути было приготовление горячей пищи. Проблема заключалась в том, что эшелон двигался по стране чрезвычайно неравномерно. Бывало, что, проехав без остановки полдня, поезд останавливался буквально на десять минут, меняли паровоз и снова гудок, – поехали дальше. И, наоборот, эшелон могли загнать куда-нибудь на запасные пути и держать там несколько суток. Как-то наш эшелон простоял на небольшом разъезде больше суток, пропуская встречные, движущиеся один за одним составы с солдатами Войска Польского. Бросалось в глаза, что польские солдаты и офицеры были одеты в новенькую, с множеством ярких нашивок, форму.
       Сварить или разогреть что-нибудь можно было, только если эшелон останавливался на более или менее продолжительное время. Тогда нужно было найти пару кирпичей или подходящих камней, на которые ставили кастрюлю или котелок, а под ними разжигали огонь. И все это, по возможности, поближе к своему вагону. Бывало, и так: – только набрали каких-нибудь щепок, разожгли костерок, и вдруг паровоз гудит, крики – «По вагонам!», и поезд медленно, медленно трогается. Тут уж не до супа или каши! Народ со своими кастрюлями и котелками несется к вагонам.

       Быт есть быт! И другой проблемой была проблема туалета. Особенно у взрослых. В начале пути люди еще испытывали некоторое смущение. Если эшелон долго двигался без остановок, приходилось терпеть. При остановке поезда отходили подальше от вагона, куда-нибудь в кусты или в другое укрытие. Очень быстро реалии жизни пересилили всякое смущение. Остановка где-нибудь на перегоне. Сколько простоим, неизвестно. Из вагонов выползают пожилые люди, – женщины, мужчины (слово выходят здесь не подходит – именно выползают на пузе, спиной вперед, свешивая сначала из вагона ноги, а руками держась за поручень); те кто помоложе, просто спрыгивают на землю и, спустив штаны, все рассаживаются под насыпью железной дороги рядом со своим вагоном. Вспоминаю, как однажды в такой ситуации раздался гудок паровоза, грохот сцепок и эшелон тронулся. Кто-то успевает натянуть штаны, кто-то нет, – все бросаются к дверям: толчея, ругань. Но никто не отстает от поезда. Мне кажется, что машинисты паровозов в то время понимали трудности людей. Дадут гудок на отправление и очень медленно набирают скорость, чтобы народ успел вернуться в вагоны. Особо стеснительные люди иногда пролезали под вагоном на другую сторону пути. Но это было рискованно. Дверь вагона с той стороны закрыта и если эшелон неожиданно трогался, нужно было успеть перелезть под вагоном обратно. В одну из таких остановок едва не произошла трагедия. Мальчик из нашего вагона, лет десяти, перебравшись под вагоном через рельсы на другую сторону насыпи, не успел вернуться обратно. Когда поезд уже набрал ход, мать обнаружила его отсутствие. Кто-то из пассажиров, заглянув с верхних нар в окошко, увидел, что тот в одних трусиках и в майке сидит на подвешенной к двери железной скобе, держась руками за поручень. Остановить поезд было невозможно, – в товарных вагонах не было стоп-кранов. Дверь на той стороне вагона закрыта снаружи. Следом за нашим товарным вагоном был прицеплен небольшой пассажирский, в котором, вероятно, имелся стоп-кран. Но перебраться в тот вагон было невозможно. Можно было лишь попытаться подать сигнал, в надежде, что пассажиры вагона или машинист поезда его увидят. Высунувшись из открытой двери, несколько человек размахивали красными платками и кофтами, кричали, пытаясь привлечь внимание людей из соседнего вагона или машиниста. Кричали так, что некоторые сорвали голос. Безрезультатно. Мать мальчика лежала почти без сознания. Прошло не менее часа, когда поезд начал замедлять ход и остановился. Люди бросились за мальчишкой. Хотя на улице было тепло, он сидел грязный от копоти, посиневший и дрожащий от холода, руки его с трудом оторвали от поручня. Потом его долго оттирали спиртом и отогревали. Мальчишке повезло, поезд остановился только потому, что впереди был мост через широкую реку. А прежде чем проезжать по большим мостам требовалось, чтобы двери и окна в вагонах были плотно закрыты. Охрана мостов всегда тщательно контролировала это.
       Ближе к концу пути на одной из станций потерялись двое ребят из нашего вагона. Эшелон долго держали на запасном пути и несколько женщин с детьми ушли на привокзальный рынок. На рынке услышали гудок паровоза, кинулись обратно, поезд уже трогался. А когда, впопыхах забравшись в вагон, осмотрелись, обнаружилось, что нет детей одной из женщин. Женщина рвется на ходу поезда выпрыгнуть из вагона, ее удерживают силой. На следующей станции, оставив все свои вещи, она сошла с поезда. Нашла ли она детей, не знаю.
       И вот еще о чем. Всю дорогу нас пугали рассказами, что бандиты и грабители на ходу поезда забрасывают в открытые двери вагонов крюки на длинных веревках, чтобы вырвать что-либо из вещей. Правда ли это была, или выдумки, не знаю. Скорее всего, правда. Совсем недавно по телевизору смотрел сериал про Нестора Махно, банды которого действовали в период гражданской войны. Так вот в фильме показан аналогичный эпизод нападения махновцев на поезд. Нашему эшелону повезло, ничего подобного не случилось.

       Уже подходит к концу сентябрь месяц, а мы все едем. Наконец, кто-то сказал, что конечный пункт следования город Красноуфимск. Вскоре поезд миновал Уральский хребет, и мы подъезжаем к городу. Уже темно. Поздним вечером эшелон остановился у длинного, ярко освещенного и какого-то старомодного перрона. Фонари на тонких черных металлических столбах с завитушками вверху, ограждение платформы из переплетенных металлических прутьев, и черное, черное небо, – так отпечаталось в памяти. В свете фонарей на платформе какая-то странная суета, множество, кажется бесцельно бродящих людей. Обнимаются, целуются, потом расходятся и снова объединяются в группки, некоторые выпивают. Вагоны с оборудованием отцепили и увезли; у перрона остались только теплушки. Дали команду выгружаться из вагонов, вещи складывать на привокзальной площади кучнее, не разбрасываясь. Предупредили, что нужно следить за вещами, чтобы не украли. Сказали, что ночь придется провести под открытым небом, а утром часть людей расселят в городе, а других развезут по деревням. Ночью у кургана из чемоданов и тюков поочередно дежурили взрослые. Остальные пристраивались, как могли. В помещение вокзала никого на ночь не пустили, и где спали этой ночью мы с мамой и отцом, не помню.
       Раннее утро, свежо. Народ просыпается. Тут же на площади, недалеко от груды вещей, люди разводят костерки, что-то варят. Из продуктового пункта приносят мешок с буханками хлеба, делят хлеб на порции и раздают.
       Слева тощая лошадь тащит по площади телегу, на которой сидят и лежат несколько грязных, обросших и оборванных, измученных людей. У некоторых повязки с запекшейся кровью. Рядом с телегой идут красноармейцы с винтовками наперевес. Говорят, что это везут дезертиров, скрывавшихся в лесах.
       Ближе к полудню, читают список тех, кого оставляют в городе. Остаются только специалисты, которые будут работать на местном стекольном заводе и члены их семей. За остальными в течение дня подъезжают подводы. Весь день отец занимался распределением людей, поэтому мы уехали последними, ближе к концу дня. Обозом из двух подвод нас и еще одну семью везут в какую-то башкирскую деревню, расположенную в ста с лишним километрах от Красноуфимска. На обе подводы один возчик, пожилой башкир. Если все будет нормально, говорит он, ехать будем двое суток.
       Башкир правит лошадью, идущей впереди. Мы едем на второй подводе, вслед за ними. Разъезженная, сухая и пыльная грунтовая дорога проходит по степи с увала на увал, лишь местами попадаются маленькие рощицы из небольших деревьев или заросли кустарников. Когда начало темнеть, около одной из таких рощиц остановились на ночевку. Лошадей распрягли и стреножили, чтобы не ушли далеко. Спали прямо в подводах, зарывшись в солому. И опять возчик предупредил, что нужно опасаться грабителей, – могут отобрать имущество или угнать лошадей. Взрослые по очереди дежурили всю ночь. К счастью, и здесь все обошлось. Уже в который раз я вспоминаю о предупреждениях по поводу воровства, ограблений. В хаосе военного времени это были обыденные явления. Да и только ли военного? Все-таки, вороватый наш народ!


