Актер студенческого театра на большой политической
ЛЕОНИД ВОЛКОВ
РУССКАЯ ВЕСНА ИЛИ ПОВЕСТЬ О "ЛИХИХ" ДЕВЯНОСТЫХ.
ОПЫТ ИСПОВЕДИ БЫВШЕГО НАРДЕПА. CHRONACA ROMANTISAТA
ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ТЕАТР И АКТЕРЫ
АКТЕР СУДЕНЧЕСКОГО ТЕАТРА НА БОЛЬШОЙ ПОЛИТИЧЕСКОЙ СЦЕНЕ. ЭПИТАФИЯ ПЕРЕСТРОЙКЕ
(глава из книги)
ИЗ ПРОЛОГА 1994 ГОДА
(лирическое отступление)
Ниже мы разберемся, возможен ли вообще "сатирический роман". Тем паче о политике. Да еще если политика в романе - подлинная. Впрочем, наш век полон небывальщины. У века свой жанр. Тем более - в России.
Не знаю, по какой прихоти то, что порой сатирической лягушкой квакает во мне, кажется вместе с тем романтическим. Относительно сатиры вроде бы все ясно. Похоже, нет у нас сейчас большей моды, чем высмеивать политиков. Смеются же над ними на Западе. Таков, кажется, хороший тон демократии. Почти как джинсы или публичный секс. Действительно, в политике есть нечто сексуальное, аромат публичного дома. Но, по-моему, есть и весенние запахи любви.
Кстати или некстати, Олег Румянцев, которого один важный американец в свое время объявил вундеркиндом перестройки ("wonderchild of perestroyka"), и которого теперь называют символом эпохи, величал автора этих записок не иначе как "Эйнштейн в политике". И позвольте мне иногда пользоваться этим ником. Ибо мне, автору, иной раз требуется отойти в сторону от себя, героя романа, и посмотреть на «Эйнштейна» сбоку, сверху, из-за угла с перископом в руке. А у "Эйнштейна" определенно были с политикой сердечные отношения.
Я вспоминаю эпизод. В жарком зимнем Сальвадоре я оказался в хорошей компании американцев, колумбийцев, чехов, поляков, венгров и даже одной замечательной негритянки из Кейптауна - борца за права цветных, которая на ушко шепнула мне: "Не дай Бог, если к власти придет Африканский национальный конгресс». Мы были командой наблюдателей за выборами. Чистая политика.
Как-то нас пригласили во дворец к президенту Кристиани. За дворцом - гражданская война, guerillos Фронта Фарабундо Марти. Выстрелы. Тер-р-р-рор. Фешенебельная гостиница изрешечена пулями... А я забыл в гостинице мандат. Переводчица, Беатриса Бустаманте, смуглая, очень высокая, обожавшая сальвадорских душек-военных, изящным жестом сняла с груди и отдала маленькому охраннику свой. Он тут же выдал мне розовую бумажку-пропуск. Ему-то всего лишь и нужен был документ - в залог за человека. Документ мне вернули в обмен на розовую бумажку на обратном пути, и в ресторан я явился как Беатриса Бустаманте, что удостоверялось пластиковым мандатом с ее именем и фото на левой стороне купленной мной специально для официальных встреч тропической парадной рубашки.
Беатриса. Она охотно слушала задушевные советы выйти за военного - за вечерними застоляьми или под обстрелами в зафронтофарабундовом селе. У трапа самолета она подарила мне шейный платок, и вдруг смахнула рукой слезу. Словно я был не российским депутатом, а сальвадорским офицером.
Я хорошо помню лицо Бетарисы Бустаманте. Я не помню лица президента Кристиани. И не помню, о чем он говорил за длинным столом. Впрочем, это было очень интересно. Я улетел из Сальвадора влюбленным. В нищий для одних, роскошный для других Эль-Сальвадор.
Да, так к вопросу о политиках. Вообще-то, каждое общество творит свои стереотипы. В Советском Союзе писатели и драматурги непременно добродушно посмеивались над эдакими чудацкими профессорами. Они, вроде легендарного Каблукова, вечно путали калоши в прихожей или забывали надеть подтяжки в преддверии великого открытия. Стереотип был прочен, хотя профессоров этих давно уже не было. Вот и душка-военный дореволюционной сатиры превратился в героя-летчика, или пограничника, или, в крайнем случае, альпиниста, он же - монтажник-высотник. Всегда немного загадочными были врачи. Двусмысленная профессия - то ли лечат, то ли отравляют. Проходимцами почему-то считались художники и снабженцы. Инженеры вообще не заслуживали серьезного внимания. Каждый, кто сидел за конторским столом, был "инженером". Не имело смысла создавать стереотип. Разве что в образе некоего партийного идеалиста, как в пьесах Гельмана. Но в благословенном Советском Союзе не было стереотипа политика, как не было и политиков. Если не считать, конечно, Сталина, или Хрущева, или Громыко. Кому, однако, пришло бы в голову лепить с них стереотипы? Монументы - другое дело. И анекдоты. Особенно - про Брежнева. "Все для человека! И я этого человека видел".
