Двадцать третьего февраля в школе был вечер. Погода была настолько буранной, что даже для небольшого школьного спортзала народу cобралось маловато. Играли на танцах наши мальчишки, их самодельная электронная аппаратура усиливала звук настолько, что большинство учителей сбегало в свои кабинеты и препараторские при них. Их барабанные перепонки не выносили децибелов, на которых звучали гитары. Оставшись без педагогического надзора, мальчишки переходили на исполнение запрещенных шлягеров группы "Биттлз".
Кто-нибудь из отчаянных выключал свет, и тогда наши юные сердца просто плавились любовью в медленных танцах под меланхолию мелодий ливерпульцев. Школьные вечера заканчивались рано, и в десять вечера директор школы с физруком уже запирали снаружи входную дверь.
Почти бегом, спасаясь от лютого мороза и колючего ветра, мы с Самойловым добрались до нашего подъезда и приткнулись к батарее выше моей квартиры на один лестничный пролёт. Отогревая батарейным теплом окоченевшие пальцы рук, мы делились впечатлениями и разговаривали о чем-то, что казалось нам интересным и важным.
За дверью моей квартиры скулила собака, соседка сверху несколько раз спускалась вниз с мусорным ведром, всякий раз рассматривая нас, будто незнакомых. При этом, прежде чем расстаться, мы все-таки успели поцеловаться, и Самойлов дал мне две шоколадных плиточки "Басен Крылова".
Дома я достала шоколад из кармана и поставила в сервант. Плитки увидел папа. Он спросил:
-Откуда такая роскошь?
-Самойлов угостил!- гордо ответила я.
Папу радость в моём голосе насторожила.
- За какие такие заслуги тебя мальчик угощает шоколадом? – громогласно возмущался он, а мама из-за его спины знаками показывала мне, чтобы я не отвечала.
Не отвечать я тогда еще не умела, а по папиной логике из моих ответов складывалась весьма щепетильная ситуация, которая, если дать ей свободно развиваться, могла привести даже к предательству родины за определенное количество плиток шоколада.
Всех пытался примирить Антон. Он забрал обе шоколадные плитки, а папе бросил примирительно:
- Не переживай зря, я сам видел - у них этот шоколад ящиками. У него мать на кондитерской фабрике! Папа в своём обличительном пафосе был неуправляем. Я тихо всхлипывала на диване, а мама пыталась загасить вулкан.
- Ты только сама себя считаешь педагогом, - подводил итоги учиненного скандала папа, - а на самом деле, калечишь детей! Ты просто ничего не знаешь о жизни! Сегодня шоколадки, завтра – еще что-нибудь, а послезавтра - перестанешь понимать, что происходит!
На этой ноте папа пожелал нам спокойной ночи, и мы разошлись по своим комнатам. Лежа в кровати, я долго не могла уснуть и думала про то, что обличал мой папа: про продажность. Он, мне казалось, полностью не прав! Во сне я спорила, доказывала что-то и всё не находила нужные слова…
Утром проснулась с температурой тридцать девять и распухшей шеей… мама лишь взглянула - поставила диагноз:
- Свинка! Редкий случай: почти семнадцать лет - и детская болезнь. Обычно ей болеют лет до десяти!
Я в школе не была неделю и никому не признавалась, чем болею. Родителей уговорила не вызывать врача. Мне казалось, что я провалюсь сквозь землю, если в классе узнают название моей болезни.
Мама прочитала в "Медицинской энциклопедии" всё, что написано про свинку. Нашлось более научное название – инфекционный паротит, но для меня и это ничего не меняло.
По телефону я объясняла, что у меня ангина, и она заразная. Я просила, меня не навещать... Оказалось, что зловредная ангина поразила почти весь класс.
Примерно в марте Ольга нам сказала:
-Приличные родители продумали вопрос о репетиторстве! Я лично занимаюсь английским языком, историей и русским! Поэтому мне некогда гулять по улицам или сидеть в беседках.
Мы стали выяснять, и оказалось, что только Слава Тихонов, Стариков и я живём без репетиторов, все остальные готовятся всерьёз к вступительным экзаменам, которые важнее, чем выпускные в школе.