       Часть 3. Вот она, Башкирия

       Месягутовский зерносовхоз

       Не знаю, как называлась башкирская деревня, в которую нас привезли и поселили в доме кого-то из местных жителей. Прожили мы там недолго. В памяти остались лишь грязный дом да деревенская школа. Не каждый может похвастаться тем, что учился в подобной школе. Небольшая комната в старой избе. Четыре колонки парт: в каждой по 2 – 3 парты. Первую колонку занимают ученики 1-го класса, вторую, третью и четвертую, соответственно 2-го, 3-го и 4-го класса. Но это еще не все! На партах слева сидят те, кто учится на русском языке, справа те, кто учится на башкирском. Учеников мало, парты не заполнены. На все четыре класса одна учительница. На уроке она поочередно, на башкирском и русском языках, объясняла материал для учеников 1-го класса, затем для 2-го и т.д. Тетрадей в школе не было, писали кто на чем, в том числе на старых газетах, между строк. Чернила местные ребята приготавливали из настоя сушеных ягод черемухи, они получались красноватого цвета, цвета ржавчины. В 4-м классе этой школы я проучился до конца октября, и какие уж там получил знания, трудно сказать. Осенью 1941 г родители нашли работу в Месягутовском зерносовхозе, и семья перебралась на центральную усадьбу совхоза.
       Если взглянуть на карту Башкирии, то на северо-западе республики обнаружишь село Месягутово. Километрах в пятидесяти от него располагалась центральная усадьба зерноводческого совхоза, – поселок из нескольких бревенчатых домов, одноэтажных саманных бараков и двух линий деревянных, двухквартирных коттеджей. Жили в поселке, в основном, русские. Недалеко от поселка, километрах в полутора, река Ай, вдоль берега которой растянулась башкирская деревня Алегазово. Между деревней и совхозным поселком на огороженной территории больница, где стала работать мама. Отец устроился на совхозную нефтебазу. Поселили нас в барак, в комнату к местной жительнице Маше Нехороших, не старой еще женщине. В совхозе было уже несколько семей ленинградцев. В шутку или всерьез, местное население называло эвакуированных «выковыренными».
       Изумительной была природа в этих местах. Краса центральной усадьбы, громадная березовая роща. На вершинах высоченных деревьев тысячи грачиных гнезд. Весной и летом птичий гам не прекращался целыми днями. Река Ай, как бы разделяла местность на две части. К северо-западу от реки, по правому берегу, начинались еловые и сосновые леса, на юго-восток же волнами тянулась бесконечная степь.
       В совхоз мы приехали в самом начале ноября месяца 1941 г. за 2-3 дня до годовщины Октябрьской Революции. Дату эту я запомнил из-за случившегося конфуза. Я только что познакомился с местной девочкой Тамарой. Беседуем сидя на ступеньках крыльца барака. Спрашиваю, – а где же у вас тут бывает демонстрация? – Ты глупый, что ли, отвечает она. Никаких тут демонстраций не бывает. Это у вас, городских демонстрации, а у нас, их нету! Странно, но эта отповедь запомнилась мне дословно.
       Барак, в котором мы стали жить, – длинное, одноэтажное строение с насквозь идущим коридором, по обе стороны которого располагались жилые комнаты. В каждом конце коридора кухня и туалет с выгребной ямой, что в совокупности, особенно летом, создавало неповторимый аромат в помещениях.
       В стороне от совхозного поселка располагаются зернохранилища, механические мастерские и другие производственные помещения. В зернохранилища – длинные одноэтажные здания с цементным полом и высокими потолками. Почти под крышей хранилищ ряд остекленных окон. Зерно просто насыпают на пол слоем в 1 – 1,5 м. К самому большому хранилищу примыкает ток, – открытая асфальтированная площадка, защищенная от дождя двухскатной крышей на столбах. Здесь обрабатывают намолоченное зерно, привозимое с полей: просеивают через решета, веют, просушивают в сушилках. Чтобы защитить зерно от вредителей, его протравливают и только потом ссыпают в хранилища. За зиму в совхоз несколько раз приезжают машины за зерном. Это мощные американские «Студебеккеры». Красивая картина. Точно как описано Ильфом и Петровым в «Золотом теленке». Поздний вечер. На улице темно. Звездное небо, мороз градусов под тридцать. И вот далеко на горизонте возникает сияние. Сначала слабое, потом все ярче и ярче. Это идет колонна машин. Самих машин не видно, они еще за перевалом. Потом уже видно как, преодолев перевал, колонна в сиянии множества фар, движется к совхозу, не разбирая дороги, прямо по заснеженной степи.
       На противоположном конце поселка находится электростанция. Поначалу электричество в дома подавалось постоянно. Было все время слышно, как тарахтит движок генератора. Потом, из-за недостатка горючего это время ограничили. Вечером, незадолго до 22 часов свет в доме мигает три раза. Это значит, что сейчас электричество выключат. В километре от совхоза в поле стоит нефтебаза, где работает отец. Оттуда мы проводили отца на фронт.
       Я говорил уже, что его первые дни войны в армию не брали, т.к. он был сильно близорук, носил очки с толстенными линзами. Из связанного с ним, помню, что осенью и зимой 41-го года он с другими мужчинами ездил по окрестным деревням, чтобы выменять что-нибудь на продукты. Тогда говорили, «поехал менять» (теперь говорят – бартер!). Эвакуированные обменивали свои скудные пожитки: постельное белье, одежду, посуду, на муку, масло, картошку.
       В декабре 1941 г. папа добровольцем ушел на фронт. Думаю, что на это решение повлияло письмо от его сестры, в котором она сообщала, что дедушку (папиного отца) расстреляли в Бабьем Яру в Киеве. Дедушка отправил семью из Киева, а сам, как писала сестра, уехать не захотел, остался, чтобы приглядывать за квартирой. До войны дедушка был примечательной фигурой в Киеве, работал водителем трамвая и был награжден какой-то медалью. Встречался я с ним всего два раза. Первый раз в Киеве в 1937 году, когда мы с мамой приезжали к ним в гости. Запомнилась его внешность – коренастый, совершенно лысая круглая голова и большие пушистые, горизонтально расположенные седые усы. Тогда меня специально водили смотреть как дедушка, распушив усы, как-то торжественно управляет трамваем. А второй – в Поповке, куда он приехал незадолго до войны.
       Папа и еще несколько мужчин из совхоза уезжали в армию в самый канун нового 1942 года. Отъезжающих собрали на нефтебазе. Автобуса или, хотя бы, грузовой машины не нашлось, и их увозили в районный центр на бензовозе – небольшой цистерне на автомобильном шасси. По бокам, вдоль цистерны, узкие скамейки. Чтобы не свалиться, сидеть на них можно было, только плотно прижавшись спиной к цистерне. Был сильный мороз, помню, линзы в папиных очках быстро запотевали, и он их все время протирал. Попрощались, и машина уехала. Мы остались с мамой одни.

       Есть хочется

       В эвакуации все время хотелось есть. Немного продуктов получали по карточкам в совхозном магазине. Что за продукты, не помню. В памяти остался лишь хлеб, который пекли в совхозной пекарне. Вместо масла формы смазывали солидолом, так, что корочка буханки всегда сильно им пахла. Год от года качество хлеба становилось все хуже и хуже: есть его было невозможно, хлеб наполовину состоял из овсяной шелухи, которая не разжевывалась и застревала в горле. (От того времени я панически боюсь остаться без хлеба и поэтому в доме всегда должен быть его запас). Один день в неделю в совхозе работает рынок. На него съезжаются продавцы и покупатели из ближних и дальних деревень. Собственно, назвать место, где происходит торговля, рынком нельзя. Это два длинных стола из досок, на вкопанных в землю столбиках, стоящих в чистом поле, неподалеку от поселка. По рыночным дням здесь можно купить или выменять картошку, масло и другие продукты. Идет торговля местными лакомствами: семечками и серой. Серой местные называют жвачку приготовленную из смолы хвойных деревьев. Это безвкусная масса черного цвета, не липнущая к зубам. Кусочек серы стоит один рубль. Есть еще приятная на вкус белая, березовая, сера. Такая стоит дороже, – два рубля. Мама покупает на рынке только фунт сливочного масла за 400 рублей. На него уходят все деньги, получаемые по фронтовому аттестату папы. Постепенно рынок становился все меньше и меньше, а потом и вовсе исчез из совхозной жизни.
       Чтобы как-то прокормиться, люди собирали колосья пшеницы, остающиеся после уборки урожая на поле. За день можно было набрать ведра два колосков: весной, после таяния снега, уже подгнивших; а осенью, – совсем чистых. Трудно понять почему, но собирать колоски власти запрещали. Нельзя, и все тут! Милиционеры гоняли сборщиков с поля, отбирали собранное. Медики пугали людей какой-то септической ангиной, которой якобы можно было заболеть, употребляя в пищу, пролежавшие зиму на земле, колосья. Действительно ли кто-нибудь заболевал, или нет, трудно сказать. Во всяком случае, мама рассказывала, что среди пациентов их больницы таких больных не было. И, тем не менее, несмотря на запреты, люди колоски собирали.
       Из ведра колосков получалась пригоршня зерен. Приспособились даже молоть зерно и получать муку. Как говорят – голь на выдумки хитра. Для этого, умельцы изготавливали специальные «агрегаты». Конструкция такого агрегата проста. Берется два листа толстой жести и в каждом из них пробивается множество отверстий (как в терке). Один лист укрепляется на круглом полене. Из другого листа изготавливается второй цилиндр-терка, диаметром немного большим, чем полено. К торцу полена прибивается поперечная рукоятка, и оно вставляется в этот цилиндр. Понемногу засыпая зерно в зазор между внутренним и внешним цилиндрами, и вращая полено, зерно перетирали в муку. Конечно, получить настоящую муку с помощью такой «мельницы» было невозможно. Это, скорее, была мелкая крупа, да еще и с примесью железных опилок. Но опилки можно было извлечь магнитом, а из «муки» испечь лепешку. Интересно, – если бы сегодня выставить такой агрегат в музее, догадались бы посетители о его назначении?
       Власти не разрешали, не только собирать колоски, но и ловить рыбу в озерах. Недалеко от поселка и за рекой несколько озер богатых рыбой. В первую осень, по переезде в совхоз, я еще видел, как на одном из них рыбаки вытаскивали сеть, полную карасями. А вскоре лов рыбы на озерах запретили. Нельзя! Хотя организованного лова рыбы на озерах не было, а все равно – нельзя. Озера часто обходили милиционеры и даже нас, мальчишек, гнали, если мы пытались забросить удочки. А люди в деревнях умирали от голода.
       Трудно было не только с пищевыми продуктами. Счастьем считалось получить кусок обыкновенного хозяйственного мыла. Его использовали только для умывания. Белье же стирали в щелоке – воде, настоянной на обыкновенной печной золе. Иногда, по карточкам же, получали т.н. «жидкое мыло» – липкую, дурно пахнущую грязно-желтую массу с зелеными разводами. Из чего она состояла, не знаю, но помню что, постирав таким «мылом» белье, маме иногда приходилось отстирывать его заново уже с помощью щелока.