И вдруг... театр драматургов исчез. На сцене оказалась публика. Роли смешались. В актеры повалила вроде бы среднесовковая особь - вроде бы, урбаноид зощенковского типа. Интеллектуал средних способностей. Одним словом "инженер" - ИТР или НР. Ибо из кого же еще могла сразу и вдруг взбиться нервная суспензия перемен в эс-эс-еровской густо-застойной общественной жиже.
Теперь, кажется, наглотались. Как-то быстро наелись демократии. Актеры разбежались по ролям. Одни "инженеры" средних способностей пережевывают и выплевывают других, таких же. Вроде бы как на Западе, но очень по-российски.. Ну что ж, демократия демократии - рознь. Может быть потому, что в нашей России настоящего типа политика по-прежнему нет. Молчит литература, молчит драматургия. Одна публицистика, больше похожая на эстраду. А тут, подумать только,зачинается ни более, ни менее, как нечто с претензией на мемуарный роман о политиках, и к тому же не выдуманных.
Не выяснено пока, к какому рангу принадлежу я сам. Страшный Суд еще не состоялся. Но в настоящем 1994 году мы с Эйнштейном исходим из того, что я - политик среднего калибра, выпечки 1987 - 1993. Из тех, о ком один умный молодой человек еще в 90-м сказал: ба, да какие же вы депутаты, вы - случайные люди. Сказал он это, провожая нас с коллегой Шейнисом в нью -йоркском аэропорту и добавил - вот настоящие депутаты. Это был момент, когда сквозь типично советскую суету и толкучку гипербаульного ожидания аэрофлотовского рейса уверенно проходили два плечистых, будкастых, непреклонно-подбородистых мужичка со значками народных депутатов на одинаковых кожаных пиджаках. Любопытно, то же самое, спустя три года, сказала мне немолодая, аккуратно причесанная сотрудница аппарата в столовой Верховного Совета. Мы уныло жевали диетическое меню, когда речь вдруг зашла о том, как "все депутаты" устраивают свои квартирные дела. Я пожал плечами: "Знаете, я, например, живу в однокомнатной квартире в старом хрущобном доме".- "Значит Вы - не настоящий депутат", - улыбнулась дама, уверенно вложив в улыбку свой долголетний опыт.
И впрямь. Потому что депутат Эйнштейн, он в то же время - рефлектирующий (как может) интеллигент Эйнштейн, наблюдатель со стороны. И в таком двойственном качестве - одновременно герой и автор данного документально-сатирического романа. Но ведь, в конце концов, от автора нужно только одно - чтобы он как можно полнее раскрыл свою душу, не все ли равно, какую? Легко сказать: раскрыть! Чтобы "раскрыть" надо, наверное - познать...
Как-то ночью в Шереметьево ко мне подошел элегантный человек.
- Вы ищете машину? Могу Вас подвезти. - Лицо знакомо.-
- Я - Виктор Лошак, зам главного редактора "Московских новостей". Знаете, Вы один из немногих народных депутатов, которых я еще уважаю. -
Я был ошеломлен. И в то же время мне стало смешно. Такое признание от одного из лидеров четвертой власти... Да еще в ночной темноте. Может быть он тоже хотел сказать, Вы, мол, не настоящий депутат, только сделал это с присущей ему элегантностью. Так было ночью. Но утром были бабушки и дедушки, нестройная цепочка ропота - от Манежа до Кремля. И вдруг я услышал: "Вот идет честный депутат." И это было при свете дня. И я не был представителем сословия пенсионеров.
***
Да, от автора ждут, чтобы он как можно полнее выразил свою душу. А если автор – бывший народный депутат, должен ли он еще и познать свою депутатскую душу после того как народ "познал" его самого своим выбором? И можно ли постичь историю, если не ощупать ее изнутри самой истории, одновременно собственной и общей?
Конечно, мы с Шейнисом были "не настоящие". Так же как Ковалев, Румянцев, Шабад, Золотухин. Мы не представляли никого, никакое сословие - ни толстошеих «директоров», ни толстокожих "аграриев", ни тощих «лабораторных крыс», поскольку не занимались военно-академическими проблемами. Ни «гуманитарную науку», поскольку таковой не существует. Но, может быть, мы представляли гуманитарную мечту. Утопию демократии. Стереотип высокого политического романтизма. Потому что мы смотрели в будущее, ненавидели антиутопию прошлого, и не без горького юмора пытались восполнить скудоумие и скудосердие настоящего. Но, возможно, никакой парламент ни в какой стране не стоит избрания, если в нем не будет фракции утопии, без которой нет масштаба, нет культуры, нет полета, нет сострадания. Технократические и пузократические стороны жизни ведь и так всегда налицо. Так что мы то, возможно, и были самые настоящие депутаты. Настоящие, потому что не были "настоящими".
