(сказка для детей неопределенного возраста).
Ф. С-кой.
…Сон, даже в диком своем состоянии,
невоспитанный сон, - восторгает душу
в невидимое и дает даже самым нечутким
из нас предощущение, что есть и
иное, кроме того, что мы склонны
считать единственно жизнью.
Павел Флоренский. «Иконостас».
…Их голосам - дано сливаться в такт,
И душам их дано бродить в цветах,
И вечностью дышать в одно дыханье,
И встретиться со вздохом на устах –
На хрупких переправах и мостах,
На узких перекрестках мирозданья.
Владимир Высоцкий. «Баллада о любви».
I. Утро: Лучи и волны. Лица повсюду. Это наши мертвецы. Будильник. Самое жестокое время су-ток. Я больше не буду. Как, посвежело? Карамелька. Подонок.
На рассвете интереснее всего наблюдать… Ты открываешь глаза. Под сте-ганным, ватным одеялом, покойно и тепло. Ты один. Утренний полумрак припорошил комнату призрачной пылью. В прямоугольнике окна блекнущий ультрамарин, черные, старческие руки деревьев, голубой иней. Колкий свет фо-наря перемешан с металлическим снежным песком.
Иглы лучей проникают в комнату. Они живут здесь собственной жизнью, тревожа фиолетовый, дрожащий прихотливыми волнами, сумрак. Волны немно-го похожи на змей. Порой, резко изогнувшись, они бросаются на копья света, но падают, сраженные ими.
Ты неподвижен. Одно неловкое движение и холоду открыта дорога под одеяло. Он уже стоит рядом, текучей, прозрачной радугой на глазах. Уже пред-вкушает поживу. Он выстудил комнату и теперь все, что ты видишь – мертво. Белесые блики на полировке шкафа – иней. Холод съел его изнутри, выступив на поверхности вскрывшимися язвами. Страницы книг под стеклом смерзлись меж-ду собой. Золото корешков стылый металл: если дотронуться пальцем, – оторвешь вместе с кожей.
Как страшно расставаться с теплом! Впитывая всем телом, последние капли полудремы, ловя ее бессвязные образы, обрывки фраз, ты ждешь, пока ночь не вышла из тебя окончательно. Ты наблюдаешь.
Тюль на окне… Цветочный узор похож на женщину; в шляпке, с выпучен-ными глазами – ромашками. Нижняя губа брезгливо оттопырена. Из складок небрежно брошенной сорочки на стуле, в изножье кровати глядит старик. Редко-зубая улыбка напоминает звериный оскал.
Над окном, сквозь белесую шероховатость потолка, просвечивают черные пятна. Три года назад, зимою, ты решил посмотреть, как горит вата под искусст-венной новогодней елкой. Та, вспыхнула как факел. Если бы не мама, прибежавшая на твой истерический крик с тазом, где она стирала белье, ты спа-лил бы квартиру.
С потолка глядит целая галерея лиц. Худые, изможденные, с черными злобными глазами. Лица повсюду. Они подмигивают тебе, прячась меж голубых розанов на обоях, гримасничают среди узоров ковра, шепчутся в листве герани на подоконнике…
Ты давным-давно свыкся с ними. Они не люди, а только тени людей, навяз-чивые, но безобидные. Они не могут причинить вреда, как те, что приходят ночью, или изводят тебя днем: потревожь складки одежды на стуле, тронь штору, закрой глаза, снова открой, и их не станет. Они рассыплются как узор калейдо-скопа, если слегка повернуть в руке его цилиндрик…
Лица напоминают об утре. Мысль – упорно не желает его. Она все возвра-щается туда, в ночь, заставляет думать о сне, который ты видел сегодня:
Вечереет. Красное солнце лениво тонет в вате золотых и пурпурных обла-ков. Они кажутся руинами древнего замка, или лестницей во дворец Бога.
Старенький помятый бежевый автомобиль. За рулем твой отец, шофер. Он погиб в рейсе шесть лет назад. Вы стремительно летите по пустынному, петляю-щему среди позолоченных горных склонов, шоссе. Отец всматривается в дорогу. Он напряжен. Молчит, курит папиросу, часто моргает глазами; поминутно встря-хивается, как будто мучительно борется со сном. Ты отвернулся. Глядишь по сторонам.
Сынок, вдруг окликает тебя отец. Скажи, а ты случайно не мертвый?
Странный вопрос. Смотришь на отца растеряно, чуть смущенно, как будто сделал что-то дурное и теперь гадаешь, что сказать в оправдание.
Не знаю. Пощупай.
Отец кивает. Касается твоего плеча:
Нет. Живой.
А это хорошо, или плохо?
Ни то и ни другое. Просто, так здесь полагается.
Кем полагается?
Он не успевает ответить. Черный глянцевый лимузин, вынырнув из-за по-ворота, несется прямо на вас; столкновения не миновать. Впрочем, отцу все равно. Он даже не пытается вывернуть руль, съехать на обочину. Он по-прежнему споко-ен; неподвижно смотрит вперед. Автомобиль уже касается вас никелированным бампером, но удара не происходит. Огромный лимузин летит сквозь вас, как пе-сок через сито. Лишь на миг глаза застилает бархатная тень, а в зеркале заднего вида уже блестят его удаляющиеся габаритные огни.
Что это?
Это наши мертвецы, задумчиво произносит отец. Смотри, как они спешат! Нам тоже нельзя терять времени…
Странно. Отца ты почти не помнишь. Сейчас его лицо похоже на отраже-ние в запотелом стекле, но там, во сне, он был как живой. Ничего странного. Ты не раз замечал: то, что казалось, навсегда забыто, иногда воскресает во сне, пред-стает удивительно ярко. Видимо, каждый миг человеческой жизни записан где-то на небесах; память слаба, но ничто не бывает утрачено: когда-нибудь вспомнится все…
Что такое смерть? – думаешь ты. Нечто страшное. Ее следует бояться, тре-петать, – так считают взрослые. Им вторят бесконечные сказки о мертвецах, встающих из могил, о летающих гробах, о привидениях. Ты не согласен. Для тебя смерть, повод не к страху, а к размышлению. Впервые ты задумался об этом пол-тора года назад, когда умерла бабушка. Конечно, любая вещь может сломаться – потому она и вещь, что хрупка и капризна. Но когда человек, вчера еще говорив-ший с тобою, сегодня лежит бездыханный... Такое не укладывается в голове... Кажется, будто он не человек уже, а искусно сделанная восковая кукла, похожая на человека.
Тут не бояться нужно, а только понять, думаешь ты; может, если люди это поймут, они станут лучше? Конечно, мертвые что-то знают. Потому и спокойные такие, что знают. Им, как живым уже не надо мучиться, и других мучить тоже не надо…
Звонит будильник. Звук резок, как зубная боль. Выбраться из-под одеяла. Встать. Подойти к книжному шкафу. Повернуть сзади, на металлическом корпусе небольшой рычажок… Мысль об этом невыносима. Но ждать, пока будильник умолкнет сам, еще тяжелее.
Как холодно!.. Зачем Мама всегда заводит его? Приучает тебя к тому, чего не хочется делать? Среди людей отчего-то никто не делает, что хочет, а делает на-оборот, совсем другое: ТАК ПОЛАГАЕТСЯ.
Кто это придумал? Наполеон? Или древние греки? А может, никто не приду-мывал: само собой получилось?
Просто таков порядок вещей в мире, где ты живешь; хорош он, или дурен, - от него никуда не денешься. С этим лучше смириться и не задавать лишних во-просов, которых у тебя всегда слишком много. Другие, зачем-то принимают все, как есть. Им, твои вопросы кажутся нелепыми. Они только злятся и не желают, либо не могут ответить. К примеру, учителя. Отвечать на вопросы их обязанность, но спроси их, скажем, о Боге, и услышишь стандартную формулу: «Бога нет». Это в лучшем случае. В худшем, немедленно начнутся выяснения: откуда знаешь, кто научил, что читал, от кого слышал, и так до отчаяния, до слез…
Ты дрожишь от холода. Ежась, накидываешь рубашку. В уборной, открыв кран, присев на краешек ванны, долго, с недоверием косишься на грохочущую струю ледяной воды. Глаза немного слипаются. В голове, отравленные электри-ческим светом, тихонько умирают ночные мысли.
В кухне уютно пахнет пригоревшим салом и особой липкою пылью, кото-рая, если провести по ней пальцем, собирается в мелкие катышки. Лениво пробегаешь глазами четвертушку листа: четкие буквы; химический карандаш:
«Завтрак на столе. Смотри, не проспи, малыш. Мама».
Стакан грушевого компоту из большой бутылки в буфете, пара бутербродов с сыром, и ты идешь одеваться. Одеваешься медленно, поминутно отвлекаясь. То твое внимание прикует картина на стене, как будто ты видишь ее впервые, то не-дочитанная книга, где обязательно нужно прочесть еще хоть пару страниц, то черная, страшная машина за окном, у подъезда, то кошка, бегущая по дороге…
Из дому ты выходишь совсем засветло. Запираешь двери квартиры; спуска-ешься в серую утреннюю стынь.
Утро – самое жестокое время суток. Оно – чужая неизведанная планета, где все, от состава воздуха, до последней травинки, - враждебно. Утренний свет сле-пит глаза; вьюга, кусает снежной крупой краснеющие щеки. Прохожие высоко подняли воротники, смотрят так, как если бы ты был перед ними виноват. Хищ-ные автомобили, автобусы, урча, взрывают грязный снег мостовой. Ты надвинул на глаза шапку, уткнул лицо в меховой воротник пальто. Идешь не спеша, глядя в буроватый истоптанный наст под ногами. Эй, хлопец, чего, жить надоело?! Не ви-дишь, что ли, куда идешь, твою мать?!
Только теперь слышишь резкий визг тормозов. Поднимаешь от земли гла-за: ты посреди дороги, на перекрестке. В двух шагах – болотного цвета грузовик. Из окошка высунулось злобное лицо водителя. Машины позади, тоже стоят. Во-ют сирены. Водитель грузовика что-то кричит тебе, потрясая кулаком, но за оглушительным воем не разобрать ни слова.
Извините, задумался,… бормочешь ты скорее себе, чем ему. Поспешно про-бегаешь проезжую часть. Оказываешься на тротуаре.
Когда переходишь дорогу, то ДОЛЖЕН смотреть по сторонам. Так положено.
Еще положено меньше думать о разных глупостях, хорошо учиться, слу-шаться учителей. Читать – тоже хорошо, но только то, что положено. Главное, делать что говорят, и не спорить. Считается, что так лучше для тебя. Твое собст-венное мнение, конечно, никого не интересует…
Гимназия. Крашеные деревянные полы. Сводчатые окна. Запах грязных по-ловых тряпок, чернил, чего-то кислого. Тишина. Лишь невнятное бормотание за дверьми классов. Неужели тебе не говорили, что ты НЕ ДОЛЖЕН опаздывать?
Урок математики близится к концу. Учительница вперевалку ходит у ас-пидной доски. Она похожа на сплющенную бочку в желтой кофте и черной юбке:
…Таким образом, если два икс минус четыре икс разделить…
По классу проносится шепот, задорное гыканье. Слышится хлопанье крыш-ками парт.
Гляньте, вот и философ наш приперся! Эй, философ, опять, что ли, задумался, в канализацию упал?..
Глаза учительницы как два ружейные дула. Черные, безжалостные, они пронизывают насквозь. Под этим взглядом, ты невольно делаешься ниже ростом; втягиваешь голову в плечи. У тебя теперь лишь одно желание: спрятаться, забить-ся в темный угол, чтобы ее глаза оставили тебя в покое.
Ты? говорит учительница, неторопливо, как бы пробуя твое имя на вкус. Наконец-то, явился. И тут срывается: Сколько тебе еще раз повторять, что ты ДОЛЖЕН приходить вовремя?! Ну, вы посмотрите на него: хоть кол ему на голове теши! Почему опоздал?
Я, извиняешься ты, больше не буду, простите. Я… наверно проспал.
Последняя реплика вызывает в классе взрыв хохота:
Что, будильник сломался? интересуется Буцефал – длинный худой второ-годник, который считает свое прозвище именем великого героя древности: Хошь, починим?
Давай сюда дневник, говорит учительница.
Ты покорно скидываешь ранец. Протягиваешь ей тонкую книжку в голубой картонной обложке. Взяв ее, учительница подходит к столу; что-то быстро пишет вечным пером.
Возьми: Берешь дневник. Не глядя, снова кладешь в ранец. И если завтра здесь не будет твоей милой мамаши, - пеняй на себя. Иди, садись.
Простите, еще раз лепечешь ты, уже собираясь пройти к своей последней парте, но раздается звонок.
* * *
Перемена. Буцефал, и его неизменный спутник Сайка, курят в уборной. Сайка – пухлый низкорослый мальчик. Полная противоположность Буцефалу, тощему и высокому. Что, впрочем, не мешает им постоянно держаться вместе, пользуясь, среди одноклассников известным авторитетом. Ты входишь, но, зави-дев у приоткрытого окна ненавистную парочку, поворачиваешься к двери.
Стай-ять, говорит Буцефал. В черный от сырости потолок летит струя жел-товато-сизого дыма. А поздороваться?
Привет…
Чего? Не слышу. Ты сюда подойди. Чего стоишь там, как неродной? Дуй сюда!
Ты подходишь. Медленно, нерешительно, пытаясь побороть самые сквер-ные предчувствия.
П-привет…
Здорово! Сайка так сильно пожимает твою руку, что ты невольно вскрикива-ешь. Хиляк, констатирует он. Ну, это ничего страшного. Он ведь у нас умный?
Прямо профессор, соглашается Буцефал. Только вот училка гундит, говорит он, складывая тонкие губы в ехидную улыбку. Опять проспал? Хреново… небось, все еще спать хочешь, а, философ?
Что тебе нужно?
Ни фига. Просто жалко тебя. Как ты, парень, сонный весь день будешь?.. А хо-чешь, я весь твой сон, как рукой сниму?
Оставь меня в покое, тихо говоришь ты. Я пойду.
Ну-ка стоять! Скажи, хочешь, или нет?
Ничего я не хочу.
Да хочешь, хочешь! Буцефал ловко хватает тебя за шиворот. Сопротивляться нет смысла. Будет только хуже. Распахнув дверь одной из кабинок, он вталкивает тебя внутрь; ставит на колени перед унитазом. Сует твою голову в зловонную дыру. Ты задыхаешься, а второгодник несколько раз дергает поплавок слива. Во-да попадает в глаза, в нос, в уши, ты начинаешь захлебываться. Наконец, тебя отпускают.
Как, посвежело? интересуется Буцефал. Довольные своею шуткой, Сайка и он, громко смеются. Надсадно дыша, с полуслепыми от воды и слез глазами, вы-бегаешь из уборной. На ходу, стащив форменную куртку, вытираешь мокрые волосы:
Конфета же! неожиданная мысль заставляет тебя на секунду остановиться: Конфета! Ты почти осязаешь ее – копеечную карамельку, долго пролежавшую в кармане, неприятно липкую, если развернуть фантик. Карамелька валяется на мостовой, в пыли. Мимо проходят люди. Одни ее не замечают, другие – брезгли-во отшвыривают носком ботинка. А за их спинами, сглаженный шорохом шагов, слышится тихий плач...
Конфета... Ведь если у ребенка ее отобрать, она же сладкой не будет! Она горькой будет, потому что вместо начинки – слезы этого ребенка. А они – не чувствуют! И ра-дости тоже не чувствуют, вот, что самое главное – как будто у них работа такая – издеваться. Хочешь – не хочешь, а делай! Съедят они конфету и все. Счастливы будут? Да нет же! Потому что не у ребенка украли, а у себя! Радость у себя украли! Неужели они этого не понимают?! Неужели такие дураки? Как этого не понимать можно? Кем нужно быть, чтобы не понимать?! Кем?..
. Всклокоченный, мокрый, в мятой форменной куртке, ты входишь в гимна-стический зал.
Почему без формы? Невысокая, сухонькая учительница в синем трико похо-жа на шимпанзе. Где форма твоя?
Забыл, отвечаешь, понурив голову. За спиной – неотступные смешки одно-классников.
Опять забыл?! Ну, все. В следующий раз попросту не допущу тебя до занятий и поставлю прогулы. Учительница шумно втягивает носом воздух: Чем от тебя пах-нет? И вообще, почему ты в таком виде?
А он в канализацию провалился, слышен голос Буцефала, когда в гимназию шел.
Подонок, произносишь ты одними губами. Но Буцефал слышит тебя. При-ближается почти вплотную. Хватает за локоть. Шепчет прямо в лицо:
Ты кого из себя корчишь, дряни кусок? Хлебало на кого разеваешь? Ну, ничего. Потолкуем еще. Ты понял? Понял?
Ты молчишь. Не мигая, смотришь ему в глаза. Еще миг Буцефал держит твой локоть. Затем отпускает. Отходит в сторону.
Строимся, ребята, строимся! Командует учительница. Она уже забыла о тебе. Вашего с Буцефалом разговора, она, кажется, даже не слышала: Парами, па-рами, говорю! Не толпитесь!
В паре с тобой – пухленькая девочка в красном костюмчике. Короткие со-ломенные косички. Веснушки на курносом лице. Девочка бросает на тебя брезгливый взгляд и сразу отворачивается:
Не пойду я с ним. От него пахнет.
Глупости! Поговори у меня еще! Встань в строй!
Та, печально вдыхает. Надувшись, покоряется, однако стоит от тебя чуть в стороне. Вот и для нее ты заслуживаешь только презрения. Почему? Потому что ты – это ты...
Гардеробная. Дети облачаются в шубы и шапки. Выходят из школы. Вслед за учительницей гурьбой направляются к остановке трамвая. Впереди два урока в городском парке: снова лыжи, которые ты ненавидишь. Идешь точно на заклание; опустив голову, ни на кого не глядя... Пересилить себя. Сделать то, ЧТО ПОЛАГАЕТСЯ...
II. Взгляд со стороны: Теория Кантора Дезидеранди. Холод и боль. Это была я. Самое разум-ное объяснение...
Знаешь, был в начале века, очень популярен такой философ, Кантор Дези-деранди. Теперь его, конечно, считают запрещенным, но когда-то он был кумиром, особенно для молодежи. Лет пять назад, кто-то из друзей, дал мне его «Метафизику пола» - совсем старое издание, еще с лишними буквами. Помнится, его идеи тогда меня очень увлекли и шокировали, что ли...
Вслед за Иоанном Богословом он провозглашал, что Бог – есть любовь, но не какая-то абстрактная, а чувственная, понятная каждому. Мир пронизывают не-тварные сексуальные энергии Творца, и любой из поступков человека, продиктован, прежде всего, его природной сексуальностью, которая в каждом из нас варьируется от абсолютного плюса, до абсолютного минуса. Вначале, ее коли-чество для всех одинаково: более, или менее фригидным человека делают только внешние условия, и родительское воспитание. Именно здесь Дезидеранди видит причину всего мирового зла, ведь сексуальная энергия обладает огромной силой: созидающей, или разрушительной. Тот, кто постоянно стремится к любви, тот, кому в ней везет, - совершенно самодостаточен. Он счастлив, любит себя, и весь мир. Ему и в голову не придет рваться к власти, стремиться к насилию, к войне, плести политические интриги. Ему не нужно счастья, за счет несчастья другого. Чем сильнее в человеке половая напряженность, - тем лучше для человечества, чем слабее, - тем он опаснее. В таких людях энергия, не истраченная по прямому назначению, высвобождается в другом. С той же одержимостью, с какой первые желают оргазма, вторые стремятся проявить себя в политике, общественной жизни, войне, или религии. Из них получаются великие духовные подвижники, полководцы и тираны, готовые утопить в крови миллионы себе подобных. Самый яркий пример такого человека – Александр Великий. Он, как говорят, сторонился женщин большую часть жизни. Конечно, многие из них имеют и жен, и любов-ниц, но это, как считает Дезидеранди, ничего не значит: человека со знаком плюс, от человека со знаком минус, отличает готовность пожертвовать идеей во имя любви, или любовью во имя идеи. Хотя, есть еще одна категория. Самая жалкая. Это неудачники со знаком плюс. Они пополняют ряды неврастеников и сексуаль-ных маньяков...
По классификации Дезидеранди, т о т человек, конечно, относился к по-следним.
Это было слишком ужасно, чтобы быть правдой. Ты и сам помнишь, как долго я считала все, что со мной произошло, сном, игрой болезненной фантазии. Ведь не могло, в самом деле, со мною случиться того, что происходит только с другими! Ох уж мне эта всегдашняя, детская уверенность в ангеле-хранителе, в счастливой звезде!..
Было темно, холодно и больно. Я с ума сошла от холода и боли, но сил хоть что-то сделать, у меня не было. В обмороженных руках и ногах бушевал огонь. Чувствовала себя как будто в аду. Совсем ослабла: не могла даже кричать. Эта пытка длилась целую вечность, а потом...
Потом неожиданно стало тепло. Тепло разливалось приятными, сладост-ными токами по всему телу. Господи! Как сразу сделалось хорошо! Я стояла по щиколотки в снегу, но почему-то совсем не ощущала холода, будто этот обледе-нелый овраг только мираж, который скрыл от моих глаз свежесть солнечного майского утра. Кошмар кончился. На душе было очень радостно и спокойно, как после молитвы. Мне казалось, что мне уже некуда спешить, у меня нет никаких забот, можно совсем ничего не делать, никуда не идти, а только впитывать в себя радость и тепло, которые никто не посмеет у меня отнять. Хотя, долго стоять на одном месте было скучно. Я обернулась назад, и вдруг увидела себя. Я лежала без одежды, в какой-то странной позе, а снег подо мной, пропитался красным. Я удивилась. Действительно, было очень нелепо видеть саму себя со стороны. Так не могло быть, и я решила, что вижу не себя, а своего двойника: очень похожую вос-ковую куклу. Но кому могло прийти в голову сделать такую куклу, и зачем она здесь лежит? Тут я вспомнила о средневековой халдейской магии: о том, как кол-дуны всаживали иглы в восковые куклы своих врагов, чтобы наслать на них какую-нибудь тяжелую болезнь, или смерть. От этой мысли стало не по себе. Разве есть кто-нибудь, кто желает мне зла?
Потом я подошла к ней, посмотрела в ее страшные глаза, протянула руку, но прикосновения не почувствовала. Ее тело не было преградой для моей руки.
«Призрак?» - подумала я. – «Может быть, у меня галлюцинации? Я сошла с ума?»
Да, я сошла с ума. Пожалуй, это было самым разумным объяснением...
III. Она: Серьезное испытание. Видимо, сломалась лыжа. Бежать? Что я вам сделал? Куда, падла?! Она. Ужас и красота. Тебе, наверно, холодно? Она слышит. Нить в сердце. Мы встретимся. Голоса.
Полкилометра на лыжах по узкой тропке, петляющей меж сосен – серьез-ное испытание. А главное – бессмысленное. Объявляют старт. Ты, по обыкновению, самый последний. Носы лыж увязают в снегу, разъезжаются в сто-роны, соскальзывают в сугробы. Пытаешься идти, поднимая ноги в тяжелых ботинках, но так еще труднее. Вдруг, теряешь равновесие: не успел вовремя опе-реться о палку и падаешь вперед, лицом в снег. Слышится треск: сломалась лыжа. Поднимаешься; отстегнув злополучные лыжи, бросаешь их в сугроб.
Тебя теперь, наверное, будут ругать, но тебе все равно. Медленно бредешь по тропинке, разглядывая шелушащиеся рыжевато-серые стволы, темные засне-женные лапы. Стараешься ни о чем не думать.
Среди деревьев зимний ветер не так свиреп. Можно идти не торопясь, поч-ти наслаждаясь прогулкой. Глядишь по сторонам. Вслушиваешься в хруст снега под ногами. Вот, на одной из сосен мелькнула белка. Улыбаешься ей, подумав, что и она захочет улыбнуться в ответ: белка – не человек, ей не за что тебя прези-рать. На душе становится теплее. Ты даже начинаешь негромко напевать любимый мамин романс о звездах: как всегда, когда у тебя хорошее настроение.
Впереди неширокая опушка. Ничего не подозревая ты выходишь из-за со-сен; видишь Буцефала, Сайку и еще четверых одноклассников. Воткнув лыжи наподобие шалаша в снег, они стоят тесной стайкой, курят и о чем-то шепчутся между собой.
Бежать?.. Но уже поздно: тебя заметили.
Гляньте, а вот и философ наш! - восклицает Сайка.
Точно, он, кивает Буцефал. Ну-ка, иди сюда! Разговор есть.
Оставьте меня в покое, вздыхаешь ты устало, с каким-то брезгливым равно-душием. Страха почти нет. Он прячется где-то в глубине сердца.
Чего там лопочешь? говорит Буцефал. Он подходит сам; ласково приобняв тебя за плечи, ведет к остальным. Да ты не бойся. Все нормально будет.
Все шестеро окружают тебя. На губах ехидные улыбочки. Руки в карманах. Не отводя взгляда, смотришь им в глаза. Странно; там нет и тени жестокости. У них глаза ангелов, но стоит ли доверять подобным взглядам? Ты помнишь, как кротко смотрел на всех тот мальчик, твой двоюродный брат, вернувшийся из дет-ской колонии. Говорили, что он убил человека, но так и не раскаялся...
Ты кого подонком обозвал, щенок? ласково интересуется Сайка. Нехорошо... и как будто для удара, делает резкий выпад правой рукой. Ты машинально зажму-риваешься, но удара не происходит.
Так, кого ты обозвал?.. Молчишь.
Ишь, фраер! осклабляется Буцефал. Он все еще держит на твоем плече руку. Гордый... А знаешь, что когда вякаешь, - нужно отвечать?
Учить будем? – вскидывается Сайка на своего приятеля.
Поучим малясь. Чтоб потом больше не выделывался.
Неторопливо примерившись, Сайка бьет в пах. От внезапной боли ты вскрикиваешь; оседаешь наземь. Буцефал рывком, за шиворот поднимает тебя. Тяжело дышать. Сердце трепещет где-то в висках. Второй удар, наотмашь, по ли-цу.
Что... Что я вам сделал? плачешь ты.
Ах, он не знает! - изумляется Буцефал. Отпустив твою шею, мгновенно раз-вернувшись, он так сильно дает тебе по уху, что ты, потеряв равновесие, летишь в снег. Получил? Понял, падла?
Зачем?.. Вы люди, или нет? шепчешь, держась рукою за пылающее ухо. В от-вет, слышен хохот. Один из подручных Буцефала и Сайки, подходит, оглядывается на остальных, как бы ища у них одобрения, и пинает тебя ногой. Лежачего не бить! - пресекает Буцефал своеволие друга. Прощения просить будем? говорит он, подняв тебя за воротник пальто:
Отрицательно мотаешь головой.
Ладно, подождем. Следующий удар вскользь, по ключице. Ты опять на снегу. Слетевшая с головы шапка опускается рядом. Вслед за Сайкой все, кроме Буце-фала, увлеченно начинают играть ею в футбол. Тот, стоит над тобой, как гладиатор, над поверженным соперником. Но в глаза не смотрит. Смотрит чуть ниже, в переносицу. Кажется, Буцефал не совсем уверен в себе. Лениво достает из кармана новую папиросу. Закуривает. Спрашивает вполголоса:
Чего не защищаешься?
Не могу бить человека, тяжело дыша, отвечаешь ты.
Мощи не хватает?
Нет.
А чего?
Совести... Не хочу быть таким как ты... подонком.
Ну все... шипит он сквозь зубы. Ты меня достал! И сам, что есть мочи, пина-ет тебя в бок. Первый удар скручивает тело горячей судорогой. За ним следуют второй, третий... Кричать совестно. Слезы застят глаза. Ничего не видно; лишь верхушки сосен и небо, которое лопается радужными пузырями. Каплями воды по сияющему стеклу, пузыри медленно стекают по небу вниз. Красиво, но слиш-ком больно. Вдруг, неожиданно для Буцефала и его приятелей, неожиданно для самого себя, ты вскакиваешь на ноги. Кидаешься бежать.
Куда, падла?! кричит вдогонку Буцефал.
Хрен с ним, хватает его за руку Сайка. Достаточно для начала...
Страх. Он приходит лишь теперь. Гонит все дальше и дальше. Ты немного прихрамываешь, но не сбавляешь шага. Утопаешь в сугробах. Обламываешь на ходу, торчащий из снега сухостой, спотыкаешься. Лес делается гуще. Снег забива-ется в ботинки. Горят уши. Ты уже с трудом пробираешься сквозь сугробы, но остановиться нет сил. Ты бежишь, почти не отдавая себе отчета, зачем и куда. Мысль, что можно заблудиться, замерзнуть, не вернуться домой, просто не при-ходит в голову. Кажется, ты и на свет рожден лишь для того, чтобы бежать; вдыхать ртом обдирающий легкие морозный воздух.