       Школа

       Немного в стороне от поселка, школа. Учились в ней в основном дети работников совхоза, но были и ребята из соседней башкирской деревни. В школе жили мы с ними довольно дружно. Подчеркиваю - в школе, потому что летом, когда мы с совхозными ребятами ходили на речку, кто-нибудь из деревенских, подъехав верхом на лошади, мог ни за что так хлестануть кнутом своего школьного «друга», что след от удара оставался надолго. Но вот что интересно – ленинградских ребят они не трогали.
       Преподавание в школе велось на русском языке. Это была уже настоящая школа, с просторными, светлыми классами, с небольшим спортивным залом и широким коридором, где зимой на переменках можно было вволю побегать, согреться. А согреваться часто было необходимо. Круглые печи, отапливаемые дровами, грели плохо, а случались морозы в 25, а то и в 40 градусов, так, что в классе замерзали чернила в чернильницах. В классах, поэтому, сидели в пальто. Но учились!
       Директор школы – Вера Ивановна Гвоздовская. О ней расскажу подробнее. До войны ее муж, Николай Гвоздовский, Семен Филиппович Нагулин и мой отец были закадычными друзьями. Когда немецкие войска приблизились к Ленинграду, истребительный отряд, в котором находились Семен Филиппович и Николай, был оставлен в тылу врага для партизанской войны. Семьи же их успели эвакуировать. Вера Ивановна с семилетним сыном, по какой-то счастливой случайности, оказалась в совхозе. Поселили их в комнату в одном из коттеджей. Другую комнату в нем занимал кто-то из совхозных служащих. Позднее, когда эта комната освободилась, Вере Ивановне удалось договориться с дирекцией совхоза о том, чтобы ее заняли мы с мамой (отец к тому времени уже находился в армии).

       Из школьных учителей помню лишь некоторых. Должно быть, память об этих немногих сохранилась из-за трагических обстоятельств их жизни. В школе работала семейная пара учителей – ленинградцев. Он, как нам тогда казалось, очень пожилой мужчина. Выше среднего роста, худой, с всегда взлохмаченными седыми волосами и щетиной на лице. Она, – маленькая, вся сморщенная горбунья. Оба, тихие и вежливые, производили, какое-то жалкое впечатление. И как же ученики над ними издевались на уроках! Они терпели. У них было два сына. Крепкие, здоровые парни. Сначала забрали в армию старшего, и вскоре родителям прислали похоронку, где сообщалось, что их сын погиб на фронте. Через некоторое время мобилизовали и отправили на фронт младшего сына. Спустя несколько месяцев погиб и он. Беспомощные старики остались совсем одни. Потом, как-то незаметно они исчезли из совхоза.
       Вот другая учительница, – Александра Владимировна. Молодая, небольшого роста блондинка. Кроме преподавания она еще занималась пионерской работой. Хорошо плавала и летом вместе с ребятами ходила купаться в озерах. Ее ребята буквально боготворили. Однажды в поселке появился молодой мужчина, все звали его просто Володя. Выяснилось, что он танкист, приехал домой из госпиталя, долечиваться после ранения в руку. Ходил в военной форме. В то время в школах были обязательны уроки военной подготовки и его приняли на работу в школу военруком. Учеников уже с младших классов учили ходить строем, ползать, окапываться, разбирать и собирать винтовку, колоть соломенные чучела штыком, бросать гранаты. Всему этому нас учил Володя, действуя одной своей здоровой рукой, другая рука в гипсе и на перевязи. До сих пор я не забыл его команд типа – «справа прикладом бей, штыком коли»! Через некоторое время Александра Владимировна и Володя поженились, и почти сразу же после свадьбы, летом 1943 г, он уехал в действующую армию. А очень скоро Александра Владимировна получила известие о гибели мужа. С осени учительствовать она не вернулась, была беременна. Очень хотела, чтобы у нее родился мальчик, мечтала назвать его Володей, но родилась девочка.

       Голубятники

       На току и вблизи хранилищ кормятся огромные стаи голубей. Потревоженная чем-либо, голубиная стая, взлетает и тут же садится на крышу. Голубей так много, что они покрывают скат крыши сплошным ковром. Но уже к осени 1942 года голубей в совхозе почти не осталось, их перестреляли и съели. Особенно усердствовал в этом деле совхозный агроном. Вот он вспугнул стаю, и голуби, взлетают. Один выстрел снизу из ружья мелкой дробью, буквально сметает с крыши десяток птиц. Настреляв голубей, агроном важно шествует по улице с ружьем на ремне и связкой птиц в руке.
       По примеру агронома мы с Юркой Первухиным, сыном директора совхоза, осенью 42-го года открыли охоту на голубей. Вместо ружей у нас рогатки. Голубей к этому времени стало совсем немного, – перестреляли. Небольшие их стайки можно было найти только на току, где они клевали рассыпавшуюся пшеницу. Теперь близко к себе голуби человека не подпускали, а издалека попасть в одиночного голубя трудно. А если и попадешь, то только напугаешь. Так, что охота с рогатками окончилась неудачей. Но уж очень хотелось нам явиться домой с добычей! Решили, что добыть желанные трофеи можно, если забраться в зернохранилище, куда через открытые форточки или разбитые окна залетали птицы. Странно, но некоторые хранилища поначалу никем не охранялись. И хотя ворота хранилищ запирались на замок и опломбировывались, мы с Первухиным, немного приоткрыв их, ухитрялись через щель протиснуться внутрь. И начиналась охота! Набрав полные карманы камней, мы пытались сбить голубей, сидевших под крышей на балках перекрытия. После первых же бросков, голуби срывались со своих мест, летая из одного конца помещения в другой. Мы в охотничьем азарте бегаем за ними, утопая ногами в толстом слое пшеницы. Некоторые голуби, пытаясь вылететь в окна, со всего маха ударялись в стекло, разбивая его. Такой способ охоты иногда приносил успех, удавалось подбить одного-двух голубей. Свою дичь мы несли к нам домой, и мама приготавливала жаркое – крошечные кусочки мяса с картофельным гарниром. По глупости мы не задумывались о том, что подобные визиты в хранилище, да еще в военное время, могли иметь очень неприятные для нас или для наших родителей последствия. И вот еще, какой парадокс. Время голодное, гоняясь за птицами, мы вязнем в отборной пшенице, но у меня не возникает и мысли прихватить немного зерна домой. Это уже позднее, когда однажды осенью около одного из хранилищ поставили комбайн и провеивали привозимое с полей зерно, мы, пацаны, подбегали к комбайну, сдергивали горловину мешка, в который ссыпалась по желобу чистая пшеница, и быстро набив ею карманы, удирали от работавших там женщин. Только потом около комбайна поставили сторожа с собакой. Но каши из сворованной мною пшеницы, мы с мамой, все-таки попробовали!

       Парикмахер Саломеев

       В совхозе у меня завязалась большая дружба с Колей Саломеевым. Уж не знаю, почему он, взрослый человек, как-то привечал меня. Еще до войны Николай потерял ногу выше колена и ходил на протезе. До эвакуации работал парикмахером в заводском поселке. В совхозе ему выделили две комнатки в бараке: одну из них он оборудовал под парикмахерскую, в другой жил сам. Поскольку в районе не было ни одной парикмахерской, кроме как в райцентре, за 50 км от совхоза, то клиентов у него всегда было достаточно: совхозные жители, эвакуированные, начальники из окрестных деревень. Простые башкиры стриглись сами. Взрослых и детей стригли «под горшок», т.е. надев горшок на голову, подстригали лишние волосы. Сначала я приходил к Николаю в парикмахерскую, просто посидеть, посмотреть, как он работает. Это было интересно, потому что работал он как-то весело, любил за работой поговорить с клиентом, пошутить. Потом нашлась работа и мне. В крохотном закутке за занавеской я кипятил на примусе воду, взбивал пену для бритья и подавал ему на подносе, а после стрижек подметал помещение и т.п. В общем, исполнял я у него обязанности «мальчика». – Мальчик - воду! Мальчик – полотенце!
       Зимой 41 г Коля приобрел охотничье ружье, и весной стали мы с ним ходить в березовую рощу за пропитанием, стрелять грачей. На своем тяжелом изношенном протезе и с толстой тростью ему было трудно ходить, поэтому мне доверялось быть оруженосцем, нести ружье и добычу. Из убитых грачей можно было сварить суп, или, пока еще у некоторых местных жителей были коровы, обменять их на молоко по курсу – один грач – пол-литра молока. Прежде чем варить грача, ощипанную и выпотрошенную тушку полагалось сутки отмочить в воде. Мясо грача осклизлое и синюшное, но есть его было можно.
       