Наша революция была восстанием джентльменства против хамства. Мы хотели не богатства, а благородства. Вот почему мы были избраны, вопреки всем прогнозам. Вот почему так легко проходили наши благородные формулы - в регламенты, законы, проекты конституции. Мы все пылали страстью и нашим предметом была дама благородных кровей - так мы понимали демократию, так мы понимали историю, так мы понимали Россию. Не исключая многих коммунистов, все хотели блистать перед ней. Мы фехтовали как Атос, были галантны как Арамис, отважны и бедны как Д`Aртаньян, хотя нередко и щеголяли фальшивой позолотой демократических портупей как Портос.
Лет за десять до гласности я сказал выдающейся женщине Вике Чаликовой: "Знаешь, немецкая культура - фаустовская, а российская - татьянинская". Европу мы тогда знали понаслышке и по литературе. И смутная эта догадка поразила меня, также как и мою замечательную подругу. Теперь, когда Россия примеряет европейское платье - брабантские кружева демократии с тонким рыночным узором - эта мысль быстро становится трюизмом. Впрочем, нынче каждая мысль быстро становится трюизмом. Дверь настоящего распахнута, и истины прошлого ломятся в нее. Газеты открывают, то о чем дальнозорцы твердили два, а то и три десятилетия назад. Действительно, столетней затхлости сиропная пена насчет совестливости, святости, православности, патриархальности "моей матушки России", ныне рэкетирствующей и торгующей на всех углах поддельной водочкой, смыта горькой реальностью русской свободы. Пена эта подымалась, было, в закупоренном сосуде 70-х - 80-х. А между тем уже тогда умницы, вроде моего друга Лени Седова, писали: народ наш - подростковый. Теперь статьи о русской инфантильности публикуются. Но уже не Седова. Начинают открывать и женственность русской души.
- Не огорчайтесь, автор, говорит «Эйнштейн». Радуйтесь - лучше поздно, чем ...- Я радуюсь и вспоминаю.
Тогда Вика спросила меня, что это значит? Точно я не знал. Но мне казалось странным: герои Европы - Дон-Кихот, Фауст, Чайльд-Гарольд. А у Пушкина только Татьяна - "русская душою". Вот и у Некрасова русская "коня на скаку остановит, в горящую избу войдет". Коня, положим, останавливали, да и в горящую хижину входили и европейские дамы. Ну, входили себе, а герои-то там - другие. Почему же у Некрасова только женщина - в горящую избу? И у Достоевского - сплошь Настасья Филипповна. И все чиновные, купеческие и христианские страсти вокруг женщины, вокруг одной женщины. Как будто она и есть Россия и вокруг нее все вертится. И вертится, между прочим, всякая нечисть, вся эта коммерциализация-модернизация. И революция русская - опять женщина, да какая, если вспомнить Блока.
Ну, в самом деле - кто наши герои? Офицер Печорин - "лишний человек", да к тому же немного иностранец, даром что у автора в жилах шотландская кровь. Онегин - шалопай и верхогляд, паркетный шаркунишка с западным нахватом. Базаров - фигура посильнее, но - нигилист, ничегошник. Обломов - размазня. Есть, правда, герои у Достоевского. Только один - подросток, а другой - идиот. Один Толстой на настоящего героя выводит. Князь Волконский, однако, персона не совсем натуральная. А милейший Пьер - пушистый медвежонок, хотя и созревает к концу, но не очень убедительно. Ну, есть еще замечательный капитан Тушин. Да ведь и он, если чуточек вглядеться - пушечное мясо, даром что артиллерийский капитан. А кто истинный герой - Хаджи-Мурат, чеченец. Вот и получается, что русские - не фаусты.
Но любовь имеет свои фазы. Фехтование может превратиться в позерство. В страсти зазвучат земные мотивы. И красота портупей станет измеряться реальной толщиной позолоты. Так имеет ли смысл эта страсть? Нужно ли дерзко целовать историю? И можно ли любя познать незнакомку-Россию? Или она остается все такой же неуловимой, той блоковской, которая в конце-концов из-за слепящей мглы "снежной россыпи жемчужной" выступит оборотнем - похабной девкой, способной только на непотребство и хамство? Что породила наша любовь? Дьявольщину дурной бесконечности порочного круга? Кровавокоричневый кошмар макашовщины, жириновщины, сталинщины? Кавказские разборки? Второе издание крымской войны? Катастрофу? Пустоту? Съедобный, но на редкость невкусный злак полусытой полусвободы? Или из горького семени русского освобождения все же вырастет сладкий плод русской демократии? Я пробую еще раз заглянуть незнакомке в глаза. И понять вновь: любит - не любит, плюнет - поцелует. И гадать, с кем же ее подлинный или подлый флирт. И к кому ее истинные чувства. Кому верна, кому изменяет, над кем потешается, и с кем ведет двойную игру. И, заглядывая, ловить в этих глазах отражения себя, своих врагов и друзей.
Тогда, быть может, состоится документально-сатирический РОМАН. И, может быть, он расскажет о чем-то сегодняшним политикам, завтрашним историкам и критикам всех времен и народов. Потому что при всех сатирических наскоках это будет мемуарное повествование о короткой эпохе, когда кучка идеалистов вроде бы «средних способностей» двинулась в романтический поход в безнадежной попытке свернуть Россию с ее заскорузлой исторической колеи на светлеющую просеку, что ведет к зеленым лужайкам демократической свободы.