Наконец, останавливаешься. Задыхаясь, глядишь вперед. Меж соснами бе-леет глубокий овраг. На негнущихся после бешеной гонки ногах, медленно приближаешься к его краю. Опасливо начинаешь спуск. Среди белизны снега, - продолговатое темное пятно. Оно виднеется там, на самом дне котловины. Ми-новав крутой склон, ты почти бежишь к центру оврага. Там, выпростав в стороны руки, лежит юная девушка. Она совсем раздета; только на ногах, до половины спущенные чулки. Широкий коричневый плащ под нею, напитался кровью из колотой раны в боку. Худое белое тело, чуть припорошено снежною крупой. Каштановые длинные кудри разметались по снегу. Очень красивое, округлое ли-цо, напоминает лицо женщины с картины, которую ты недавно видел в музее: сумрак тюремной камеры; привидение в оборванном старинном платье; белая, как мука, маска с черными, запекшимися губами. Глаза... Помнится, ты подумал тогда, что если долго смотреть в них, - можно сойти с ума...
Рядом, в беспорядке разбросана одежда; из раскрытой кожаной сумочки выпали косметичка, зеркальце, патрончик губной помады, мелкие деньги.
Почему твои глаза тебя обманывают? Ты уже знаешь, как выглядит смерть. Помнишь гроб на столе и бабушку, которая еще вчера говорила с тобой. Здесь – все иначе. То, что ты видишь – ужасно настолько, что противоречит всем твоим представлениям о мире и людях. Но вместе с тем, сквозь ужас проступает великая, непостижимая красота. Страх и восторг владеют тобою одновременно. Они не поддаются объяснению. Тебе, как будто открылась самая заветная из тайн бытия. Ты стоишь, не в силах отвести взгляда от жуткой, не помещающейся в тебе красо-ты; не понимаешь, что происходит. Не понимаешь странного чувства, зреющего внутри. Хочется кричать, но язык онемел. Внезапно, силуэт девушки на снегу на-чинает медленно расплываться. Приходит темнота. Ты, как стоял, мешком падаешь наземь...
* * *
Неизвестно, сколько прошло времени. Видение не исчезло; долго сидишь на снегу, силясь сообразить, что все-таки произошло.
Ты умерла, да? спрашиваешь, наконец. Вопрос глуп, и тебе это понятно, но задаешь ты его таким тоном, будто надеешься получить ответ. На тебя тоже кто-нибудь обиделся?
В ее сторону стараешься не смотреть. Впрочем, это почти невозможно. Те-ло девушки притягивает, как магнит. Отворачиваешься, но вдруг, опять начинаешь ее разглядывать. Чувство тайны и красоты отзывается в тебе чем-то неуютным, зудящим, как укус слепня, и одновременно, завораживающим. Хо-чешь бежать отсюда прочь, без оглядки, но мертвая девушка лишила тебя воли; уши горят: не-то от мороза, не-то от стыда.
Как это? Так же как во сне, или... А тебе уже не больно? Ты не страдаешь?.. Да, тебе ведь, наверно, очень холодно? Сейчас, подожди...
Поднявшись, на негнущихся ногах, подходишь к ней. Долго не смеешь при-коснуться: зажмуриваешь глаза, открываешь снова...
Прости. Сняв варежки, касаешься двумя пальцами ее запястья: медленно, опасливо, как холки цепной собаки, которая смирно лежит, пригревшись на солнце, но в любую минуту может укусить. Тотчас отдергиваешь руку: Х-холодная... Пробуешь снова. Бережно укладываешь руки девушки вдоль туловища; укутываешь ее заскорузлым от крови плащом: Нет. Мало: так не согреешься. На снегу лежат платье и шерстяной свитер. Расстилаешь их поверх плаща, но снова не доволен. Только укрыв девушку собственным пальто, вздыхаешь с облегчени-ем: Вот так. Теперь лучше. Тебе теплее?
Странно, но самому тебе, как будто и не холодно. Наоборот, жарко. Чуть кружится голова и отчего-то больно дышать; в висках глухими толчками пульси-рует кровь. Сидя рядом с девушкой, на снегу, ты все смотришь в ее глаза; гово-ришь, сам не понимая: про себя, или вслух.
Ты очень красивая... Как Джульетта. Помнишь, когда монах дал ей лекарство, и все подумали, что она умерла. Но это была неправда... Тебя же не убили... Просто спишь. Потому что, кому это в голову придет?.. Когда человек убивает другого, то он себя убивает. Он живет, ходит, что-то делает, но он мертвый. Потому что убил в се-бе то, без чего нельзя жить – свою душу. Красоту убил... А как вообще можно без красоты? Это же... как небо. Как то небо. Как когда мы с мамой были у бабушки в де-ревне. В первый раз. Мне тогда было шесть лет. До этого я небо видел только в городе: тусклое такое, серое, и плоское. А здесь я увидел настоящее небо. Оно было огромное, прозрачное и синее-синее, с белыми и розовыми перышками, а еще круглое, как половин-ка шара, если смотреть изнутри. Я тогда весь день просто стоял и смотрел... И этот день... он был самый счастливый. А у тебя был самый счастливый день? Ты мне рас-скажешь, когда проснешься?.. Только просыпайся скорее.
Может быть, тебя поделили надвое – и каждая твоя половинка чувствует и мыслит по-своему? Ты знаешь, что она мертва, но не веришь. Как ребенок не ве-рит, что у родителей нет денег на дорогую игрушку. Мама рассказывала: когда умирает человек, его душа некоторое время остается возле тела: все видит и слы-шит. Она слышит тебя. Она все понимает. Стеклянные глаза уже не глядят так жутко. Обметанные, искривленные губы сложились в чуть приметную улыбку. Тоненькая ниточка, колебаниям которой звенит в унисон сердце, все тело, протя-нулась от нее к тебе. Ты уверен: что-то произошло. Что-то без разрешения поменяло местами звенья привычной цепи вещей, и теперь ты принадлежишь ей, а она – тебе; она – твоя тайна...
Почему-то почти все думают, что после смерти ничего нет. Особенно, взрослые. Но я им не верю. Просто они дураки: то, что они не могут понять, для них не сущест-вует. Я, например, не понимаю математику. Но я же не говорю, что ее нет, правда? А этот мир, где живут мертвые... Его можно увидеть, если тяжело болеть, и иногда, - во сне. Ведь сон и смерть, - это почти одно и то же... Я – видел. Я тогда лежал в больнице: врачи говорили, что я не выживу, но я выжил, и видел... Ты умолкаешь, с удивлением заметив, что гладишь ее по волосам, как бы успокаивая. В прикосновениях к хо-лодному лбу нет ничего неприятного; холод, так напугавший тебя вначале, почти неощутим. На миг представляется, что она только спит. Мерно вздымается грудь. Слышно тихое дыхание. Но разве люди спят с открытыми глазами?
Ну, почему ты молчишь? Вредная!.. Скажи что-нибудь, пожалуйста... У тебя же такой красивый голос... Как у мамы. Нет, лучше... Ну, почему ты со мной не хочешь поговорить? Я тебя обидел? Вы все, девчонки, такие – постоянно обижаетесь, сами не знаете, на что... Ну, не спи, проснись! Не надо спать! Ты во сне некрасивая! ты вдруг начинаешь сильно трясти девушку за плечо, как будто хочешь разбудить. Слезы холодят горящие щеки. Ну, что мне сделать? Что? Ну, не надо так! Ну, зачем?! Ду-ра проклятая!.. Но, опомнившись, мысленно коря себя за такую грубость, снова начинаешь тихонько ласкать смерзшиеся локоны. Долго молчишь, глядя, как от твоих прикосновений тают на ее восковом лбу снежинки; наконец, дрожащим шепотом, но вполне уверенно произносишь: Мы еще встретимся. Обязательно. Я обещаю.
Вдалеке слышны голоса. Ты узнаешь голос учительницы гимнастики; раз-личаешь в невнятных выкриках собственное имя. Тебя ищут.
Что делать?! Вскочив на ноги, озираешься по сторонам. Ее не должны най-ти; никто не смеет посягнуть на эту тайну, открытую одному тебе. Ее заметят, и здесь немедленно будет полиция. Девушку повезут в морг. Станут резать. Сама мысль о вскрытии вызывает тошноту. Но главное, - ты ее больше не увидишь. Никогда. Даже не узнаешь, где она похоронена. Ты не думаешь ни о ее близких, ни об убийце, который останется не наказанным... Желаешь только одного: скрыть тайну. Она твоя. Она не должна принадлежать другим: тем, кто не пой-мет; кто своей притворной жалостью, циничным хладнокровием, убьет девушку во второй раз.
Голоса все ближе; нужно спешить. Став на колени, начинаешь сгребать су-хой колкий снег; засыпать ее тело. Быстрее. Еще быстрее. Руки онемели, плохо слушаются, но обращать внимание на такие мелочи, - некогда. Ты не даешь себе ни секунды отдыха. Вскоре, над убитой вырастает невысокий снежный курган.
Успел.… Теперь никто тебя не найдет. Поднявшись, отходишь в сторону. Дышишь часто, неглубоко. Каждый вдох отдается в легких мучительной болью.
До свидания… Последний взгляд туда, где под снегом скрыта твоя тайна, и ты поворачиваешься; медленно, как сомнамбула, бредешь прочь, вверх, к краю овра-га.
IV. Мама: Тридцать девять и семь. Главный хулиган – это я. Не надо врача. Сон не приходит. А ес-ли растает снег? Мухи перед глазами.
Сынок, да у тебя жар! Тридцать девять и семь, говорит Мама, глядя на гра-дусник. В ее добрых карих глазах тревога, испуг, недоумение, но еще больше любви: ровной и лучащейся, как свет. Горе ты мое! Что же с тобой сегодня произош-ло?
Избили... Буцефал с Сайкой. В парке. Я от них убежал. Говорить больно. Твой голос слаб, но спокоен, будто речь идет о пустяке. Сидишь на кровати. Тебя сильно знобит; ты натянул фланелевую рубашку, колючий шерстяной свитер, но по-прежнему не можешь согреться.
Боже Ты мой! За что?
Просто так...
Бедненький мой... Мама садится рядом; прижимает тебя к своей груди. Зна-ешь, мы этого так не оставим. Завтра же пойду к твоему ректору и все ему расскажу. А может, перевести тебя в другую гимназию?
Не надо... поднимаешь ты на Маму свои воспаленные, блестящие глаза. Везде одно и то же. А ректор тебе не поверит. Самый главный хулиган, это я. Я лыжу сло-мал... Меня сегодня ругали.
Ладно, хватит разговаривать. Залезай под одеяло. Сейчас выпьешь аспирину, а ес-ли к утру, температура не спадет, придется вызвать врача.
Мама, не надо никакого врача, ладно? хрипишь ты.
Как это не надо?! Ты на себя посмотри, горюшко! Красный весь, как рак!
Стакан горячего чаю с малиной, три отвратительно горьких пилюли, и ты в постели. Лежишь, ворочаясь, тщетно пытаясь уснуть; кружится голова. Под одея-лом жарко: хочется сбросить его на пол, но Мама запретила. Из груди вырываются частые, глухие стоны. Иногда тебя мучают приступы кашля. Каш-лять очень больно; задержать дыхание и терпеть, пока хватит сил, пока в голове не начнется тошнотворный звон. А потом... Легкие, будто трут крупной наждач-ной бумагой. Неистово. В кровь. В клочья мяса.
Временами, ты подносишь ко лбу ладонь: горячий, или нет, - не разобрать. Болеть ты любил всегда. Температура – лучший повод не ходить в гимназию. Те-перь, внезапный мучительный недуг слишком тягостен: есть ли смысл радоваться такой вакации? Вдобавок, не дают покоя мысли о ней: в ближайшие дни, воз-можно даже, недели, до оврага не добраться; а если растает снег? Если курган привлечет чье-то внимание? Если его пожелают раскопать? Нет. Лучше не ду-мать. Сейчас вообще слишком тяжело думать. Мозг обложен ватой. Мысли разбегаются бусинами порванного жемчужного ожерелья. Их не собрать. Прихо-дится отступиться. Ты совсем ослаб. В голове звенит. Жирные черные мухи плавают перед глазами, как в тягучем сиропе. Тела ты почти уже не чувствуешь. Еще миг, и горячечная одурь сбрасывает тебя в черное забытье...
V. Возвращение: Серебро. Левитация. Спасать меня собираешься? Над городом. Шапка. Снова она. Обещаешь? Как красиво! Это о н и! Кольцо сжималось. Оставь неживую. Им что-то мешает? Лучше, убирайтесь.
Мальчик проснулся, когда была уже глубокая ночь; висевший над крышами яркий диск луны, поливал комнату мертвенным серебром. Контуры предметов, казались сотканными из зыбкой, светящейся, будто гнилушка, паутины.
Выпростав ноги из-под одеяла, Мальчик тихонько встал; привычным усили-ем приподнял свое тело над полом. Для разминки, покружил немного под потолком. Осторожно, без скрипа приоткрыв дверь комнаты, вылетел в темный коридор: здесь, громко, как метроном, тикали старинные ходики. Долетев до кон-ца коридора, едва не свалив впотьмах со стены оцинкованное корыто, Мальчик свернул влево, в кухню; опустился на пол. Подошел к окну. Там, внизу, на широ-ком заснеженном козырьке подъезда сидела Девочка; совсем маленькая, бе-ловолосая, в легком, розовом летнем платьице. Сидя на краю козырька, прямо на снегу, болтая в воздухе ножками, она улыбалась, и кажется, совсем не обращала внимания на двадцать градусов мороза.
Дура! – с досадой подумал Мальчик. – Разобьешься же!
Взлетев, чтобы достать верхнюю щеколду, он принялся поспешно открывать окно. Заклеенные на зиму полосами газет рамы, долго не поддавались. Наконец, свалив на пол цветочные горшки и банку с грибом, Мальчик распахнул первую раму. За ней вторую. Поднялся на подоконник, но вместо колючего декабрьского ветра, на него вдруг пахнуло ароматами цветов и пряной свежестью летней ночи. Он уже давно перестал удивляться таким странностям. Ведь здесь, даже законы природы отменялись другими, скорее, исключениями, чем правилами.
Мальчик спланировал с подоконника на козырек подъезда. Приблизился к Девочке.
- Спасать меня собираешься? - поинтересовалась она, с хитрецой глянув ему в глаза. Я уж о себе сама как-нибудь позабочусь. Не трать напрасно время. На восток лети. Ты знаешь, что нужно делать!
- Подожди, - проговорил Мальчик, но девочка вдруг вспорхнула, блеснув во тьме прозрачными, словно у стрекозы, крылышками, звонко рассмеялась, сдела-ла в воздухе кувырок, и исчезла в раскрытом окне кухни.
Внизу, у подъезда, за невысоким тыном, цвели тюльпаны и астры. Кашта-ны и липы вдоль дороги, были одеты пышной листвой, тихо шелестевшей от дуновения ветерка. Темная брусчатка еще не просохла от недавнего ливня; в воз-духе слышался резковатый запах озона.
Скинув колючий свитер, совершенно бесполезный в такую ночь, Мальчик плавно взвился вверх, над фонарным столбом, над деревьями, над домом, и поле-тел туда, где у горизонта, брезжила чуть приметная полоса еще далекого рассвета. Внизу, рассеченное проспектами и узкими старинными уличками, будто посохом Моисея, темнело море крыш. Мокрую брусчатку мостовой, прорезывали струны трамвайных линий. Мелькнула и исчезла широкая городская площадь, с готическим шпилем старой ратуши и памятником Освободителю. Политые лу-ной, блеснули золоченые маковки монастыря, осталась позади гигантская заводская труба из бурого кирпича; снова церковные купола, терновник и остро-лист костела, приземистые избы...
Впереди был парк. Мальчик долго кружил над верхушками сосен, не зная, как отыскать нужное место, и только почти отчаявшись, приметил внизу крохот-ный пятачок знакомой поляны.
Кажется, здесь... Он спустился, и, пройдя несколько шагов по сырой траве, неожиданно зацепил ногой что-то темное; нагнувшись, поднял меховую шапку. Странно, подумал он. Откуда она здесь, летом? - и на всякий случай, нацепил ее на голову. Шапка сильно намокла. Тесемки порвались, и уши забавно торчали в разные стороны. Мальчик огляделся, припоминая, куда нужно идти, а затем, почти бегом припустил к неширокому просвету между соснами. Свет луны почти не проникал сквозь густую хвою. Мальчик пробирался среди могучих стволов, сквозь кусты и валежник больше ощупью, поминутно рискуя споткнуться, заце-питься одеждой, или поцарапаться об острые сухие коряги. Пахло сыростью. Здесь было немного прохладнее, чем в городе, и Мальчик уже жалел, что так оп-рометчиво сбросил свитер. Пару раз он оскальзывался, падая на раскисшей глине, порвал рукав ковбойки, и едва не скатился кубарем в овраг.
У крутого, осклизлого глинистого склона, Мальчик поднялся в воздух, и, пролетев несколько метров, опустился в центре оврага; тут было светлее. Рассте-ленный на траве коричневый плащ, и тоненькую, стройную девичью фигурку в белом платье, он различил без труда.
Сон Девушки был тревожен; она прерывисто дышала, ворочалась, сучила ногами, а иногда, задохшимся голосом, выкрикивала что-то бессвязное. Мальчик подошел, стал рядом, и начал робко переминаться с ноги на ногу; разбудить ее не хватало смелости.
Да, поспи еще немножко, – произнес он шепотом. Нам, ведь, некуда спе-шить, правда?
Что говорить, как вести себя, когда Девушка проснется, Мальчик не знал. Он дрожал от волнения понимая, что вся его решимость вдруг куда-то исчезла. Ему захотелось домой, под одеяло. Захотелось забыться, чтобы хоть какое-то вре-мя ни о чем не думать, ни за кого не переживать. Ведь так прекрасно, когда ты никому не нужен и никто не нужен тебе, но...
Что-то в нем противилось такому малодушию. В сердце вдруг беспокойно, колко зашевелилось знакомое чувство досады на самого себя. Почти как неделю назад, когда в квартире сломался замок. Было воскресенье. Маму срочно вызвали на службу, и она попросила Мальчика никуда не уходить до ее возвращения. Мальчик пообещал; часа два, он честно просидел дома, но все-таки не выдержал: ушел. Прошлым вечером Мальчик видел на помойке несколько книжных связок, и ему хотелось покопаться в этой макулатуре, пока ее не увезли на свалку. Мама вернулась раньше него. Она ничего ему не сказала: Мальчик прочел все в ее гла-зах.
Я обещал...
Присев перед Девушкой на корточки, Мальчик глядел в ее лицо: оно как будто светилось изнутри, и оттого казалось еще красивее.
Да, я обещал... А ты? Ты мне можешь кое-что пообещать? Не бойся, это со-всем нетрудно. Просто пообещай мне, что я тебя когда-нибудь увижу... Там. Да, там, а не здесь. И пусть, хотя бы будет зима. Пусть будет очень холодно. Это ведь, неважно, правда? Пусть на тебе будет какая-нибудь шуба и шапка. И ты просто пройдешь мимо. Нет, ты можешь даже не оборачиваться, просто пройти мимо, и все. Мне хватит. А еще... Ты, наверно, любишь цветы? Пообещай, что кто-нибудь подарит тебе букет цветов, которые ты любишь. Только не розы, потому что они не пахнут... И что пройдешь босяком по траве... Рано утром, когда роса... А еще, знаешь, когда лето, жара, и вдруг, такой свежий ветер в лицо. Это так здорово... Обещаешь?..
Странный шелестящий звук, которого Мальчик, поначалу не заметил, ро-дился на самой границе слуха и начал медленно нарастать. Он насторожился. Прислушался, огляделся по сторонам.
Между соснами, окаймлявшими котловину, со всех сторон тянулись к небу клубы нежно-розового тумана; дымка тихонько колыхалась. Вкрапленные в ту-ман, ярко мерцали то, угасая, то, вспыхивая снова, разноцветные звезды. Почти у самых верхушек сосен, вставали, похожие на гигантские арки, трепещущие раду-ги.
Как красиво! – подумал Мальчик. Здесь постоянно что-то меняется. И это хорошо: так гораздо интересней.
- Проснись, - прошептал он, осмелившись Девушку за плечо. Та, не отозва-лась, по-прежнему неровно дыша и ворочаясь во сне. – Посмотри, как здесь здорово!
Вдруг, розовая стена тумана стала быстро темнеть; вскоре она сделалась фиолетовой. Звезды и радуги померкли. Вместо них, возникли большие пунцо-вые шары, которые плавали в тумане, будто хищные рыбы. Стволы сосен, как в расфокусированном бинокле делались кривыми и толстыми, утончаясь книзу в почти неприметную нитку и опять распухая уродливыми, рыже-зелеными гри-бами.
Они... – пробежал по спине Мальчика скользкий холодок. А когда шары начали лопаться, с негромким шипением выпуская клочья бархатной тьмы, у не-го и вовсе не осталось сомнений. Причудливые клубы тьмы, подрагивая, расплывались по воздуху, словно вылитые в воду чернила. – Как не вовремя!..
Те, кто приходит по ночам, - мастера создавать красивые иллюзии. Они – великие лжецы: скитаясь здесь, Мальчик не раз убеждался: сколько ни убегай из их сетей, новая фата-моргана, опять введет тебя в заблуждение. Да и можно ли заранее распознать их поступь, когда число обличий, которые они принимают – бесконечно? Искусные охотники, они идут по следу жертвы, чтобы впрыснуть в ее душу яд, как паук впрыскивает свой желудочный секрет в тело мухи.
- Проснись! Слышишь, проснись скорее! – закричал он, сильно тряхнув Де-вушку за плечо. – Здесь опасно! Здесь нельзя...
Но не получил ответа. Кольцо тумана вокруг котловины, стягивалось. Чер-нильный дымок над лопнувшими шарами унес ветер; из рваных прорех, дрожа, по-змеиному извиваясь, поползли темно-фиолетовые энергетические волны-щупальца. Те, кто приходит по ночам, открыли свое настоящее лицо. Стаями ги-гантских, перевитых между собой гадюк, они устремились со всех сторон к нему и девушке.
-Проснись! Уходить нужно! Скорее! Ну, пожалуйста... – глотая слезы, кри-чал Мальчик. Волны замкнули их в ровное двухметровое кольцо; они басовито гудели у его края, но продвинуться дальше, отчего-то не решались.
«ПОЛУЖЖИВОЙ»! – вдруг прозвучал в мозгу Мальчика, бездушный сталь-ной голос. Тот вздрогнул, как от удара током. На его памяти еще не случалось, чтобы безмолвные охотники пытались с ним заговорить. – «УЖЖХОДИЖЖ... ОЖЖТАВЬ НЕЖЖИВУЮ... УЖЖХОДИЖЖ... ТЕБЯЖЖ ЖНЕ ТРОНУТЖ... ОЖЖТАВЬ... ОНА НАЖЖА... НАЖЖА...»
- Вы? Зачем? Нет... – прошептал Мальчик, но из-за крови, которая пульси-ровала в висках, не расслышал собственного голоса. Конечно, сейчас им нужна только Девушка. Ради более лакомой и крупной добычи, те, кто приходит ночью, даже готовы, против своих правил, упустить жертву помельче. Мальчик схватил дрожащей рукой податливую, нежную ладонь Девушки и приготовился защи-щать ее до последнего.
«ПРОТИВИЖЖСЯ... БЕЖЖУМЕЦЖ... ЭТОЖЖ ТЕБЕ НЕ ПРИНАДЛЕЖЖИТ... УЙДИЖЖ... ДЖАЙ ЖЖАБРАТЬ... БУДЕТ ХУЖЖЕ»...
Что им мешает? – подумал Мальчик.
«МЕЖЖАЕТ... ТЫЖЖ МЕЖЖАЕЖЖ... ЭТОЖЖ НЕ ТВОЁ ДЕЛОЖЖ... ОЖЖТАВЬ НЕЖЖИВУЮ»...
Защита?..
Те, кто приходит ночью, не властны над миром дня. Они проникают туда только в виде дурных мыслей и страхов, потому, любой предмет материального мира, окажись он во сне, стал бы защитой. Мальчик никогда этого не забывал, и, ложась спать, обязательно сжимал в кулаке монету, или оловянного солдатика. Но не сегодня. Или он что-то упустил из виду?
«ОЖЖТАВЬ... ПОЖЖАЛЕЕЖЖ»...
- Да вот она! Вот! Придурок! – Мальчик ударил ладонью по мокрому, сва-лявшемуся меху шапки у себя на макушке. - Сайка же ей утром в футбол играл!
«ОЖЖТАВЬ»...
- Да идите вы знаете, куда!
«ГЛУПЕЦЖЖ»... - проскрежетал стальной голос. Внезапный припадок сла-бости и головокружения, чуть-чуть не повалил Мальчика на спящую Девушку.
«НАЖЖА... НАЖЖА»...
- Нет... – промолвил одними губами Мальчик. В глазах потемнело. При-держивая ослабшей рукой шапку, он плавно осел наземь; уронил голову на грудь Девушки. – Гады... Все равно вы ничего не сделаете... не сможете... вы можете только силу у меня отобрать, но это пройдет... всегда проходило... Лучше убирай-тесь. Нечего вам тут делать...
На секунду все стало черным; где-то между краснеющими веками, родился серый утренний свет...
VI. Фетиш: Не уберегли, мамаша, ребенка. Выбросьте немедленно! Нельзя. В печку ее. Отдайте мою шапку. Я умываю руки. Расстояние в 1000 верст.
У твоей постели седовласый, с подкрученными пышными усами, доктор: на носу – старомодное пенсне; в ушах – оливы фонендоскопа; поверх коричневого, в полоску, пиджака белый халат.
Н-да-с, вздыхает он. Не уберегли, мамаша, ребенка. По-видимому, Pneumonia Cruposa.
Доктор, слышен где-то над головой мамин голос: серьезный; какой-то бес-цветный. Насколько это опасно?
Вы, мамаша, дурочка, или притворяетесь?! Необходима НЕМЕДЛЕННАЯ гос-питализация! Сию же минуту вызывайте карету скорой помощи, иначе, черт побери, я ни за что не ручаюсь!
Жарко. Выпростав из-под одеяла руки, кладешь их вдоль туловища.
Постойте, а что это за мерзость у него в руке?! Доктор даже привскакивает на стуле, – видимо, от возмущения.
Ты, слегка поднимаешь вверх правую руку: в ней – ухо шапки. Выглядит шапка отвратительно: рыжий мех свалялся от непросохшей грязи.
Получилось! думаешь ты. Слабо улыбаешься горячим, запекшимся ртом.
Твоя шапка? удивляется, склонившись над тобой, Мама. Откуда она, малыш? Ты же ее потерял...
В ответ, с трудом мотаешь головой; шепчешь чуть слышно:
Так надо, мама...
Давай-ка ее сюда. Смотри, какая грязная! Все одеяло испачкал! И откуда ты ее только вытащил, горюшко? Мама берет за шнурок свободное ухо шапки. Ты, - резко тянешь ее на себя. Вырвав шапку из маминых рук, прячешь ее под одеялом.
Не дам, мама, нельзя.
Это еще что за фокусы, молодой человек? возмущается доктор. Встает. Подхо-дит к кровати. Сейчас же отдайте эту дрянь! Или желаете, к вашему состоянию, присовокупить еще какую-нибудь инфекцию?
Не надо, тихо стонешь ты. Нельзя...
Бросьте эти глупости! грозно восклицает доктор. Он приподнял одеяло, и с силой дергает шапку из твоих рук; противиться невозможно: ты слишком слаб. Это средневековое варварство, мамаша, содержать ребенка в таких антисанитарных условиях. В печку ее! Держит он шапку брезгливо, за завязку, двумя пальцами.
Отдайте! Отдайте, пожалуйста!.. вскакиваешь с постели. Слишком резко. В голове звон. Тебя снова начинает колотить озноб, а к горлу подбирается рвотный спазм. Едва стоишь на ногах. Глядя на доктора полными отчаянной мольбы гла-зами, тянешь руку:
Доктор, миленький, пожалуйста!
Немедленно ложитесь в постель! Вы с ума сошли!
Сынок, что ты?! подбежав, Мама хватает тебя за руку: Ложись!
Отдайте мне шапку! громко всхлипываешь ты; воспаленные глаза блестят еще сильнее, – от слез. Выпростав руку, медленно идешь прямо на доктора. Тот, невольно пятится.
Безобразие! Вы бредите!
Отдайте...
Да чтоб вы провалились со своей шапкой! Все! бросает он на маму гневный, чуть растерянный взгляд. Вызывайте карету, мамаша, отпаивайте его валерианой, - де-лайте, что хотите. Как говорил Пилат, - я умываю руки. Я, к сожалению, педиатр, а не психиатр!
Спасибо... Приняв свой фетиш, с улыбкой идешь обратно к кровати. Каждый шаг дается с большим трудом: кружится голова; перед глазами летают радужные пятна. Кажется, расстояние от середины комнаты до кровати, стало дорогой, верст в тысячу. Холодно; озноб сводит мускулы. Еще шаг, и машинально схватив рукой простыню, ты оседаешь на четвереньки. Приступ рвоты мучительнее каш-ля: хрипишь, стонешь, судорожно глотаешь воздух. Мама пытается поднять тебя; прямо на ее руках ты проваливаешься в черноту...
VII. Иллюзион: Где я? Считай меня другом. Я сплю? Например, можно летать. И драконы, тоже. Навстречу солнцу. Океан. Смотри, это же я! Не люблю самообмана. Человек в черном пальто. Поиз-деваться надо мной захотел, придурок?! Листья. Ты... погибнешь. Вслед за ней.
- Где я? – тихо спросила она.
Мальчик виновато посмотрел на нее и не нашелся, что ответить.