       Огороды и огородники

       С весны 1942-го года эвакуированные начали возделывать огороды. Выращивали в основном картофель и сахарную свеклу, заменявшую сахар, если ее хорошо протомить в глиняном горшке. Иногда Вера Ивановна приносила из школы несколько кусочков сахара. Тогда устраивалось чаепитие вприглядку. Смотрим на кусочек сахара, лежащий на столе и пьем морковный чай. Интересно, что местные совхозные и деревенские жители огородничеством почти не занимались. Помню, однажды нес с огорода пучок редиски и шедший навстречу башкир, остановил меня, – что такое ты мальчик несешь? С огородом нам повезло. На огромной огороженной территории больницы вспахали большой кусок земли и те из сотрудников, кто хотел, могли взять себе участки. Бери земли, сколько хочешь. Проблема была только с посадочным материалом, особенно с картошкой. В первый год эвакуированным ленинградцам для посадки выделили от совхоза по ведру картошки на семью. Казалось бы, что это совсем немного, но можно было разрезать каждую картофелину на части, так, чтобы в каждой части оказался «глазок». Из таких глазков потом вырастала нормальная картошка. В дальнейшем, кроме оставленной с осени для посадки, из той картошки, которая зимой шла в пищу, обязательно вырезали кусочки с «глазками» и хранили их в сухом песке до весны.
       Вскапывали землю, окучивали картошку и выкапывали урожай не вручную. В хозяйстве больницы была старая, раскормленная и ленивая, серая кобыла Машка. На ней медики ездили по дальним деревням, ее же использовали, чтобы вспахать участки. Основная работа в огороде приходилась на маму. Я, как мог, помогал ей. Помню, осенью 43-го года мама была занята на работе, и вывороченную плугом картошку пришлось собирать мне одному. Я только спросил, куда ее складывать. Мама сказала, что можно для просушки сложить картошку в покойницкую, – небольшую бревенчатую избу на задворках больницы. Несу туда первое собранное ведро. В избе маленькая прихожая и просторная комната. В прихожей на полу лежат несколько трупов зашитых в мешки. Стало немного не по себе. Пошел в больницу к маме, – она успокаивает: не бойся, это там девочка, умерла вчера от тифа и двое башкир, умерших от голода. Вот так и таскал картошку ведрами в комнату, отворачиваясь от мертвых.
       В первую же весну многие курильщики стали выращивать табак. Табак, растение с метр высотой, с толстым стеблем и большими мясистыми листьями. Чтобы получить из собранных и высушенных стеблей и листьев махорку наши изобретатели придумали машинку для резки табака, нечто вроде резака для обрезки фотографий, только с десятком верхних и нижних ножей. В качестве ножей использовались ножовочные полотна, во множестве валявшиеся на свалке у механических мастерских. Таким образом, проблема курения была решена. Сделал такую машинку и я, обеспечивая маму махоркой на всю зиму.
       Не обходилось без воровства на огородах. Однажды, придя с работы, мама сказала, что ночью один из наших эвакуированных, работавший на совхозном радиоузле, застрелил на своем участке поселкового дурачка и тот, вроде бы, лежит у него под забором. В совхозе все знали этого дурачка и звали его - «Обожди товарищ». Дурачок, – молодой парень, был, своего рода совхозной достопримечательностью. Ненормальность его проявлялась в том, что он не выносил табачного дыма, а, почуяв дым, кричал, чтобы прекратили курить, а потом впадал в истерику и катался по земле. Был он, в общем, безобидным человеком: то появится в поселке, то куда-то пропадет. Иногда, ребята постарше над ним издевались, и, завидев, кричали ему, – «Обожди товарищ, дай закурить»! Это сразу же выводило его из себя. Никто не знал, был ли он действительно не в своем уме, или симулировал, спасаясь от армии (говорили всякое), но власти его не трогали. Видимо от голода, он и полез ночью через забор в чужой огород. Хозяин огорода выстрелил в него мелкой дробью из охотничьего ружья и попал в голову. Спокойно уложил парня и отправился досыпать! Утром выяснилось, что парень не умер. Отлежавшись под забором, он на своих ногах, с разбитой дробью головой пришел в больницу. Ему перевязали голову, но в больнице не оставили. Еще сутки он пролежал во дворе больницы с пропитанной кровью повязкой на голове, а потом куда-то совсем пропал из совхоза.




       Башкирская деревня

       Совхозный поселок, населенный русскими, стоит, как бы, особняком. Деревни вокруг населяют башкиры и татары. Рядом, – деревня Алегазово, немного дальше, – Кызылбаево. Дорога к реке Ай, куда мы ходим купаться и ловить рыбу, проходит по улице деревни Алегазово, спускается вниз со склона и выходит к мосту через реку. (В 1943 г. мост развалился, и через реку сделали паромную переправу). Бревенчатые избы в деревне старые, какие-то закопченные. Со стороны улицы дворы домов отгорожены высокими сплошными заборами из досок, или из горизонтально расположенных бревен. Говорили, что до войны в деревне было много овец. Но в первый же год войны власти заставили всех овец сдать на мясо. Картофель и овощи в этой деревне никогда не выращивали. Не сеяли и пшеницу. Чем эти люди существовали в войну? Не знаю. Чтобы хоть как-то справиться с голодом жители деревни ели мясо речных ракушек-беззубок. Набрав в реке ракушек, их тут же на берегу кипятили в ведре на костре. После кипячения створки легко открываются ножом. Бывало, смотришь, – сидят несколько человек вокруг костра, варят ракушек и выковыривают ракушечье мясо. Отвратительный запах варева ощущается издалека. Но голод сильнее.
       Но даже в самое голодное время не все в деревнях бедствовали. Помню, летом и осенью 1943-го года мама ездила по башкирским деревням, делала прививки от каких-то болезней. В легкий тарантас запрягали больничную Машку, и мама одна отправлялась в очередную деревню далеко от дома. Сама она запрягать лошадь не умела, и только правила ею. В одну из поездок мама взяла и меня. Больничный конюх запряг Машку, передал вожжи маме, и мы поехали. Поездка запомнилась многими деталями. До деревни далеко, дорога тянется по степи с перевала на перевал и наша кобыла то тащится неторопливым шагом вверх, то бежит рысцой под горку. Вокруг тишина, ни ветерка, жарко. Острые запахи полынной степи перемешаны с запахом лошади. Дорога пуста. Потом вдалеке, на перевале показалась встречная подвода. Видно, что едет быстро: за ней тянется столб пыли. Мы поднимаемся медленно в гору, встречная телега с грохотом проносится мимо нас. В телеге трое мужчин, один из них, погоняя лошадь, хлещет ее кнутом. Промчались, и снова тишина. Через некоторое время нас остановили, ехавшие навстречу, двое мужчин в штатском, спросили, не попадался ли нам кто-нибудь в пути. Мама рассказала о встреченной телеге. Приехав в деревню, мы нашли председателя местного колхоза. Он был в большом возбуждении. Оказалось, что несколько часов назад ограбили не то почту, не то кассу (сейчас уже не помню точно). Потом мама по своим медицинским делам пошла по дворам, а я остался сидеть на крылечке правления колхоза. Подошли ребята моего возраста, стали что-то спрашивать. Понять их было трудно, они почти не говорили по-русски. Поразило, что некоторые из мальчишек были совсем без штанов и одеты только в короткие, до колен, грязные рубахи. Рубахи задираются и видно голое тело. Когда мама закончила дела с прививками, нас позвали в дом председателя, и накормили обедом. Потом пили чай с медом и со сливками, заедая пирогами с черемухой и шаньгами с картофелем. Мед можно было черпать ложкой прямо из стоящей на столе посудины! Как видно, председатель не голодал. Домой мы везли драгоценное угощение, – банку меда и банку топленого масла.

       Аллах разгневался

       На полпути между совхозным поселком и деревней Алегазово, мусульманское кладбище, огороженное стеной из камня-плитняка. Из любопытства, иногда заходим внутрь кладбища через ворота, а чаще, просто перелезаем через ограду. Нам интересно посмотреть, как хоронят мусульман. Оказалось, что хоронят их не в гробах, а тело зашивают в мешок или завертывают в материю. В могиле внизу сбоку делается ниша, в которую помещают умершего. Затем нишу закрывают дощечками и засыпают могилу землей.
       Летом 1943 г умер один из наших эвакуированных, русский, еще не старый мужчина-инвалид. Не знаю, как договорилась его жена, но похоронили мужчину на этом кладбище. Причем, не где-нибудь в сторонке, а совсем близко от мусульманских могил. Немного позже началась страшная засуха, высохла вся трава, не хватало корма оставшемуся скоту, сильно обмелела река. Деревенский мулла объяснил своим односельчанам, что это Аллах наказал деревню за то, что на мусульманском кладбище похоронили неверного. Чтобы Аллах простил деревню, сказал мулла, нужно, чтобы каждый ее житель вылил на могилу неверного по 40 ведер воды. Что тут началось! От реки, где брали воду, до кладбища около километра. И вот к кладбищу, как муравьи, тянутся люди с полными ведрами и выливают воду на могилу. Так продолжалось двое суток. Не знаю, остановили ли это варварство власти, или оно прекратилось само собой, но когда мы забрались на кладбище посмотреть, что стало с могилой, то на ее месте была просто полузасохшая грязная лужа. Как скоро прекратилась после полива могилы засуха, – не помню.