+++++++
Итак, бывший мой однокашник по юрфаку МГУ, бывший актер того самого студенческого театра на Никитской, в котором и я поигрывал в роли „студента с аккордеоном“, закадычный друг другого актера того же театра и тоже бывшего студента юрфака Толи Лукьянова, постарев на 35 лет, оказался вдруг в главной роли в совсем другом спектакле и в совсем другом театре. В отличие от своего однофамльца, тоже бывшего актера студенческого театра, только ленинградского, навсегда сохранившего верность сцене, отплатившей ему за то заслуженной тетаральной славой. С чем же, как я себе представлял, столкнулся мой однокашник в 1985 году?
Сталинизм, перестройка и военно-промышленный рак.
Задуманная и осуществленная Сталиным система была рассчитана на автаркию, на железный занавес, на традиционную неприхотливость народа. Между тем, сквозь приоткрытую сначала Хрущевым, а затем распахнутую Горбачевым форточку в Европу все более проникал и обвевал советского обывателя ветерок западного потребительства. Через фильмы, импортный ширпотреб и рассказы туристов он будоражил воображение, рисовавшее сильно преувеличенные картинки западного "рая". Иначе говоря, замороженный сталинской политикой закон модернизации с нарастающей силой посылал свои сигналы в Советский Союз.
Однако, с самого начала перестройки, как и до нее, было ясно, что повернуть эту огромную страну с ее гигантской, не способной на массовое производство чего-либо потребительски полноценного индустрией и исторически лоскутной культурой в сторону западного типа цивилизации - дело теоретически безнадежное. Слишком опоздала российская модернизация. Слишком гоубоко увязла она в трясине „квази-модернизационного“ болота. Советский ВПК, к которому была пристегнута практически вся промышленность, разросся и продолжал расти как гигантская раковая опухоль. Чем больше рос, тем больше выкачивал из страны ее ресурсы, засоряя организм метастазами и ядами всеобщего брака. Рак - таков был образ экономики. А рак, по определению, болезнь неизлечимая.
Я знал эту болезнь не по-наслышке. Когда у моей мамы обнаружился рак, в отчаянии я бросился читать специальную литературу. Одно из руководств для хирургов принадлежало британскому королевскому онкологу. И вот что я прочел в нем. Мы знаем, что рак неизлечим, - писал профессор в предисловии к практической части. Мы не знаем, помогают ли наши операции или наоборот ускоряют течение болезни. Статистика противоречива. Но человек не может пассивно примириться со смертью. Человеку свойственно что-то делать. Однако, если делать, то делать нужно так-то , и так-то, и так-то. И далее шли карты операций и объяснения, чего делать при всех условиях нельзя.
Вот так и я объяснял себе свои яркие демократические импульсы. И так я обычно отвечал на вопросы друзей, коллег и разнообразных аудиторий. Скорее всего поворот нереален. Но мы должны что-то делать, использовать исторический шанс. А если делать, то так, и так,и так. Мне казалось, что у меня есть достаточно ясное видение, что и как надо делать. Есть историческое чувство. Есть определенное практическое знание экономики и ее теоретическая модель.Есть политическая интуиция. И к тому же - некоторый ораторский талант, отмеченный еще в моей выпускной школьной характеристике. Разумеется, мои представления не были основаны на профессиональных экономических знаниях. Скорее, это были представления широко мыслящего интеллигента, связанные с его опытом, общей профессиональной культурой и гражданским темпераментом.Но я полагал, и,думаю , не совсем без оснований, что экономический профессионализм - скорее шоры, чем подспорье в понимании картины нашего состояния и наших перспектив. Старший научный сотрудник ИНИОН, к.ю.н. Л.Б. Волков был экономическим дилетантом, но не боялся этого, так как считал, что на этом витке событий именно добротный, свеже вымытый дилетантизм способен нащупать верную стратегию.Как показало будущее, это было не столь уж неверно. В отличие от профессиональных экономистов как советской, так и отчасти, западных школ, я понимал, по крайней мере, что экономика не живет по своим обособленным законам, а функционирует в достаточно жестком социокультурном контексте.Как действует этот контекст, я хорошо себе представлял. Скажем, частная собственность в рациональной достижительной культуре - совсем не то же. что в культуре традиционалистской. Опять же - деньги. Механика их действия в обществе, где доминируют "родовые" („приписные“, по терминологии Парсонса) приоритеты и патриархальная этика, должна быть совершенно отличной от социума, пронизанного "протестантской этикой".И картина представляется особенно сложной и противоречивой, когда архаическая социокультурная система соединяется с ускоренной индустриализацией, создавая фрагментированную культуру и расщепленную массовую личность. Мои представления на этот счет, помимо всего прочего, были изложены и в эссе 1978 г.об опоздавшей модернизации и, затем, в неважно написанной, но тем не менее серьезной по мыслям и фактам книге о влиянии патриархальной ментальности на структуру и эффективность индустриального общества в СССР ( которую не пожелало публиковать в 1986 издательство "Наука".) И все же не только, а может быть и не столько, эти представления, сколько инерция политической борьбы подняла и понесла меня, также как и многих моих будущих коллег по волнам демократического движения с самого начала перестройки. Однако, без „представлений“ плыть в этих волнах было бы бессмысленно и безнадежно. Вот их схематичный набросок.
