- Не дожить, ей богу не дожить, - шлюха всхлипывала, размазывая чёрные глаза по лицу. Он была ужасно пьяна, пьяна и одинока. Так же одинока, как я. Меня тошнило от её вида.
Подошёл официант. Взлохмаченный парень, с острыми, игольчатыми глазками.
- Шла бы ты подруга, - сказал он, обращаясь к моей навязчивой собеседнице.
Она презрительно засмеялась, открывая грязный, с жёлтыми пеньками зубов, рот. Черные борозды туши, упирались в размазанные, пухлые губы, и стекали по подбородку.
- Вот это видел? – рявкнула шлюха и рванула блузку на себе.
Вывалилась белая грудь. Широкие, бледные соски, как вымя у коровы.
Меня затошнило сильнее. Но я так и не понял, что она хотела показать.
Вернулся остроглазый официант. Он протёр стол, заменил пепельницу и взглянул на меня.
- Что-то ещё? – спросил он.
- Счёт, - сказал я, глядя в игольчатые глаза, и желая мудаку скорейшей смерти.
Вода ровной, блёклой стеной стояла из перевёрнутого асфальта- неба, и втыкалась в грязный тротуар набережной и серое тело Обводного канала.
Проклятый город. Целую жизнь вкалывает мне эту муть. Высасывает кровь, сушит вены, процеживает сквозь свою сердцедробилку. Я открыл рот, как рыба, подставляясь воде. Поднял пустую бутылку и зашвырнул в сероё брюхо канала.
Какая странная жизнь, какая странная жизнь. Я похож на таракана. В такой же чёрной, кожаной куртке, с пивной бутылкой в руке. Отражаюсь в витрине ларька.
Силюсь вспомнить, что же шептала эта шлюха в кабаке. Или она хотела открыть мне своё раковое одиночество в груди…
Да, пошла она, сука! Я замахнулся, разбить ларёчную витрину. Но к окошку подошёл человек. Длинный и патлатый. Я сразу его узнал. Это был Семёнов. Мой старый однокурсник. Его выгнали на пол года раньше меня.
- Семёнов, - крикнул я, - чёрт, Семёнов!
Парень повернулся. Кривенькая улыбка исказила его жёлтое, бумажное лицо.
- Здорово Миха, - он протянул длинную ручищу. Холодные семёновские пальцы, как черви обвили мою ладонь.
- Ты как здесь? – спросил Семёнов.
- Иду, - неопределённо ответил я.
- А я вот… за пивком. Работаю неподалёку.
Я понимающе кивнул.
- Слесарю понемногу.
Мне было плевать, кем трудится Семёнов. Но его появление неожиданно обрадовало. Или нет, это не то чувство. Просто я не хотел оставаться наедине с тараканьим отражением.
Мы взяли по тёплой, зелёной бутылке пива и отошли к решётке Обводного. Дождь почти кончился. Лишь остатки влаги повисли в воздухе.
Семенов сделал большой глоток и заулыбался.
- Ты Наташку Щепкину давно видел?
- Не видел, - ответил я.
- А я встречал недавно.
- Нафуфыренная курва. Ребёнка родила. А выглядит, что надо.
Семенов полез в карман своей чёрной, кожаной куртки-плаща. Выудил пачку сигарет.
- Последняя, - сказал он и развёл руками.
Сигарета в рот, пачка в воду. Она упала, пошатнулся на волне, поплыла, как кораблик. Семенов глубоко затянулся и прищурил глаза:
- Скажи, Миха, а ты её трахал?
- Что?
- Ну, Щепкину?
- Нет, - ответил я.
Из квадратного окошка ларька на той стороне дороги высунулось круглое лицо продавщицы. Она окинула взглядом небо и улицу, будто улитка, которая не хочет покидать свой домик.
- А Валеру Григорова?
Я посмотрел на Семёнова.
- Валеру не видел?
- Нет, - отвечаю.
- Валера то Щепкину трахал, - сказал Семёнов, довольно улыбаясь.
Я промолчал. Семёнов перестал улыбаться, докурил сигарету одной затяжкой, бросил окурок, потёр длинной ладонью своё бумажное лицо.
- Ты прав, ты прав, - пробормотал он, - всё это глупости. Глупости.
- Ты женат? – спросил я.
- Нет.
- Пойдём, выпьем куда-нибудь.
Ночью всё тоже, только темнее. Лужи, как дыры в асфальте. Я боялся упасть в дыру. Но вместе с тем, что-то манило меня, наступить в чёрную воду. Мимо прогремел грузовик. Он дышал, как загнанная собака, и казалось, вот-вот развалится. Влетев в лужу, он обрызгал нас. Семенов выругался, но обезличено, ни к кому не обращаясь. Этот фатализм делал Семёнова ужасно жалким. Я смотрел на него всю дорогу, и думал, до чего может жизнь довести человека. Или не всякого человека? Только неудачника, который, покоряется каждой встречной луже. Я едва подавил желание, чтоб не подскочить к серенькой курточке Семёнова и не врезать по его тощему затылку. Я громко выплюнул сигарету.