- Откуда я тебя знаю? Я, кажется, спала? Или не спала? Ты был рядом. Го-ворил что-то... Господи! Как все перемешалось в голове! Этот сон... ужасно! Ты кто? Где мы могли познакомиться? Подожди, дай вспомню... ты, наверное, тетин племянник? Она приезжала с тобой в прошлом году к нам на Рождество. Нет?..
Распластавшись на мокрой траве, Мальчик моргал спросонья глазами и глядел в яснеющее небо. Его правая рука лежала поверх ладони Девушки; в ле-вой, он сжимал мокрое ухо шапки. Ничто не нарушало спокойствия раннего лесного утра, – лишь среди сосен лениво колыхалась пепельная, вязкая хмарь ту-мана. Просто тумана: те, что приходят ночью, не оставили по себе и следа.
- Я... – резким, неловким движением, Мальчик отнял руку и, глядя в землю, сквозь зубы проговорил: – Считай меня просто другом.
- Другом? – Девушка тихонько хмыкнула. – Забавно. Таких... друзей у меня еще никогда не было. Я все поняла: ты влюбился.
- Я?.. Нет, – сказал Мальчик и покраснел.
- Малолетний воздыхатель! – засмеялась Девушка. – Какое чудо! – но тотчас, резко осеклась. – Слушай, где мы? Куда ты меня затащил? Место, какое стран-ное... оно похоже на... Господи! А почему сейчас лето? Ведь была зима... я точно помню, что была зима.
Мальчик молчал. Как много вопросов! – думал он. – Прости, я, правда, не знаю, что тебе сказать... Я думал, ты сама, а если...
- Какой страшный сон... Глаза... жуткие, налитые кровью... шрам на губах... Господи! Только бы не вещий! Сны, ведь, иногда сбываются... знаешь, я, наверное, так долго спала, что до сих пор не могу прийти в себя: сплошной сумбур в голове. Почему это место так похоже на... только тогда была зима, а теперь – лето... Не так страшно, зато непонятно. Слушай, друг, а может быть, я все еще сплю? Ты мне, случайно, не снишься?
Конечно! – обрадовался Мальчик. Это же все-все объясняет!
- Снюсь, – промолвил он с улыбкой. - А как ты догадалась?
- Слишком все это необычно. Немного напоминает бред.
- Зато, у сна есть свои преимущества.
- Какие, например?
- Например, можно летать.
- Летать? – скептически отозвалась Девушка. Похоже, только на миг, пове-рив собственному предположению, она сразу же засомневалась.
- Хочешь сказать, обманываю? – Не дожидаясь ответа, он вскочил, и с места, взмыл к самым верхушкам сосен. В воздухе он исполнил мертвую петлю, после чего резко спикировав вниз, опустился к ее ногам. Круглыми от удивления глаза-ми глядя на Мальчика, Девушка долго не могла проронить ни слова.
- Значит... действительно сон? – сказала она, наконец.
- Разумеется.
- А у меня так... получится? – робко взглянула на него Девушка.
- А почему же нет? – удивился Мальчик. – Главное, - первое усилие. Встань, выпрямись, напряги мускулы насколько сможешь, знаешь, так, чтобы руки стали трястись, - и все получится.
Девушка сделала, как он велел, и сама не заметила, как на полметра при-поднялась над землей. Опомнившись, она громко вскрикнула, сверзилась обратно, и тотчас рассмеялась собственной неловкости.
- Ты, главное, не нервничай, – посоветовал Мальчик. – Все хорошо.
- Вот уж не думала, - сказала она сквозь смех, - что когда-нибудь стану валь-кирией!
- А ты, разве, никогда не летала? В детстве?
- Я... я не помню, – растеряно откликнулась она. – Может быть. Но если че-стно, - напрочь забыла, как это делается.
- Неважно. Есть шанс вспомнить. – Мальчик водрузил на голову, как венец, свою многострадальную шапку, несильно сжал в ладони руку Девушки, и, не спросив разрешения, увлек ее за собой.
- Сумасшедший! Поосторожнее, я боюсь! – взвизгнула она, глянув вниз.
- Это пройдет, - заверил он, и вдруг, довольно резко рванул ее еще выше, к самым верхушкам сосен, а потом отпустил руку.
- Что ж ты делаешь, садист малолетний?! – закричала Девушка, подумав, что непременно упадет. – А если у меня акрофобия?!
- Что?
- Если я высоты боюсь?
- Во сне, - с удивившей его самого назидательностью отозвался он, - можно бояться чего угодно, только не высоты. В ней-то, как раз, ничего страшного и опасного нет. Она никогда не обманывает, - не то, что земля.
С ощущением полета, Девушка освоилась довольно быстро. Она тотчас по-забыла обо всем, и, визжа от восторга, устремилась наперекор ветру. Даже Мальчик, насилу поспевал за нею.
- Господи! Хорошо-то как! Даже просыпаться не хочется!
Просыпаться не хочется... – машинально повторил он про себя. Эта фраза кольнула его тупой иголочкой в сердце, но несильно, лишь как смутное напоми-нание... Просто, девушка была рядом, говорила с ним, и он уже почти поверил, что все хорошо, что ничего страшного никогда и не было. Мальчик даже испугал-ся, было, такой уверенности, но решил: главное – то, что происходит сейчас. Думать о чем-то другом, совершенно не хотелось.
- Послушай, а что это за животное у тебя на голове?
- Это оберег, – серьезно ответил Мальчик. – От всякой нечисти.
- А во сне водится нечисть?
- Сколько угодно!
- Какие-нибудь трехголовые драконы, или джинны?
- И драконы тоже.
- И ты будешь меня от них защищать?
- Конечно!
- Господи! Какой ты забавный! Знаешь, ты мне нравишься.
- Правда? – вздрогнул мальчик.
- Зачем мне лгать? Будь моим рыцарем! Я буду сидеть в высокой башне: во сне ведь есть высокие башни? А ты придешь, до смерти закидаешь дракона шап-ками, и освободишь меня. Кстати, почему ты такой грустный?
- Я? С чего ты взяла?
- Это заметно. У тебя очень несчастный вид... Ей Богу, хочется тебя пожа-леть. Тебя кто-то обидел?
- Нет. Хотя... Это на меня все обижаются. Сегодня, например, Буцефал: он обиделся из-за того, что слишком мало меня самого обидел.
- Бедный! – сокрушенно вздохнула Девушка. - У тебя и друзей, наверное, нет?
- Зато много врагов. Хотя... Они просто другие, или я сам другой, не знаю. Я не понимаю их. Например, все в нашем классе мечтают стать военными. А когда я спрашиваю, неужели им так хочется убивать людей, мне говорят, что это не лю-ди, а враги, и к ним нужно быть беспощадным. Они мечтают о славе, об орденах... А, по-моему, война, это самое страшное, и самое глупое, что есть в мире. Ведь, разве враги, - не такие же люди? Разве они как-то по-другому устроены? Нет, я, наверно, что-нибудь не так говорю. Если кто-нибудь... вобщем, если кто-нибудь сделает что-то страшное с тем, кто мне очень дорог, да и не только это, то я... Я не знаю, смог бы я его простить и не считать врагом... Я об этом много думал. Ка-жется, мне будет его очень жалко, потому что таких людей всегда жалко, но он все равно будет враг, хотя это неправильно... Это вопрос очень трудный, но он, ско-рее, не о войне. О совести, наверно. А когда человек тебе ничего не сделал, и тебе приказывают его убить... Зачем? За что? Вот этого я не понимаю. А они – восхи-щаются войной. Они знают наизусть все модели танков, или самолетов, а если я не хочу ничего этого знать, то я – дурак...
- Все понятно. Кажется, со мной когда-то было то же самое. Я считала свою гимназию тюрьмой, куда меня заточили неизвестно, за что. Я тогда вспоминала свои детские грехи, например, как разбила банку с вареньем, когда лезла за ней в буфет без спроса, и думала: неужели только за это?.. Там никто никого не любил, а все только врали, чтобы не дай Бог не выйти за рамки «официальной» правды... Если ты хоть чуть-чуть выделяешься из толпы – тебя презирают... Впрочем... еще хуже, если тебя пытаются переделать: тут, самое главное – остаться самим собой, не сломаться. Но даже если сломаешься, покоришься, то все равно не сотрешь эту границу, которая проведена между ними и тобой, не избавишься от одиночест-ва... А одиночество убивает не хуже танков. Бедненький... По-моему, ты как никто этого заслуживаешь: теперь, я просто обязана стать твоим другом. Ведь ты этого хочешь?
- Да... – тихо пролепетал Мальчик, чувствуя, как его щеки заливаются крас-кой.
Девушка взяла его за руку, и нежно улыбнувшись, сказала:
- Все будет хорошо...
- Я верю, – вздохнул в ответ Мальчик.
- Послушай, а куда мы все-таки летим?
- По-моему, это неважно.
- Ты прав, – снова улыбнулась она. – В таком случае, вперед, мой друг! На-встречу солнцу!
Казалось, они знакомы много лет и понимают друг друга с полуслова. Мальчик даже не мог припомнить, когда в последний раз был так счастлив. Мо-жет быть в деревне, когда он увидел небо; может, в один особо памятный день рожденья, а может, и никогда. Он смотрел, как струи ветра резво играют рдею-щей кисеей ее платья, каштановыми волосами, политыми киноварью восходящего солнца, как весело лучатся ее глаза... Он наслаждался этим хрупким счастьем, и мечтал только о том, чтобы оно никогда не кончалось. Неважно, там, наяву, или здесь, на стыке смерти и сна, но он наконец-то обрел друга. Настоящего друга... Что может быть важнее и прекраснее этого?..
Выплыв из-за червонного золота облаков, солнце превратило лес в океан, подернутый подвижной голубоватою хмарью. Его волны искрились, как живой хрусталь, переливались всеми цветами радуги и текли в нескольких направлениях сразу.
- Как красиво! – воскликнула Девушка, глянув вниз. – Что это?
- Не знаю, - ответил Мальчик. – Здесь постоянно все меняется. Это сон. В нем ничему не надо удивляться.
- А если спуститься, посмотреть поближе?
- Только не слишком низко. Может быть опасно.
- Чушь! Какие опасности могут быть во сне? Даже если меня съедят твои драконы, настанет утро, и я проснусь.
Мальчик печально вздохнул, но не сказал ни слова.
Над перламутром волн, словно на киноэкране, двигались тени. Чем ближе к воде, тем отчетливее они становились, обретали цвет и плоть, оживали. Стре-мясь наперекор друг другу, хрустальные пенистые барашки рождали сотни странных картин: осколки каких-то событий, лица. Шорохи и вздохи волн, напо-минали людские голоса...
- Смотри, это же я! – изумленно пролепетала девушка.
Небольшая, залитая ярким солнцем комната: салатные обои; часы с маят-ником, в виде забавного клоуна; детские рисунки. В углу – аккуратно заправленная кровать. Рядом, маленький столик, на котором лежит альбом для рисования, разбросаны цветные карандаши и сидят несколько кукол; высокий книжный шкаф со стопкой пыльных картонок наверху. На подоконнике дремлет большой серый кот. Девочка в цветастом коротком платице, большеглазая, со смешными, короткими косичками, подходит к подоконнику. С трудом подымает кота на руки. Выйдя из комнаты, направляется по темному коридору к дверям.
Мамочка, я пойду, кричит она в коридор; не выпуская кота из рук, тянется к барабанчику замка. Коту, подобные эволюции, кажется, глубоко безразличны.
Подожди, слышен за спиной женский голос. Вот, возьми пятиалтынный, зай-ди в булочную, если будет по пути. Высокая, изящная женщина в зеленом платье, считая мелочь, подходит к девочке.
Послушай, дочка, оставь Веспасиана в покое, - не мучай животное.
Ну, мам, пусть он тоже погуляет.
Отпусти, это ему вредно. Еще, пожалуй, убежит куда-нибудь, - потом и не сы-щешь.
Ну, мама, ну, пожалуйста! Он не убежит. Правда, Веспасиан?
Ну, посмотри, он же только что пообедал: ему банально хочется спать, а ты, тащишь его куда-то. Какой шок для несчастного зверя! Дай его сюда.
Ну, мам...
Хватит, дочка. Если ты хоть немного любишь своего кота, не надо к нему при-ставать.
Девочка вздыхает. Отдает кота матери. Та, взамен, протягивает ей монетку.
И поскорее возвращайся, иначе мы, с Веспасианом, станем волноваться.
Хорошо, мама, угрюмо бросает девочка и, открыв дверь, спускается по лест-нице...
- Что случилось? – с тревогой проговорил Мальчик, заметив, что Девушка тихо плачет.
- Но ведь это же... – неправда, - отозвалась она, всхлипнув. – Ни в какую бу-лочную мама меня не посылала. Она не заметила, как я вынесла Веспасиана. А на улице, он, всегда такой спокойный, как с цепи сорвался: выскочил из моих рук и побежал на дорогу. Прямо под колеса... Я потом недели две не могла прийти в себя. Все плакала. А это? Постой, это же мой день рожденья! Снова ложь. На него тогда никто не пришел: я поссорилась со своей лучшей подругой, и она восстано-вила против меня всех... Господи! Как странно! Это моя жизнь, такая, какой она могла бы быть, если... – голос Девушки дрогнул. – Что это? Насмешка воображе-ния, или... Послушай, у тебя, ведь, наверное, бывало в жизни...
- Я понимаю, о чем ты говоришь, - ответил Мальчик. – Всегда все происхо-дит не так, как бы хотелось. А потом, когда ничего уже не исправишь, начинаешь жалеть, фантазировать... прокручиваешь это в голове, и представляешь, что бы ты сделал, или сказал бы, если б можно было все заново повторить, успеть куда-нибудь вовремя, куда не успел...
- Или не пройти мимо, когда судьба дает тебе шанс, - резюмировала Девуш-ка. – Но машины времени не существует, как бы порой ни хотелось, чтоб она была...
- Давай улетим отсюда, - помолчав с полминуты, со вздохом проговорила она. – Не люблю самообмана.
Мальчик кивнул, скорбно поджав губы.
Но тут, прямо перед ними возникла новая картина. Невольно задержав на ней взгляд, Девушка уже не могла отвести глаз от этого миража: такого яркого, что он казался осязаемым. Как зачарованная, она рассматривала большой, чуть скособоченный, крытый тесом деревенский дом: резные наличники, точеные ба-лясы крыльца, купы красно-золотых деревьев над терракотовой крышей. Позади дома, виднелся заброшенный яблоневый сад, невысокий частокол, сараи, пустая собачья будка, колодезный сруб. К дому вела узкая, раскисшая тропинка, теряв-шаяся справа, за холмом, там, где пламенел осенний лес. Свинцовое небо неприветливо хмурилось, грозило скорым дождем.
Мальчик заметил, как сильно заволновалась Девушка, когда из-за холма вышел, неспешно шагая по тропинке, длинноволосый молодой человек в очках и черном пальто. В руках он держал букет белых астр.
Молодой человек подошел к дому. Стал у порога, точно в нерешительности, но затем все - же поднялся на крыльцо; несколько раз, тихонько стукнул дверным молоточком.
Лязгнул засов. На пороге возникла пожилая женщина в переднике и клет-чатой юбке.
- Здравствуйте, - застенчиво вымолвил юноша.
- Ах, это вы, mon cher?; - сплеснула руками хозяйка. – Bon jour! ; Не утерпе-ли-таки, сюда, в нашу глухомань забрались! Ну, проходите, проходите. Она скоро придет: voyez-vous, elle; в это время всегда гуляет. Проходите, не смущайтесь... Все было настоящим. Мальчик чуял дыхание осеннего ветра, слышал запах лесной сырости и прелой листвы. Он смотрел на девушку. Она была бледна; каза-лась немного испуганной, но вместе с тем, странно счастливой.
- Что случилось? Еще одна упущенная возможность, да?
- Это тоже только картинка? – глухим, бесцветным голосом, не оборачива-ясь, спросила она. – Сейчас все рассыплется? Но ведь этого... не может быть... это слишком жестоко... Зачем ты меня сюда притащил?! – вдруг глянула она на маль-чика. В ее глазах блестели слезы. – Зачем? Поиздеваться надо мной захотелось, придурок?!
Девушка умолкла и вдруг, робко протянула к миражу руку. Пальцы ее кос-нулись ветки дерева. Она невольно отпрянула, но потом снова тронула ветку и сорвала желтый осенний лист: задумчиво повертела его в руках, не удержав, уро-нила вниз; сорвала еще несколько листьев. Улыбнулась.
- Настоящие? – чтобы хоть что-то сказать, поинтересовался Мальчик. Он ничего не понимал.
- Я, пожалуй, прогуляюсь... – проговорила Девушка, словно размышляя вслух. – Туда.
- Не надо, подожди! – Мальчик схватил ее за руку. - Это может быть опасно! А вдруг, это ловушка какая-нибудь?
- Ну, что ты ко мне пристал, Питер Пэн несчастный? Я без тебя разберусь, можно? Катись отсюда!
- Не надо так, пожалуйста... я же только хотел...
- Отстань, я сказала! Иди, со своими драконами воюй. Вообще, что ты о себе возомнил, Филиппок? – огрызнулась она, и, высвободив свою руку, влетела в осенний пейзаж.
- За что? – прошептал мальчик, утирая кулаком подступившие слезы. – Глупая! Ты же не знаешь здесь ничего! Я думал, мертвые что-то знают, а они, - со-
_____________
1. Дорогой мой (фр.)
2. Добрый день (фр.)
3. Видите ли, она... (фр.)
всем как живые! Даже глупее... Почему ты так? В чем я перед тобой виноват? Ты же не знаешь, какие бывают ловушки, ты же там... «погибнешь»? – другого опре-деления подобрать он не мог. Глядя, как Девушка быстрым шагом направляется к дому, он сглотнул ставший в горле комок, и последовал за нею.
VIII. Jedem das seine: В овраге. Мертвый город. Ты ангел? Тебе придется ее забыть. Снова океан. Что с ним? Я не хотел говорить... Отмучилась, малышка. Отдайте моего сына! Этого не бу-дет! Ну, уймись, уймись.
Провалившись по колено в сугроб, Мальчик стоял в центре огромной лес-ной балки. Кругом был только белый, зернистый снег, черные стволы сосен и серое, слепое небо.
- Ты где? – снова крикнул он, оглядываясь по сторонам. Ответа не было; од-но гулкое, раскатистое эхо откликалось на звук его голоса.
- Подонки... – прошептал Мальчик, – когда вы все друг друга переедите?! – стиснул зубы и, завыв как от боли, принялся со злостью расшвыривать ногами снег. В глазах блеснули слезы. Он несколько раз всхлипнул, как-то вдруг обмяк и, дрожа от беззвучного плача, тяжело опустился в сугроб. – Лживые... лживые тва-ри... Ну, почему-у?!
- Почему?! – Мальчик резко вскочил на ноги, метнулся в воздух, и полетел над соснами, сам не зная, куда. Впереди, таращил темные, ослепшие окна, город: безмолвный, безжизненный, повитый саваном тяжелых сугробов и отпетый мете-лью. Мальчик долго кружил над белыми крышами, перелетая из одного мертвого квартала в другой. Льдистый воздух обдирал легкие; Мальчик ослеп и оглох от ревущего, мчащего навстречу ветра, но только увеличивал скорость. Наконец, присев в изнеможении на скамейку, в одном из скверов, он припал щекой к чу-гунному цоколю фонаря, и снова заплакал.
Над заиндевелыми липами сквера, чахоточно румянилось солнце. Один из его лучей, вдруг отделился и робко тронул Мальчика за плечо. Тот вздрогнул. Ог-ляделся по сторонам, но никого не увидел.
«Тебе больно»? – достиг сознания вкрадчивый голос: строгий, но в то же время мягкий, какой-то сочувственный. – «Это понятно. Ты, как тебе кажется, по-терял самое дорогое...»
«Где ты»? – подумал Мальчик. – «Почему я тебя не вижу»?
«Человеческий глаз, не может меня увидеть», - был ответ. – «На это способ-но только сердце...»
«Ты ангел»?
«Это неважно. Если тебе хочется, называй меня ангелом. Я не против».
«Чего ты хочешь»?
«Тебе? Только добра. А чего хочешь ты сам от этой несчастной души»?
«Куда вы ее дели?! Что с ней?!»
«С нею все хорошо, в отличие от тебя. Так зачем ты преследуешь ее»?
«Я... я не знаю, как это сказать, но... я должен... Она... мой друг. Я просто... не хочу потерять...»
«Друг? Ты полагаешь? А стремится ли она сама к этой дружбе»?
«Она говорила...»
«Говорила. А потом сама же и сбежала от тебя».
«Это она... так. Главное – я обещал ей, что...»
«Главное то, что у вас слишком разные пути. Каждому свое, мой друг. Знай же, что когда душа расстаётся с телом, она ещё некоторое время блуждает на гра-ни смерти и сна, чтобы привыкнуть к новой реальности. Но очень скоро, эту грань сменит другая. Та, которую не пересекал, и никогда не пересечет никто из живых. Там, её ждёт испытание, а после – Свет, или Бездна. Разумеется, ты хочешь её спа-сти. Спасти от смерти... Как смешно это звучит! Смешно, ибо нелепо... Только в сказке Орфей ходил за Евридикой в царство мёртвых, однако, если помнишь, да-же у него ничего не вышло. Ни ты, ни любой другой на твоем месте, не смогли бы нарушить закон мироздания. Он непреложен, и тебе все-таки придется о ней за-быть. Кстати, лучше сделать это теперь: потом может быть еще больнее».
«Я тебе не верю. Вы врете! Вы всегда постоянно врете, вы...»
«Даже так?! Ты слишком дерзок, мой друг. Смотри, как бы после не при-шлось раскаяться».
«Не надо! Не говори ничего!..»
«Не желаешь слушать? Тогда, может быть, не откажешься кое на что по-смотреть? Там, в Зеркале Вечности, ты не увидел самого главного: не хочешь ли взглянуть сейчас? Может быть, хотя бы это тебя отрезвит»?
В глазах Мальчика потемнело. Мгновение, и он снова парил над текучим перламутром океана. Наслаиваясь друг на друга, его обступили миражи, среди которых самым ярким, отчетливым, казался призрак в белом халате. Призрак Мамы...
Шершавые оштукатуренные стены, до половины выкрашены зеленым. Бе-лые двери палаты; эмаль потрескалась, облупилась. Мама стоит у дверей. Выглядит она бледной, осунувшейся. Щеки ввалились, глаза покраснели, как буд-то от слез, или долгого недосыпания. Волосы уложены неопрятно. В них виднеются серебристые нити, которых ты прежде не замечал. Рядом, теребя кар-ман халата, стоит высокий молодой врач, в очках, с аккуратной норвежской бородкой.
Что с ним, незнакомым, чужим голосом спрашивает Мама. Только не лгите. Ваша врачебная этика, у меня уже в печенках сидит.
Врач долго не отвечает. Глядит на маму провинившимся школяром.
Полчаса назад, произносит он, наконец, начался кризис. Мы делаем все возмож-ное, но...
Но что? Глаза у мамы, как у одержимой. Договаривайте.
У него слабое сердце. Возможно, не исключено... если температура будет падать слишком резко, он может... простите меня... он может не дожить до утра. Я не хо-тел говорить, но раз уж вы... Поверьте, мне очень жаль, но вы слишком поздно обратились. К тому же недавно... начались перебои с медикаментами: не хватает обыкновенного пенициллина... мы работаем с устаревшим оборудованием, и...
Мама молчит. В безумном, невидящем взгляде нет ничего человеческого. Так продолжается около минуты. Затем, размахнувшись, она дает врачу хлесткую пощечину. Не проронив ни слова, быстро уходит по коридору.
Мелькают облупленные двери с жестяными табличками, плакаты, призы-вающие к соблюдению правил гигиены... В конце коридора, близ арки, ведущей на лестницу, Маме преграждает путь больничная тележка и два санитара. Те-лежка покрыта несвежей простыней. На ней, - маленькая девочка в полосатой пижаме.
Вот так. Отмучилась, малышка, говорит первый: пожилой мужчина с ши-роким красным лицом.
Куда ее теперь? Интересуется второй: совсем еще юноша, худощавый брю-нет с пунцовыми, как у девушки, губами.
Известное дело: в морг, конечно. Что-то частенько, в последнее время... Не к доб-ру, чует мое сердце.
Пару секунд Мама стоит, как будто в ступоре, а затем, с места кидается к те-лежке.
Отдайте моего сына! кричит она.
Вы что, сударыня? выдыхает пожилой. Отойдите, не видите, что ли?..
Отдайте, суки! тянется Мама к девочке. Санитары отпихивают ее.
Вы что, мадам, совсем ополоумели?!
Мужа! надсаживая связки, кричит она. Мужа со свету сжили, и сына тоже хотите?! Да, хотите?!
Да тише вы тут, в самом деле, истеричка! огрызается пожилой. У больных тихий час! Отойдите, сейчас главврача позову! И отталкивает ее от тележки еще грубее. Мама успевает вцепиться в его рукав; чуть пошатнувшись, бьет его по ли-цу.
Скотина! Мразь! Отдай моего сына! Что я тебе сделала?! Что?! Что я тебе сде-лала?! кричит она, и вдруг с диким, нечеловеческим воплем оседает на пол. Заходится громким плачем. Глаза молодого санитара, едва не выходят из орбит. Он смотрит на Маму как окаменевший, не в силах тронуться с места.
Мадам, мадам, да успокойтесь вы, ради Бога! восклицает краснолицый. Под-бежав, пробует поднять ее с пола. Мама отбивается, кричит, сыплет проклятиями. Сзади, подскакивают молодой врач и две нянечки.
Где он?! Где мой сын?! Где-е?! Бьется в их руках, Мама. Верните, скоты! Уб-людки! Верните его! Отдайте! Господи!!! За что они так со мной?!! Господи!!! Пусть отдадут! Пусть мне отдаду-ут!!!
- Мамочка... – пролепетал Мальчик, закрыв глаза: он больше не мог смот-реть. – Мама! Этого не будет! Никогда не будет, слышишь?! Я выздоровлю, и этого не будет! Ты же у меня единственная, мамочка! Я тебя люблю, я не хочу! Не хочу так!.. Все правильно! Каждому - свое! Живым нельзя... с мертвыми... Хватит призраков, хватит, мама! Все будет хорошо!..
Ну, уймись, уймись, слышишь ты молодой женский голос. Ишь, разбушевался, крикун! Разлепляешь веки. Над тобой склонилась девушка в белом халате, с пла-стмассовым ярлычком на груди. Скуластое, узкое лицо, добрые, раскосые глаза, каре светлых волос, из-под шапочки. Девушка глядит на тебя. Приветливо улы-бается. Сквозь тонкие полоски жалюзи на окне, сочится серое утро...
IX. Грустная сказка: Кажется, я могу тебе доверять. Все началось ранней весной. Почему я так несчастна? В сквере. Он. Вам нравится Кламо? Я счастлива! А, ведь, было у вас, что-то, признайся? Нерас-торжимое «МЫ». Не проклинай, когда поймешь, что я была права. Пропасть. Может быть... Выходит, друзья тебе нужнее? Он человек, мама! У бабушки. Выйти за него замуж? Пророчества начинают сбываться. Почему, не начать все заново? Чего я ищу? Последнее свидание. Быть, или не быть? Я не готова. Он устал оправдываться. Завтра поговорим. Ушел. В городе я его не нашла. Клочок бумаги. Трамваем отрезало душу. Я испугалась. Ну что, я была права? Похороны тайны. Письмо. Еще одна свеча.
Зачем я тебе все это рассказываю?.. Впрочем, мы же договорились, что у нас не будет никаких тайн, верно? Кажется, я могу тебе полностью доверять. Ты доб-рый, милый... Возможно, ты многого не поймешь, а возможно, и нет, не знаю... Просто представь, что ты в кинотеатре, на вечернем сеансе, где вывеску: «Детям до 16 – ти запрещается», забыли повесить. И не суди меня слишком строго, ладно?..
Все началось ранней весной. Началось, наверное, так же, или почти так же как все подобные истории, со времен изгнания из Рая наших праотцев. Ранним утром, я выглянула в окно. Мне стало грустно. Показалось, что все вокруг дышит ощущением праздника. Этот праздник, я чувствовала всем телом, всей душой. Это было сладкое, и одновременно, мучительное томление. Оно стесняло грудь, а сердце заставляло биться вдвое чаще. Но почему мне было так одиноко? Почему, никто меня не звал, чтобы разделить это торжество? Неужели обо мне забыли, или я опоздала получить пригласительный билет? Мне казалось, будто праздник прошел мимо меня, еще не успев начаться, и от столь вопиющей несправедливо-сти хотелось плакать. Чем я к себе заслужила такое отношение? Разве я не принцесса? Неужели мне на роду написано, только подсматривать в окошко, а не самой блистать на этом балу? Я не понимала. Не понимала и, честно говоря, чу-точку боялась этого нового чувства, которое... Ну, просто оно было гораздо больше меня самой.