ВПК И КПСС.
Две основные проблемы возникли по ходу горбачевской перестройки. Первая - что делать с КПСС. Вторая- что делать с ВПК. Или наоборот.
Саму перестройку мы понимали как непосредственный результат жесткой политики Рейгана, как провал ВПК (а значит и всей советской экономики) в технологической гонке
("звездные войны", Афганистан), как с трудом, но все же осознаваемую даже самыми заскорузлыми номенклатурными умами необходимость какой-то новой стратегии.
Маневры Горбачева.
Горбачев проявил немалую изобретательность и политическую гибкость, маневрируя внутри системы. По сути он продолжил и углубил хрущевскую линию на ослабление власти сложившейся политической и хозяйственной номенклатуры, что одновременно означало усиление его собственной власти. Хозяйственная номенклатура (директорат) имела к этому времени даже большее значение, чем политическая. И именно из нее рекрутировались партийные администраторы. Проведя перевыборы директоров - в основном за счет их замены на бывших замов, Горбачев облегчил себе задачу такой же смены партсекретарей. Пришел в номенклатуру еще не усидевшийся второй и третий эшелон. На этой основе можно было далее расправиться и с ЦК и с Политбюро.
Гласность.
Все это осуществлялось на фоне другого главного хода Горбачева - развертывания "гласности", которая не означала еще свободы печати, но именно поэтому оказывала огромное влияние на общественное мнение. Газеты и телевидение, особенно газеты, в ту пору гораздо более читаемые, чем позднее во времена демократии, целеустремеленно снимали покровы с номенклатуры, с ее стиля правления, с ее криминального окружения (адиловщина). Доставалось и нашей самой передовой социалистической экономике, которую даже консервативные специалисты называли "самоедской", затратной, саморазрушающейся. Иррациональность советской промышленности, блестяще продемонстрированная еще в начале 60-х будущим академиком Аганбегяном (за что он тогда же и поплатился), становилась все более достоянием гласности. Впрочем, когда я и Вика Чаликова в 1986 подготовили сборник обзоров соответствующих публикаций, наш институт долго пытался под разными предлогами заморозить его выход.
Проблемы перестройки производственной структуры.
Я и мои коллеги с восторгом следили за всеми этими гениальными маневрами нового генсека. Но что же дальше? А дальше он сам и все мы оказывались перед двумя главными альтернативами.
Либо с помощью слегка реформированной КПСС (административно -командной системы) начать сверху структурную перестройку экономики, поворот ее к потребителю на основе постепенной конверсии и рассасывания ВПК. Такой вариант, помимо идеологических и социокультурных преимуществ, позволял в будущем обойти одну из основных объективных трудностей реформы, а именно - что делать с огромной массой рабочих, занятых в ВПК.
Либо, развернув политический театр, ринуться в рыночные реформы, создавая потребительскую экономику как бы снизу и заново. Не исключались, конечно и промежуточные варианты.
Административно-командный вариант. Конверсия.
За первую альтернативу высказывалось в том или ином варианте подавляющее большинство ведущих советских экономистов и "управленцев", включая либеральных - Попов, Шаталин, Данилов-Данильян, Бунич. Идея была сама по себе не новой. Еще в сталинские времена и особенно после смерти Сталина стоял вопрос об изменении пропорций в пользу так называемой группы "Б".(производство товаров потребления). Об этом говорил даже Маленков в короткую бытность его председателем Совмина. Частично эта линия проводилась Хрущевым, и небезуспешно. Теперь подобному повороту ,казалось бы, должна была способствовать и внешняя политика Горби - уменьшение противостояния, возможность приостановки военно-технической гонки и соответственно сокращения ВПК. Такая стратегия, однако, упиралась в ряд лишь частично и смутно осознаваемых проблем.
Одна из них, и самая страшная - структура ВПК. Производственный аппарат десятилетиями создавашегося ВПК можно условно разделить на две основные группы. Одна - high tech, научно-конструкторские разработки ядерных, электронных, химических и высокой сложности механических систем, сосредоточенные в массе закрытых и полузакрытых НИИ и лабораторий, имевших собственную производственную базу для создания образцов или малых серий. Другая - массовое производство военного ширпотреба - танков, пушек, калашниковых, ракет и т.п. Разумеется между теми и другими существовали постоянные или временные взаимосвязи и промежуточные комплексы. Кроме того, на нужды собственно ВПК работала большая часть всей промышленности и сельского хозяйства, имевшая спеццеха для производства различного рода промежуточных продуктов и материалов или просто спецотбор "лучшего" - регулярный или экстренный - для нужд ВПК. Не говоря уже о том, что все народное хозяйство, включая его экспортно-импортный раздел, должно было кормить эту прожорливую опухоль.