Я была потрясена и в тот же вечер с вопросами подступилась к маме. Я видела, что мама не на шутку рассердилась. Но, притушив свой гнев, она сказала:
-Приличные ученики всё учат в школе. Приличные родители не дураков плодят и иждивенцев, а нормальных детей, которые сами могут прочитать и выучить то, что написано в учебниках.
В апреле новая идея вдруг овладела Ольгой. Она была комсоргом класса, и ей, наверно, поручили написать на всех характеристики, проверить ведомости взносов.
Она любила комсомольскую работу, но оказалось, что писать характеристики не так уж просто. Одно и то же надо всем по-разному найти, как написать. И ко всему вдобавок, вдруг открылось, что в классе есть некомсомольцы: Талисман Имамов и Александр Стариков! Какой позор для школы и для класса!!!
Ольга предложила им подготовиться к вступлению в комсомол на день рожденья Ленина – к столетию вождя! А, если не успеют, то на День Победы в мае. Имамов сразу согласился и торжественно был принят в комсомол в апреле. Но Стариков упёрся: "Не хочу!".
Все уговаривали: " Это же формальность, будь, как все!". А Стариков не спорил, но и не стал вступать, без комсомольского билета обошёлся.
Весь май погода была ветреной, и настроение тоже менялось от крайности до крайности, диаметрально: то казалось, что всё уже выучено, и скорее бы эти экзамены, то вдруг возникала паника, и получалось, сколько ни учи – всё равно не выучишь всего.
Родители легко отпускали меня готовиться к экзаменам у Люськи, под этим предлогом много времени мы проводили в беседке детского садика, с песнями, шутками и анекдотами.
После каждого экзамена волной накатывала опустошенность. Полдня назад предмет казался сложным и объемным. Напряжение всех нервов, как натяжение скрипичных струн: еще немножко подкрутить колок - и лопнет тонкая струна. Но после экзамена предмет терял в объёмах и превращался в факт из прошлого , как только объявляли о полученных оценках.
Сколько страха было перед "Историей"! Казалось немыслимо запомнить даты всех партийных съездов, признаки империализма в ленинских формулировках, итоги битв и войн.
Толстый учебник и общая тетрадь с конспектами работ вождя вдруг стали ненужны! Какое это счастье! И тут возникла мысль:
-Давайте все сожжем!
Не знаю, кто придумал это. Возможно, искра коллективной мысли
вырвалась наружу. Про инквизицию мы знали, про варваров и про нацистов, которые в огонь бросали книги. Это знание не останавливало нас! Свобода казалась неполной и ущербной без зримого реванша. Реваншем был костёр!
Вечером, когда сизые сумерки спускаются на город, мы собрались в сквере на Восточной улице между Малышева и Ленина. Эта часть сквера - необитаемый остров, отгороженный от мира железнодорожной насыпью и кольцевой дорогой.
Во всё проникла июньская сырость. Костёр никак не разгорался, а собранные прошлогодние листья и куски газетной бумаги только чадили. Такой костёр нам был не нужен! Нам хотелось, чтобы пламя вылизывало страницы ненавистного и лживого учебника, а огонь съедал всё до последнего листка.
Совсем стемнело. Мальчишки перебежали дорогу и в дровянике нашли несколько сухих березовых поленьев. Мы ободрали бересту и сделали лучинки.
Разгорелось! Тогда и доски, и другой подручный мусор, - всё пошло в огонь. Когда костер разгорелся по настоящему, мы стали отдирать обложки и швырять в огонь учебники и тетради. Это было какое-то постыдное торжество: реванш, месть и угрызение совести. Всё вместе. Пляска на костях.
Стариков с Самойловым пели кладбищенскую "Страшно, аж жуть!". Было страшно. Кто-то достал бутылку вина и пустил по кругу. Совесть от вина всегда немного размягчается и отпускает...
Через пару дней на выпускном балу мы были в белых платьицах и розовых улыбках, но я запомнила , какими были мы тогда под насыпью на улице Восточной, в отблесках костра, в припадке вандализма и реванша.