Семенов обернулся.
- Вот ублюдство то, - сказал он. – тебе далеко? Пойдём ко мне. Я здесь, на Московском живу.
- Нужно ещё купить, - ответил я.
- Я с матерью живу, - пояснил Семенов, когда мы поднимались по тёмной лестнице тяжелого сталинского дома. – Она неплохая тётка, но ты потише.
В квартире пахло кошачьей мочой, старыми фанерными шкафами с кучей барахла и обычным, чужого дома, сладковатым лучным привкусом, который не замечаешь, если это твоё жильё. В узком коридоре стояла тумба под телефон, с исписанными цифрами обоями. Телефона не было, только оборванные провода. Я наклонился, разувая ботинки.
«Александр Павлович», полустёртый номер, и в скобках крупными буквами «(ИЗ РАЙКОМА)». Даже для меня это беспробудная древность.
- На кухне мать, - сказал Семёнов, - проходи в мою комнату.
Комната была едва шире коридора. У, похожего на щель, окна стояла тахта, небольшой шкаф с пожелтевшим, старым компьютером, и столик у двери. А ещё, рядом с тахтой стояла детская кроватка. В ней лежал взрослый человек, протянув ноги на табуретку. Это был негр. Он весь скукожился в этой кроватке, накрытый тонким, байковым одеяльцем, с какой-то плюшевой зеброй под головой.
- Не обращай внимания, - сказал Семёнов, - это мать сдаёт угол. Он здесь только спит.
- Кто он? – бессмысленно спросил я.
- Учится, кажется, студент, - ответил Семёнов.
- Почему он негр? – спросил я.
Семенов пожал плечами:
- Негр и негр… студент, - заключил Семёнов.
Я громко поставил бутылку на стол.
Человек в кроватке вздрогнул. Он разлепил тёмные веки. Два белых глаза покосились на нас. И отвернулся.
Или я ужасно устал, или сильно пьян. Я сел на стул. А он продолжал и продолжал опускаться, будто меня спускали в колодец.
Семенов стащил с себя серую, засаленную рубашку. Раскрасневшийся от водки, он весь блестел.
- Миха, давай шлюх снимем? – предложил он.
- Я сегодня уже общался с одной.
- Да? Молодец. Нормально прошло?
- Нормально, - ответил я, – вывалила сиськи прямо в кабаке.
- Круто, - Семенов с почтением качнул головой.
- Да, - сказал я и посмотрел на пустой стакан, - наверное, хотела рассказать о своём одиночестве.
- Брось, - голос Семёнова странно переменился, - ты идеализируешь проституток.
Я удивлённо поднял взгляд.
- Шлюха - это просто шлюха, и не более того.
- Она плакала, - сказал я.
- Все бабы плачут, время от времени. Слушай, у меня есть телефон одной. Чикса что надо. И живёт недалеко, на парке победы. У тебя деньги на трубе есть?
Я протянул телефон.
- Это лучше, чем дрочить, - сказал Семёнов.
- Да, лучше, - подтвердил я и бессмысленно добавил: - У тебя есть женщина?
Семёнов усмехнулся.
- Была, да сплыла. А у тебя как?
Тяжелая водочная жидкость с привкусом хлебных сухариков подступил к горлу. Наверное, я сморщился. Жалость к самому себе, к Семёнову, к негру с плюшевой зеброй в детской кроватке стала выташниваться, холодить спину. Я подумал, сейчас самое время завалить Семёнова, и забить его до смерти.
Семёнов насиловал мой телефон, тыкая грязными ногтями в кнопки.
- Не берёт трубку, - заключил он, - наверное, нет дома.
- Ты на домашний звонишь? – спросил я.
- Да, какой номер оставила.
Семенов отложил телефон, и задумчиво уставился в пол.
- Как её звали? – спросил я.
- А? Ксюха.
- Не проститутку, твою женщину, - сказал я, - которая «сплыла».
Семёнов махнул рукой.
- Женщины, женщины, - пробормотал он, - проблем с ними больше, чем кайфа.
- Ты ублюдок, - сказал я.
Семенов нервно захихикал.
- Мы все ублюдки, Миха.
- Звони шлюхам, - сказал я.
В комнату вошла женщина.
- Моя мать, - сказал Семёнов.
- Марина, - представилась женщина. Высокая, стройная, ещё совсем не старая, разве что уставшая. Уставшая где-то глубоко-глубоко. В коротеньком, фиолетовом халатике, обнажающем худые ноги.
- Нальёте пожилой женщине? – спросила она приятным, пологим, как река, голосом.
