...Как мало надо солдатику, чтобы почувствовать себя счастливым! Звенящая тишина между двумя артобстрелами, когда прекращается это сводящее с ума уханье мин... Тепло буржуйки в землянке с мороза...Сладкий дым солдатской махорки...Как проста и радостна мысль, что ты жив, хотя за плечами уже полтора года войны, а вокруг тебя снежные, морозные сталинградские степи...
Оставленный немцами блиндаж был вырыт в склоне невысокого холма. Вырубленные в утрамбованном снегу ступени вели вниз, на дно неглубокой лощины... Солдаты наткнулись на блиндаж случайно и теперь сидели на деревянных лавках, наслаждаясь тишиной и теплом. Егор Васильич, Валерка и Лёха. Валерка был родом из Ярославля, Лёха - москвич. Обоим - по двадцать. К июню 41-го Валерка слесарил на заводе, а Лёха как раз успел закончить десятилетку. Егору Васильичу было чуть за сорок, до войны он крестьянствовал в каком-то колхозе за Уралом. Дома в деревне у него осталась жена с тремя детьми - два сына-близняшки и дочка. Он частенько вспоминал детей : о пацанах с гордостью, о своей младшенькой - с любовью и нежностью. К Валерке и Лёхе, самим ещё мальчишкам, Егор Васильич относился с грубоватой отцовской заботой. А ребятам всегда было тепло в присутствии этого большого, рассудительного сибиряка, и они, скучая по родным, называли его Батей....
Валерка закончил травить очередную байку. Послушать его - не было лучше рыбака (он всегда выуживал самых крупных рыб из Волги), и не было лучше и умелее кавалера, чем он (самые красивые девушки Ярославля штабелями валялись у его ног). Батя и Лёха понимающе переглянулись. «Лёнь, спел бы чего-нибудь, а?». Лёня был очень музыкален - несколько лет он проучился в «Гнессинке»...до того, как репрессировали родителей... Он очень любил джаз, в довоенной жизни с упоением играл на стареньком «Беккере» Дунаевского и Цфасмана, почти наизусть знал весь репертуар Утёсова... «Так нет же гармошки!».- Ничего, давай так!». И Лёня спел из Утёсова, потом из Козина...Батя достал связанный женой кисет, свернул из старой газеты три «козьих ножки». Дал прикурить Валерке, закурил сам.. Лёня закончил петь и засмолил от Валеркиной самокрутки. Молчали. «Мы так близки, что слов не нужно...» В этой хрупкой тишине, ещё хранящей тепло от спетых Лёней довоенных песен, слова действительно были лишними. Для дружбы зачастую достаточно общего прошлого. И сейчас этим прошлым были даже не последние полтора года фронтовой пехотной оказии, а та общая для всех троих жизнь ДО войны, которая укладывалась в одно короткое ёмкое слово: МИР.
«Ладно, огольцы, пора!», - Батя затушил каблуком сапога самокрутку, взял приставленный к стене ППШ и вышел из блиндажа. «Пошли и мы что ли, Лёх?». Валерка шагнул за дверь. Лёха сделал последнюю затяжку и открыл дверь, чтобы выйти вслед за другом...Он скорей угадал, чем услышал в морозной тишине звук выстрела немецкой снайперской винтовки. Валерка вдруг странно дёрнулся, как от удара палкой, стал медленно заваливаться назад, потом упал на спину и покатился по скользким ступеням вниз.
В минуты смертельной опасности на войне человек превращается в комок плоти, управляемой мозгом для достижения одной единственной цели - «выжить!». И Лёха, не отлавая себе отчёта в том, что делает, не ступая на порог блиндажа прямо из двери «рыбкой» нырнул вниз...
Егор Васильич - Батя, и Валерка лежали на дне лощины. Как будто поджидали задержавшегося Лёню. Глаза открыты, над переносицей - маленькое отверстие от пули...
А Лёха довоевал до Вены. Был ранен. Вернулся в Москву. Женился. Родилась дочка. Которая впоследствии стала моей женой, женщиной моей жизни. Бывший солдат Лёня стал дедушкой. На Дереве Жизни - там, где моя и его ветви - зеленеют новые побеги. Надеюсь, что и ветви Батиных детей радостно шумят зелёной молодью, вот только не дано было Егору Васильичу этого услышать. А Валеркина ветвь засохла...
Иногда, пытаясь понять, какую роль играет в моей жизни промысел Господа, я задаю себе вопрос - как повернулось бы всё, если бы Лёха первым докурил тогда свою самокрутку...