       Охотничьи заботы

       Осенью 42-го года в совхозе неожиданно появился муж Веры Ивановны, Коля Гвоздовский. Среднего роста, крепкий мужчина с густой рыжей шевелюрой. Помню, до войны Семен Филиппович его иначе как «рыжий» не называл. Потом друзья вместе находились в партизанском отряде в тылу у немцев. Николай рассказал, что их отряд попал в окружение и Семен Филиппович, бывший комиссаром отряда, был тяжело ранен в бою. Партизанам удалось вырваться из окружения и вынести своего комиссара. Позже у Гвоздовского обострилась язва желудка, и его признали негодным к военной службе.
       В совхозе мы жили с Гвоздовскими одной семьей. Мама и Вера Ивановна работали. Работал ли Николай, не помню. Вскоре он обзавелся ружьем и стал охотиться. Часто брал меня с собой на охоту. С ним мы уходили далеко от поселка. Осенью на озера, стрелять уток; зимой в степь или в «урему», – густые заросли черемухи, за зайцами. И там, и там мне отводится роль собаки. Осенью стаи уток кормились на небольших озерах, расположенных километрах в двух от дома. Подойти незаметно к озеру, окруженному зарослями мелкого кустарника, невозможно. Чуть ли не ползком, пробираемся через кусты как можно ближе, выбирая удобное место для стрельбы. Ружье у него 20-го калибра, и на утку с плотным осенним оперением оно слабовато. Иногда все же, одну-две утки удавалось подстрелить, и тогда мне надо было выполнять свою обязанность, раздеваться и по-собачьи плыть за трофеем.
       Успешнее была охота зимой. В поле, в зарослях кустарника и в лесу зайцев множество, везде натоптанные заячьи тропы. В поле, – заяц русак, крупный с серой шерстью. В лесу, беляк, весь белый, черные только кончики ушей. Местные жители называли любого зайца «куян». В этой охоте моя задача выгнать зайца под ружейный выстрел. Лучше всего это можно было сделать в логах или в длинных оврагах, на крутых склонах которых часто, зарывшись в снег, дневали зайцы. Вытопчешь зайца, он не сворачивая, несется по дну оврага под выстрел.
       В войну зайцев развелось очень много. Зимой даже в ближайших окрестностях поселка, можно было, спугнуть одного зайца, тот, удирая, вспугивал других, и вот уже по полю их несется сразу несколько. Как-то, переходя на лыжах заснеженное поле, на котором то там, то здесь в сугробах были видны заячьи норы, мы с ребятами остановились около одной из нор, и кто-то, шутя, ткнул в нее лыжной палкой. – Ну-ка заяц вылезай! Вдруг снежный наст вокруг норы вздыбился, и перепуганный заяц-русак выскочил из-под снега вертикально вверх, плюхнулся обратно и, проскочив у кого-то между ног, помчался по полю. Все это заняло доли секунды.

       Местные ребята рассказывали, что до войны зимой охотники добывали зайцев петлями, расставляя их на заячьих тропах десятками. Натоптанные зайцами до твердости укатанной дороги тропы, можно было обнаружить в кустарнике, едва выйдя из поселка. Попробовал ставить петли и я. Петля из тонкой стальной, отожженной проволоки на ночь устанавливается в наиболее узких местах заячьей тропы. Свободный конец проволоки привязывается к ветке или стволу деревца, а сама петля располагается вертикально, поперек тропы, на небольшой высоте, так, чтобы бегущий заяц попал в нее головой. Много раз ставил я по десятку петель. С волнением шел утром проверять свои петли, но никто, почему-то, в них не попадался. А так хотелось! Лишь однажды в петлю, по-видимому, попал заяц. Еще издалека я увидел на том месте, где стояла петля, следы крови и клочья заячьей шерсти. Думаю, что «моего» зайца сожрал волк. Было так обидно!
       Весной и летом любимое занятие рыбалка. Главная забота рыболовов – раздобыть крючки и лески. С крючками мне повезло благодаря знакомству с Колей Саломеевым, Обслуживая местных клиентов, он «закидывал удочку» насчет крючочков, и те снабжали его из своих неприкосновенных запасов. Сложнее было с леской. Ее ребята изготавливали сами из волос конских хвостов. Научили и меня. Для начала, нужно надергать волос из лошадиного хвоста, причем, обязательно из хвоста коня, а не кобылы. Кобылий волос на лески не годился, потому что был непрочным. Затем 2 – 3 волоса складывались в пучок и свивались, после чего два свитых отрезка еще раз свивались между собой, образуя отрезок лески из 4 – 6 волос. Потом эти отрезки связывали и получали леску нужной длины. Главной проблемой здесь было раздобыть нужное количество волос. Волосом запасались с зимы. Лошадей в совхозе немного, а лошадей мужского пола и того меньше. Их приходилось отслеживать. Завидев, что кто-то едет на лошади, поджидали, когда хозяин остановится и отлучиться. И тут уж успевай, дери волосы из лошадиного хвоста. Самый хороший и длинный волос удавалось добыть из хвоста совхозного племенного жеребца. Для разминки конюхи иногда запрягали жеребца в легкую коляску или санки, а летом еще водили его на реку купать. Тут то и можно было упросить конюхов надергать пучок волос.

       О пользе чтения

       Весна. Тысячи грачей откладывают яйца в гнезда устроенные на самом верху высоких, гладкоствольных берез. Ветви деревьев еще голые. Грачиный гвалт не прекращается весь день. У ребят развлечение, – залезть на березу и набрать грачиных яиц. Кто больше. Главная трудность, добраться по стволу березы до первых суков. Длина гладкой части ствола более половины высоты дерева и мне это никак не удается. Помогла книга. Однажды прочитал, как индейцы забираются на кокосовые пальмы. Надев на ноги веревочную петлю, индеец охватывает ствол ногами и руками так, что петля надежно поддерживает его на стволе, не позволяя соскользнуть вниз, и, отталкиваясь ногами, свободно перемещается вверх. Когда в роще никого не было поблизости, попробовал и я таким способом забраться на дерево. Получилось! Чтобы не было страшно, пока забирался, вниз не смотрел. Добрался до ветвей, а там уже проще, – с сука на сук, а по суку доберешься и до гнезда. Вокруг летают, кричат и пикируют на тебя грачи, только успевай отмахиваться. Яиц набрал полную шапку-ушанку, держа ее, за связанные тесемочки, в зубах. Теперь нужно слезать. Пока лез вверх, ветра не было, а тут подул ветер, дерево начало раскачиваться. Глянул вниз и от страха не могу пошевелиться. Ни ноги, ни руки не действуют. Тут уж не до шапки с яйцами, выпустил тесемки изо рта и медленно, медленно, по сантиметру, стал по суку продвигаться к стволу. Добравшись, какое то время неподвижно просидел, обхватив верхушку березы дрожащими от страха и напряжения руками и ногами. Потом, деваться некуда, начал осторожно спускаться. Спускаться оказалось, гораздо страшнее, чем подниматься. Уже на земле, очистил свою шапку от яичницы и скорлупы; дома, втайне от мамы, пришлось ее стирать. Охоты забираться на высокие деревья больше как-то не возникало.

       Пионерский лагерь.
 
       Летом 1943-го года меня и еще нескольких ребят из совхоза отправили в пионерский лагерь, как сказали в школе, на поправку. Лагерь находился далеко от совхоза, в какой-то башкирской деревне. Располагался он в здании тамошней школы и представлял собой три школьных класса, из которых были убраны парты. В одном из классов можно было как-то проводить свободное время, два других отвели под спальни, разложив в ряд на полу матрасы и подушки, набитые соломой. Простыней и наволочек на матрасах и на подушках не было.
       Никогда до этого и после этого я не подвергался организованному отдыху в пионерлагере. Скажу, что этот лагерь навсегда отбил у меня желание к подобному оздоровлению. Провел я в нем всего два дня. Из-за отсутствия продуктов, меню не отличалось разнообразием. Кормили нас в эти два дня одинаково: утром и вечером немного каши и жиденький компот с кусочком хлеба, в обед суп из предварительно разболтанных и сваренных в подсоленной воде белков и желтков яиц. Помню неприятный вид этого супа, – длинные белковые нити и желтковые сгустки в мутноватом бульоне. Но, как ни странно, на вкус это варево было ничего, ели с удовольствием. Такой рацион еще можно было бы терпеть. Главный сюрприз поджидал меня в первую же ночь. Спать ложились вповалку, новенькие и те, кто приехал раньше нас. Утомившись за день, спал я крепко. К утру чувствую, что тело и голова сильно чешутся. Поднял голову от подушки, а на ней, ужас, шевелятся десятки вшей. Больше «отдыхать» в таком лагере не захотелось и я, дождавшись, когда днем из совхоза в лагерь пришла подвода с каким-то провиантом, упросил возчика отвезти меня домой. Так и уехал, а точнее, сбежал.