В то утро, я совершенно не знала, куда себя деть. Пробовала писать дневник, но кончик пера касался бумаги, и мысли испарялись. Брала книгу, и ни слова в ней не понимала. Не хотелось, ни играть на фортепиано, ни возиться с котом, ни помогать маме по хозяйству, - вообще ничего. Наконец, я надела любимое платье, накинула пальто и прошла бродить по весенним улицам. Без всякой цели. Здесь, ощущение праздника и тоска, были еще острее. Я с замиранием сердца смотрела вслед влюбленным парочкам, и думала: почему я так несчастна? Почему кажется, что я никому не нужна? Посмотрите на меня: разве я некрасива? Разве что-то во мне не так? Почему же тогда, вы все меня не замечаете, будто я для вас пустое ме-сто, будто меня и нет вовсе?
Так я гуляла, наверное, часа четыре, а потом, забрела в городской сквер. Немного устала, и присела на скамейку – даже эта зеленая скамейка была какой-то праздничной, радостной. Достала из сумочки книгу. Положила на колени. Ко-нечно, я и не собиралась читать, и наверно, спроси меня кто-нибудь, зачем мне сейчас книга, я затруднилась бы с ответом. Я лишь бестолково глядела по сторо-нам, и вдруг... сердце как будто иголкой кольнуло. Я вздрогнула: по ту сторону аллеи, сидел молодой человек. С длинными волосами, в черном пальто и в очках. Он смотрел на меня. Не отводя глаз, как завороженный. Когда наши взгляды не-вольно встретились, он сразу потупился, покраснел, и попробовал притвориться, как будто меня не замечает.
Я взяла книгу, и сделала вид, что увлечена чтением. А изредка, поверх стра-ниц, посматривала на него. Было в нем что-то, что меня очаровало с первого взгляда. Что-то неуловимое, то, что сразу подсказало: это он. У меня руки дро-жали: мысль, что он сейчас подойдет, заговорит со мной, приводила в ужас. Я боялась этой минуты, как Судного дня, но одновременно, кажется, ничего не же-лала больше нее. Молила Бога, чтобы этот юноша оставил меня в покое... Потом, вдруг, начинала досадовать: почему он так медлит. Господи! Какой сумбур был в голове!
А он, все курил: одну папиросу за другой. Наверно, в его душе происходила похожая внутренняя борьба: он хотел подойти, но никак не мог решиться. Лишь тайком, бросал на меня взгляды. Как вор, который боится, что его застанут врас-плох.
Знаешь, эта взаимная игра в равнодушие, обещала никогда не кончиться. Я ждала. А он, вдруг, встал, вздохнул как-то разочарованно, и пошел прочь. Навер-но, совсем разуверился в себе.
Честно говоря, меня это испугало, и даже, возмутило. Я подумала, что если сию же секунду ничего не сделать, - произойдет непоправимое. Я колебалась, но, видя, что он уходит, крикнула первое, что пришло в голову:
- Подождите, послушайте! Вам нравится Кламо?
Тогда он обернулся. Я увидела, что глаза у него просто сияют. Он сказал «Нет!». И это «нет», прозвучало, как признание в любви. Потом, он осмелел, по-дошел к моей скамейке, и добавил: Кламо, – скверный поэт. Как вы можете его читать? А впрочем, Бог с ним, с Кламо. Как, все-таки, хорошо, что вы меня оста-новили! Сам бы я, наверное, вряд ли решился заговорить первым. Знаете, вы мне очень нравитесь. Я уже давно, так сказать, за вами слежу... А теперь, благодаря вам, я – счастливейший человек на свете!
В тот день мы гуляли до глубокой ночи. Нам было, о чем говорить, и было, о чем молчать, когда мы смотрели в глаза друг другу. Праздник наконец-то настал, а я, глупая, не верила, сомневалась... Что ж, так и должно было быть. И не стоило роптать на судьбу: нужно было только дождаться своего часа. Знаешь, по-моему, все мечты рано, или поздно сбываются. Это был он. Именно таким я его и пред-ставляла. О нем я плакала, когда просыпалась посреди ночи с мыслью, что сон рассыпался, а вокруг меня снова жизнь, которая совсем на него не похожа... Гос-поди! Как же все неожиданно произошло! Как будто Небеса услышали мои жалобы, и вот я на пороге того, что зовется счастьем! Голова шла кругом. Я была по-настоящему пьяна: то-ли от весенних ароматов, то-ли от радости, что можно просто, не стесняясь никого, взять его за руку...
Честно говоря, мой сказочный принц был весьма неловок, и чем-то даже смешон. Не думаю, чтобы он был красив, но мне на все эти мелочи плевать хоте-лось! Главное, он был самым лучшим, самым прекрасным. Каким же еще мог быть человек, которому я могла доверить все-все, даже собственную жизнь?..
Мы встречались почти каждый день. Хотя, и несколько часов без него были как вечность. Теперь я, нисколько не сомневаясь, могла сказать: Счастлива. Кажет-ся, я очень переменилась, и это не осталось незамеченным. Подруги стали говорить, будто я похорошела, и все доискивались причины, все выспрашивали:
- А, ведь, было у вас с ним что-то, признайся?
- Господи! – отвечала я. – Ну, какая разница? Что с того? – Но разве можно унять женское любопытство?! Они просили подробностей, а я говорила, что не знаю:
- Этого не передать словами... Больно, и в то же время... как будто огонь все внутри тебя сжигает, и так... сладко? Нет, не знаю, как об этом сказать.
Глупые... Неужели они думали, что можно объяснить счастье? Это все рав-но, что попытаться рассказать музыкальную пьесу. Можно назвать ноты, но чувства, которые музыка рождает в душе, - как это передать тому, кто их сам не испытал?
Помню, он говорил о том же, еще в нашу первую встречу:
- Слова для рассудка. Для грубой материи. Для чувства, - свой особый язык, которого, как бы не существует до тех пор, пока кто-нибудь на нем не заговорит. Он - вне человеческой логики, вне разума, и не поддается определению. Именно на нем говорит непостижимый Бог, любовь, свет солнца... На нем журчат реки и шелестят деревья. Наверное, он и был тем Словом, из которого родился этот мир. Наверное, только благодаря нему, могут понять друг друга два любящих челове-ка. Ведь каждый из них считал себя единственной и неповторимой вселенной, но забыл об этом. Забыл, чтобы стать только частью целого, пережить в этом мисти-ческом двуединстве второе рождение. Из двух отдельных «Я», нерасторжимое «МЫ», одна часть которого, немыслима без другой...
Знаешь, так, вобщем-то все и было. Я уже не принадлежала самой себе, я потеряла свободу, но не видела в этом ничего унизительного, ничего дурного... Наоборот, самое настоящее блаженство было в том, чтобы уничтожать себя, и каждый день воссоздавать по его образу и подобию.
Я думала: такой, верно, и должна быть любовь. Не сомневалась ни секунды, что мы будем вместе и ныне, и присно, и во веки веков. Хотя, знаешь, был человек, который не разделял моих восторгов. Человек самый близкий, - мама. Она ут-верждала, что у нас не любовь, а какая-то пошлая истерия:
- Я не говорю, что он тебя обманывает. Вы оба обманываете друг друга. Я понимаю твою эйфорию: он у тебя первый. Зов плоти и тому подобное, но нельзя же так, дочка! Вы же фальшивые оба, как формозонский целковый. Со стороны на вас посмотреть, - вы разве только стихами не говорите! Прямо-таки, греческая трагедия! Смотри, как бы она не обернулась фарсом... А засосы эти... Где он на-брался этой гадости? В каком, прости господи, борделе? Это неприлично, в конце концов! Самой-то тебе не стыдно ходить в этих... гематомах? Все-таки не в Индии живешь.
- Мама, - оправдывалась я. – Это не так. Ты ошибаешься, я его люблю! Дей-ствительно люблю! – Но она оставалась непреклонной:
- Поверь моей интуиции, доченька. Ты же знаешь, она еще ни разу меня не подводила. Ну, не любит он тебя. И ты его, соответственно. Я более чем уверена, что вы, в конце концов, измучаете друг друга и разбежитесь, испытывая взаимное отвращение. Но это еще полбеды. А если будет ребенок? Ты об этом подумала? Конечно, ситуация не безвыходная: пусть добренькая мамаша его воспитывает, а нам, - недосуг. Нам еще нужно повитать в эмпиреях...
- Мама...
- Что, мама? Какой из него муж, отец семейства, подумай: Вертер моло-дой!.. Знаете, мадмуазель, - это до поры. Со временем поэзия облетит, как шелуха. И что останется? Та самая проза, о которую вам так не хочется марать руки, но которая, между тем, существует, не зависимо от вашего сознания!
А я не выдерживала, и срывалась на крик:
- Мама! Сколько ты еще будешь меня мучить?! Я знаю! Знаю, почему ты так говоришь: потому что тебе самой не повезло. Кто мой отец? Я имени-то его не вспомню! Ты неудачница, потому и злишься. Ты желаешь мне собственной судь-бы? Нет уж, спасибо, я не хочу! Это подло, мама...
Она вздыхала, и, как будто пропуская мои слова мимо ушей, продолжала:
- Дура ты, малолетняя... Ну, ничего, юношеский максимализм, - явление проходящее. Ты уже взрослая. Поступай, как хочешь. Я, только, высказываю тебе свое мнение. Хочешь, - прислушайся, хочешь, - пошли меня, куда подальше. Только, пожалуйста, не проклинай, как Кассандру, когда поймешь, что я была права...
Такие диалоги происходили нечасто, но стоило с ней хоть о чем-то загово-рить, и я читала все в ее глазах. Знаешь, у нас всегда были вполне искренние отношения, но после знакомства с ним... Одним словом, между мною и мамой, возникла настоящая пропасть. Я не умела ненавидеть. Сама мысль, что... придет-ся считать врагом собственную мать, виделась какой-то дикостью. Это было невыносимо. Ей Богу, я как будто надвое разрывалась. Бежала к нему. Плакала у него на груди, молила, как какого-нибудь царя Соломона все мне разъяснить, все решить за меня, или, по крайней мере, сказать, что мне делать. А он... Похоже, он сам был не слишком-то уверен, будем ли мы всегда так же счастливы. И главное, готов ли он ради этого хоть на какие-то жертвы. Говорил только, что может быть, если у нас будет все хорошо, мама переменит свое мнение.
Меня, это не устраивало. Я начинала на него злиться. С тех пор, это вол-шебное покрывало Майи, стало часто спадать. Я стала замечать его недостатки. А их было много. Вспоминала все его оплошности, все, что он сказал мне обидного, или сама, что-то за него придумывала, хотя сперва молчала. Удивлялась, как можно обижаться на того, кто дороже всех, но однажды...
Он не пришел на свидание. Оказалось, немного выпил с друзьями, и те его не пустили. Естественно, я очень обиделась:
- Выходит, друзья тебе нужнее? Что ж, можешь отправляться к ним. Я тебя не держу.
Потом, конечно, простила. Мы осушили слезы поцелуями, и опять... вза-имно поклялись в вечной любви. Но с того дня, стали ссориться. В основном, из-за пустяков:
- Ты помнишь, - интересовалась я невзначай, - когда мы смотрели репро-дукции в альбоме, который ты подарил мне на именины? Ты сказал, что... Мадонна Лита, - твой идеал женской красоты. Значит, ты не считаешь меня самой красивой?
Он принимался оправдываться. И поправлять волосы: он всегда так делал, если испытывал неловкость:
- Почему? Ты меня, наверное, неправильно поняла... Я имел в виду художе-ственный, эстетический идеал, что-то вполне абстрактное...
- Значит, я не соответствую твоим эстетическим представлениям?
- Да нет же!
- Ты так сказал...
- Я совсем не то имел в виду! Неужели нельзя одновременно восхищаться какой-нибудь картиной, или чьей-то другой красотой, отвлеченно, не думая ни с кем тебя сравнивать?
- Можно, если не называть их идеалом...
Хотя, я по-прежнему его любила, и на всякую реплику матери, отвечала слезами и криком:
- Он – человек, мама! Что он, хуже Ирода, хуже Нерона?
Мы уже не могли долго оставаться в одном доме. Как только представлялся случай, я спешила к бабушке, в деревню. Пожалуй, только она меня и понимала. Могла утешить:
- Notre chere maman,; слишком строга к тебе, Mon enfant.; Но ее можно по-нять: она никогда не была счастлива: la pauvre petite est malheureuse.; Но я не разделяю ее опасений. В мое время даже военные, самые легкомысленные повесы на свете вмиг остепенялись, и забывали свою дурь, стоило им обзавестись семей-ством. Enfin, je nes avez des foi; в эти глупости! Пожалуй, выходи за него замуж, Mon enfant, и все проблемы разрешатся. Я, так уж и быть, помогу, да и, notre chere maman, j’espere,; не останется в стороне...
«Выйти за него замуж»? Недавно, эта мысль еще казалась вполне логичной - единственно возможным следствием всего, что у нас было в эти месяцы. Но те-перь... Сомнения стали приходить слишком часто. Я уже почти не могла думать о нем, и не вспоминать что-нибудь скверное. Хотя... лишь до следующей встречи. Я видела его, опять чувствовала его тепло, солоноватый вкус его поцелуев, и по-нимала: все хорошо. Все как прежде.
«Это он... конечно же, это он. Как я могла сомневаться»? – думала я, но по -
________________
1. Наша дорогая мама (фр.)
2. Дитя мое (фр.)
3. Бедняжка несчастлива словно камни (фр.)
4. Наконец, я не верю (фр.)
5. Надеюсь (фр.)
том оставалась одна, - и снова эта проклятая раздвоенность, тоска, беспокойство...
«Он же совсем меня не любит, – опять вертелось в голове. – Только притво-ряется. Неужели, мамины пророчества начинают сбываться»?
Помню, одно время, никто не обращал на меня внимания. Но после зна-комства с ним, все переменилось. Откуда-то появились поклонники. И в большом количестве. Вероятно, если человек влюблен, а тем более, взаимно, в нем пробуж-дается какое-то скрытое до того очарование, сексуальная энергия, по Дезидеранди. И эта энергия, неосознанно влечет к нему всех и вся, как мотыльков на огонь. Конечно, поначалу я им отказывала: не без приятных уколов самолю-бия, между прочим, но потом... Знаешь, моя душа изнывала от противоречий. Я почти перестала понимать, что со мною творится, и однажды подумала: раз уж так все складывается, почему бы не попробовать начать все с нуля? Если жизнь предоставляет иные возможности, если они здесь, рядом, стоит только руку про-тянуть, то почему бы не воспользоваться? По крайней мере, чтобы не жалеть потом об упущенном шансе? Не сошелся же на нем свет клином, в самом деле... Да, и то, что у нас было: может, это и не счастье вовсе, а только предварительная ступень? Подготовка к счастью? Устоять против этого искушения оказалось не-возможно. Я кинулась в омут любовных приключений. Впрочем, то, на что я возлагала большие надежды, принесло только разочарование и новую скуку.
Что-то было не так. И я опять возвращалась к нему. Плакала, приносила покаяние во всех своих грехах, клялась, будто люблю только его: никого больше. И он прощал. Без театральных сцен ревности. Без заламывания рук. Он прижи-мал меня к груди, дрожащую, испуганную, и говорил: разве я могу злиться на свою миленькую?
И тогда наш рай, который мы когда-то для себя создали, опять обещал быть вечным. Я поражалась, как далеко, порой, может зайти моя глупость, и все моли-ла о прощении, хотя и так уже была прощена. А за порогом рая, конечно же, ждал ад. Мы расставались как самые искренние друзья, и я опять попадала в чу-жие объятия. Кажется, я с ума сходила. Проваливалась в какую-то бездну... Попросту, гибла. Я обманывала его, других, саму себя... Жизнь стала игрой в вы-сокие страсти... Притворство, ложь нескончаемая, и пустота в душе. Огромная, черная как океан... как преисподняя...
Знаешь, я часто спрашивала себя, чего же все-таки ищу? Совсем как Теодо-ра Сафска, моя любимая поэтесса, в одном из своих стихотворений:
Что я ищу? Красоту Аполлона?
Или нетронутых губ лепестки?
Или глаза, чтоб как небо бездонны,
Или слепого вампира клыки?
Единомышленника, или брата,
Или героя на белом коне?
Или того, кто явился когда-то
В диком бреду, иль в предутреннем сне?
Или того, кто разделит со мною
Самых безумных безумств торжество,
Или напротив, кто властной рукою
Вырвать сумеет меня из него?
Или я счастьем хочу насладиться?
Или я счастьем хочу одарить?
Где же любовь пролетает жар-птицей, -
Дву – воединая тонкая нить?
Что же ищу я? Красивое тело?
Или дурман обезумевших глаз?
Я получала все то, что хотела,
Разочаровываясь в сотый раз...;
Господи! Мне уже и по ночам снилось, как женихи вырывают меня друг у друга из
рук. У меня не было недостатка в общении, но такой одинокой и опустошенной, я себя еще никогда не чувствовала. Хотелось обо всем забыть. Снова стать девочкой, которая не знает ни греха, ни безумия. Когда-то я сетовала, будто не нужна нико-му. Теперь, - мне самой никто не был нужен.
Чтобы не так досаждали мои кавалеры, я переехала к бабушке. Окончатель-но. В
деревне, почти ни с кем не разговаривала. Много читала: раньше на это редко ко-гда
хватало времени. Представляешь, взялась даже за Евангелие. Стала молиться. Иногда ходила в церковь. К счастью, церковь там не закрыли: она была единст-венной на весь уезд. Не знаю, так ли уж сильно я чувствовала бремя своих грехов. Возможно, это была очередная игра, на сей раз, - в добродетель. А, возможно, и нет, - не знаю...
А потом, состоялось наше последнее свидание. Мы довольно долго не виде-лись. Я без него даже не скучала, но его появление, вдруг воскресило во мне все. Я испугалась, и одновременно, обрадовалась. И в сердце, и в голове, царил полный сумбур: хотела прогнать его, а спустя миг, уже мечтала о близости. Думала: зачем он мне, и в ту же секунду понимала, что не могу без него жить...
Он приехал как на заклание. Ни в чем не уверенный, жалкий какой-то. Как всегда, феноменально рассеянный: представь, подарил мне четыре белых астры... Очень хотелось быть с ним ласковой, утешить его... Поначалу, это удавалось, но потом... потом он сказал: выходи за меня замуж, или давай расстанемся. Честно
______________
1.Стихотворение Татьяны Кутикиной.
говоря, это предложение привело меня в замешательство. Я и без того, как его увидела, - стала сама не своя, а тут еще дилемма: быть, или не быть. Ей Богу, я не хотела ни того, ни другого. Без околичностей ответила, что сейчас, подобные во-просы решать не в состоянии. Характер у него, вобщем-то был покладистый, но теперь он стал настаивать.
Я спрашивала: неужели это можно так просто решить, а он только молчал. Смотрел сосредоточенно, даже почти сурово. Ждал ответа. Знаешь, я напоминала себе того зайца, который в половодье сидел на тающей льдине. Только никакого доброго дедушки поблизости не было. Решимости не хватало ни на то, ни на дру-гое. Я не могла и не хотела об этом думать. Надеялась, этот неприятный разговор все-таки будет отложен до лучших времен, и все пыталась сменить тему: рассказы-вала, какие забавные здесь, в лесу, белки, или, как ходила с соседской девочкой за грибами... Но ему это было неинтересно. Мы поменялись ролями: теперь, я сама стала жертвой. Знаешь, он меня измучил своим молчанием. Чуть-чуть до истери-ки не довел, и я, наконец, не выдержала. Сказала, что еще слишком молода, и не готова к браку. Да и вообще, вряд ли смогла бы жить с таким человеком, как он. Я все говорила, и совершенно не думала о том, какая последует реакция. По сути, мне хотелось только одного: отомстить ему за его, с моей точки зрения, жесто-кость. Я обвиняла его во всех смертных грехах. По большей части, все это, конечно, были мамины слова: у него слишком мягкий характер, нет прагматизма, необхо-димого для создания семьи, он совершенно незнаком с реальной жизнью и предпочитает витать в эмпиреях. К тому же, он сам не уверен, хочет ли стать мо-им мужем. Решение нашей судьбы он, малодушно оставляет за мной – беспомощной и слабой. Вдобавок, он совсем не ценит моей красоты, завидует, что я красивее его, и постоянно ищет, чем бы меня оскорбить...
Словом, я излила на него все, что только можно было. А он, принял все, как всегда безропотно. Лишь сказал:
-Я устал оправдываться. Пускай, как ты считаешь, так и будет.
Хоть бы сам в чем-то меня упрекнул, напомнил о моих собственных грехах... Но этого не было. Когда я успокоилась, он еще долго сидел и молчал. Смотрел в пол. Он был весь напряженный какой-то, скованный. Можно было представить, что за ад творится у него в душе. Прошло, наверное, минут пятнадцать. Наконец, он поднял на меня глаза. Я увидела в них слезы.
- Завтра поговорим, – сказал он, и попросил, чтоб я его не беспокоила: ему нужно побыть одному. Потом, ушел в комнату, которую бабушка отвела ему для ночлега, и заперся.
Признаться, я о многом передумала за ночь. Пришла к выводу, что была неправа. Утром, постучалась к нему, сказать, что согласна, но комната была пус-та...
«Ушел. Бросил меня». В это было невозможно поверить. Я металась по до-му, звала его, как будто он рядом и может меня услышать. Бабушку насмерть перепугала: она даже за фельдшером собиралась послать... Потом, я сообразила: если он уехал, то только в город. А через полчаса, уже была на станции. Очень долго не было поезда. Мучительно долго. В голову лезли разные мысли. Напри-мер, что он покончил с собой где-нибудь здесь, в лесу, или заблудился, и зовет меня, просит о помощи. Я была на грани обморока, или сумасшествия. Дрожала, плакала, не знала, что делать, ясно слышала его испуганный голос, но когда уже решилась сдать билет, чтобы бежать обратно, подошел поезд.
В городе я его не нашла. Ни родители, ни друзья, ни декан факультета, не могли сказать, где он находится. Я обратилась в полицию. Там меня подняли на смех: сказали, что амурные истории, вне их компетенции; решила обследовать городские морги, но меня не пустили.
А когда вернулась в деревню, бабушка отдала мне клочок бумаги: нашла его утром, в почтовом ящике. Записка была от него. Всего пара строк: «Не создавай трагедии на пустом месте, и не пытайся меня искать. Желаю счастья».
Но я, конечно же, пыталась, хоть это, кажется, и не имело смысла. Его роди-тели, уверяли, будто он пропал, и им ничего о нем неизвестно. Впрочем, это была наглая, почти неприкрытая ложь. Они просто не хотели говорить, и сколько я ни пробовала, так и не смогла дознаться, куда они его дели. Как-то раз я даже вцепи-лась его матери в волосы, и чуть не избила, а потом, ворвалась к ним в квартиру, осмотрела каждую комнату. Его отец, грозился вызвать полицию, но, видя, что его нигде нет, я ушла сама.
Как прожила первые месяцы после его исчезновения, не знаю. Ей Богу, не могу сказать... Помню только, что казалась себе увечной, у которой отрезало трамваем душу. Я проклинала себя за то, что считала, будто он мне не нужен. Я проклинала его, и в следующую секунду, ужасалась этому. Я потеряла вкус к жизни. Полностью. Была жива только физически. Не понимала, зачем вставать по утрам, зачем принимать пищу, зачем вообще, хоть что-то делать.
Ко всему прочему, скоро у меня прекратились месячные. Я ждала ребенка. Его ребенка. Господи! Как же я тогда испугалась! Испугалась мамы, которая и вправду стала злой провидицей моей судьбы. Я вдруг подумала, будто это она во всем виновата. Теперь она узнает о моей беременности, и, конечно же, скажет: ну что, я была права? Знаешь, я на все была готова, чтобы только никогда не слышать этих слов. И вовсе не из-за того, что она начала бы сокрушенно вздыхать, корить меня за аморальное поведение, и так далее. Просто, мне представилось... Нет, ко-нечно, все это вздор. Ребячество, паранойя какая-то несусветная. Я была дура, только и всего. Я подумала, что она управляет моей судьбой. Подумала, будто все в моей жизни происходит именно так, как она говорит.
«Этого не будет! Не будет!» - повторяла я как молитву, пока не доводила се-бя до истерики, до полного исступления. Однажды, даже разбила рукой окно в своей комнате. И ничего не почувствовала. Только рана потом заживала почти полгода и постоянно саднила...
Очень долго не решалась. Боялась придуманной боли, а иногда, какие-то еще оставшиеся крохи рассудка, убеждали одуматься: все-таки живая душа. Нельзя так. Это грех. К тому же, ребенок, - его. Возможно, все, что мне от него ос-талось. Хотя зачем? Чтобы всю жизнь вспоминать и плакать?..
Как-то раз, подруга подсказала мне адрес одной нелегальной клиники. На другой день, о моей тайне знали только я, и врач, делавший операцию. Я похоро-нила ее. Надежно и навсегда.
Сперва, конечно, мучилась. Просыпалась по ночам в холодном поту, видя в кошмарах свою не рожденную малышку, но прошло время. Эта боль притупи-лась. Как, кстати, и другая...
Я стала считать его умершим. Давным-давно. И оплаканным. Иной раз, да-же ставила ему в церкви свечи за упокой души. А года, через полтора, получила от него письмо. Написал, что живет где-то у моря, женат на одной милой, скромной девушке, не очень красивой, но очень доброй, и абсолютно счастлив. На конверте был обратный адрес, но я к нему не поехала. И не стала писать. А зачем? Мы простили друг друга. Только вот, долго, после этого, в храме, подходя к кано-ну, мне хотелось поставить еще одну, лишнюю свечу...
Х. Движение вспять. А у нас, гости. Assez, mon enfant. Все повторялось. Несколько... других слов. Белые астры. Главная роль, принадлежала бабушке. Я не смогу без тебя. Arevouer. Привет, миленькая. Что говорил Гераклит. Тот человек. Лиловый туман и фиолетовые волны. Помоги, мальчик! Крик.
Девушка поднялась на крыльцо, и громко клацнув дверным молотком, за-мерла, в предчувствии невозможной встречи; сердце колотилось все сильнее, и когда бабушка отворила дверь, внучка, едва не упала с рыданиями ей на грудь.
Явилась, наконец-то! – молвила бабушка, с напускной укоризною глядя на нее. – А у нас, гости. Посмотри, только, кто к нам пожаловал!
- Привет, - услыхала Девушка его негромкий голос. Выйдя в полутемные се-ни, молодой человек стал, опершись о притолоку. Он, по обыкновению, чуть сутулился, близоруко глядел на нее, сквозь стекла очков, и смущенно улыбался.
- Да!.. Да!.. - одними губами, задыхаясь, прошептала Девушка. Она была уже не в силах себя сдержать: подскочила к нему, повисла на шее, и плача, при-нялась целовать его колючие, как всегда, плохо выбритые щеки.
- Ну, зачем так, зачем? – растерянно произнес молодой человек, невольно обнимая ее.
- Плевать! На все плевать!
- Внученька, c’est tris joli!; Что еще за африканские страсти? Неужели этого нельзя проделать без меня? – возмутилась бабушка, запирая дверь на засов.
- Оставьте свои старорежимные политесы, Grand Mama, - восторженно от-кликнулась та. – Я так хочу!
- Assez, mon enfant, assez!; Отпусти несчастного юношу, иначе ему станет дурно. Сейчас же идемте к столу! Твой gentile h;mme проголодался с дороги, да и ты, думаю, тоже. Comprenez, ; внученька?
- Ja, ja, naturlich! – улыбнулась девушка; отпустив своего возлюбленного, на шаг отошла в сторону.
____________
1. Как мило! (фр.)
2. Довольно, дитя мое, довольно (фр.)
3. Джентльмен... понимаешь? (фр.)
- Только сперва, непременно умойтесь, и вымойте руки, – строго сказала ба-бушка. - Внучка, покажи своему гостю, где это можно сделать. И объясни, какие полотенца для чего предназначены: он может перепутать.
- Oui, Madame. - сделала она бабушке книксен. – Как прикажете, Madame.
Все повторялось в мельчайших деталях. На бабушке было то самое платье. На стене, в сенях, висел трехлетней давности, календарь. Мерно тикали старые ча-сы, со сверкающим, будто зеркало, маятником: несколько месяцев спустя, они стали. Их отнесли в сарай, где они и теперь, наверное, лежали, среди разного хлама. Слышались известные наизусть, фразы, а главное – рядом был он... Сон это, или нет – Девушку сейчас совершенно не волновало: она снова чувствовала его тепло, слышала его голос, ловила на себе его взгляд... Все остальное – вздор! Не нужно ни о чем думать! Нужно только вовремя сказать несколько слов... Дру-гих слов.
Когда они вошли в комнату, молодой человек вдруг засуетился, подбежал к кушетке, у окна. Там лежали обернутые серебристой бумагой цветы.
Белые астры, - подумала Девушка. – Четыре штуки.
- Вот, - сказал он. – Это тебе.
Девушка вяла букет. Посмотрела сперва на цветы, потом на него, и с улыб-кой промолвила:
- Забавно... Четыре, как покойнику.
- O, mon Dieu!; – сплеснула руками хлопотавшая у стола бабушка. – Я и не разглядела, слепая курица, что он там приволок!
- Господи! – молодой человек покраснел, и как всегда в минуту смущения, поправил рукой спадавшие на глаза волосы. – Я же всю дорогу об этом думал! Простите, пожалуйста, я, ей Богу не нарочно. Я как последний идиот все забыл и все перепутал.
- Никогда не сомневалась в твоей гениальной рассеянности.