High tech.
В пирамиде ВПК high tech занимал ведущее положение и старался быть на уровне , не уступающем Западу или даже превосходяшем его. Однако, на самом деле и здесь положение было не столь блестящим, как представлялось самим хайтеховцам, руководству и обывателю. Прежде всего, очень узкая специализация разработчиков и проектировщиков сковывала потенциал системы в целом. Жесткая иерархия при отсутствии нормальной конкуренции приучала институты и лабратории "продавать" заказчику - военному ведомству - туфту. Иначе говоря втирать очки планирующим инстанциям для того, чтобы получать приоритетные госзаказы на разные военные чудеса и, соответственно "выбивать" из бюджета деньги и прочие ресурсы. Физики и химики, математики и инженеры, кандидаты, доктора, профессора и академики специализироались на том, чтобы толково „вешать лапшу“ на уши плановикам и прочим управляющим чиновникам, рассказывая, какие волшебные открытия и какие сверхсовершенные системы они могут создать. При этом считалось не обязательным, а то и вредным задумываться над их осуществимостью , стоимостью, и возможностью внедрения даже осуществимых разработок. Всегда имелась возможность свалить свою неудачу на обстоятельства или на какое-то другое звено, благо для обороны ничего не жалели.
Система продажи туфты - полной или частичной - была глубоко коррумпирована, вплоть до подкупа военпредов, принимавших готовые разработки или готовую продукцию. (На этой основе у интеллигентных „физиков“, особенно младшего поколения, выработалось свообразное жульническое мышление, сыгравшее немалую роль в последующий пост-демократический, „чубайсовский“ период. Но об этом позже. ) И все же high tech, если отбросить в сторону экономические показатели и коэфициенты полезного "товарного" действия, был способен время от времени создавать действително интересные игрушки.
Военный ширпотреб.
На производственном фронте дело обстояло много скучнее.Массовая военная продукция по своей природе достаточно груба. Она не рассчитана на большую долговечность и на особые удобства потребителей, Производимые промышленностью танки, например, были крайне неудобны для обслуживающих их экипажей, даже травмоопасны. О том, что это снижает их боеспособность, мало кто думал. Впрочем, Афганистан и особенно Чечня показали, насколько несовершенны вообще наши танки. Военному производству отдавалось все лучшее. Однако, во-первых, это отнюдь не исключало воровства; во-вторых, нерационального использования этого лучшего, и, в-третьих, постоянного его дефицита. И, тем не менее, в массовом военном производстве дефекты оставались не столь заметными в силу особого характера их потребления и особой природы самих потребителей - забитых обезличенных солдат и равнодушных офицеров, озабоченных в основном своими собственными житейскими делами.
Вместе с тем, при всем значении военных приоритетов законы экономики и реалии советской экономики позволяют утверждать: даже самые гигантские объемы массового военного производства вряд ли сопоставимы с объемами производства, необходимого для насыщения общего потребительского рынка. Иначе говоря для выполнения знаменитого коммунистического лозунга - всемерного удовлетворения потребностей народа. Впрочем словечко „всемерного“ может быть и означало отсутствие всякой, то есть какой-либо реальной меры. Другое дело - затраты.
Иными словами, даже если бы удалось на сто процентов повернуть ВПК к производству потребительских товаров, этого все равно было бы абсолютно недостаточно для решения задач удовлетворения потребностей населения, уже знакомого со стандартами западной жизни.
Вариант конверсии.
И все же теоретически можно было при тех же издержках в условиях административно-командной системы заставить ВПК делать вместо снарядов кастрюли и ведра, вместо танков и бронетранспортеров - трактора и автомобили, вместо военных радаров и систем связи - телевизоры, магнитофоны и компьютеры. Но даже такая перестройка потребовала бы технологической переоснастки производственной базы и другой специализации „хайтеха“, Иными словами - других конструкторских, инженерных, научных и производственных кадров, других поточных линий и, по крайней мере частично - других станков и машин.
Поднять эту кадровую и технологическую целину, глубоко проросшую сорными корнями квалификационной зашоренности, экономического идиотизма (производство ради производства) и просто элементарной недобросовестности - означало бы примерно то же, что еще раз совершить индустриализацию, которая удалась Сталину лишь благодаря революционному энтузиазму народа и драконовским репрессиям на фоне чудовищной нищеты, рабского труда и перманентного состояния угрозы войны.
А ведь то, что присходило в ВПК, имело свою параллель в других отраслях, безотносительно к тому, насколько они были связаны с ВПК. Достаточно вспомнить знаменитый поворот рек и вообще всю деятельность гидромелиораторов. Или знаменитый "Ростсельмаш".А когда еще в начале 80-х на одном из расширенных заседаний Президиума АН СССР, на котором я присутствовал, академики решились, наконец, поднять вопрос о несостоятельности нашей металлургии и металлической промышленности и показали, что 80% металла идет в ржавчину или в стружку, то сам тогдашний председатель Госплана, Байбаков, тут же пресек эти ростки научной добросовестности. Он просто-напросто потребовал от ученых заниматься своим делом, а именно изобретать чудеса, наподобие элексира роста урожаев. Туфтуйте, ребята! Родина вам платит.