       Домой! Дождались

       Весной 44-го года среди эвакуированных ленинградцев прошел слух, что можно возвратиться к месту прежнего жительства. Для этого необходимо получить официальный вызов. До войны мы жили в Тосненском районе Ленинградской области, и мама послала в Тосно просьбу об оформлении вызова. В июле месяце мы вызов действительно получили. Нашу радость трудно описать. В то же время, мама сильно волновалась, – как добираться домой, где там жить. И хотя по вызову документы на проезд оформлялись бесплатно, все равно были нужны деньги на дорогу, а их-то, как раз у нас и не было. Начали продавать вещи и кое-что из одежды. Помню, было жалко, что продали мой почти новый тулупчик из овчины. Зимой, даже в лютый мороз в нем было и тепло и свободно. Совсем неожиданно нам повезло. Из Ленинграда приехала женщина, уполномоченная вывезти ленинградцев из совхоза и соседних деревень. Вера Ивановна пригласила ее остановиться в нашем доме. Звали эту женщину Мария Федоровна Тирик. В совхозе с желающими вернуться она разобралась довольно быстро, а потом еще некоторое время разъезжала по деревням, разыскивая ленинградцев. Мария Федоровна посоветовала нам немного подождать и уехать со всеми вместе. Конечно же, мама согласилась, только попросила оформить нам проездные документы до станции Угловка (это в Новгородской области), где жили Нагулины. К тому времени мы с ними об этом списались. Уезжали из совхоза не все. Остались Вера Ивановна с сыном в ожидании, когда Николай, уехавший незадолго до этого на родину, выхлопочет им вызов, остался Коля Саломеев.
       В назначенный день подъехал грузовик-полуторка, в кузове которого уже сидело несколько человек из соседних деревень. Люди в кузове вперемешку с чемоданами и мешками. Стали погружаться и совхозные. Набился полный грузовик. Все наше имущество поместилось в двух чемоданах, небольшом тючке, да еще в заплечном мешке с запасом пищи. Как ехали до Красноуфимска, совсем не помню. В Красноуфимске погрузились в товарный вагон с нарами, который прицепили к проходящему пассажирскому поезду и повезли в Москву. Там наш вагон отцепили и отогнали куда-то на сортировочную станцию. На путях множество составов из товарных вагонов; я иду вдоль одного из них и вдруг вижу под одним из вагонов большущее красное яблоко. За все время пребывания в совхозе я не пробовал яблок и помню мучительную дилемму, – взять его или не взять? А вдруг оно отравлено врагами и подброшено? Соблазн, все же, пересилил опасения, и я достал яблоко и съел. Ничего. Остался жив!
       Наконец наш вагон ночью перетащили на запасные пути Ленинградского вокзала, и мы расстались с Тирик. Оформив по нашему вызову билет до станции Окуловка (в Угловке поезд не останавливался), вечером мы с мамой уже ехали в пассажирском поезде к Ленинграду. Наши места в первом от головы поезда, вагоне.
       К середине следующего дня проводница сказала, что подъезжаем к Окуловке и, что поезд стоит там недолго, нужно выходить из вагона побыстрее. И вот поезд останавливается, кто-то помогает нам выгрузить чемоданы и мешки. Все, – приехали! Поезд ушел, и мы остались на путях одни. Теперь нужно перетащить вещи до вокзала, который виден вдалеке, и узнать, когда отправляется пригородный поезд до Угловки. Нести все чемоданы и мешки сразу нам не по силам, и мы переносим их поодиночке: перетащим один чемодан метров на 20, идем за другим. Несколько часов ожидания, и мы едем в обратную сторону, в Угловку. Оттуда до поселка, где жили Нагулины, еще 3 км.

Дополнение. Недавно получил письмо от жителя Месягутовского совхоза В.Гаврилова, в котором он сообщает, что обнаружил мои воспоминания о совхозе и теперь весь поселок читает их. По моей просьбе он прислал мне несколько фотографий совхозного поселка и окрестностей. Прислал фото Н.Саломеева (скончался в 1970 г.), сообщил адрес сына М.Нехороших и др. Печально, но березовой рощи в поселке уже нет - давно вырубили на дрова и на месте рощи насадили елки.
       
        Станция Угловка.

        В трех километрах от станции поселок известкового комбината. На комбинате добывают и обжигают известняк. Добывают взрывами в огромном и глубоком карьере рядом с поселком. Там, в основном, работают заключенные и военнопленные немцы. После взрывов глыбы известняка грузят в вагонетки, лошадьми тянут вагонетки наверх, а оттуда мотовоз везет их по узкоколейке в Угловку, где находятся печи для обжига. До войны в поселке были построены, похожие на домны, вертикальные печи для обжига и размалывания известняка, но сейчас они не работают. В войну немцы не дошли до этих мест и на территории печей какое-то время располагались полевые артиллерийские мастерские, ремонтировавшие минометы. Работа в карьере идет всю неделю, кроме воскресенья. И несколько раз в день там гремят сильные взрывы. Перед каждой серией взрывов, на высокой мачте поднимается красный флаг и из мощных репродукторов на весь карьер разносится команда, – «Коногоны, наверёх!» (наверх).
       Нас приютили Нагулины. Их дом стоит на отшибе, на краю небольшого оврага. Это обычная деревенская изба, состоящая из двух довольно просторных комнат, небольшой кухни и прихожей. Вход в дом через пристройку, в которой они держат поросенка и кур. Часть одной из комнат отгорожена фанерной перегородкой, – там детская: у перегородки Майкина кроватка (Майке 6 лет), у другой стены железная казарменная кровать Юры (это дети Нагулиных). Юра младше меня на четыре года. Почти два года мне пришлось спать на полу между их кроватями, места хватало только, чтобы расстелить мой матрас.

       С осени 44-го года я учусь в шестом классе. Ходить в школу нужно в Угловку. Школа – двухэтажное, бревенчатое здание с печным отоплением, совсем рядом со станцией. Старинные станционные здания капитальной постройки из красного кирпича. В зале ожидания вокзала массивные железнодорожные скамьи с буквами ОЖД на спинках. Нередко, сбежав с урока, мы болтались на станции, встречали и провожали проходящие пассажирские и товарные поезда, а иногда, вскочив на заднюю площадку товарного вагона, доезжали до станции Окуловка. Таким же способом возвращались обратно.
       Моему классу «повезло», каждый учебный год мы учимся во вторую смену. От дома до станции с поселковыми ребятами ходим по узкоколейке, по которой мотовозы возят вагонетки из карьера. Иногда можно прицепиться к задней вагонетке и немного проехать. Но мотористы мотовозов этого не любят, останавливаются и гонят нас. Чтобы не было скучно идти, ребята придумали развлечение: на концы палки насаживают маленькие колеса с ребордами и получившуюся колесную пару гонят перед собой. На уклоне дороги, если впереди нет мотовоза, ее отпускают, и пара со страшной скоростью несется по рельсам вниз. Летом интереснее пройти до станции по главной железной дороге Ленинград - Москва, шедшей параллельно узкоколейке на расстоянии с полкилометра. На обочине тут можно найти множество интересных или полезных вещей, выброшенных из вагонов проходящих поездов: бутылки, разорванные фотографии, коробки и т.п.
       Осенью и зимой вечером после уроков идти домой страшновато, особенно там, где к узкоколейке вплотную подходит лес. Ходили слухи, что там под небольшим мостиком через ручей, прятались разбойники и грабили прохожих. Страх этот использовали учителя, оставляя кого-либо из нерадивых учеников после уроков. Помню, что особенно усердствовала в этом учительница математики, завуч школы, не раз, зимой оставляя меня после уроков часов до 10 вечера, так, что до дома приходилось идти ночью одному.
       В октябре 1944-го года, в классе, среди нас, четырнадцатилетних, появились новенькие. Две девушки лет по восемнадцати. Ходили они в школу поначалу в солдатских гимнастерках, ватниках и сапогах, и у каждой на груди было несколько медалей. Девушки не стесняясь, курили и ругались матом. Вскоре мы выяснили, что когда из поселка уходили артиллерийские мастерские, подруги сбежали с ними на фронт, а ближе к концу войны их отправили домой. Постепенно все притерлись друг к другу и часто на переменах эти великовозрастные девицы еле отбивались от наседавших на них мальчишек. Нам же удовольствием было нападать на них, устраивать кучу-малу.
       Из поселковых ребят дружу с Юркой Николаевым, мальчишкой примерно моих лет. У него ампутирована нога ниже колена, и он прыгает на одной ноге с самодельным костылем подмышкой. Иногда в азарте бросает костыль и скачет на одной ноге, размахивая остатком другой. Юрка нигде не учится. Ногу он потерял, побираясь по поездам и выпрашивая у пассажиров куски хлеба. Лучше всего, говорил Юрка, подавали солдаты в воинских эшелонах. В те голодные годы этим промышляли многие, и взрослые и дети. «За кусками» уезжали далеко от дома, в другие области. Из поездки можно было привезти мешок хлебных кусков, из них сушили сухари. Юрка рассказал, что в одной из таких поездок в Калининскую область, он и еще несколько ребят собирали куски в воинском эшелоне. На ходу поезда, прыгая с мешком за плечами с открытой платформы, он зацепился за ее борт, и повис. Отцепиться или подняться на платформу он не смог и на большой скорости его раскачивало и ударяло о борт, раздробив, в результате, ногу.
       Осенью и зимой школьников посылают в лес на заготовку дров для школы. Старшеклассники валят деревья, а остальные – обрубают сучки и распиливают ствол на двухметровые куски. Работаем бригадами. Каждой бригаде нужно выполнить определенную норму (напилить и сложить, не помню сколько, кубометров дров).
       Осенью 1944-го года наш класс отправили на уборку картошки, в дальнюю деревню. Расселили по домам колхозников. Нескольких из нас поселили у одной женщины. Жила она одиноко, дочь ее служила в армии. Самое яркое воспоминание об этой поездке не о том, как мы работали, а о том, как мы ели, как нас кормила хозяйка. У нее была своя корова, да колхоз еще отпускал ей для школьников молока и хлеба. И вот, усталые и голодные, приходим с поля в дом, а там котел горячей, рассыпчатой картошки в мундире, соль, хлеб, молоко, пей и ешь, сколько влезет!
       С этой поездкой связан забавный случай. Хозяйка получила телеграмму от дочери, что та возвращается из армии, и попросила нас встретить ее на ближайшей небольшой станции. Почему-то сама она встретить дочь не могла. И вот мы на станции, дождались поезда. Из вагона какие-то военные спустили на землю несколько чемоданов, потом сошла женщина в черной морской шинели с погонами. Значит она! Подошли, сказали, что встречаем ее. Высокая, с черными волосами, выбивающимися из-под пилотки, и большими темными глазами, она показалась нам очень красивой. Было видно, что она беременна.
       – Мальчики, помогите нести чемоданы, мне нельзя. Разобрали чемоданы и двинулись в путь. Мне достались чемодан и сумка. Чемодан не очень тяжелый, но большой. До деревни идти километра два по лесной тропинке. На пути в лесу нужно перейти широкий ручей. Через него перекинуто трухлявое бревно и пара жердин. Ребята со своей ношей перешли благополучно. Вслед за ними идет хозяйская дочка, а за ней, замыкающим, я. Когда дочка уже почти перебралась на другой берег, а я оказался как раз посредине бревна, оно неожиданно сломалось, и я, с чемоданом в одной руке и с сумкой в другой полетел в ручей и головой воткнулся в илистое дно. Выбраться из ручья сам не могу, руки у меня заняты, голова внизу. К счастью это длилось мгновение, несколько секунд. Кто-то из ребят прыгнул в ручей, помог выбраться. Потом, в доме, пришлось сушить свою одежду у печки. Вещи в чемодане, к счастью, не намокли. Ребята долго смеялись, рассказывая, как я торчал из ручья и дрыгал ногами!