- Послушай, давай я одну выброшу!
- Ну, зачем, ненужно. Бабушка, где у нас ваза?
- Как обычно, в буфете. А вы? Ne pas bien, monsieur!; Неужели у вас в гим-назии, было так скверно с арифметикой?
- Простите, я ей Богу, не нарочно... У меня и в мыслях не было...
- Он филолог, бабушка. Точные науки не его профиль.
Пока молодой человек, виновато глядя в пол, переминался с ноги на ногу, Девушка занялась цветами: извлекла их из упаковки, достала вазу, налила воды. Сперва, как три года назад, хотела поставить вазу в центре стола, но, передумав, оставила на буфете.
Господи! Как же все это мило! – улыбнулась она собственным мыслям. – И какой он милый!
- Ну что ж, молодые люди, - сказала бабушка, кончив накрывать на стол. – Раз уж инцидент исчерпан, - прошу к трапезе...
_______________
1. Господи! (фр.)
2. Нехорошо! (фр.)
Главная роль за ужином, конечно, принадлежала ей. Бабушка дотошно рас-спрашивала кавалера об учебе в университете, интересовалась, не имеет ли он пристрастия к спиртному, и тому подобных дурных привычек. Она беспрерывно сетовала на падение нравов, в «это ужасное время», на развращенность молоде-жи, и рисовала идиллические картины своей молодости. Кавалер отвечал немногословно; поминутно переводил близорукий взгляд с внучки на бабушку, и опять на внучку, крепко сжимавшую под столом его ладонь.
От бабушкиных словоизлияний, было немного скучно: каждое из них, Де-вушка знала назубок. Она наблюдала за ним. Ловила его подслеповатый взгляд, смотрела, как он, привычным жестом поправляет волосы, или, забывшись, кладет на стол локоть, чтобы через мгновение, конфузливо улыбаясь, его убрать. Она глядела, как он, изящно, будто перо, держит ложку, или переламывает надвое ку-сочек хлеба. Слушала, его голос: негромкий, чуть застенчивый, с неподражаемо картавым «р».
Милый мой, - думала Девушка, – почему я была такой дурой? Почему, мы все, когда дело касается нашего счастья, становимся такими кретинами?
Чтобы избежать бабушкиных причитаний, она старательно ковыряла вил-кою в тарелке. Голода она не чувствовала, как, кстати, и вкуса блюд, которые ела. Девушку как будто, кормили воздухом, но могла ли она обращать на это внима-ние, если рядом сидел он?
Милый мой, родной мой, - говорила она себе. – Я больше никому тебя не отдам! Больше не будет никаких глупых ошибок... все будет хорошо. Ведь ты же любишь меня? Конечно, ты меня любишь. Мы, ведь, больше никогда не будем ссориться, верно? Зачем нам ссориться? Ведь это же абсурд. Мы оба это понима-ем, просто... иногда всякая чушь лезет в голову. Что поделаешь, - такая я дура. Но теперь, ты от меня не услышишь ни одного упрека, которые, тебя так бесят. Ты же сам знаешь, - я могу быть другой, и буду, потому что не хочу снова тебя поте-рять... Миленький, я не смогу без тебя...
После чая со знаменитым яблочным пирогом, они помогли бабушке со-брать посуду. После чего, та, наскоро переоделась, и поспешила оставить влюбленных вдвоем:
- Пойду, совершу вечерний моцион, – объявила Бабушка в сенях. – Прогу-ляюсь до соседки. Она обещала показать мне некий удивительный кунштюк! Какой-то фантасмагорический способ вязания, с двумя накидами. Сударь, разре-шаю вам чувствовать себя как дома.
«Аревуар», - подумала девушка.
-Аревуар! – услыхала она с порога.
Заперев за бабушкой дверь, они вернулись в комнату.
- Привет... – шепнула она, и, сев у него на коленях, обхватила руками его шею.
- Привет, миленькая...
- Господи! Как я соскучилась! – Девушка немного дрожала от волнения: Сейчас, он предложит мне стать его женой... Родной, милый, я принадлежу тебе, я согласна! Согласна! Согласна!
Слова молодого человека, ее слегка озадачили. Она была уверена, что тогда, ничего подобного он не говорил:
- Ты помнишь, был такой древнегреческий философ, Гераклит? – промол-вил он, как ей показалось, с некоторым ехидством.
- Да, - растеряно откликнулась она. – Почему ты о нем вспомнил?
- И что он говорил?
- Что огонь, - первооснова Вселенной, и так далее, но к чему это все?
- Нет, - сказал молодой человек, снова проигнорировав ее вопрос. – Герак-лит говорил, что в одну и ту же реку не войти дважды...
На секунду, в памяти всплыли давешние слова Мальчика о каких-то ловуш-ках, а потом Девушка увидела: перед нею не он, а тот человек из ее сна. Она зажмурилась, решив, что это только галлюцинация, минутное помрачение, что она просто устала, но когда тот дотронулся своими холодными пальцами до ее щеки, обмерла от ужаса; сердце затравленно рванулось и затихло. Он глядел на нее своими маленькими, в багровых жилках, глазами и тошно улыбался, растяги-вая губы, изуродованные косым неровным рубцом.
Бабушкина горница исчезла. Кругом было лишь дрожание фиолетовых волн и лиловый туман.
Мальчик... помоги, мальчик... – успела подумать она, понимая, что гибнет, и из последних сил надсаживая связки, закричала...
ХI. Орфей спускается в ад. Девочка в маске. Просто сон. Червь. Может, попробовать? Увидеть ее... Ангел - хранитель больше не может помогать. Катетер. Четки. Не боюсь страха ночного. Вниз. Скала. Упадет! Опять спасаешь? Кто ты? Коробочка. Правдивое зеркало. Возвращайтесь.
Посторонний звук, разлившись по полотну твоего сна, разъедает его. Мед-ленно, как кислота. Скоро, от него остается один туман перед глазами. Это всего лишь девочка с койки напротив. Она всегда стонет по ночам. Прозрачный урод-ливый колпак, скрывает половину лица: от него, к темным, глазастым приборам, идет гофрированный шланг. Кажется, ей очень плохо: хуже, чем тебе...
Такие сны, ты обычно зовешь «просто снами». В них не живут: кроме кар-тинок там ничего нет... Ты видел мальчика. Наверное, своего двойника. Его закололи ножом, а когда он умер, заставили снова и снова, до бесконечности пе-реживать мгновение собственной смерти. Вид его страданий не вызывал в тебе ни жалости, ни страха, только тоску – щемящую и огромную, как небытие, которое его глотало.
Сон растаял; тоска, - нет. Она по-прежнему ест тебя изнутри. Она сродни длинному червю из желудка коровы – ты видел его однажды на уроке биологии: желтоватый спирт, стеклянная пластина и до рвоты мерзкая цепочка плоти, об-витая вокруг нее в несколько слоев...
В палате темно. Пахнет лекарствами и хлоркой. Ты лежишь, слушая, как стонет девочка, глядя в сводчатый потолок. Червь ворочается, проедая в сердце, как в яблоке, узкие, черные лазы. Душа полна застоявшейся мути: временами, ее горячая волна подкатывает к горлу тошнотой. Тошнит от червя, от палаты, от де-вочки, от жизни, которая вливается в тебя по тонкому проводу, идущему от кол-бы, подвешенной в изножье кровати. Иголку не выдергивай – помрешь, сказала на днях медсестра. Не та, беленькая и добрая, а другая, черноволосая, вредная.
Может, попробовать?.. Да и что могло бы помешать? Мама?.. Но тебе не хо-чется думать о маме; белесый червь выгрыз мамин образ из твоего сердца. На его месте – выжженная пустыня. Бред. Жажда...
УВИДЕТЬ ЕЕ... ХОТЬ НА ОДНУ МИНУТУ. ПОГЛЯДЕТЬ ЕЙ В ГЛАЗА. УСЛЫШАТЬ ЕЕ СМЕХ... – ты честно пытался ее забыть, но ничего не можешь с со-бою поделать.
Все будет хорошо... Воспоминание, наполняет пополам с тоской, сладкой, мучительной болью... Теперь я просто обязана стать твоим другом. Ведь ты этого хочешь, верно?..
Куда деваться от боли? Даже не от своей, а от ее боли – боли души, гибну-щей, может быть, на самом дне бытия в их тенетах. Ты чувствуешь; как наяву слышишь ее мольбу о помощи.
Мама рассказывала: если человек умирает, его ангел-хранитель больше не может ему помогать. И тогда, место небесного заступника должен занять земной. Тот, кто больше всех любил его. Кто будет помнить, молиться, искренно желать его спасения... Так, может быть, все ложь? Наваждение тех, кто приходит ночью? Может быть ее новым хранителем должен стать ты?..
Где ее искать? Есть ли смысл? – тебя эти вопросы не интересуют. Тоска не дает мыслить здраво. Секунду помешкав, нащупываешь в темноте трубку катете-ра. Слабой рукою касаешься прохладной резины. С чувством вины перед Мамой, перед нею, перед всем миром, выдергиваешь иглу; другого выхода нет...
Долго лежишь, прислушиваясь к своим ощущениям: странно, ничего не происходит... Встать с кровати; двигаться, и нужный эффект наступит быстрее. Откинув плед, насилу поднимаешься на ноги; опять приходит озноб. Кружится голова. Желудок сжимает резкий болезненный спазм, уже без рвоты. Ты задыха-ешься, судорожно, ловишь ртом воздух. Каждый вздох – скрежет наждачной бумаги по легким. Делаешь шаг. Падаешь. Подняться нет сил. Ползти... Ползти дальше, к дверям...
Перед глазами плывут цветные пятна. Задержавшись у постели девочки, видишь в ее свесившейся руке, маленькие четки: тусклые жемчужины; светящий-ся серебряный, крестик.
Может, пригодится? думаешь ты; шепчешь одними губами:
Можно?.. Я... я верну, обязательно, ты... не волнуйся... Не дожидаясь ответа, тянешь свинцовую руку, но три точки опоры, твое тело не устраивают: распла-стываешься на животе; снова тянешься к четкам. Теперь тебе удается взять их; сунуть в карман пижамы. Дальнейший путь, проделываешь уже ползком. Повто-ряешь про себя свой символ бесстрашия. Ты когда-то составил его из слов молитвы, которой тебя научила Мама:
Я НЕ БОЮСЬ! НЕ БОЮСЬ СТРАХА НОЧНОГО, НЕ БОЮСЬ СТРЕЛЫ, ЛЕТЯЩЕЙ ДНЕМ, НЕ БОЮСЬ ВЕЩИ, ВО ТЬМЕ ПРИХОДЯЩЕЙ, НЕ БОЮСЬ РАЗЯЩЕГО, И БЕСА ПОЛУДЕННОГО...
У двери приподымаешься, чтобы достать ручку; повиснув на ней, отчетливо произносишь:
Вниз!
* * *
Когда открылась дверь, тугие струи дождя, и порывы ледяного ветра, едва не сбили его с ног. Мальчик увидал клубящиеся черные тучи, вспышки молний, походившие на огненные, ветвистые деревья. Он стоял на обледенелом скальном уступе. Места здесь хватало только, чтобы ступить полшага вправо, или влево. Вершина скалы упиралась в небо, а бесконечно далеко внизу, глянцевой кромкой у горизонта, кипел океан.
Еще ни разу, ему не удавалось приказать своему воображению, создать что-то подобное. Это была поистине вершина мира. Ничего выше нее, он, и предста-вить себе не мог. Просто Мальчик решил, что чем выше заберется, тем ниже ему удастся упасть. Пусть, скала – только плод его фантазии. Но как знать, быть мо-жет, инерции, при падении с такой высоты хватит, чтобы, пронзив все призраки сна, выйти за его грань? Ведь искать Девушку, следовало, скорее всего, именно там... он надеялся. Пожалуй, кроме надежды, у него ничего и не было.
Для страховки, схватясь за обледенелый выступ позади себя, Мальчик с тре-петом глянул в бездну. Пониже того места, где стоял сам, он заметил Девочку, в облепившем ее крохотную фигурку, розовом платьице. Сидя на площадке, не-многим шире ладони, она опасно раскачивалась и весело болтала над пропастью пухленькими ножками. Мальчик сразу вспомнил ее, и снова, совсем как в их пер-вую встречу, испугался:
Дура! У тебя же крылья намокли!
Прыгнув под хлесткие ледяные плети дождя, он спланировал вниз, а, по-равнявшись с Девочкой, - услыхал ее звонкий, ехидный смех:
- Что, опять спасаешь? – с напускным сочувствием промолвила она. Маль-чик замялся, и, слегка покраснел. Хотел уже, было, опустить протянутую ей руку, но та, поймала ее; крепко сжала в своей ладошке. Не успел он даже вскрикнуть от неожиданности, как был увлечен ею за облака, на самую вершину скалы. Секунду спустя, они стояли на широкой заснеженной площадке. Здесь не было ни дождя, ни ветра. Одно чистое светлеющее небо над головой, и бескрайнее, зыбкое одеяло тумана у самых ног.
- Кто ты? – спросил Мальчик.
- Не скажу! – показала она ему язык. Затем, плюхнулась в снег, и стала бол-тать в облаках ногами. – Бывает такая молитва: «Да воскреснет Бог». Прочитай, и сам увидишь, когда все враки, а когда правду говорят. И еще, зеркалам не верь: в них все наоборот отражается: вот так вот!
Мальчик все понял и тихонько улыбнулся.
- А воровать, - нехорошо! – задорно воскликнула Девочка. – Когда вернешь-ся, - все твоей маме расскажу! Пусть заругает!
- Я... – смутился Мальчик. – Я только думал...
- А индюк, тоже, ведь, думал, да в суп попал. Ладно, я никому не скажу: че-стно – честно! Слушай, а где ты эти бусики держишь? В кармашке? Ай-ай-ай! Фу, бяка какая! Бяка-бабяка! Ты глупый. Бусики нужно носить в коробочке, как будто понарошку, а на самом деле, - взаправду. Вот. – Девочка протянула ему пустую ладошку, на которой вдруг оказалась раскрытая картонная коробка от папирос. Она мечтательно закатила глазки, и томным голосочком произнесла:
- Кого люблю, тому – дарю.
Взяв коробку, мальчик недоуменно повертел ее в руках.
- А зачем? – спросил он.
- Ну, ты совсем глупый! Она же волшебная! Коробочка закрыта, и бусиков нету. Они там, наяву, на руке хозяйки висят. Их никто не видит. Никто не знает. А откроешь, - они вот они!
- Спасибо, - сказал он, укладывая четки в коробку.
- Пожалуйста – пожалуйста! Ой, как я подарки дарить люблю, - ужас! А ты будешь бука, и жадина – говядина, если чего-нибудь мне тоже не подаришь на мое деньрожденье. Вот тебе очень ценная вещь. Прямо жалко. Видишь, плачу, а дарю!
С этими словами, девочка дала ему маленькое прямоугольное зеркальце.
- Все-все зеркала врут. Только одно это – правдивое. Вон, сам посмотри, – сказала она, и быстро, по-взрослому, нацарапала на снегу слово «ЖИЗНЬ». На-клонившись, Мальчик удивленно взглянул на отражение: зеркальце отразило отнюдь не «ЬНЗИЖ», а именно «ЖИЗНЬ».
- С ним тебя никакие враки не обманут. Все-все всамделишное увидишь. – Девочка замолчала, глянула на него, а затем тихо, немного задумчиво, прогово-рила:
- Все. Подарки кончились. Послушай, а может быть, я зря все это делаю? Ты не передумаешь?
Мальчик отрицательно помотал головой.
- Тогда, удачи. И да не убоишься ты страха нощнаго, стрелы, летящия во дни, вещи, во тьме приходящия, срящя и беса полуденнаго... Лети вниз, до самого запада солнца. Дальше, все поймешь сам.
Он кивнул. Поблагодарил девочку, и медленно подошел к краю бездны.
- Пока...
- Возвращайтесь, - улыбнулась она, и растаяла в воздухе. Сделав шаг вперед, мальчик беззвучно сорвался в пропасть...
XII. Королева небытия: Тысячеликая дева. Я падала. Моя тюрьма. Ты сам во всем виноват. Заколдованный круг. Ты не придешь. Не проснешься! Приветствуем принцессу. Вина! Я – невеста. Хотите, чтобы я опоздала на собственную свадьбу?! Туалет невесты. Пора! Собор. Это был мой убий-ца. Похоть. Брачная ночь. Ребенок. Недурное мясо. Сизиф. Я и вправду умерла. Душа гноится. Крестики на стене. Я старилась. Они съедали мою душу. Что было потом?
Знаешь, у Кламо, которого он так не любил, есть одно стихотворение. Раньше, я его не понимала. Считала каким-то излишне вычурным, надуманным, вобщем, почти бессмысленным набором слов. Теперь, кажется, вижу, что это не так. Вот, послушай:
Где ты, тысячеликая дева
В пепельном платье, с запахом Вечности?
В смутные века казненная королева
Математической бесконечности...
Бесконечности падения вниз, в пустоту,
Где любые философские системы лживы,
Где святую первозданную красоту,
Пожирает, как траву, конь бледногривый...
Ты помнишь фестский диск луны в небесах?
Мы стояли в начале анфилады.
Я глядел на тебя: о, этот трепетно – сладкий страх,
Когда вовсе не нужно просить пощады!
С тысячи губ срывались слова,
Маслянисто – влажные, и горячие, как вульва –
Их идея, еще была для меня мертва,
Словно Юлий Цезарь, уснувший в кресле курульном...
Ты ушла сама, не желая внять моим мольбам,
Или это утро, развеяло очарованье соблазна?..
Я открыл глаза, подумав, что лучше не верить снам,
Но мысль о тебе, с той поры, преследует меня неотвязно.
Я люблю тебя! Мне мило твое сероглазое королевство,
В краю, источенном коростою дерзновения!
Я хочу растоптать твое вечное девство,
Сочетаться с тобою узами познания острия:
Острия иглы, отделяющего «Да», от «Нет»...
Пусть в этом мире одни лишь полутона, -
Мне неприятен чистый и яркий цвет:
Ведь только здесь, ты так прекрасно бледна...
Как странно... Неужели, и он что-то такое видел, пережил? Кажется, древ-ние арабы считали, будто поэты одержимы демоном, который нашептывает им все их образы и рифмы. Может, так оно и есть?
Господи! Как обо всем этом рассказать?! Вспоминаю, и... Не могу. Сердце колотится. И еще болит что-то. Вот здесь, чуть пониже затылка. Не обращай вни-мания, что я плачу. От слез становится легче...
Я падала. И кругом была пустота. Да, наверное, именно так: черная, жир-ная, лоснящаяся пустота. Я не знаю, что это было – боль, ужас, шизофрения, или какая-то инфернальная сладость, состоящая из боли и ужаса... Этого... невозможно было вытерпеть ни секунды, но... Не знаю. Там не было времени... Потом, я потеря-ла сознание.
А, очнувшись, увидела свою тюрьму – огромную комнату в замке – старин-ном, унылом и затхлом. Знаешь, меня все время не покидало здесь ощущение какого-то склепа. В стрельчатых окнах застыл горный пейзаж. Только красное небо, и снежные вершины до горизонта. Каменный пол, стены, покрытые скользкой зе-леной сыростью... К ним было очень противно прикасаться. Как к покойнику. На стенах висело ржавое оружие: мечи, щиты, копья, или что-то вовсе экзотическое, чего я и не видела никогда. С потолка, с балок, свисали пыльные знамена с гербами. Еще здесь была кровать, большая, как корабль, с балдахином, и с резной готической спинкой. А еще – пыль, паутина и застоявшийся воздух, который я ненавижу.
Я открыла глаза. Увидела эту комнату, почувствовала под собой прохладу шелкового одеяла, и заплакала. Наверное, от радости. Страх не ушел, – просто чуть-чуть отступил, и стоял где-то неподалеку. Я не понимала, где нахожусь, и, сперва подумала, что пока была без сознания, ты спас меня от того человека, и привел сюда. Стала звать тебя, но никто не откликался. Потом, разозлилась: «При-вел меня в какие-то средние века, и оставил одну! Разве он не понимает, что мне плохо?! Друг называется!»
Сперва я обижалась, или придумывала какие-то утешительные отговорки, например, что тебя задержали важные дела. Конечно, ты скоро освободишься и придешь: ведь не можешь же ты, в самом деле, не прийти, бросить меня в этом отвратительном замке. Затем, стала умолять, заклинать тебя всем святым, но тебя по-прежнему не было. А я звала тебя и звала. Проклинала, кричала, будто это ты, во всем виноват: сам заманил меня в эту свою ловушку, и оставил здесь погибать. Прости...
Не знаю, почему, мне вдруг пришла в голову мысль, пойти тебя разыски-вать. Просто, думаю, было слишком тоскливо и жутко оставаться здесь одной. Я была почти уверена, что ты где-то рядом. Соскользнула с кровати. Ледяные ка-менные плиты обожгли мне ступни. Я мельком подумала, что не хватало еще простудиться для полного счастья. Забавно...
Двери оказались не заперты. Я вышла в каменный коридор; он был освещен факелами и прямо передо мной разветвлялся в трех направлениях. Бездумно по-вернула направо. Страха я не чувствовала; только тоску, а еще смутную тревогу, беспокойство: может быть, ты в беде? Может, потому и не приходишь, что что-то случилось?
Коридор делался то, совсем узким, так что глаза начинали слезиться от фа-кельного дыма, то, широким, как ворота. То, он превращался в винтовую лестницу, которая вела вверх, или вниз, то, опять выпрямлялся. И нигде ни одного ответвления, ни одной двери... Я, порядочно устала, а он все не кончался. Потом, за очередным поворотом, наконец-то обнаружилась дверь. Я обрадовалась, взя-лась за большое медное кольцо, и вошла... в ту же комнату. Ей Богу, чуть не расплакалась от досады, но дала себе отдохнуть лишь пару минут, и продолжила поиски. Знаешь, мне потребовалось немало времени, чтобы уяснить очевидное: куда бы я ни шла, я все равно окажусь здесь. Это был, какой-то заколдованный круг. Я вылетела из окна. Пролетела несколько метров, ударилась обо что-то, и лишилась чувств. Очнулась, разумеется, в той же комнате.
Только после этого, я начала понимать: ты не придешь. Совсем не при-дешь. У меня не хватало сил облечь мои опасения в слова, признаться в том, что ты даже, не спасал меня, и кошмар продолжается. Но можно ли себя обманывать до бесконечности? Господи! Как мне захотелось проснуться, увидеть, что я дома, а рядом – мамочка, - (мы с ней недавно опять помирились). Я не понимала... я же и вправду не понимала, что это невозможно! Пробовала кричать изо всех сил, щи-пать себя за нос, падать с кровати, но ничего не помогало. Ничего... А потом, мне вдруг показалось, что стены давят меня, наваливаются всей их многотонной мас-сой, а все кругом содрогается от какого-то ледяного дьявольского хохота. И как будто тысячи голосов, скрипучих и визгливых, повторяют на разные лады: «Не проснешься! Не проснешься! Не проснешься!»...
Не знаю, что было со мной дальше. Я была в сознании, но это сознание мне не принадлежало. Не помню: было ли мне страшно, или больно. Помню только одну свою мысль, навязчивую, как бред: «Почему я не могу успокоиться? Когда я успокоюсь? Сколько еще ждать? Час? Неделю? Всю жизнь? Когда?!» Хватала со стен какие-то ржавые ножи, пробовала ими зарезаться, но клинки, твердые и хо-лодные наощупь, входили в тело как в воду, и не причиняли никакого вреда. Пыталась даже повеситься. Разодрала пододеяльник на ленты, скрутила петлю, зацепила за одну и железных шишек, по краям балдахина... и выскользнула...
Скоро, я устала даже плакать. Обессилела и телом, и душой. Подступило какое-то тупое отчаяние, на грани полного равнодушия к себе. Я легла, подумав, что когда-нибудь хоть кто-то, Бог, или человек пожалеет меня, и я умру. А потом...
Потом, двери распахнулись. В комнату вошли они. Целой толпой. Здесь были все. Все до единого. Даже те, кого я и вспомнить-то не могла. Например, сгусток тьмы... Знаешь, в детстве я часто видела один и тот же сон: поднималась посреди ночи с постели и входила в пустую мамину комнату. Там, под потолком горела лампочка, и если она была обычной, яркой, то сон не предвещал ничего дурного. Но иногда, мамина комната встречала меня желтым, мерцающим и жужжащим полумраком: это был кошмар. Я узнавала его по лампе. Лампа была очень большая и тусклая. Внутри нее были хитро переплетены красноватые нити и стержни. Все это отбрасывало на потолок световые узоры, которые ритмично колыхались и напоминали морские волны, как их рисуют дети. Снаружи были ка-кие-то железные щупальца и проволоки. Они двигались в такт колыханию тени и тихо жужжали. Обычно, если, входя в комнату, я замечала лампу, то сразу же ог-лядывалась назад. В проеме двери меня уже ждал он – аморфный сгусток тьмы – зло, не имеющее ни лица, ни личности; зло само по себе. Он приближался, тихо обволакивал... Спастись от него было можно только громким криком, но язык со-вершенно не слушался...
Половина человека... Просто черные брюки и черные ботинки. Ни головы, ни туловища у него не было. Он пришел ко мне однажды ночью и потребовал, чтобы я посмотрела в его лицо. Когда я прочла молитву, он исчез. Помню, я так испугалась, что до утра просидела в постели с зажженным ночником.
Но человек с меняющимися лицами был еще страшнее. Я видела его един-ственный раз, в пустой маминой комнате, хотя запомнила навсегда. Этот человек сидел на маминой кровати. Когда я вошла, он начал мне о чем-то рассказывать: я не помню о чем, именно. Он говорил, смотрел мне в глаза, а его лицо в это время менялось, плавно перетекало из одного, в другое: из мужского в женское, из жен-ского в детское, или старческое... Это было ужасно. Я выдержала всего лишь не-сколько секунд, закричала и проснулась.
А вот черт, в сером клетчатом костюме совсем не казался страшным. Ско-рее, навязчивым. Он преследовал нас с одной моей подругой в каком-то безлюдном городе – я так и не поняла, зачем. Я сама его спрашивала об этом, но он не мог ответить ничего вразумительного. Говорил только, какая чудная сегодня погода, как пахнут цветы, и тому подобное. Странный был черт.
Скелет лошади... Наткнулась на него в старинном пособии для студентов художественной академии. Почему-то он так поразил мое воображение, что с тех пор, стал сниться в кошмарах.
Девочка-утопленница... Она была очень похожа на одну девочку, которая жила в нашем дворе. Все называли ее «придурошной», и никто не хотел дружить. А однажды, она исчезла. Может быть, переехала в другой город, может быть... Неизвестно. Только вскоре после этого она стала приходить ко мне по ночам. Ху-денькая, несчастная, в мокром голубом платье с рюшами, с белым лицом и с синими кругами вокруг глаз. Плакала, и все просила у меня какую-то куклу. Я ей очень сочувствовала, но этой куклы у меня не было.
Невидимый душитель... Совершенно непонятное существо, или не сущест-во, не знаю. У тебя, наверное, бывало так: тебе снится сон. Обыкновенный сон, разве только, гораздо ярче, чем всегда. Тебе там хорошо, но вдруг ты чувствуешь – физически чувствуешь, как что-то или кто-то наваливается тебе на грудь и начина-ет душить. Ловишь ртом воздух, как рыба, пока, наконец, не просыпаешься от собственного крика...
Мои детские ночные страхи... Давным-давно изжитые, давным-давно похо-роненные... Они встали из своих могил, чтобы поклониться мне и хором воскликнуть:
- Приветствуем вас, наша дорогая принцесса!
Их появление, исторгло из моей груди только слабый стон. У меня не хва-тило сил, даже испугаться. Я вдруг почувствовала, что мне совершенно все равно, зачем они пришли, и что собираются делать. Разглядывала их, как будто они – предметы интерьера, или экспонаты кунсткамеры, а они, тоже смотрели на меня и беседовали друг с другом; неторопливо и по-светски любезно:
- Не правда ли, наша будущая королева великолепна?
- Недурна, недурна.
- А вы не находите, что она некоторым образом... э... самую малость, не кур... не куриозно, то есть, я хотел сказать, не куртуазно... Словом, не кажется ли она вам несколько вспученной, то есть, я хотел сказать, измученной? Путь был не близок... Треклятая дорога, определенно измотала бедняжку! Клянусь хвостом...
- Нахожу, нахожу. Даже не чуть-чуть, а чрезмерным способом. Статочное ли дело? Беру на себя дерзость изъявить, что ее бледность самым хамским манером бросается в глаза. И, не побоюсь этого словца - всю красоту ей портит. Ай нет?
- Это же плохо-плохо! Хозяин будет плакать! Как хозяина жалко! И прин-цессочку тоже жалко! Бедненькая! Заболела! Надо ее полечить, надо доктора позвать. А если я ей свою куклу дам поиграться? Может, выздоровеет?
- Девочка, перестаньте паясничать!
- Сами вы все дураки! Я, может, переживаю, а они обзываются!
- Переживай, не переживай, а принцессу надлежит каким-нибудь манером в чувство привесть, а-то, статочное ли дело – не побоюсь изъявить – всей церемо-нии пшик!
- Господа, а не предложить ли ей вина?