Повторить сталинскую индустриализацию в конце 80.х было вряд ли возможно. Сама КПСС уже не обладала для этого необходимым потенциалом политической энергии. И, разумеется, подобная попытка,даже если бы КПСС оказалась способной на нее, сопровождалась бы не менее тяжелыми последствиями в смысле уровня жизни населения, а скорее всего намного более тяжелыми, чем более поздние реформы Гайдара, смягченные все же, пусть и на время, вливаниями Запада.
Конечно, и Горби мог бы попытаться добиться таких же, а ВОЗМОЖНО И БОЛЬШИХ вливаний под идею конверсии ВПК. Но он серьезных попыток не предпринял.На самом деле не хотела и боялась этого, прежде всего, сама хозноменклатура. Даже во втором, третьем и четвертом эшелонах она предпочитала оставить все так как есть."Хозяйственники" - директора, мастера, разнообразные начальники производств, цехов, мастерских - были воспитаны советским временем в убеждении, что Запад - враг, превратившемся в шестое чувство совковой массы. Совки, во-первых, не верили в возможность получения кредитов и субсидий от "капиталистов". Во-вторых, они понимали, что в случае их получения неизбежно вторжение в их привычный уклад с стороны западных технологий, специалистов, контролеров, Быть может, этот страх перед неизвестным, перед возможным разрушением уклада был тогда и остается до сих пор главным мотивом неодолимого и доходящего до идиотизма "советского патриотизма". Ну, как не вспомнить тут закон „опоздавшей модернизации“ и тезис о порождаемом ею специфическом „дефиците рациональной культуры“, дефиците „эмансипации“.
Впрочем, и Запад в то время вряд ли был готов к новому плану Маршалла. Ни политически, ни экономически. Ошеломленный и умиротворенный распадом соцлагеря и смягчением советской военной угрозы, Запад медленно переваривал горбачевскую перестройку, переоценивая при этом технические и экономические возможности СССР. Никаких серьезных попыток проникнуть в суть происходящих и предстоящих в СССР процессов ни в США, ни тем более в Европе не замечалось. В своем большинстве западные политики, равно как и публицисты и "академики", были настроены на очень медленную реформаторскую деятельность Горбачева. По сути они предпочитали сохранение изолированной и предоставленной самой себе советской системы, бесперспективность которой была выше их понимания. А нараставшее и оппозиционное по отношению к Горби демократическое движение казалось угрозой их интересам и вызывало, скорее, раздражение, позднее обрушившееся на Ельцина. Следы этих настроений сохраняются до сих пор.
Я помню, как то ли в конце 88, то ли в начале 89 года к нам в подвальчик, где собирались полуподпольные тогда социал-демократы, пришел Кошник, в то время правая рука Вилли Брандта, и в ответ на нашу критику КПСС и Горбачева пытался убедить нас сотрудничать с коммунистами. Впрочем и позднее, уже в 92, когда во время съезда Австрийской соцпартии в Линце мы завтракали с канцлером Враницким, он не обнаружил никакого желания разбираться в наших делах и весьма скептически отнесся к политике демократов и Ельцина.
Примерно такой же была реакция председателя австрийского парламента Фишера во время его визита в Москву.Я уж не говорю о докатившихся до нынешнего времени высказываниях и фильме моего знакомого тех времен Леона Арона. Сходную реакцию обнаруживали и более массовые аудитории в США и других странах, где мне и моим коллегам удавалось читать лекции. В ответ на наши страстные попытки объяснить положение и осветить опасности, грозящие не только нам, но и Западу со стороны обвальной советской технологии и экономики, на лицах являлись снисходительные улыбки и раздавались реплики :“ Да, но Россия запустила спутник! Да, но ....“
Была, правда, и другая крайность. Представляя себе Россию чем то вроде Африки, добросердые западные граждане воображали себе картину тотального голода и холода в нашей стране. Они искренне были озабочены организацией чего-то вроде "зимней помощи", чего-то, подобного дятельности АРА в 20-е годы. В конечном счете все это вылилось в так называемую гуманитарную помощь, за которую наши ветераны-пенсионеры, должны быть благодарны столь ненавидимому ими Западу. Но ничего подобного "плану Маршалла" из этого не вытекало. Впрочем, благотворители были немало удивлены и искренне шокированны, обнаружив, что "нищие" пенсионеры не хотят брать гуманитарный second-hand, и вообще - против "подачек". Таким образом, вариант конверсионной перестройки экономической структуры был вряд-ли осуществим для Горбачева.
Разумеется, существовал еще вариант - просто путем государственных инвестиций и плановых директив создать новую промышленность товаров народного потребления. На самом деле этот вариант без широко-масштабной конверсии или без "плана Маршалла" был не менее иллюзорным, так как никакой другой ресурсной базы для реализации плановых инвестиций, кроме той, что была описана выше, в СССР не имелось. Те же люди. Та же техника. Та же технология.