- Вы не похожи на пожилую, - сказал я.
Семенов достал третий стакан. Его мать села рядом со мной. Странное дело, от неё дышало и спёртой кухней, и осенним дождём….
Или это за окном, похожим на щель? Словно кто-то подглядывал за нами. На улице мычал и кряхтел ночной город.
- Чем занимаетесь? – спросила Марина.
- Шлюх вызываем, - сказал я.
Марина улыбнулась.
- Не переусердствуйте, - сказала она.
Семенов налил ещё. Она выпила легко, как водичку.
- Пашенька, - сказала она, поднимаясь, - не забудь про завтра.
- Помню, - кивнул Семёнов.
А, Паша! Пашенька. Я пол ночи вспоминал его имя. Впрочем, это не важно.
Марина тронула меня за плечо и вышла.
Мне стало не по себе. Я взял телефон, в поисках имени «Марина». Но уже очень давно я затёр все номера. Я сам удалил её из телефонных книг и жизни. Она вот точно так же, встала и пошла. Осенней ночью. Или весенней. Чёрт знает эти времена года, так ужасно похожие друг на друга, своим холодом, дождём и грязью. Она ушла, а я не вернул. Да и не собирался возвращать. Семенов прав, кайфа от женщин меньше, чем проблем.
Две большие, белые груди с бледными сосками повалились на стол. Водочная жидкость падала не в желудок, а из пищевода вверх, в самый ствол мозга. Я пытался ухватиться за сиськи.
- Это лучше, чем дрочить, - приговаривал Семёнов, – сейчас вызовем.
Шлюха с раковым одиночеством в груди размазывала чёрные глаза по лицу. Она всхлипывала и водила грязными ладонями по роже. Глаз совсем не осталось. Ни глаз, ни носа, ни рта. Только бурая размазня и белые сиськи.
Я ударил Семёнова в ухо. Он упал с табуретки, ногами вверх.
- За что? – бубнил он, - Миха?
- Пашенька, Пашенька, - передразнил я, материнскую ласку.
Семенов не мог подняться, он был пьян не меньше моего.
Я бросил его валяться между табуреткой и шкафом, и повернулся к детской кроватке. Человек тревожно спал, приобняв плюшевую зебру под головой.
Я сильно ударил по кроватке.
- Чунга-чанга, подъём!
Скрипнула кроватка, человек дёрнулся и приподнялся.
Он растерянно смотрел на меня снизу. Два белых глаза и карие зрачки в чёрной пустоте.
- Как? Как? – пробормотал он.
- Huyaк! – сказал я, - вставай нигрилка, танцевать по-африкански будешь!
Человек смотрел на меня внимательно, даже с укором, будто я разочаровал все его надежды. Его глаза увеличивались, толстели, как дрожжевое тесто в тепле. Всё больше и больше. И я уже не видел ничего, кроме этого взгляда. Страшное одиночество засосало в груди. Оно рвала меня вовнутрь, как чёрная дыра затягивает космический мусор – звёзды и мёртвых астронавтов.
- Вставай, - закричал я и замахнулся ногой, подогнать чёрного ублюдка, - вставай!
От первого удара в живот я согнулся. Вторым, он завалил меня на пол. Загудело в плюшевых ушах. Плюнула чёрная дыра в груди, заиграла музыка. Кажется, это был Джон «Дрим из овер»…
Спасибо, Господи.
В тёмной парадной тихо сами собой поскрипывали ставни окон. Щёлкали дверные замки, отстукивали звонкие, женские каблучки. Оживал древний механизм лифта, весь пыхтел и бренчал, потом бухала тяжёлая железная дверь, каблучки ехали вниз. Снова дверь, и тишина. Я смотрел в окно, силясь понять, какое время года догнало меня. Мне стало ужасно важно знать, что будет там, и что будет со мной.
Я вызвал лифт. Спустился по лестнице и вышел на улицу.
Пухлое, будто беременное, небо насело на крыши. Яркие, новорожденные лучи света пробивались из-под его серого живота. По проспекту спешили люди. Я пошёл в ту сторону, где мне показалось, меньше туч.
На автобусной остановке я заметил высокого шатуна, бродягу в разных ботинках, в пальто на голое тело. Он не был пьян, но шатался, словно не зная к чему примкнуть – к небу или земле. Вскидывал широко открытые глаза, озирался на людей.
- Простите, не подскажете, какое сегодня число?
- Второе, - ответили.
- Простите?
- Второе мая.
- А? Да! Весна? – пробурчал шатун, - Значит весна…
- Что?
- Будем, будем…
- Что? - переспросил прохожий.
- Значит, будем жить, - отчётливо сказал бродяга.
Ударил гром. Вздохнул полной грудью ветер. Зазвенел весенний дождь. А мы, мы будем жить.
Апрель 2008