- Определенно, уважаемая лошадь! Клянусь хвостом! Здравомыслие, - ей же ей, некоторым образом ваш конек. Вина принцессе!
- Да, да, вина!
- Вина! – заорали все, а черт, поднес мне золотой кубок.
«Отравить хотят»? – подумала я с надеждой. Может, их яд окажется дейст-веннее, чем те кинжалы, и я, наконец, проснусь?
- Выпейте, принцесса, - сказал он, тоном опытного врача. – Это вас... Сло-вом, выпейте.
Я колебалась. К тому же, от этого черта, черт те чего можно было ожидать. Потом, мысль о возможном спасении, все-таки пересилила нерешительность. Взяла кубок. Сделала первый глоток... Это действительно было вино. Мне показа-лось, это самое лучшее вино на свете. Во всяком случае, я, ничего изысканнее никогда не пробовала. Вкус у него был волшебный, хотя волшебный, наверное, не то слово. Я чуть-чуть пригубила этот дивный напиток, и уже не могла остановить-ся. Выпила все до капли. Немного закружилась голова. Я почувствовала... Что-то в меня ворвалось. Вихрь какой-то страсти, радости, какого-то хмельного блаженства, трепетного сладкого предвкушения... С последней каплей вина, я перестала быть собой. Теперь я была невестой. Я знала это твердо, как будто, не только теперь по-няла, а всю жизнь понимала. Я – невеста. И сегодня, стану женой единственного во вселенной мужчины. Того, которого моя душа так долго ждала, о ком я мечтала, чей образ, безуспешно искала в других, кто был мне предрешен с самого рожде-ния... Бешено колотилось сердце, и в каждом ударе было: «Мой! Мой! Мой!»
Те, кто вокруг меня толпился, были уже не кошмарами детства, а его вер-ными слугами, которые пришли подготовить меня к свадьбе.
- Вам лучше, Ваше высочество? – спросил черт. В его голосе послышалось беспокойство.
- Мне хорошо! – весело воскликнула я. – Эй, бездельники! Что уставились?! Ну-ка, делайте свое дело, да поживее! Или хотите, чтобы я на собственную свадь-бу, опоздала мерзавцы?!
Я уже чувствовала себя их королевой. Находила странное удовольствие в том, чтобы покрикивать на этих нерадивых слуг, видеть, как они передо мной трепещут, готовые немедленно исполнить любое приказание: «Я – королева!» - го-ворила я себе, и млела от восторга. – «Королева! Королева!» Это было безумие, но сладость такого безумия я не променяла бы тогда ни на что.
- Да, Ваше высочество! Сию секунду, Ваше высочество! – засуетились чудо-вища, и начали вытаскивать прямо из воздуха все необходимое. А я, вскочила с кровати, скинула на пол платье, подбежала нагишом к большому овальному зер-калу, и принялась рассматривать себя с головы до ног. Искала, нет ли какого-нибудь досадного изъяна, того, что не понравилось бы жениху:
- Что за прелесть эта принцесса!
- Определенно, Ваше высочество! – согласился черт. – Клянусь хвостом, у меня, некоторым образом даже нет слов, чтобы выразить всю, так сказать, красоту вашей широты, то есть, я хотел сказать, всю шарманственность... Простите мне, сей филологический гоголь-магоголь, принцесса.
Тут же, подскочил скелет лошади, с портновским метром на шее. Смешно присел на задние ноги, и с видом мастера своего дела, стал меня обмеривать: про-сил повернуться то вправо, то влево, сопел, клацал зубами.
- Платье для Ее высочества, будет готово точно к церемонии, – уверила ло-шадь. – Ее высочество останутся довольны.
- Да! Да! – кивнул клетчатый черт. – Я не шитвец, Ваше высочество, то есть, я хотел сказать – не швеяльщик... Нет, нет, все не то! Забыл! Этот склероз, некото-рым образом, сведет меня в могилу, но я, определенно знаю, что говорю. Какое будет платье! Шитье из чистого золота! Парча! А еще эти... зеленые камешки... существуют такие зеленые камешки, искристые... А какое крошево... нет, это на-зывается кружево! Я не сомневаюсь, Ваше высочество, что даже Феодора, королева ромеев, не говоря уже об Анне, королеве... как, бишь, их там... Было такое назва-ние... некоторым образом, куриное название... То есть, я хотел сказать, что любая королева могла бы только плакать о таком мече, то есть, простите, мечтать о столь августющем... то есть, наимонархищническом... о таком платье!
Потом, подошла девочка – утопленница, с широким медным тазом. Бряк-нула его об пол, помогла мне ступить в него, и стала обмывать мое тело, поливая из кувшина ароматной водой. Девочка терла меня мочалкой. Говорила она низ-ким грудным голосом, и смешно растягивала слова:
- Наша королева будет лучше всех! Самая-самая красивая! Хозяин больше не будет плакать без королевы!
-Определенно! – снова поддакнул черт. – Вы будете блистать! Вы будете... как это... знаете, с крыльями... Нет, не курица, никоим образом, не курица... Что же я хотел сказать?.. Одним словом, вы будете! Определенно, я так завидую Ва-шему счастью! Наш Хозяин такой мужчина... Клянусь хвостом! Если бы я был мужчиной... то есть, я хотел сказать, женщиной... Эта филология, определенно, что-то ужасное!
Он говорил, и при этом, просто поедал меня своими сальными глазками. Но я и не думала возмущаться. Наоборот, было даже приятно.
«Пускай, пускай все видят, какова их новая королева», - говорила я себе. – «Пусть завидуют ее красоте и счастью!».
Когда девочка закончила с омовением, в ход пошли пахучие масти. А по-том, человек с меняющимися лицами, расчесал мне волосы костяной гребенкой.
- Всякая прическа, сколь бы искусна она ни была, - заметил он, - форменное хамство по сравнению... с твоими хорошенькими волосиками, тётя. Если вы не возражаете... я их только это – повыдергаю патлы твои! Ха-а-аа! Иными словами, Ваше высочество, я лишь присыплю... твои волосики... золотой пудрой...
После этого вернулась лошадь с моим подвенечным платьем. Она несла его на вытянутых передних ногах.
- Вот, Ваше высочество, - сказала она. Соблаговолите взглянуть: тридцать тысяч придворных пауков соткали для него материю из чистого лунного света – едва поспели к сроку. А вышивала сама Арахна. С моей скромной помощью, ко-нечно.
Платье, как будто с картин итальянского Ренессанса, оказалось настоящим произведением искусства. От жемчугов, золотого шитья и камней, - глаза слепли. Оно было как раз по мне: свободным, не сковывающим движений. Меня одели, посадили в кресло перед зеркалом. Невидимый душитель вооружился разными палочками, кисточками, губками, и взялся за работу над моей неотразимостью. Кажется, он единственный, был не очень-то в восторге от моей внешности:
- Ну, что у вас за брови, Ваше высочество?! Ай-ай-ай! Как можно в наше время носить такие брови?! А цвет лица? Вы слишком румяны! Как хотите, а все-таки нужно прибавить бледности: нынче в моде здоровый аскетизм. Глаза! Они же у Вас умеренно большие, а должны быть абсолютно большими! Губы! Нет, Как хо-тите, а вы, все-таки расстраиваете меня, Ваше высочество! Мне нужно принять успокоительных капель!..
А потом, вдруг послышался гулкий удар колокола, и черт сказал:
- Пора, Ваше высочество.
- Да! Да! Пора! – заголосили все остальные. Да здравствует принцесса и бу-дущая королева!
«Пора!»... – мое сердце забилось еще сильней. Я почувствовала, что задыха-юсь от восторга, от предвкушения его объятий... – «Еще немного, и он будет мой! Мой навеки!»
На голову мне надели алмазную диадему. Черт галантно взял меня под ру-ку, и вывел из комнаты. Наша процессия двинулась по коридору, торжественным, величавым шагом. Все мои мысли были только о нем, о встрече, которая сейчас должна состояться. В эту последнюю минуту, я все пыталась представить, каким его увижу. Думать, что он не так красив, как мне представляется, я для самой себя считала оскорбительным. Была убеждена, что не вправе сомневаться ни в одном из его гипотетических достоинств, но... Но мне хотелось знать уже сейчас, заранее, что он за человек, каков он... Ведь я... еще ни разу его не видела. Только чувствова-ла. Как в аксиому верила: это он. Он – мой король, я - его королева... Дура...
На этот раз, путь был недолгим. Меня ввели под своды огромной залы. Она была устроена как готический собор. Здесь было три нефа, резные мраморные ко-лонны, галереи, витражи, со сценами каких-то кровавых древних сражений, алтарь без преграды. Ни статуй, ни икон, тут, конечно, не было.
Откуда-то с хор, слышались звуки органа. Багровая дорожка, была рассте-лена от входа, до кафедры. Черт вел меня по ней туда, где разговаривали половина человека, и кто-то высокий, в черном плаще и широкополой шляпе.
«Он!» - догадалась я, и сразу позабыла все приличия: хотела уже кинуться к нему, но черт удержал меня за рукав.
- Ваше высочество, Вы же, некоторым образом, будущая королева, и, я ду-маю, несмотря на всю широту вашей долготы, вам, то есть, я хотел сказать, вашему достопочтовому высочеству, определенно не стоило бы держать себя, как этим... знаете, существуют такие женщины, они еще что-то продают... – шепнул он. - Я и сам понимаю, насколько эти формальности... если говорить, некоторым образом, о подлинном чувстве, но заклинаю: репейте... То есть... Ну, вот: опять!..
А потом, человек в черном обернулся. Я увидела его лицо. Это был тот са-мый человек, который... Нет, нет, говорю так, и понимаю, что лукавлю сама с собой. К чему околичности? Это был мой убийца. Я увидела его глаза: маленькие, крас-ные, безумные; губы, рассеченные шрамом и звериные клыки между ними...
Наваждение исчезло. Самой первой мыслью, нет, не мыслью даже, а ударом тока, который пронзил сердце, было: «Бежать... Куда угодно, только бежать...» Но я стояла перед ним, и не могла сделать ни шагу. А он глянул на меня, поманил пальцем, и я подошла. Послушно стала рядом. Знаешь, это было сильнее страха, сильнее боли, сильнее любого человеческого чувства... Я не могла! Не могла про-тивиться! Господи! Это жило во мне, сжигало изнутри, мучило, как все, одновременно, адские муки. От одного только взгляда этих глаз, все тело прони-зывала истома. Невыносимая, горячая истома... Она с ума меня сводила, эта ненасытная похоть, эта одержимость человеком, которого я... ненавидела? Нет, не так. Ненависть, - слишком благородное чувство, - человеком, от которого меня тошнило, сам ужас перед которым, напоминал приступ рвоты. Я не знаю, как объяснить... какими словами рассказать об этом... Вобщем-то, в ту секунду, я по-нимала только... что готова ему отдаться прямо здесь... Прямо на глазах чудовищ, которые расселись на скамейках, и наблюдали за нами, как зрители на спектакле. Наверное, это и был спектакль. Только такой, где кинжал в руках Джульетты был не деревянный, а самый настоящий.
Он взял меня за руку. Подвел к половине человека. Откуда-то из ширинки, послышался голос: глухой и булькающий:
- Хозяин, беру на себя дерзость полюбопытствовать: согласен ты, взять в же-ны эту принцессу, ай нет?
- Согласен, - бросил он как-то небрежно, точно одолжение мне делал.
- Хорошо, хорошо... А ты, принцесса, согласна, взять в мужья нашего Хо-зяина, ай нет?
- Да! Согласна! – крикнула я, как бесноватая. – Согласна, только скорее!
- Прошу пардону за мой хамский манер, но есть среди присутствующих та-кие, кому известны причины, в силу каковых оный брак, не побоюсь этого словца – не может иметь быть? Есть, ай нет?
В ответ – молчание. На миг, помню, мелькнула мысль: а вдруг, как это быва-ет в кино, сейчас войдешь ты, и скажешь: Я знаю...
- Чудно, чудно. Коли так, властью, данной мне нашим Хозяином, объявляю вас мужем и женою. Соболезнования мои королеве, то-бишь, не погнушаюсь сего словца – поздравления!
- Слава королеве! – заорал кто-то из чудищ, а потом, все утонуло в бурных овациях и возгласах: Слава королеве! Да здравствует королева! Виват! Виват!
От этого шума у меня заболела голова. Все закружилось перед глазами, как пестрый водоворот, понеслось куда-то...
Очнулась я в уже знакомой комнате. Здесь были только я, и... по – моему, назвать его мужем, было бы кощунством. Когда он увидел, что я пришла в себя, то, не долго думая, разорвал на мне платье... совсем как там, в лесу. Только те-перь, все было по-другому: его «любовь» была для меня... Не знаю... она была, как будто милостью господина к своей ничтожной рабе. Где-то в глубине души, я кри-чала от отвращения и стыда, но когда он собрался уходить, ползала перед ним на коленях, целовала ему ноги, молила остаться. А он, наслаждался этим больше, чем моими ласками. Потом, отпихнул меня ногой, как шелудивую собаку, и ушел. Оставил меня умирать от омерзения к себе, обессилевшую, пустую. От прикосно-вения к собственному телу, тошнило, как будто оно было покрыто нечистотами. Меня рвало чем-то красным, похожим на кровь, а я все плакала, все кричала, звала хоть кого-то, кто бы меня отсюда вытащил. Пыталась молиться, но вдруг, с доса-дой понимала, что ни одной молитвы не помню...
Потом, стало совсем плохо. Меня рвало, било, как в ознобе. Каждые не-сколько минут, все тело пронизывали какие-то дикие судорожные боли. Я теряла сознание; новый приступ, заставлял очнуться. Красная пелена застилала глаза. Я покрылась липким п;том. Шелковая простыня подо мной промокла, и хлюпала. Через какое-то время, видимо, на мои крики, в комнату вбежали они. Засуетились, запричитали. Девочка, принялась мне что-то громко объяснять, но я не понимала, что. Только визжала, и выла. Наконец, боль стала совсем нестерпимой. Я закрича-ла, забилась в конвульсиях, а они держали меня, что-то делали со мной... И вдруг, услышала крик. Не свой, а чей-то еще...
Так, родился мой первый ребенок. Мальчик. Когда схватки утихли, его об-терли и дали мне. Я поглядела на это ревущее существо, неловко прижала к груди, почувствовала его тепло... И на меня вдруг нахлынула такая нежность, что мысль о его отце, даже не пришла в голову. Зато, сразу вспомнился мой малыш, тот... Стало очень горько и страшно. Он плакал, и я тоже плакала, гладила его по головке, покрытой светлым мягким пушком, и шептала, что уж его-то, никому не отдам... Никому! Никому!
- Хватит, королева! – сказал черт. Резко, без всякой учтивости. – У вас будет еще достаточно поводов проявить свои материнские чувства. – Он подошел, и грубо вырвал ребенка из моих слабых рук.
- Зачем? Куда вы его? – спросила я с досадой. Машинально потянула руки вслед за ним. Ничего дурного, я еще не подозревала.
- Пеленать! – бросил черт. Он отошел, повернулся ко мне спиной. А потом, я услышала дикий, звериный какой-то, вопль младенца. Ему свернули голову за одну секунду. Сперва, я не поняла, что произошло. А когда, наконец, это достигло моего сознания, рванулась с кровати, прямо на этих... ублюдков. Наверное, сама разорвала бы их, если бы они не отгородились... какой-то невидимой стеной. Я грянулась об нее, отпрянула немного, и стала колотить изо всех сил, не замечая, что разбиваю руки в кровь, как об стекло... Не помню, что я кричала... Кажется, за все время, что я там провела, не было ничего ужаснее... ничего безумнее этого... первого раза... Когда-то бабушка рассказывала мне про войну, про все эти зверст-ва... Она была сестрой милосердия... Наверное, то же чувствует женщина в каком-нибудь оккупированном селении; мать, когда на ее глазах ее собственное дитя ве-шают над огнем и изжаривают заживо...
После родов я была слаба, а скоро, сил совсем не осталось. Сама не замети-ла, как свалилась на пол. Господи! Они... разорвали его... Я видела... Оставалась в сознании и все видела! Видела!.. Не бойся, со мной все в порядке. Сейчас пройдет. Просто... никогда нельзя сдерживаться. Нужно выплакать... И все пройдет... Зна-ешь, я, ведь, никогда этого не забуду... как ни хотелось бы... Крик... раздирает барабанные перепонки... Мой крик... А сквозь него... нет, даже не сквозь, а как-то помимо него, как будто, на другом уровне слышимости, их голоса. Такие рассуди-тельные, невозмутимые голоса эстетов и гурманов, будь они прокляты!..
- Определенно, недурственное мясо! Пожалуй, некоторым образом, напо-минает курицу.
- Недурно, недурно... Только вот, опять вы со своей курицей! Что у вас за манер такой, пардону прошу за пошлое словцо? Да, статочное ли дело? Телятину оно напоминает – телятину, не побоюсь этого выражения!
- А не чересчур ли оно пряно? Как хотите, а вкус несколько терпковат, или я ошибаюсь?
- Дураки! Оно на мяску похоже! С кровушкой! Никакая не телятина и не ку-рица! Курица, она с перышками, и еще вот так вот делает: Ко!Ко!Ко!
- Девочка, успокойтесь! Как хотите, а вы ничего не смыслите в гастрономи-ческих тонкостях. Вам бы только...
- Да, вы белены, что ли накушамшись, граждане?.. Вкус, самый, что ни на есть, тривиальный... Мяска, как мяска... Так сказать, panem nostrum quotidianum...; И, вообще, господа, столь интимные предметы, я обсуждать с вами не намерена!
- Позвольте вам возразить...
* * *
День здесь, совсем не отличался от ночи. За окном, всегда было такое же красное небо, как будто нарисованное, или навеки застывшее в одной ипостаси. Кажется, времени тут вообще не было. Ничего не менялось. До утра, то - есть, до того, как они говорили, что пришло утро, мне давали отдохнуть. Поразмыслить, побыть собой. Потом, - утренний туалет, чтобы смыть отвращение ночи, явиться перед ним во всем блеске. И снова он, снова его мерзкая любовь, и тошнота, исте-рика, и боль... Снова роды, и дитя, которое пожиралось у меня на глазах... Так без конца... Один и тот же, бесконечный, замкнутый круг дантова ада, откуда не было, и не могло быть выхода.
Мне уже давно стало ясно: это не сон. Я действительно умерла. Я в аду. Приняла эту мысль почти спокойно: сердце огрубело, чувства угасли. Осталось только тупое, ноющее отчаянье: как зубная боль, если ее немного приглушить ле-карством. Знаешь, я долго думала, когда меня оставляли в покое, и пришла к выводу, что мое наказание – справедливо. Бабушка говорила: чем грешишь, то и
__________
1. Хлеб наш насущный (лат.)
болит. И это, кажется, верно. Ведь грешникам не из-за Бога не удается попасть в рай, а только из-за самих себя. Рай – вот он, стоит только руку протянуть. Он во-круг, но вместо Эдемского сада ты видишь одни раскаленные сковороды. Просто... поврежден орган восприятия рая: глаза, которым дано его созерцать как явление, а может быть, даже как вещь саму по себе... Душа повреждена... Знаешь, чем-то вроде раковой опухоли: сначала появляется совсем маленький участок изменен-ных клеток, а потом уже все тело изъедено метастазами... Тело души... Оно гноится... Не может быть никаких специально изобретенных вечных мук: какого-нибудь лагеря смерти для отверженных душ. Это бред. Есть только собственная совесть. Там, на земле, о ней можно было забыть, ей можно было заткнуть рот, но здесь она становится палачом. Ведь, кто, какие темные силы могли все это приду-мать, если не я сама? Это только моя совесть: чем грешу, то и болит...
Знаешь, все они были мною оплаканы. Я ставила крестики на могилках, ко-торых у них не было: царапала ножом, на стене, но они исчезали, как только я проводила последнюю черточку. Конечно, чего еще было ожидать от этих стен?
А мой спектакль, все повторялся и повторялся. С унылым однообразием. Главное, участвовать меня в нем никто не понуждал. Я сама... Только сама... Пом-ню, однажды мне это до того опротивело, что я попыталась превозмочь себя. Когда чудища пришли мне служить, я крикнула, чтобы они убирались, что я не хочу видеть ни их, ни его.
- Наша дорогая королева, определенно несколько утомилась, - сказал черт остальным. Полагаю, она, некоторым образом, скверно спала нонешнюю нынь... то есть, я хотел сказать, нынешнюю ночь, и ей требуется... это... Ах, да! Ей требу-ется отдых. Ваше желание, - закон, королева. Мы сию минуту уйдем, и уведомим Хозяина, чтобы... Вобщем, уведомим. Приятного отдыха, Ваше величество!
Они действительно ушли. А я, очень скоро начала кричать, звать его, умо-лять, чтобы он пришел. Эта пытка, оказалась страшнее остальных. Он не приходил, и я впала в бешенство. Пробовала утолить мою похоть сама, но это... ее только сильнее разжигало. Не знаю, сколько длился этот кошмар. Мне думалось – целую вечность. Наконец, он все-таки пришел. Ничего не сказал. Только рассме-ялся в лицо. Да, мне и самой, если честно, стало смешно: Сизиф решил не трогать свой камень, но сам камень думал иначе...
Порой, я смотрела на себя в зеркало. С каждым вновь рожденным и съеден-ным ребенком, мое отражение делалось на пару лет старше. Поначалу, это не так бросалось в глаза, но потом, он и сам стал замечать во мне перемены. Стал упре-кать, говорить, что я уродина и старуха, к которой противно прикасаться. А постепенно, начал меня избегать, не появлялся подолгу.
Я старилась, но моя одержимость им, только росла. Кроме него, я не могла уже ни о чем думать, и когда он, наконец-то приходил, не брезговала ничем. Я со-глашалась на самые дикие унижения, чтобы только его удержать, чтобы он и на этот раз меня не отверг. И снова были роды. Снова чудища пожирали ребенка, но теперь, в их гурманских репликах, все чаще сквозило недовольство:
- Вы не находите, что сегодня, мясо определенно, немного... э... омоним к слову мягкое, или антоним... То есть, я хотел сказать, напоминает старую курицу.
- Нахожу, нахожу! Статочное ли дело? Я, даже, беру на себя дерзость изъя-вить, что оно чересчур жесткое, и... жилистое! Ай, нет?
- Плохая мяска! Противная! Фу! В ней скоро червячки заведутся! Противная! Противная!
- Как хотите, а эта старая сучка, - я подразумеваю нашу обожаемую короле-ву, - совсем перестала следить за качеством продукта!..
Я знала, почему так происходит. Видела всякий раз, когда подходила к зер-калу. Они съедали не детей. Дети, - только крик воспаленной совести. Они съедали то, что от меня осталось после смерти, - мою душу. Постепенно, кусочек за кусоч-ком. Только теперь понимаю, как это жутко. Тогда – было все равно. Ведь если состояние ужаса станет обычной эмоцией, как радость, солнечным утром, или меланхолия, когда за окном дождь, – кроме безразличия ничего не останется. С таким вот тупым безразличием, я выслушивала по утрам их насмешки. Напри-мер, что смерть в сравнении со мной – Афродита, что Хозяину надоела такая старая вешалка, как Ее величество, и скоро он возьмет себе новую королеву, а меня выбросит. Но я не умру, а буду лететь вниз, и вниз, и это не никогда закончится...
Я ни на что не надеялась. Ничему не верила, ничего не ждала, и уже ни о чем не плакала. А что было потом? По-моему, ты сам, расскажешь об этом лучше меня...
VIII. Летальный исход: Жара. Мальчик в больничной пижаме. Все не то. Ты мне снишься, по-нятно? Дом! Ты за ней пришел? Чистая я. Над бездной. Не боязно? Ты, пожалуй, отдай ее мне. Неужели, зеркало могло солгать? Будьте вы все прокляты! А и режьте, душите меня, ироды! Фиолетовая ниточка. Из-вестно, по своей воле. За что отбываю? Все. Кардиограмма. А может быть, вызвать священника? Он бы у вас и с ангиной в рай отправился. Делаем все возможное.
Был жаркий летний полдень. Солнце, застывшими вспышками магния го-рело в оконных стеклах, заблудившись в пыльной листве, скакало по мостовой стадами белых зайчиков. Редкие прохожие, пожелавшие в такой час покинуть прохладу своих домов, шли не спеша, и имели лица мучеников. Им было томно среди городской пыли, и автомобильных выхлопов. При каждом шаге они тяжко отдувались. Порою, кто-то останавливался, чтобы платочком, или рукавом ру-башки вытереть со лба пот; воздеть к небу страдальческие очи, в которых застыл единственный вопрос: Сколько можно? Когда спадет эта ужасная жара?
Многие толпились у единственного на всю улицу киоска с мороженым и фруктовою водой. Впрочем, вода была теплой, а мороженое – растаявшим. С бу-тылками отвратительно теплой воды в руках, обмахиваясь утренними газетами, они шли дальше. И кроме самих себя, им ни до чего не было дела.
Лишь немногие обратили внимание на босого мальчика, лет одиннадцати. На нем была засаленная больничная пижама. Лицо его казалось красным, будто ошпаренным; давно немытые волосы, свалялись в безобразный колтун. Мальчик бежал по тротуару, держа прямо перед собой, странное прямоугольное стек-лышко: зеркало от пудреницы, или просто, кусок грязного стекла, в котором отражался серый, испещренный цветными звездами, туман.
- Опять не то! – сам с собой, вполголоса, раговаривал Мальчик. – А если... если совсем не смогу туда попасть? Но она же говорила... А что толку? Где искать? Господи, помоги, ну, пожалуйста, подскажи, куда идти...
- Эй, хлопчик! – окликнул его полицейский. Он бродил по тротуару взад – вперед, изнывая от жары и безделья. Заметив Мальчика, полицейский обрадо-вался: решил, что его профессия, может оказаться здесь небесполезной. – Ты, откуда такой взялся? Из больницы, что ли, сбежал?
Мальчик глянул в свою стекляшку, затем, на него, и устало проговорил:
- Слушай, оставь меня в покое. Ты мне снишься, понятно? – и прошел сквозь остолбеневшего полицейского, как сквозь мираж.
И дома, и машины, и духота, и люди, и этот полицейский, были порожде-нием даже не тех, кто приходит ночью, а его собственного сна, где он блуждал в поисках выхода. Мальчик угодил в ловушку, подстроенную собою и для себя. Ему хотелось разорвать ненавистный город, скомкать его, словно лист бумаги, и вы-бросить, но он не знал, как. Мальчику до оскомины опротивела солнечная идиллия, где столько же опасности, сколько в пустыне снега. Он жаждал кошма-ра, представлял, как бесстрашно погружается в пульсацию фиолетовых волн, но вынужден был рассматривать знакомые до последней трещинки дома родной улицы.
Он уже не бежал, а уныло брел вдоль поребрика тротуара. Изредка, сколь-зил взглядом по окнам зданий, по лицам прохожих, силясь заметить хоть что-то необычное. Вдруг, задержав взгляд на зеленом фасаде гастронома, он вздрогнул и остановился. Рассеянно спрятал зеркальце в карман, закрыл глаза, и снова от-крыл. Пересохшие губы Мальчика медленно, как бы нехотя, сложились в улыбку. Зеленый дом... Если сон где-то и кончается, то только в Доме! - подумал Мальчик, и сперва, побежал, а затем, под удивленные возгласы пешеходов, взвил-ся в воздух.
Куда лететь, он не знал. Помнил только, что в городе, скорее всего, на ок-раине, должен быть Дом. И хотя, Мальчик никогда не искал его нарочно, и ни разу не видал при свете дня, подумал, что сегодня непременно его найдет.
С виду, это был вполне обычный, двухэтажный, чуть скособоченный от вет-хости дом, покрытый шелухой зеленой краски, как мятой пасхальной скорлупой. У него был каменный цоколь, окна, со снятыми наличниками, шиферная крыша, и обитая черной клеенкой, кривая дверь. К небольшой терраске, под самой кры-шей, вела гнилая лестница, с обломанными балясинами перил.
Впрочем, только с виду... Не случайно, Дом, в снах Мальчика, был довольно частым гостем. Он являлся тем стержнем, вокруг которого, виток за витком, об-вертывался сюжет сна, преображая обыденную реальность в чудесную. И дело не в том, что за дверьми его ждали какие-нибудь исчадия ада, или полные опасно-стей лабиринты, втиснутые туда, вопреки всем понятиям о пространстве. Нет. В доме, обычно ютилось скучное семейство с маленькими детьми, или алкоголики, или старухи с кошками. Только вот, видя его, Мальчик видел сигнал. Дом, как будто говорил ему, что последние искорки яви уже померкли, вышли сквозь по-ры подсознания, и теперь, может начаться, что угодно. Вместе с тем, все, что про-исходило после, было каким-то загадочным образом связано с Домом.
Как, Мальчик не знал, и сколько ни бился, припоминая по утрам свои сны, ответа не было...
Может быть, - думал он, - Я это теперь пойму? У меня, ведь, есть зеркало...
Дом обнаружился почти сразу, за пустырем, куда упиралась соседняя ули-ца. Он стоял на отшибе. Рядом была лишь разрушенная церковь, с десяток ржавых гаражей, и мусорная свалка. Позади, виднелся большой, залитый мутной водою, заброшенный котлован, откуда торчали серые бетонные сваи.