       Единственный объект культуры в поселке – клуб. В клубе изредка танцы. Раз в неделю кино. Киномеханик Дима Балков, молодой, мордастый парень, лет двадцати, избежавший по какой-то болезни, армии. Чтобы попасть в кино без билета, с Балковым нужно дружить: в день показа кино привезти из Угловки в клуб коробки с кинолентами, а на следующий день отвезти их обратно. За это он пускает нас в клуб даром и разрешает смотреть кино из кинобудки через окошечко. Летом, если даже нет кино, о том, что механик на месте можно догадаться по звукам музыки, раздающейся из динамика, висевшего на столбе около клуба. Музыку он врубает на полную мощность, так что слышно на другом краю поселка. Балкову нравится, когда к нему в клуб собирается мальчишки. Кинобудка располагается на втором этаже и чтобы попасть в нее, нужно подняться по деревянной лестнице. Наверху, перед железной дверью в будку, небольшая площадка, на которой хорошо сидеть, свесив ноги и слушать сочинения Балкова о его любовных похождениях (что мы тогда в этом понимали – тринадцати-четырнадцатилетние пацаны?). Развлекаемся. Всегда нетрезвый, Дима берет микрофон и начинает орать в него дурным голосом что-нибудь вроде – «Когда едешь на Кавказ, солнце светит прямо в глаз. Когда едешь на Европу, солнце светит прямо в жопу»! Мы подхватываем, и все это через мощный усилитель разносится по поселку. Нам нравится! Весело. Потом мы просим Диму показать кино задом-наперед, от конца фильма к его началу. Маленькую картинку смотрим прямо на белой стене будки и снова весело!

       Опасные забавы

       В свободное время любимое развлечение – пострелять или устроить взрыв. Возможностей для этого много. Можно выменять взрывчатку, капсюли и бикфордов шнур на картошку у взрывников в карьере. Но много тут не наменяешь, особенно капсюлей и шнура. Гораздо рискованнее, но добычливее, украсть дефицитные капсюли и бикфордов шнур при разгрузке их из вагона. Несколько раз в год на комбинат привозят боеприпасы и в тупике между двумя пригорками, выгружают их из вагона прямо на землю. Разгрузив, ставят охрану: тетку с винтовкой. Нужно неожиданно выскочить из-за пригорка, схватить коробку с капсюлями или моток бикфордова шнура и смыться, надеясь, что охранница даже увидев воришку, стрелять в него не станет. Позже охрану усилили, ставили солдата с собакой, и стащить что-либо было уже невозможно.
       Наиболее рисковые ребята крали толовые шашки из воинского склада, стоявшего недалеко от поселка. Небольшой домик на дне заросшего кустами глубокого оврага, охранялся настоящим часовым. Незаметно подобравшись к домику, смельчаки как-то ухитрялись забраться внутрь и вынести несколько толовых шашек. Потом этот склад ликвидировали, и надо было искать новый источник взрывчатки. Вспомнили об артиллерийской ремонтной мастерской, стоявшей когда-то в поселке. Чтобы испытать отремонтированный миномет, ремонтники стреляли из него по расположенному за поселком полю, сильно заболоченному с одного края. Попадая в заболоченную часть поля, некоторые мины не разрывались, и уходили в грунт на метр, полтора. На поверхности оставалось только входное отверстие. Заплывшие следы таких отверстий можно было обнаружить, раскопать яму и извлечь из земли совершенно неповрежденную мину. Но это была сложная процедура. Мины батальонного миномета, большие и тяжелые. Докопавшись до стабилизатора мины, подводим под него пару жердей и, действуя ими как рычагами, понемногу вытягиваем мину за хвост наверх. За то время, что мины пролежали в болоте, они даже не успели покрыться ржавчиной. Первые добытые таким образом мины мы просто клали в костер и, укрывшись в воронке или в другом укрытии, терпеливо ждали взрыва. Потом захотелось выплавить из мины тол. Но, для этого, нужно вывинтить взрыватель. Я попробовал. Отвернуть взрыватель оказалось не трудно, это можно было сделать руками. Очередное любопытство - проверить, взорвется ли вывернутый взрыватель, если его ударить о камни. Не взрывается! После десятка бросков взрыватель расшатался, его удалось разобрать и извлечь небольшую толовую шашечку с утопленным в нее капсюлем. Это была находка, потому что к тому времени доставать капсюли стало совсем трудно. Наш минный промысел, правда, продлился недолго, до тех пор, пока при разборке мины не взорвалось несколько мальчишек из соседней деревни.

       Имея взрывчатку, шнур и капсюли, можно было устроить взрыв либо просто так, либо для проверки каких-нибудь «полезных» идей. Просто так взорвать шашку тола или консервную банку с взрывчаткой, можно было рядом с домом, прямо в овраге. Что же касается идей, то самой простой из них была попытка глушить рыбу в лесных озерах. Однако, как ни взрывали на озерах, ни одной рыбины не всплывало, так как рыбы в них уже не осталось, переглушили всю до нас. Как-то, заготавливая в лесу дрова для школы, решили проверить, можно ли свалить взрывом толстую ель. Привязав к елке трехлитровую консервную банку с выплавленным из мин толом, завалили ее булыжниками, подожгли бикфордов шнур и попрятались в проходившем неподалеку, глубоком рве. Секунд через 30 рвануло, выше верхушек деревьев через ров над головами летят булыжники размером с человеческую голову. Елка осталась стоять, почти не поврежденной, взрыв только слегка ободрал кору. Рационализаторов лесозаготовки из нас не получилось.
       Начитавшись о подвигах партизан, подрывавших столбы линий связи и рельсы, захотелось тоже что-нибудь подорвать. Кто-то из друзей предложил взорвать мост через противотанковый ров, выкопанный за поселком. Это было настоящее инженерное сооружение: опоры и настил моста выполнены из бревен, по бокам прочные перила. По «партизанской методике» заложили взрывчатку под настил, зажгли длинный бикфордов шнур и, отбежав подальше, залегли за бугром в ожидании взрыва. Неожиданно, впереди из-за поворота дороги показался мужчина, идущий к мосту. Выскочив из-за укрытия, мы начали кричать, чтобы он остановился, махать руками. Мужчина же, видно, понял наши знаки наоборот и побежал к мосту. Его и наше счастье, что взрыв раздался, когда он еще не добежал до него. Пара бревен из настила взлетела вверх. Мужчину немного оглушило, он несколько секунд простоял без движения, потом замахал кулаками и обложил нас последними словами, но нас уже как ветром сдуло, разбежались кто куда.
       Детству присуще безрассудное любопытство. Как-то захотелось поближе посмотреть, как взрывают известняк в карьере. Чтобы увидеть взрыв нужно подойти к самому краю карьера, обрывающегося вниз почти вертикально. Я улегся на краю и смотрю, как внизу подо мной, работают взрывники. Потом по сигналу все разошлись и бабахнули взрывы: один, другой. Вокруг меня высоко, выше обрыва взлетают и падают мелкие обломки и крупные куски известняка. Стало страшно, но бежать-то некуда. К счастью, остался цел, но желания разглядывать взрыв вблизи больше не возникало. Пожалуй, после этого «опыта» я стал реально понимать, что чувствует солдат при бомбежке или артобстреле.
       В поселке легко можно было раздобыть исправную винтовку или обрез. Проблема была только с патронами. Я их выменивал у старших мальчишек, на что-нибудь съедобное. Эти ребята добывали патроны, забираясь в опломбированные вагоны воинских эшелонов, когда те стояли на станции на запасных путях. Некоторые, наиболее отчаянные, воровали из танков, перевозимых на открытых платформах. Обычно эшелон с танками состоял из нескольких платформ, охраняемых часовым, ехавшим на одной из них. У каждого танка на башне пулемет, с заправленной в него лентой с патронами. Храбрецу нужно на ходу поезда забраться на платформу, вытащить ленту, сбросить ее на насыпь, а потом спрыгнуть с поезда и собрать трофеи
       У меня был обрез (винтовка с отпиленным стволом). Как-то, выменяв в школе свой завтрак на пяток обойм с патронами, снаряженными разрывными пулями, я ушел пострелять в лесочек. Была осень и на голове моей красовалась новая шапка-кубанка, круглая с верхом из клиньев, и пупочкой в центре. Шапку эту мама только недавно получила в каком-то фонде помощи. Пальнув несколько раз по шишкам на елке, решил стрельнуть по своей шапке. Поставил ее на пенек, отошел немного, прилег, прицелился и выстрелил. Вообще-то, попасть в цель из обреза практически невозможно, но видимо, в этот раз мне улыбнулась удача, – разрывная пуля попала точно в центр, в пупочку, и разнесла середину шапки в клочья. Только тут мне пришел в голову вопрос, что делать с «обновкой», что сказать дома? Нашел кусок проволоки и стянул ею разорванные остатки клиньев. Разумеется, что утаить несчастный случай не удалось, и я был бит мамой полотенцем.
       В другой раз попытка узнать, как устроена разрывная пуля, могла закончиться для меня значительно хуже. Разрывная винтовочная пуля по форме и внешнему виду ничем не отличается от обычной. Только в обычной пуле в оболочку залит мягкий свинец, а в донце разрывной виден твердый стальной сердечник. На скамеечке у стенки дома сидит Семен Филиппович с женой. Я примостился рядом на камушке. В руке у меня только что извлеченная из патрона пуля. Острый кончик ее окрашен в черный цвет, значит эта пуля разрывная. Спрашиваю у Семена Филипповича, как устроена такая пуля? Видимо, не вникнув в суть вопроса, он отвечает. – Да, ничего особенного, мы в партизанах немного подпиливали кончик пули и она, попав в преграду, разрывалась на части. Поняв из этого, что внутри пули нет взрывчатого вещества, я, сидя на корточках и держа пулю плоскогубцами в одной руке, другой стал расплющивать ее на камне молотком. Из тупого конца пули стал понемногу выдавливаться сердечник. Наклонившись, чтобы лучше рассмотреть пулю, ударил еще раз. Взрыв и яркая вспышка перед глазами, инстинктивно я опрокинулся на спину. Потом уже обнаружили, что стальной сердечник пули глубоко впился в доску, которой была зашита стена. Повезло, что держал пулю плоскогубцами сердечником к стене. Иначе, она попала бы мне в живот. Последствие взрыва и вспышки перед глазами, нервное моргание, сохранилось до сих пор. Вот так мы развлекались в военную пору.