Едва Мальчик опустился наземь, скрипнула, обитая клеенкой дверь. Запла-канная женщина лет сорока, в черном платье, и с цветастым платком на плечах, выбежав из Дома, приблизилась к нему.
- Ты за ней пришел? – промолвила она скорбным, задушенным голосом.
- Какая тебе разница, за кем я пришел?! – огрызнулся Мальчик. – Как вы мне все надоели!
- Погоди, ты это, больше некому. Она мне о тебе сказывала!
Сначала, он даже не хотел доставать зеркала, но потом, решив на всякий случай проверить, едва не вскрикнул от изумления: Мальчик увидал не серый ту-ман, даже не клубок фиолетовых волн; ее отражение было полупрозрачным и слегка мерцающим. Женщина имела ту же сущность, что и девушка, которую он искал.
- Простите... – смущенно вымолвил он. – Я не знал, что вы... – в его голосе послышались тревога и дрожь. Мальчик обрадовался, и испугался одновременно: – Где она? Что с ней? Вы о ней что-нибудь знаете?
- Скорее нужно! Пропадет она там! Крест истинный, пропадет! Как они ее казнят! Как лютуют! – страсть просто! Она, бедная, меня и попросила, тебя сыс-кать. Чтоб ты пришел, выручил. Больше, ведь, некому!
Женщина устремилась обратно, к Дому; Мальчик, последовал, было, за ней, но на полдороге остановился; принялся мысленно, скороговоркой повторять сло-ва молитвы.
- Подождите, - сказал он с сомнением в голосе. – А, вы-то, как от них убежа-ли?
- А я, и не убегала. Чистая я. Нету во мне греха, потому, и они не страшны. Летаю, где вздумаю. Вот, к ней залетела, – ответила женщина, и заплакала. – По-спешать надо! Пропадет, сгинет она там!
Мальчик кивнул. Женщина взяла его за руку, а затем, словно бы нырнула вперед и вниз. Секунда мрака, и вот они уже парят в багровом, темном небе, ис-черченном зигзагами молний. Среди черных туч, поблескивали алые сполохи, а внизу, клубился океан лилового света. Мальчик достал зеркальце. Его туманная гладь была пуста; лишь на миг, пахнуло в лицо ледяным дыханием бездны. Этого было достаточно: мироздание знает такие вещи, подлинное лицо которых, чело-веку видеть не стоило бы. К примеру, чтобы не сойти с ума...
- Туда нам, - промолвила женщина, указывая рукой вниз. – Не боязно?
- Нет, – отозвался без особой уверенности, Мальчик.
- Оно и верно. Чего бояться, когда вещь заветная есть? Есть, ведь?
- Откуда вы знаете?
- А ты что ж это, милый, только сегодня на свет народился?
Он понял, что задал глупый вопрос: смущенно глянул на женщину, и сразу опустил глаза. Ему стало неловко.
- Вот что, сынок, - задумчиво произнесла она. – Ты, пожалуй, отдай ее мне. Сам рассуди: больно уж она приметная. По первости - то, конечно, защитит... А как, они на тебя все вместе накинутся? Тут, хоть с колокольни крест сымай, - и тот не выручит! Это ж, ведь, силища жуткая! Да и если не так: почуют тебя, и эдак ее, голубку, далеко запрячут, что всю жизнь, да вечность ищи – не отыщешь. А у меня, эта вещь целее будет. Я же чистая. Нету у них надо мной власти, да я тебя и убе-речь всегда сумею, а как ее найдешь, как занадобится, - обратно отдам. Так дай, а? Для твоего же спокоя прошу.
Странный, просительный тон женщины, умоляющий взгляд заплаканных глаз, как-то противоречили ее словам. Мальчик насторожился, было, но потом подумал, что у него нет другого выхода: пока четки лежат в папиросной коробке, он беззащитен. Едва он ими воспользуется, те сразу учуют опасность, и наверняка сделают так, чтобы он больше никогда не увидел Девушку.
Это ведь, все-таки их мир, - подумал Мальчик. – Они у себя дома, а не там, в овраге... Ладно. Так, наверно, будет лучше.
- Так отдашь – ли? – снова спросила женщина.
Мальчик задумчиво глянул на нее, но не сказал ни слова. Он сомневался.
- Отдашь?
- Отдам, – со вздохом промолвил он, вынимая из кармана коробку. В крас-ном сумраке, четки сияли белым, ослепительно лучистым светом. Мальчик даже зажмурился на мгновение; осторожно взял их, и протянул женщине. Та, почему-то мешкала: смотрела, и все никак не решалась коснуться их рукой. В глазах ее был страх, а еще дикая животная радость, безумный восторг. Как завороженная, она смотрела на четки, но вот, точно испугавшись, что мальчик передумает, спря-чет свое оружие, быстро схватила их и вдруг закричала. По телу женщины прошла конвульсия. Рука с четками дрогнула; они полетели вниз, в лиловый све-тящийся туман. Все произошло в считанные доли секунды. Его опять обманули. Но как? Неужели зеркало могло солгать?..
Все пропало... Теперь у него нет ни защиты, ни надежды, а главное, нет ве-ры. Никому. Стиснув зубы, Мальчик сморщился, как от боли и заплакал; резко размахнувшись, запустил зеркало, вслед за четками, в океан.
- Будьте вы все прокляты! – всхлипнул он, и тут, с удивлением заметил, что женщина тоже плачет; утирает ладонью слезы и глядит затравленно, жалко, как побитая собака.
- Дура! – вдруг выдохнула она. – Ведь это ж огонь! Огонь попаляющий! Пе-режечь ниточку, - и на воле! Вот дура-то! Такого ж огня, никогда! Никогда здесь еще не бывало! Что ж я сделала-то?! А и режьте! Душите меня теперь, ироды! Вся ваша! Чего смотришь, малец? Стекляшку-то свою, зря выкинул: спонадобилась бы еще...
Только теперь Мальчик заметил: от шеи женщины, шла далеко вниз, в бездну, тонкая фиолетовая ниточка. Он все понял. Ему стало, так жаль несчаст-ную, что он на миг забыл о своем неопределенном положении.
- Ты... это по своей воле, или они... вселились?
- Какое там, вселились?! Известно, по своей. Все, что вздумают, они могут над живою душою сотворить: сломать ее могут, только заправлять ею, пока сама согласия не даст, - не умеют. Нету у них на то власти! А как тут было согласия не дать? Они же, лукавые, свободить меня обещались, если вещь эту у тебя заберу. Знала, что врут, а все равно пошла: подышать малость, - не за свободу их лука-вую... Они ж, ведь, только муками нашими питаются, а мучить-то себя, мы ж сами и мучаем. От них, я, чай, и свободишься, а от себя? Каждый, ведь, сам себе пекло обустраивает: по вкусу, да по... – Женщина не договорила. Зашлась плачем.
Она не виновата, - подумал Мальчик. – Наверно, все, кто там, у них, так же бы поступили. Просто, понадобилось меня обмануть. И она пошла...
- Послушай, а за что они тебя... туда?
- За что отбываю? Так, мужа свово отравила. Из ревности. А сама блудница была, и винопиица. Вот и весь сказ. Да я-то ладно, сама себе заслужила. Так они, ироды, и невинных уловляют: вот что подло-то! Ведь, чем чище душа, тем им слаще. Редко, конечно, попадаются, все более по дурости, но уж если какая попа-дет, - тут у них празднество. Всю ее высосут, покамест, не вступится кто, не спасет...
А она? – хотел, было, спросить Мальчик, но опоздал. Секунда, и ниточка на шее женщины набухла, превратилась в толстый, дрожащий, фиолетовый канат. Пустив побег, канат обвил с головы до ног женщину и мальчика, и утянул обоих в лиловую бездну.
Все? – только и успел подумать он, до того как его голова скрылась в светя-щейся пучине...
* * *
В маленьком, тусклом окошке кардиографа, ползет ровная линия: матема-тическая прямая, устремленная в бесконечность. Молодой врач, напряженно смотрит в экран. Смотрит его пухлый, румяный ассистент, две медсестры. Тиши-на. Кажется, все мучительно силятся разгадать в зловещей, проведенной перед жизнью черте, некую тайну.
Может быть, еще попробовать дифибрилляцию? Нарушает тишину ассистент. Его высокий голос дрожит.
А может быть, вызвать священника? Взрывается врач. Пробуйте, если вам это нравится: может быть, он «встанет и пойдет», как дочь того начальника синаго-ги? Только я, господа, в чудеса не верю!
Да… вздыхает ассистент. Просто в голове не укладывается: банальная пневмо-ния, и…
Да он бы у вас и с ангиной в рай отправился! Остолопы! Почему не сообщили, ко-гда начался кризис?!
Не успели, плачет светловолосая медсестра. Обычно, ведь, часа за четыре, ну, за два, минимум... А у него, буквально минут, за десять, температура с сорока, до три-дцати упала. Сердечко-то слабенькое было, господин главный...
Да, кризис, довольно нетипичный, спешит подтвердить ассистент.
Перестаньте вы все оправдываться. Противно... глухим голосом произносит врач; нервно хлопнув дверью, покидает палату.
Проходя по коридору, замечает Маму.
Как он, доктор? Спрашивает та.
Делаем все возможное. Продолжаем колоть антибиотики... устало бросает врач, и идет дальше...
IX. Отречение от престола: Мир ненависти. Старуха. Белая звезда. Ты определенно погас-нешь? Зеркальце. Да, я пришел за тобой. Ты – это не он! Экзекуция. А ну, стой, шлюшка! Мстить, или не мстить? Замок пылал. Лиловая муть; люди. За что их всех? Всех решила спасти? Я сейчас найду тебя. Куда вы его дели, подонки? «Бусики нужно хранить в коробочке» Что я ей скажу? Ка-жется, в себя приходит. Талифа куми. Как вы себя чувствуете, юноша?
Где-то на самой границе бытия, есть мир, порожденный ненавистью. Он подобен гигантской гнойной язве. Обезображенный, искаженный похотью и страхом, он жаждет собственной смерти. Жизнь – мучительна для него, но он жив, хотя убивает себя каждую минуту. Когда-то, сотворенный Светом и для Све-та, он сделался тьмою. Прямые, бесхитростные лучи Света, извратились в нем, приняв облик прихотливо извивающихся волн. Он болен, и тяжко страдает от своего недуга, но чем сильнее страдание, тем больше он гордится им, полагая его для себя единственным благом. Таков его выбор: обратного пути нет...
Мир питается отчаяньем тех, кто по собственной воле, или обманом, завле-чен в его тенета. Они – семя его оплодотворяющее. Их боль – его хлеб. Покуда существуют они, существует и этот мир. Так было и будет до дня, когда кончится само время, и Вечный Свет озарит каждый уголок его мрака.
В одном из его приделов, в коконе фиолетовых волн, томился призрак ста-рухи, - скелета, обтянутого дряблой кожей. Свою тюрьму и могилу, она знала комнатой замка, с видом на заснеженные пики гор, облитые красным солнцем.
Одинокая, забытая самой бездной, которая выпила ее до дна, старуха уже не могла подняться с постели. Временами, она только слабо кричала от боли. Как и другим, ей давно не на что было надеяться, нечего ждать, кроме конца времен, ко-гда стены тюрьмы сокрушатся и сгорят, а она – воскреснет в новом теле. Воскреснет для новых, еще более тяжких мук... Об иной доле, она и не мечтала, но однажды...
Однажды, белая яркая звезда, пронзив с шипением балдахин кровати, упа-ла ей на грудь. Белый свет окутал ее, словно облако. Она почувствовала быстрые, горячие токи, которые, наполнив все тело, заставили его щекотно дрожать. Мощ-ною волной, в нее стала вливаться прежняя, как она думала, навсегда исчезнувшая сила. Еще минута, и с кровати, держа в руках пылающие четки, встала прекрас-ная, юная девушка. Лицо ее было свежим, чистым, без единой морщинки; в пышных волосах, не сквозило ни капли седины, телу возвратилась забытая упру-гость и стройность. На ней было ее белое платье. Прежнее, сшитое чудовищами, со всем его золотом и самоцветами, сгорело в пламени четок. Королева ночных кошмаров обрела свободу. Она чувствовала это всем своим существом, но отказы-валась верить. Мысль о спасении выглядела какой-то нелепостью, да она и не могла сейчас ни о чем думать. Стоя перед зеркалом, то, рассеянно перебирала бу-сины четок то, принималась осторожно ощупывать себя, вздрагивая от каждого прикосновения своих же пальцев. Так продолжалось минуты две, или три. Нако-нец, она упала на пол и заплакала.
- Почему свет?! – судорожно выдохнула Девушка: затряслась, как в лихо-радке; глотая слезы, часто заморгала глазами. – Это!.. Это хамский манер! Здесь не зажигают! Здесь не должно! Определенно! Статочное дело! Статочное! Ста-а-а-х-х!.. Тебе! – заверещала она, обращаясь к четкам, пылавшим в ее руке. - Тебе нужна шарманственность?! Да, шарманственность? да? Ай, нет? Ай, нет? Тебе нужна достопочтовая шарманственность? Я не знаю, куда ее положили! Не знаю! Нужно искать? А если найду? Ты определенно погаснешь?! Я найду! Найду! Сейчас найду! – и резко вскочила на ноги.
- Так. Наверное, здесь. Ай, нет? – она подбежала к кровати, рывком сорвала с нее одеяло. Глухо звякнув, к ее ногам упало маленькое зеркальце.
- Это она? – Девушка подобрала свою находку: на фоне лилового тумана, мелькнуло ее заплаканное, раскрасневшееся лицо. В недоумении она подняла глаза к пыльным потолочным стропилам и снова посмотрела в зеркальце. Стекло по-прежнему было дымчато-лиловым. Наклонив его немного вправо, Девушка смогла разглядеть изголовье кровати и несколько камней, сплетенных из живой фиолетовой проволоки. Там, где она когда-то «хоронила» своих младенцев, на фиолетовом кружеве ярко искрились белые крестики.
- Господи... – Девушка тронула подушку. Увидев, в зеркале юрких фиоле-товых червячков, которые потянулись к пальцам, с омерзением отдернула руку. – Хочешь сказать, так на самом деле? Да?..
Она давно забыла о Мальчике; порою, даже сомневалась: был ли он вообще. Думать, что Мальчик все-таки придет, было для нее равносильно отрицанию соб-ственной смерти, но сейчас, все вокруг опять казалось сном. Ведь, разве не бывает таких снов? Тягучих, бесконечных, безжалостных – снов, где проживаешь целую жизнь, или больше?.. Хотела она того, или нет, но Девушку все сильнее одолевало глупое желание верить... Верить, в драконов, которых можно закидать шапками.
- Это ты! Ты! – воскликнула она. – Это ты подарил, чтобы я... Чтобы что? От-сюда можно убежать? А куда? Ты же не мог... этого никто не мог бы сделать, кроме... Бред. Господи, бред какой! Это ты! Ты! Ты услышал. Пришел...
Она поднесла зеркальце и четки к губам и стала целовать.
- Да, я пришёл. Бежим скорее. – Мальчик, в пижаме и грязной шапке, стоял в дверях.
- Ты!.. Ты-и-и! – Сердце вздохнуло где-то в гортани комком горячих слез. Де-вушка кинулась, было к Мальчику, но тот, почему-то попятился назад.
- Нет, не подходи! – испуганно вскрикнул он. – Я здесь не могу. Мне здесь нельзя к тебе прикасаться: равновесие может нарушиться. Я погибну.
- Как это? – осеклась Девушка.
- Брось мне четки, – сказал Мальчик. - Они чужие. Мне их нужно поскорее отдать.
- Четки? – Девушка поднесла жемчужную снизку к самым глазам, но за-жмурилась, и опустила руку. Она сама не понимала, что на нее нашло:
- Слушай, а почему так долго?
- Что долго?.. – спросил Мальчик, и потупился, не выдержав ее пристально-го взгляда. – Ну, дай четки-то...
- Почему ты так долго не приходил? Неужели раньше было нельзя? Скажи, нельзя? Ты знаешь, что тут со мной было? Тебе меня совсем не жалко? Да? Со-всем? А почему ты меня заранее не предупредил о ловушке? Зачем ты меня вообще потащил к какому-то океану? Надо же думать, прежде чем что-то дела-ешь. Если ты еще себе что-нибудь такое позволишь, я просто не смогу тебе больше доверять. Можно было, по крайней мере, меня остановить: там, перед домом?
- Я не мог. Дай четки.
- Господи! Четки! Четки! При чем тут твои четки?! Нет, ты мне объясни: что у тебя были за неотложные дела, которые важнее меня? Я тебе совсем безразлич-на? Да? Поначалу мне так не казалось. В конце-концов, это подло, вот так бросать человека в беде! Ну, если тебе самому на меня плевать: неужели нельзя было хотя бы попросить кого-нибудь другого, чтобы он меня вытащил?
Мальчик молчал; казалось, он даже перестал дышать.
- Я жду, – проговорила Девушка, скривившись от боли в затылке. Она чувст-вовала: еще немного, и эта боль станет нестерпимой; начинала задыхаться. Ее воспаленному рассудку была необходима идея, которая расставила бы все по мес-там. И она нашлась.
- Нет! Нет! Ты это не он. Он никогда бы не позволил себе обо мне забыть. Он бы все, что угодно сделал, чтобы меня спасти! Потому что он друг! Ты кто?!
- Я. Разве не узнаешь? – совсем убитым голосом проговорил Мальчик.
- Кто такой я? Что ты с ним сделал? Ты его убил?! Убил, отвечай?! Куда ты дел моего друга?! Сука! Куда ты его дел?! – вскрикнула Девушка: подскочила к Мальчику, и, размахнувшись, хлестнула по щеке. Крестик четок чиркнул его вскользь, по переносице, оставив белую, светящуюся царапину. Лицо Мальчика болезненно скорчилось, посинело и внезапно расплылось легким чернильным облаком. На секунду, мелькнул уродливый фиолетовый гриб: вспыхнул белым пламенем и исчез.
- Господи! – Она отшатнулась, чуть не упала; с полминуты, раскрыв рот, рассматривала щелку между дверями, а потом вдруг зашлась безудержным, нервным смехом:
- Вы... боитесь? Меня!? Меня боитесь?! – Девушка кинулась обратно к крова-ти, и стала как ножом, полосовать крестиком четок по шелковой простыне. Каждое прикосновение оставляло на ткани глубокий разрез, трепещущий языч-ками белого огня. Размывая шелк, как вода нестойкую краску, пламя обнажало кружева фиолетовой проволоки, которые, корчась и обугливаясь, превращались в пыль.
- Что, не нравится? – приговаривала она, в исступлении. – Ну, потерпи! Господь терпел! И нам велел!
Девушка трудилась без устали и перевела дух, только когда занялась по-следняя фиолетовая змея. Погрозив дотлевающему ложу пальчиком, с каким-то хищным сладострастием облизала губы и сказала:
- Никогда не гневите королеву...
С кровати, огонь перебежал на стену, в которой уже успел выжечь изряд-ную дыру. Девушка не стала мешкать. Прыгнула туда, и очутилась на широком, напоминающем акведук, арочном мосту. Ближний его конец, вел к воротам зам-ка; дальний, терялся между склонами гор, а опоры уходили в бездну. В пунцовых облаках посверкивали ярко алые молнии. Гремел гром, свистал пронзительный ветер; под его натиском стены и башни дрожали, как деревья в бурное ненастье. Иллюзия рушилась.
- Ну-ка, стой, шлюшка! – внезапно послышался за спиной визгливый, почти женский голос. – Я не понял: что за фортели?
Решетка ворот была поднята. Прямо под ее зубьями стоял он.
Августейший супруг! Ты хорошо подумал перед тем, как решил меня оста-новить? – Девушка резко обернулась. Вид этого человека, наполнил душу каким-то липким горячим гноем. Молча, сжав губы, беглянка смотрела на него с брезг-ливым изумлением, будто на огромного таракана. Она представила, как рвется трос подъемного механизма... Колья решетки вонзаются в хитин его брюха, и вместо крови, во все стороны брызжет мерзкая белесая слякоть...
- Так, быстро вышвырнула свои погремушки, и вернулась, понятно?
Девушка молчала.
- Будешь выкобениваться, - в подвале запру! И не приду туда. Ясно, потаску-ха? – он сорвался на крик. – Ты подыхать там будешь! Одна! Понятно? Чего молчишь? Забыла, кто я такой?!
- Отчего же, помню. Самый обыкновенный таракан, – бросила она, и вдруг, захохотала, как бесноватая. Тот, кто так любил смеяться ей в лицо, был жалок. Красные, бегающие глазки смотрели растерянно, даже со страхом, – он напоми-нал Девушке того черта, которого один пустынник из старинного жития, запер крестом в рукомойнике.
- Ты себе что, вообще, позволяешь, сучка?!
- Да пошел ты! – весело крикнула беглянка, и поднялась в воздух. Подлетев ближе, она все-таки не удержалась от маленькой мести: плюнула ему в лицо...
Замок уже пылал. Пламя четок, медленно поедало багровый мир, смывая краски, обнажая змеистые фиолетовые канаты. Их сбившиеся комья быстро тле-ли. На месте неприступных зубчатых бастионов, начинали зиять прорехи, в которых плескался лиловатый свет. Выбравшись наружу, Девушка впервые уви-дела свою тюрьму извне. Это был крохотный, меньше ее головы, похожий на осиное гнездо, фиолетовый клубок. Девушка даже не успела его толком рассмот-реть: всего за пару секунд он побелел, ярко вспыхнул и исчез.
Бесконечная лиловая муть пространства, походила на студень, или густой сироп. Она была заполнена людьми. Люди были повсюду: сотни, тысячи, мил-лионы...
Что-то подобное она видела на полотнах Босха. Плавая в лиловом сиропе, шумные компании людей поглощали изрядные окорока, пили вино, занимались любовью. Некоторые, услаждали себя чтением, другие музицировали, играли в карты, или в зернь. Третьи танцевали, смеялись, барахтались, ловили друг друга...
- К нам! Давай к нам! – слышала беглянка со всех сторон. – Нет, лучше к нам! У нас веселее!
От мельтешащего калейдоскопа лиц, закружилась голова.
Что это, рай? – подумала Девушка. – Наверно, он именно так и выглядит, если смотреть из ада – Она заглянула в зеркальце, и мгновенно все поняла:
- Господи! – промолвила Девушка, чувствуя, как по спине пробегает холо-док. – Да за что вас всех?!
Жуткие человеческие тени корчась, крича, безуспешно пытались порвать фиолетовые путы. Волны, плещущие толстыми пучками из багровых сфер, про-грызали их чахлые тела насквозь; всасывались обратно, и через секунду, снова, как стервятники падали на людей. Далеко внизу, без имени, без вида, без образа, скрежетала бездна...
Внезапная боль стольких людей, заставила Девушку побелеть как полотно, и с воплем кинуться жечь фиолетовые волны. В нервном исступлении она, почти не глядя, полосовала их четками, освобождая одного узника за другим. Каждый из них, даже не взглянув в ее сторону, улетал прочь, но Девушка и сама ничего не видела и не слышала. Опомнилась она, только когда четки начали тускнеть. При мысли, что они вот-вот погаснут, и фиолетовые змеи, которые только того и ждут, набросятся на нее, сердце снова кольнула иголочка страха. Резко оттолкнувшись от какого-то веселого, бородатого фавна с бурдюком вина, беглянка рванулась вверх. Поскорее увидеть свет, солнце, небо, вдохнуть свежего воздуха... – думать о чем-то еще не хватало сил. Даже о том, есть ли у лилового студня поверхность.
Вдруг, ей почудилось, словно что-то пульсирует вокруг запястья и мягко утаскивает в сторону.
- Господи! Это еще что... – испугалась Девушка. – Зачем?.. – четки потянули ее еще сильнее. Она смотрела на дрожащие белым огнем бусины, и не знала, что делать. Повиноваться было слишком страшно, но сбросить их с руки, было бы еще страшнее. Четки не дали ей опомниться: безжалостно, до хруста в суставе дернули руку и понесли по взвеси лилового студня и человеческих тел куда-то в темноту. Скоро, полет стал таким стремительным, что у нее прихлынула к вискам кровь; весь мир превратился в пучок желтовато – красных полос, сходящихся в одной точке. Девушка подумала, будто она теряет сознание, а, очнувшись, увиде-ла Мальчика. Четки сами сожгли его путы, и, соскользнув с запястья беглянки, прыгнули ему в карман.
- Значит... они тебя нашли? – улыбнулся он бескровными губами.
- Девушка хотела что-то ответить, но смогла выдавить из себя только хрип-лый стон. Сквозь пелену слез, она видела, как Мальчик, достал папиросную коробку. Четки были в ней.
- Бусики нужно хранить в коробочке, так ведь? А я, еще спрашивал, поче-му...
* * *
Молодой врач сидит в пустой ординаторской. Тупо глядя в пол, курит пя-тую, или шестую папиросу подряд.
Внезапно, дверь без стука распахивается. В ординаторскую задыхаясь, вбега-ет светловолосая медсестра. Шапочка чуть съехала набок, вокруг глаз размазалась тушь.
Господин главный! – выпаливает она скороговоркой, восторженно глядя на врача. Господин главный! У того парнишки, из третьей палаты... сердечко заработало! Живет! Кажется, в себя приходит!
Да вы с ума сошли! Кричит на нее тот. Сколько, по-вашему, длится клиническая смерть?
Минуты три, четыре...
А сколько уже прошло с момента остановки сердца?
Полчаса...
Не стройте из меня идиота, говорит он. Нервно сминает в пепельнице оку-рок. Чудес не бывает! Что за бред?! Сказочка о дочке Иаира! Талифа куми!.. Мертвые воскресают только на Страшном суде, если воскресают вообще, а до этого они, извини-те меня, - cadaveres absoluti, попросту трупы! Идите прочь со своими Евангельскими проповедями! Талифа куми! Просто «встаньте, и идите»!
На щеках медсестры, две буроватые от туши, мокрые бороздки.
Господин главный, говорит она всхлипывая. Не верите, - идите, посмотрите сами. Зачем оскорблять? Я что, шутки с вами шучу?
Врач молчит; смотрит на нее. Ему немного неловко за свою вспыльчивость.
Ладно, простите... я, наверное, слишком погорячился? глухо, опустив глаза, про-износит он. Сами понимаете...
Так вы идете, или нет?
Ну, пойдемте, пойдемте... неохотно подымается из кресла...
Когда оба входят в палату, врач кидает рассеянный взгляд на кардиограф; вперяется в него, как завороженный. В мутном окошке пляшут ритмичные пики. На ватных ногах, подходит к твоей койке.
Ты слабо улыбаешься. Глаза приоткрыты. Краснота сошла с твоего лица. Дыхание стало глубже, почти без хрипов и боли.
К-как вы себя чувствуете, юноша? Спрашивает он сдавленно.
Хорошо... говоришь ты. Очень хорошо...
XV. Обратная перспектива: Морской берег. Нужно прощаться? У сказки должен быть хоро-ший конец. 2 счастливых человека. Первопричина всего. Поцелуй. Бывает и гораздо сильнее. Все будет хорошо. Можешь лететь со мной. Туннель. Солнце. Обратная перспектива. Девочка. Плывите сюда! Женщи-на на троне. И что теперь? Самый тяжкий грех. Мучений твоих не желают. Подари мне свои сны. До свидания! Как вы себя чувствуете?
- И что теперь? – спросила Девушка.
- Не знаю, - отозвался Мальчик, задумчиво чертивший что-то прутиком на песке. – Только, кажется, мы больше никогда не увидимся...
Они сидели на морском берегу, почти у самой воды. Волны прилива, нежно, словно целуя, касались ног. Только белый песок, белое, как брачные одежды, небо над головой, бирюзовая гладь, подернутая клочьями пены, и эти двое. Наверное, их можно было бы принять за брата и сестру...
- Выходит, нужно прощаться?
- Кажется...
- А как?
- Не знаю...
- Нет, - как будто размышляя вслух, проговорила Девушка. – По-моему, все не так просто. То, что с нами произошло, произошло как-то против всех правил... Разве, мы могли когда-нибудь найти друг друга, подружиться?.. Разве так бывает, чтобы две, настолько разные системы, реальности... чтобы они стали одной? Не жизнью, не смертью, а чем-то третьим, которое принадлежит только тебе и мне? А там... откуда ты меня вытащил? Разве я... не должна была там остаться навсегда? Разве, не заслужила всего этого?
- Хочешь сказать, так бывает только в сказке, а у сказки должен быть хоро-ший конец, да?
Девушка кивнула:
- Но в сказке, обычно есть принц и принцесса, которые в финале празднуют свою свадьбу. А мы? Кто мы с тобой?
- Мы? – Мальчик задумался. А кто мы, и, правда, такие? Чего мы ждем друг от друга? Знаешь, ты мне почему-то очень нужна. Я потому и пошел за тобой. Да, мне тебя тогда стало жалко, но это что-то другое. Что-то в сердце... Наверно, я глупости говорю, но кажется... это счастье. Я пошел за тобой, потому что оно ме-ня позвало. Я не знаю, как это, но, по-моему, все это только ради счастья: твоего и моего. Я всегда буду о тебе помнить, и об этом счастье, тоже. Спрашиваешь, кто мы такие? Мы просто два счастливых человека, вот и все. – Он потупился. Щеки, и без того красные, стали еще краснее. – Глупо? Но я не знаю, как сказать, чтобы не было глупо.
- Смешной... – горько улыбнулась Девушка, положив руку на его плечо. – И вовсе не глупо. Ты все понимаешь. Тебе совсем ничего объяснять не нужно: с то-бой, кажется... можно говорить... как с равным, а главное, с очень близким... Знаешь, это тоже чудо. И оно, наверно, не меньше всех остальных. Может, ты со мной не согласишься, но я чувствую, тебе немного неловко назвать вещи своими именами. Что ж, попробую сама. Знаешь, в мире есть великая сила: действующая сила Бога, первопричина всего... Она – выше жизни и смерти – это слишком жал-кие преграды для нее. Она выше пространства и времени. Людей может разделять что угодно: века, километры, чьи-то амбиции, даже они сами могут друг друга разделять, но... должны обязательно встретиться, если иначе не полу-чается... Я думаю, для нее нет ничего невозможного... ты понимаешь, о чем я?
- Д-да... – промолвил Мальчик дрожащим голосом. – Это как нити... их, как будто протянули через все, что происходит в жизни, и после нее, наверно, тоже... Один берется за один конец, другой – за другой, и так идут, до самой середины, чтобы понять что-то самое важное... Например, что у сказки всегда хороший ко-нец...
Господи! Какой вздор мы несем! – подумала вдруг Девушка. – Он же ребе-нок! Там, за это обычно, в тюрьму сажают!.. - Как если бы была жива, она внезапно представила себе всю комичность ситуации. - Что на меня нашло? Господи! Глу-пость какая-то!
Конечно, Девушка была ему признательна, и даже больше, чем просто при-знательна. Девушка радостью стала бы ему сестрой, но то, о чем они только что говорили - это уж слишком! С минуту, как-то неловко глядя на Мальчика, она думала об этом, но потом, мысли стушевались. Она и сама, толком, не поняла, что заставило ее так поступить. С чувством, что совершает очередную глупость, и бессильна, ее предотвратить, она прижала Мальчика к себе и, приподняв руками его голову, надолго впилась в его обметанные губы своими губами. Поцелуй был резким, страстным, почти безжалостным. Давным-давно, совсем другая научилась этому у тех, с кем играла в любовь.
Дура, - подумала она. Отпустила Мальчика, но тот, еще долго не мог прий-ти в себя. Он был как в лихорадке. Губы горели, храня огненное послевкусие поцелуя. Мальчик глядел на нее с глупым восторгом, и не мог проронить ни сло-ва.
- Я знаю, о чем ты думаешь, – негромко усмехнулась она. – Что так не быва-ет, верно?
Мальчик кивнул.
- Поверь, бывает и так, бывает и гораздо... веселее, только...
- Ясно. – Вздохнул он. – Можешь не говорить...
Девушка уничтожила его. Она забрала его душу, но взамен, подарила что-то большее: прикосновение к счастью... Мальчик заплакал; прильнул к ее груди, как беспомощный, слепой котенок, и зашептал, громко всхлипывая:
- Не хочу... не хочу без тебя... пусть будет что угодно, только...
Девушка легонько обняла его. Погладила по голове.
- Миленький... Не думай ни о чем. Все будет хорошо.
- Правда?
- Мне так кажется... самое главное... – она не договорила. Вздрогнув, как от удара током, резко поднялась с песка.
- Что случилось?
Она не ответила.
- Что с тобой? – с тревогой вскрикнул Мальчик; схватил ее за рукав, но Де-вушка, словно оцепенела.
- Признаю... – произнесла она точно в бреду и, внезапно упав на колени, за-крыла лицо руками. Мальчик понял, и уже не пытался ее звать; слушал, как ворочается в сердце тупая боль, и думал, позволят ли им проститься. Но вот, Де-вушка обернулась:
- Мне пора. – В голосе ее сквозило сожаление: она как будто извинялась пе-ред Мальчиком, что не может иначе.
- Но мы, ведь, увидимся? Правда?
Она промолчала. Снова посмотрела в небо, улыбнулась.
- Мне сказали, ты можешь лететь со мной. Если хочешь.
- Правда?
Мама, прости... – успел подумать Мальчик. А через мгновение, они уже не-слись в узком, темном туннеле. Скорость, казалось, намного опережала звук, но ни малейшей тяжести, Мальчик не ощущал. Ему было удивительно легко...
Неожиданно, впереди замаячило солнце: огромное, белое, гораздо шире самого туннеля. Приближаясь, белый диск быстро уменьшался, пока, наконец, не стал крохотной точкой среди черноты. А когда исчезла и эта точка, тьма кончи-лась. Их глазам открылись белые как кипень облака, пронизанные золотистыми лучами. Облака были повсюду. Вблизи они казались совсем маленькими, но, уда-ляясь, становились все больше и больше. Самые дальние можно было разглядеть только по частям.
- Господи! Неужели обратная перспектива? – воскликнула Девушка. – По-трясающе!
- Так, кажется, на иконах бывает, - вспомнил Мальчик.
- Выходит, не только на иконах...
- Привет! – раздался позади них, знакомый тоненький голосок. Обернув-шись, оба увидели Девочку в розовом платье. Девочка сидела на облаке; улыбаясь, болтала ножками.
- Здравствуй! – обрадовался старой приятельнице, Мальчик.
- Ты ее знаешь? – спросила Девушка шепотом.
- Конечно! Мы бы друг друга не нашли никогда без ее подарков.
- Вернулись! Вернулись! Я такая счастливая, так здорово, - прямо ужас! – проговорила Девочка. Засмеялась, и, тыча в них пальчиком, нараспев, выкрикну-ла:
- Тили-тили-тесто! Жених и невеста!
Девушка, тоже не сумела сдержать смеха, а Мальчик, залился краской, и, насупившись, опустил голову.
- Ладно, плывите сюда! Я вам кое-что на ушко шепну! Интере-е-есное! Ужас!
Девочка сидела всего в десятке саженей от них, но в мире обратной пер-спективы даже пространство вело себя иначе. Друзьям пришлось лететь так долго, что за время пути они успели порядком устать. Маленькие облака посте-пенно росли, и девочка росла вместе с ними. Когда они, наконец, приблизились, перед ними предстала Женщина на облачном троне. Над Ее головой, пламенели три золотые звезды. За спиною, парили сонмы лучистых облаков. Их яркий свет, казался нестерпимым, но глаз не обжигал.
Сияющие одежды, облекали ее стан. Белые, они как будто вобрали все мыс-лимые оттенки цвета, кроме холодных. Женщина была прекрасна, но иначе, чем Девушка, чем кто бы-то ни было. При взгляде на Нее, в душе рождались совсем особенные чувства: Ее черты, не имели даже тени телесного. Она была воплоще-нием абсолютной, незапятнанной, надмирной Чистоты. Ее глаза, сияли кротостью, а любовь, которую они излучали, была способна покрыть целую все-ленную.
- И что же теперь? – спросила Она. Язык, на котором говорила Женщина, был неизвестен ни Девушке, ни Мальчику, но те, без труда понимали каждое сло-во. – Вот ты, девица, чего ждешь? Какою видишь свою жизнь до дня, когда исполнятся времена и сроки?
- Не знаю... Матушка. – Голос Девушки дрогнул.
- И конечно, хочешь, чтобы Я сказала.
- Д-да...
- Так скажу. Не люблю людей томить. Без вины ты погибла. Открыт тебе путь в Царство без препятствия. Только грехи твои тяжелы. Есть и самый тяжкий: тебе известно, какой.
- Да, Матушка.
- Лететь бы тебе вверх, дитя, да не знать горя. Даже грехи твои тяжелые из-лечились бы: есть, кому за тебя молиться. Только самый тяжкий, хочешь ты, или нет, как мельничный жернов вниз тебя потянет. Ты самую малость у ворот по-стояла, и то, сколько натерпелась, а этот грех, потянет тебя еще ниже, на самое дно.
Девушка побледнела, проронила тихонько: «Я не хочу...»; Мальчик крепко сжал ее руку.
- Кто бы хотел, дитя... – с печальным вздохом молвила Женщина. – Да толь-ко черна твоя душа, а чернота, другую черноту притягивает. Здесь ее ничем уже не очистить, дитя. Нет на то ничьей власти: против совести человека, и все небесное воинство бессильно...
Женщина поглядела на Мальчика; снова улыбнулась, но уже не с грустью, а задорно, чуть хитровато; перевела взгляд на его спутницу:
- Но утешься, дитя. Мучений твоих не желают. Давеча, ты допустила один неверный шаг, и тот, кому поручена твоя судьба, не уберег тебя вовремя от него. Так иногда случается: о людях, есть только общий замысел. Об их частной судьбе, порой, даже высшие ангелы не ведают... А тебя, дитя, потому не уберегли, что твоя гибель свершилась только во времени. Утешься, в Вечности ее не было. Воз-вращайся. Искупай свой грех. Очищай душу: как согрешила, так и искупай.
- Спасибо! – забывшись от радости, крикнул Мальчик. Девушка, непримет-но дернула его за рукав; тот стушевался, глянул виновато на нее, затем, на Женщину, и, опустил глаза.
- Вот, ведь, неслух! – улыбнулась Она. – Нехорошо, сынок, старших переби-вать: грех.
- Прости ему, Матушка! Он нечаянно, он... – с сильной дрожью в голосе, бы-стро проговорила Девушка.
Прощаю. Да, только, помнит ли он свое обещание? День рождения у Меня сегодня.
Мальчик вспомнил:
- Я... – растерянно пролепетал он. – Вам... я не знаю, что... подарить... откуда подарок, достойный Вашего... у меня нет... я... я не знаю.
- Подари Мне свои сны.
- Я... не знаю, как это... – совсем растерялся Мальчик.
- Не твоя забота, отрок. Скажи только: дарю.
- Дарю... – неуверенно промолвил он, и тут, увидел, что снова несется в тем-ном туннеле, крепко сжимая в руке девушкину ладонь.
- Прощай, милый, - услыхал он во тьме ее голос. – Нет, лучше – до свидания!
- До свидания! – воскликнул он, а потом туннель разделился надвое. Рука Девушки вырвалась из его руки; Мальчик увидел свет. Свет приближался, рос, по законам обычной, прямой перспективы. Вскоре, он заполнил собою все: тусклый, желтый, электрический свет.
- Как вы себя чувствуете, юноша? – спросил стоявший у постели врач.
- Хорошо, - отозвался Мальчик. – Очень хорошо...
XVI. То, чем кончаются сны. Дома. Забота. Однажды, ты просыпаешься в тишине. Обыден-ность. Новое волшебство. Детские сны. Улица. Папиросная коробка. Парк. Следы протекторов. Полицейские, и старик в тулупе. Это моя сестра! Покров сорван. Шрам на губах.
Спустя пару дней, ты снова дома – еще довольно слаб, и потому, на целую неделю свободен от посещения гимназии. Первые дни, Мама постоянно возле те-бя. Даже не ходит на службу. С мамой хорошо. Но, как быть, если надо срочно нарушить врачебный запрет? Выйти из дому хоть на полчаса... Иначе, будет поздно.
Ну, мамочка, подолгу убеждаешь ты ее; я уже совсем выздоровел. Я все сам сде-лаю, что нужно. А если ты не будешь ходить в свою контору, тебя, ведь, оштрафуют. А-то, и в полицию заберут... Так же нельзя!
И лекарства будешь принимать? сомневается Мама.
Буду, конечно. Что я, маленький?
Вовремя?
Мамочка, ну, конечно, вовремя!..
И однажды, просыпаешься в тишине. Комнату наполняет серый полумрак утра. Нет ни фиолетовых змей, ни лучащихся копий. Нет и холода: печь жарко натоплена еще с вечера. Все вокруг исполнено тоскливой обыденности. Шторы на окне – просто шторы. Никто не смотрит из складок одежды, или цветов на обоях. Пятна на потолке, - обычная грязь; сколько ни напрягаешь зрение, нигде не ви-дишь привычных лиц. Вчера, их черты еще угадывались, сегодня – совсем ничего нет. Грустно. Так, капля за каплей, прозрачной жидкостью из резиновой трубки, уходит из тебя детство; рассеивается под лучами солнца утренним туманом. Ров-ный, резкий свет не оставляет ни единого пятнышка тайны. Впрочем, стоит ли жалеть о призраках? Бег времени неумолим. На смену старому волшебству при-ходит новое. Оно может казаться странным, чересчур будничным – по-своему – оно не менее прекрасно. Так должно быть. Так будет. Всегда. Главное, вовремя смириться; не жалеть. Ты и не жалеешь. Детство, как известно, никогда не уходит бесследно. Живет в душе беспричинной весенней радостью, безумствами, на ко-торые хоть изредка, позабыв о взрослых приличиях, способен каждый. Живет детскими снами, что до старости, бережно хранит память.
Они сделали тебя взрослым. Дали все возможное и больше тебе не принад-лежат. Ты подарил их, не так ли? Дарить подарки, тебе всегда было приятнее, чем получать. А чем подарок ценнее, тем больше радости в глазах того, кому его даришь. А значит, и в твоем сердце.
Ты подымаешься с кровати; неожиданно легко и быстро. Поспешно одева-ешься: свитер, ботинки, пальто. Выстиранная шапка пахнет хозяйственным мылом. В кармане, весьма кстати завалялся гривенник: на трамвай.
Улица встречает по-весеннему пригревающим солнцем. Оно золотит чис-тый, недавно выпавший снег, кидает блики на лица прохожих. Улица кажется другой. Простой, понятной, без тени затаенной вражды. Ты спешишь. Сейчас, немедленно, во что бы-то ни стало, проверить догадку. Удостовериться: есть ли на свете чудо, или все только бездарные выдумки. Там, дома, на столе, - пустая ко-робка от папирос. Обычная, синяя, с нарисованным компасом, и надписью «NORD». Помнится, мама, обнаружив ее, едва не упала в обморок: решила, как будто ты куришь. Маму ты успокоил: соврал, что взял коробку в коридоре боль-ницы, с подоконника – тебе очень понравился рисунок на этикетке. Коробка, по-прежнему в твоей комнате. Доказательство, но не слишком убедительное...
Старенький трамвай, с унылым дребезжаньем, привозит тебя на окраину города. Ржавые, чугунные ворота; парк. Проходишь вдоль голых аллей. Бредешь мимо фонтана с Самсоном и львом в пушистых белых шапках; от заснеженных аттракционов, сворачиваешь к сосновому бору. К знакомой опушке. К оврагу...
На снегу, две ровные, глубокие колеи автомобильных протекторов. Они ве-дут туда. Чуя недоброе, бежишь по петляющему меж сосен следу. Останавливаешься. Неподалеку от оврага, - черный полицейский мотор с крытым кузовом. Автомобиль, негромко тарахтит на холостом ходу. Два человека в ши-нелях и фуражках с красным околышем, курят рядом. Третий, старик в линялом тулупе, что-то рассказывает, сильно жестикулируя. Еще двое, неторопливо выби-раются из оврага; в руках носилки – тело, покрытое белой простыней.
В этом мире не бывает чудес... Только холод в начале, одиночество в сере-дине, и вечная ночь в конце. Слишком часто в жизни происходит то, что невозможно просто перечеркнуть. Что остается навсегда. Не заживает. Не затя-гивается. Кровоточит до самой смерти, напоминанием о бессмысленности всякой веры...
Тебя знобит, как будто опять вернулась болезнь. Задыхаясь, крича, как ог-лашенный, со всех ног бежишь к полицейским.
Малой, ты откуда? быстро подходит один; загораживает путь. Нельзя, уходи, не место тут тебе, хлопец.
Подождите, кричишь ты. Подождите! рысью скользнув под его рукой, кида-ешься к носилкам.
А ну, стой, щуренок! Говорят тебе, нельзя! Пшел отсюда! Полицейский успе-вает схватить тебя за воротник; ты резко вырываешься.
Подождите! Не надо! Это моя... это моя сестра!
Да ты, парень, сдурел! Осклабился второй, лениво наблюдая, как его напар-ник силится тебя поймать.
Прочь, малец! Бросает один из несущих носилки.
Не для тебя, зрелище, соглашается другой. Действительно, шел бы отсюда по-хорошему.
Возле носилок, полицейскому все же удается тебя схватить. Ты успеваешь дернуть за край простыни; белый покров слетает с головы покойника. Крепко сжимая твой локоть, полицейский останавливается.
Малой, ты ненормальный что ли? Говорит он, и вдруг видит, что недалек от истины: ты смеешься; захлебываешься нервным смехом.
Старик, от удивления раззявил беззубый рот. Стоящий рядом с ним поли-цейский, придавив носком сапога окурок, ехидно кривит губы, крутит пальцем у виска. Двое других, как ни в чем не бывало, задвигают носилки в открытые двери кузова. С носилок, таращит белесые глазки, жуткое, фиолетовое лицо. Заледене-лое лицо мужчины, с неровным рубцом, косо пересекшим синие губы...
Э П И Л О Г.
- Вот мы и дописали до конца нашу историю. Можно поставить точку.
- Я бы сказал, правдивую историю.
- Правдивую? Забавно. Какая же она правдивая, если в ней все, начиная со второй главы, - сплошной бред, болезненная фантазия? Ведь согласись, - ничего этого не было. Кроме, конечно, рассказа о моей первой любви: он правдив. Я со-гласна. Сам вспомни: в тот день, одиннадцать лет назад, ни в каких лыжных прогулках ты не участвовал. Да, ты пришел в класс с опозданием. Учительница сперва рассердилась, но потом заметила, что ты бледен, что губы у тебя красные. Догадалась пощупать лоб, поняла, что у тебя температура, и, немедленно отпра-вила домой.
- Но того, что я болел, ты не будешь отрицать?
- Господи! Болел, конечно, но ни по каким оврагам не лазал. Да и кого бы ты там нашел, интересно знать? Меня? Думаешь, я такая дура, чтобы разгуливать но-чью по лесу? Ты же прекрасно знаешь: накануне того дня, я допоздна засиделась у подруги. Да, предположим, она жила за парком. Предположим, я не собиралась у нее оставаться: мама терпеть не могла, когда я не ночую дома, или хотя бы не предупреждаю об этом заранее. Если бы во мне проснулась совесть, все могло бы быть именно так, не спорю, но...
- А зеркальце? Зеркальце, которое ты потом нашла у себя в сумочке: оно же...
- Во-первых, не надо кричать. Малышку разбудишь. Она только что уснула. А во-вторых, о каком зеркальце ты говоришь? Уж не об этом ли?
- Именно.
- И, по-твоему, оно то самое?
- Какое же еще?
- Господи! Тогда возьми, и посмотри в него на нашу рукопись.
- Пожалуйста.
- Читай.
- Ыбуг еинис мишкесереп осок... Пожалуй, ты права... Да, а моя папиросная коробка?
- Убийственный аргумент! Что в ней особенного, кроме того, что таких па-пирос уже давно не делают? Отдай ее коллекционерам. Может, заинтересуются.
- Хорошо, хорошо, но ты меня не убедила. Есть, ведь, и кое-что еще: самое главное.
- И что же?
- Начнем с того, что я моложе тебя, ровно на семь, с половиной, лет.
- Господи! Это и есть твое самое главное? Кажется, уж что–что, а наш воз-раст, значения не имеет.
- Это, только, во-первых. А во-вторых, я не понимаю, почему ты так поторо-пилась поставить точку в нашей истории? Она же еще не кончена. Тебе не кажется, что нужно дописать еще несколько абзацев?
- Может быть. Только, что они докажут?
- Все.
- Ты уверен?
- Абсолютно!
- Ну что ж, давай допишем, раз тебе хочется. Только знаешь, моего скепсиса это не убавит.
- Посмотрим, посмотрим.
- Как скажешь. Поздний вечер. Я сижу в своей комнате...
- Нет, это я сижу.
- Ну, хорошо. Ты сидишь в своей комнате. Через неделю в университете эк-заменационная сессия. Ты, тихонько стонешь над книгами. От латинских глаголов, пухнет голова. В одиннадцатом часу говоришь маме, что решил немно-го прогуляться, развеяться. Выходишь из дому.
Прохладно. Накрапывает тихий дождик. Пирамидальные тополя, лениво сыплют жухлой листвой. Желтые шары фонарей, как вываренные рыбьи глаза. В их тусклом свете, лужи на тротуарах, кажутся стеклянными. Неспешно бредешь вдоль улицы. Маршрут прогулки, заботит тебя меньше всего. В голове, неотвязно, пошленьким эстрадным мотивом стучит: amor, - меня любят; amaris, - тебя лю-бят; amatur, - его любят; anamur, - нас любят; amamini, - вас любят; amantur, - их любят...
Их, может быть, и любят, думаешь ты; а меня?
Тебе опять становится грустно. О чем ты грустишь? Уж, не обо мне ли? Не знаю... Ты искал меня. Долго искал. Вздрагивал от радости, видя на улице жен-щину, похожую на меня. Но все напрасно. С годами ты понял: сон, - всегда только сон. Глупо ждать от него продолжения в мире дня. Да и мало ли, что может привидеться тяжело больному человеку? Лишь какое-то щемящее, необъяснимое чувство осталось в душе, и десять лет не дает тебе покоя. Ты постоянно чего-то ждешь, а чего – не знаешь сам. Нельзя сказать, что ты обойден вниманием пре-красного пола. Вздор. Ты вырос удивительно красивым молодым человеком. Ты высок, строен. Черты твоего худого, бледного лица, тонки, немного женственны в своем изяществе. В твоем облике есть что-то аскетическое, что придает ему зага-дочность, некий трагизм, притягивающий к себе романтических особ...
- Ты же знаешь, я не считаю себя красивым.
- Знаю, но, по-моему, не тебе об этом судить.
Пусть так, но насчет «романтических особ», тоже, кажется, сильно преуве-личено. С женщинами у меня были странные, я бы сказал, мучительные отношения.
- Все верно. В одну из них, ты был и впрямь, влюблен, некоторое время. Но ошибся. Оказалось, она стала встречаться с тобой, даже подарила свою невин-ность, только чтобы отомстить. Любила одного юношу. Тот, был к ней равнодушен. Из мести ничего не вышло; из вашего романа – тоже.
Еще одна - экзальтированная дама, лет, тридцати двух. С ребенком. Клялась тебе в вечной любви; была до крайности темпераментна в постели. Довольно ско-ро ты понял, что не любишь ее. Вместе, вы были еще полгода: ты опасался, как бы она не стала страдать. Не хотел делать ей больно. Впрочем, расстались вы легко.
Другой, было всего пятнадцать. Она скучала с тобой. Вдобавок, подавляла тебя своим, не по годам, волевым характером. Больше всего, тебе хотелось от нее сбежать.
Никто из них не понял тебя. Для них ты – как существо с иной планеты, го-ворящее на ином языке. Такой порядок вещей, приводит тебя в отчаяние, но исправить его, ты бессилен. Только грустишь. Грустишь о своем странном образе, ускользающем, стоит только подумать о нем...
- Ну что ж. Пока я бреду по улице, с коктейлем из латинской грамматики, и превратностей собственной судьбы в голове, кажется, нужно сказать кое о чем еще. Дай-ка мне ручку, и уступи место.
- Ни за что!
- Какая вредина!
- А ты думал!
- Ну вот, меня упрекаешь, а сама – еще громогласнее. Человек, можно ска-зать, всю ночь не спал. У человека зубки режутся, а мама, вредная, ему поспать не дает.
- Так, у нее же есть заботливый папа, который регулярно взывает к маминой совести.
Ладно, не отвлекай... Позавчера, твоя мама на неделю уехала к родственни-кам, и в тот вечер, ты была совсем одна. Ты с трудом переносила одиночество, но сегодня, отчего-то, никуда не хотелось идти. Тебе было грустно; грустно до апа-тии.
Под зеленым абажуром, уютно светилась лампа. Рядом с нею, на тумбочке, лежал корками вверх, потрепанный томик Кламо. Развалясь на тахте, ты задум-чиво глядела в потолок...
Возможно, Кламо и графоман; лично для тебя он был интересен тем, что к любому из твоих душевных состояний, у него отыскивались созвучные стихи. К примеру, сегодня, ты выбрала такие:
В этом мире любовь не живет –
В этом мире она умирает.
Путь ее, к эшафоту ведет
Трепетавших в предчувствии рая.
В этом мире любовь не живет:
Ее дивного, горнего света,
Что к несбыточным сказкам зовет, –
Не выносит седая планета!
В торжестве двуединства, она,
Бремя кожаных риз совлекает,
Но за миг неотмирного сна,
Мир ее беспощадно карает.
Где же кров, где обитель ее?
Видно, там, за вратами Эдема,
Где из лож не глядят на нее
Похотливые очи Сихема!
Грозный ангел ее стережет.
Кровь, с клинка его, наземь стекает...
В этом мире любовь не живет –
В этом мире она умирает...
Десять лет назад, ты видела сон. Сон был смутен, и забылся, едва ты откры-ла глаза. Запомнилось лишь ощущение. Его нельзя было передать словами, хоть как-то сформулировать, но оно имело такую силу, что раз и навсегда перевернуло твою жизнь. Ты стала другой; начала тосковать. Причина твоей тоски крылась именно в этом сне, но, сколько ты ни напрягала память, надеясь разгадать тайну, все было напрасно. Тоска жила в твоем сердце как нарыв: заглушить ее могла только иллюзия полноты жизни, уверенность в новизне каждого мгновения. И ты бросалась из крайности в крайность: от шумных увеселений и хмельных друзей, к покаянию. От попыток сочинения философских трактатов, к путешествиям, и па-ломничеству по святым местам, от жизни затворницы и тихой молитвы, к изо-щренному разврату. Как-то раз, ты даже была замужем, за неким кандидатом технических наук: счастливый союз, просуществовал всего полтора месяца. Сло-вом, за десять лет, в твоей жизни произошло все, и ничего.
Ты устала. Теперь, как когда-то, в ранней юности, ты чувствовала в душе только пустоту, понимая, что тебе ничего не нужно. Для счастья, которого нет, и не может быть на земле, точнее, для покоя, внутренней гармонии, - одного из эр-зацев счастья, тебе было достаточно самой себя. Ушла ли твоя тоска? Забылось ли ощущение сна, как ты догадывалась, напоминавшее о каком-то неисполненном обещании? Вряд ли. Десять лет ты жила по инерции. Кажется, для тебя настала пора, осмыслить свой дальнейший путь. Каков он? Ты не знала. Ничего не прихо-дило в голову. К чему ты стремилась? К любви? К истине? Но в этом мире любовь не живет, а истина профанирована. К истинной любви? Но это смешно...
Лежа на тахте, ты курила сигарету, в сотый раз, мысленно проговаривая все то же, набившее оскомину стихотворение.
«Господи, зачем все это»? – спрашивала ты. Ответа не было...
- А потом, она взяла, и повесилась! Хватит уже этой тоски! Сколько можно? К тому же, ты опять растекаешься мыслию по древу. Дай, я закончу, иначе, все это растянется еще страниц, на сорок.
- Попробуй.
- Господи! Да что пробовать? Все и так ясно. Ты и не заметил, как забрел сюда. Улица тебе незнакома. Что ж, тем лучше. Меньше однообразия. Слякотно. Почти нет фонарей. Дома, даже самые высокие, выглядят приземистыми, сжав-шимися от страха, или тоски. Улица безлюдна. Тиха. Сворачиваешь в темную подворотню; проходишь унылыми дворами. Кругом, паутина бельевых веревок, детские грибки, столики для домино. Впереди – трамвайная остановка. По ту строну улицы – ветхие деревянные домишки, в один – два этажа, и среди них – тот единственный.
Дом стоит твердо, не кривясь. На нем резные наличники, свежая зеленая краска. Впрочем, его невозможно не узнать: та же лестница сбоку, та же терраска под крышей. Все как тогда... Нет лишь впечатления убогой запущенности. Вместо нее – уютное, обжитое тепло. Во втором этаже, мягким зеленым светом, мерцает окошко.
С минуту ты стоишь, точно в оцепенении; не веришь своим глазам. Вдруг, поддавшись неосознанному порыву, быстро, почти бегом, устремляешься туда. Взлетаешь по ступеням; стучишься в дверь. Дверь открывается; на пороге – я. Мы глядим друг на друга; глядим долго, не говоря ни слова. Молчание обещает длить-ся вечно. Но вот ты, дрожащим, задохшимся голосом, начинаешь говорить. Это один из сонетов Кламо. Кажется, его считают запрещенным, – во всяком случае много лет нигде не печатали:
Вперед и вверх, до самого рассвета!
К чему нам дольний, временный покой?!
Лазурь над безутешною землей,
На все сомненья наши даст ответы!
Наш светлый сон, мафорий Приснодевы,
Погасит крик больного бытия,
Чтоб слышали сквозь слезы ты и я,
Предвечных струн хрустальные напевы.
Вперед и вверх, в восторг, в неизреченность!
Сметая с ног гробниц бессонных прах,
Как кожу с жизни совлекая тленность –
Туда, где смерть, - лишь тень в твоих очах,
Где поцелуем на твоих устах...
Горят Рожденье, Вздох, и Нерожденность, произношу я вслед за тобой по-следнюю строку, и, чувствуя, что плачу, тихо, с улыбкой, спрашиваю:
Господи! Где я могла вас... тебя... видеть?
КОНЕЦ.
Москва – Тула, октябрь - декабрь 2006 – январь 2008 г.