       Электричество на вкус и на вид

       Очередное любопытство оставило у меня, как говорится, незабываемое впечатление. На улице я нашел конденсатор от системы зажигания автомобиля. В книжках вычитал, что если конденсатор зарядить, то при разряде можно получить искру. Решил проверить. В нашей комнате не было розетки, но под самым потолком на кухне были зачищены провода, чтобы подключать электроплитку в обход счетчика. Прикрутив к зажимам конденсатора проволочки, я поставил стул, на стул табуретку и, взобравшись на это сооружение, заряжал и разряжал конденсатор от сетевого напряжения 220 В. Действительно, искра получалась хорошая! Тут я вспомнил, что обычные батарейки проверяют на язык, не разрядились ли они, Если язык пощипывает, то батарейка заряжена. А что будет, если таким образом проверить мой конденсатор, подумал я и приложил проводки заряженного конденсатора к языку. В первый момент показалось, что язык мой мгновенно распух и стал огромным, больше самой головы! Второй момент – очнулся я уже на полу! Слава богу, руки и ноги оказались целы.
       Единственный раз в жизни видел шаровую молнию. Лето. Мы с Юркой сидим в нашей комнатушке на его железной кровати, пережидаем сильнейшую грозу. Сверкает молния и тут же, мгновенно, буквально над головой, раскат грома. Одновременно с молнией слышно как в соседней комнате за фанерной перегородкой лопнула электрическая лампочка, и зазвенели по полу осколки, а напротив нас из фанерной стенки медленно выплыл оранжевый шар, размером с крупный апельсин. Шар, вращаясь и потрескивая, проплывает перед нами на уровне голов и, коснувшись спинки кровати, с шипением исчезает. Потом, в том месте, где шар выплыл из стенки, мы нашли крохотное сквозное отверстие.
       Новогодняя история.

       30 декабря 1944 г., время около 11 часов вечера. Я возвращаюсь из школы после второй смены. Так поздно, потому что учительница математики опять оставила меня делать домашнее задание после уроков. Иду по узкоколейке один. За плечами у меня мешок с учебниками. Лесной участок дороги я уже прошел, дальше узкоколейка по высокой насыпи поднимается в гору, а там и дом рядом. Мне уже не так страшно. Хотя зимой, возвращаясь из школы, по дороге и около нашего дома, стоявшего на краю поселка, поздним вечером, можно было увидеть даже волков. Морозно, небо чистое. Слева и немного спереди полная луна каким-то голубым светом освещает все вокруг. В лунном свете по сторонам поблескивают кристаллы чистого-чистого снега. Очень красиво. Я уже прошел половину подъема, как впереди на рельсах показался человек. Идет навстречу. Потом метрах в пятидесяти от меня остановился, стоит неподвижно. На нем тулуп до пят, воротник поднят, так, что лица не разглядеть. Это показалось мне не то, чтобы страшным, но странным. Однако деваться некуда, иду вперед. До человека оставалось совсем немного, как он вдруг наклоняется, хватает камень и молча бежит на меня. Я повернулся и удирать! Сзади о рельсы стукнул камень. Отбежав подальше, обернулся – человек опять неподвижно стоит на дороге. Что делать? Пришлось идти домой окружным путем: внизу узкоколейку пересекала тропинка, выходящая к ветке железной дороги, идущей от станции в поселок. Сделав крюк, добрался до дома часам к 12 ночи. Рассказал обо всем и разревелся как маленький, так мне стало обидно и горько, оттого что завтра Новый год, что папа на фронте и, что меня некому защитить. Семен Филиппович тут же оделся и пошел на узкоколейку проверить, что за человек там был. Вернувшись, сказал, что никого не обнаружил.

       Праздники и гости

       В военное время праздники отмечали скромно. Иногда к Нагулину приходили сослуживцы по лагерю, он тогда работал замполитом в лагере для заключенных. Взрослые выпивали, вели разговоры, пели песни. Семен Филиппович, выпив, обязательно пел свою любимую – «Голова ль ты моя удалая, долго ль буду тебя я носить …». Когда запевалась эта песня, это означало, что он набрал свою норму и больше не выпьет ни грамма. В подпитии развлекались. Одним из номеров в программе развлечений был пьяный петух. Поймав петуха, вливали ему в клюв водку. Сначала петух начинал громко кукарекать, бойко гоняться за курами, потом движения его становились все более неуверенными, наконец, у петуха подкашивались ноги, и он падал без чувств. Почему-то всем от этого было страшно весело. Затем начиналась стрельба по банкам и бутылкам, расставленным на заборе. Давали пострелять из пистолетов и нам с Юркой. Потом гости расходились по домам.
       Некоторые разговоры, которые велись за столом, помню до сих пор. Как-то зашел разговор о нравах в лагере заключенных. Один из гостей начал рассказывать женщинам о том, как заключенные играют в карты друг на друга или на кого-нибудь из лагерного начальства. Незадолго до этого в лагере, проиграв в карты, убили одного из начальников.
       Другой случай, драматичный и немного смешной. Праздник. 7-е ноября 1945-го года. Домой к нам зашел сослуживец Нагулина, майор, в форме и при оружии. Немного посидев за общим столом, женщины вышли. В комнате остались двое, – майор и Семен Филиппович, да сновала с посудой из кухни в комнату его теща (моя тетя). Мне в нашей комнатке через фанерную перегородку были немного слышны их разговоры; сначала хозяин и гость разговаривали спокойно, а потом стали громко и зло спорить. Из любопытства я пошел посмотреть, в чем дело. Только успел подойти к раскрытой двери в столовую, как бабахнул выстрел и тут же между моих ног ползком, на четвереньках из комнаты проскакивает насмерть перепуганная тетушка. А в комнате Семен Филиппович, бледный и, по-видимому, протрезвевший, сидит и смотрит на висящий над столом портрет Сталина, а майор засовывает свой пистолет в кобуру. Пахнет порохом. Над портретом Сталина в потолке дырка от пули. Майор как-то быстро исчез. Оказывается, в пылу спора майор прицелился выстрелить в портрет вождя, но Семен Филиппович успел отвести его руку, так, что пуля попала в потолок. Всех домашних он просил никому не рассказывать об этом. По тем временам такое «покушение» грозило обеим тюрьмой.

       Война закончилась!

       Наверное, с конца 44-го года через Угловку пошли эшелоны с пленными немцами и с освобожденными советскими военнопленными. Немцев везли для работы в тылу, а наших военнопленных в Москву в фильтрационные лагеря, для проверки. В тот период, проходя по железной дороге, можно было найти обрывки фотографий и бумаг, которые пленные немцы по пути выбрасывали из вагонов. Какое-то время, пока шли эшелоны, было интересно, подобрав эти обрывки, попытаться сложить из них фотографию. Иногда это удавалось. Соберешь из клочков фотографию и видишь немецких солдат или офицеров в форме и с оружием.
       О том, что война закончилась, узнали ночью. Все произошло как-то обыденно. Разбудила стрельба со стороны лагерей заключенных и крики ура на улице. В середине лета из армии вернулся папа. Пройдя путь от Духовщины на Смоленщине, до Латвии, к концу войны он служил в армии генерала И.Х.Баграмяна, освобождавшей Прибалтику. Был ранен. Дослужился до звания старшины. До сих пор я не забыл номер его последней полевой почты – 81133-ю. Рассказывал, что поначалу, в 1942-м году, его, очкарика, определили в кавалерию, дали коня и саблю. На первом же учении он отрубил ухо своему коню. Позднее, перевели в артиллеристы. И только в последний год войны отправили служить на дивизионный обменный пункт – попросту, на склад. На нескольких фотографиях того времени у него бравый вид: белый тулуп, шапка-ушанка, на ремне кобура с револьвером, и очки на веревочке. Помню, что привез мне подарок – немецкие, подкованые сапоги с твердыми кожаными голенищами, и немецкое же галифе мышиного цвета. Эти галифе и сапоги я донашивал, уже учась в институте.
       Зимой 1946-го года семья Нагулиных перебралась в Новгород, там нашлась работа. Весной туда же уехали и мама с отцом. Договорились, что я пока поживу у соседей, а когда закончатся занятия в школе, приеду к ним.