Административный вариант - раздел рынков оружия.
Что ж, теоретически у Горбачева была и другая возможность. Продолжать производить оружие и торговать им. В конце концов можно было и здесь попытаться договориться с Западом о разделе рынков. Все же и для Запада был бы лучше вариант перевода советской военной экономики на коммерческие рельсы, чем сосредоточение ее в руках политических ястребов как на территории СССР, так и за рубежом. Проблема здесь состояла, однако, в том, что значительная часть традиционных для советских экспортеров партнеров приобретала оружие в кредит с большими отсрочками и низкой надежностью, не говоря уже о качестве "натурального" платежа. Это я хорошо знал, как бывший работник Внешторгбанка СССР. С другой стороны, основные покупатели принадлежали к самому агрессивному кругу исламских и прочих революционеров, и продажу им оружия трудно было бы отделить от политики экспорта исламской революции, которая вряд ли могла устроить потенциальных западных партнеров. Так или иначе, но проблема ВПК, а с ней и более широкая проблема структурной перестройки советской экономики , оставалась висеть дамокловым мечом как над СССР, так и над миром во все время перестройки.
Кооперативный вариант.
В своей экономической политике Горбачев метался от попыток технологического рывка под лозунгом "ускорения" до попыток ввести элементы свободной инициативы в виде признания так называемых кооперативов. Уже тогда было положено начало принципам свободного ценообразования. Во всяком случае кооперативам в сфере обслуживания и производства было разрешено назначать цены , отличные от государственных. Предполагалось, что это повысит заинтересованность производителей потребительских товаров и услуг в эффективной работе, чего, однако, не произошло.Кооперативные мастерские работали примерно также лениво и плохо как и государственные, хотя расценки там были выше.Очень быстро большинство кооперативов прератилось в доходные филиалы государственных предприятий, с помощью которых "отмывались" все те же бюджетные деньги. Директор завода передавал кооперативу, где он или его родственник или подчиненный был председателем, часть своего заказа, но по более высоким чем государственные ценам, и клал прибыль в свой карман.
Тем не менее кооперативное движение оказалось не совсем безрезультатным. На рынках стали появляться пользовавшиеся спросом изделия, хотя и стоившие дороже государственных, но восполнявшие дефицит последних и более отвечавшие потребительским вкусам того времени. Были и успешно работавшие производственно-изобретательские кооперативы, как-то умевшие преодолевать многочисленные препятствия, чинимые кооперативам, особенно на местах.Но как раз к этому времени кооперативное движение было прикрыто. Дело в том, что идеология, положенная в основу разрешения кооперативов, предполагала развертывание в первую очередь производственных кооперативов. Логика была здесь такая: кооперативы могут использовать ресурсы, не обрабатываемые государственными предприятими в силу их негибкости, отсутствия экономической заинтересованности, зажатости планом и т.п. Речь шла, главным образом , об использовании отходов, неликвидов, списанного или подлежащего списанию оборудования и т.п. Идея не была лишена смысла и встретила горячую поддержку либеральной прессы. Очень скоро, однако, обнаружилось, что понятие отходов или неликвидов весьма относительно. С одной стороны, сами кооперативы, особенно подставные, добивались искусственного включения в отходы и неликвиды того, что по нормативам не являлось таковыми. С другой, - социалистическая ментальность органов власти, прокуратуры, милиции и т.п. не могла смириться с тем, что нечто "государственное" . пусть даже гниющее на складах или ржавеющее на открытом воздухе, кем-то используется, т.к. с их точки зрения это всегда рассматривалось как "хищение социалистической собственности". Против кооператоров стали возбуждаться уголовные дела, к ним предъявлялись гражданские иски, производились обыски, изъятия, конфискации. К тому же на кооператоров-производственников накинулись стаи чиновных акул, требовавших крупных взяток за сдачу помещений, или оборудования, или просто за разрешение и регистрацию кооператива, не говоря уже о заказах, рекламе, разрешению осуществлять торговлю произведенным или сбыт. Не поддержало кооперативное движение и эгалитарно настроенное население, подогреваемое к тому же антигорбачевской партноменклатурой, еще достаточно крепко сидевшей в райкомах и горкомах КПСС. В результате кооперативы все более стали превращаться в торгово-посреднические организации, что сделало их еще менее популярными и еще более юридически и политически уязвимыми. (Забегая вперед, я думаю, что тенденции, возникшие в кооперативный период были репетицией того, что поизошло в эпоху „чубайсизации“. Никто, однако, этого урока не понял.)
Так или иначе, но кооперативное движение не решило ни задачи создания параллельной потребительски ориентированной экономики, ни задачи придания большей гибкости существующей "самоедской" промышленной структуре, в том числе и облегчения частичной ее конверсии. Иначе говоря, и на этом направлении структурной перестройки не получилось. Могла ли она получиться, могло ли кооперативное движение при более решительной поддержке горбачевского руководства, с одной стороны, и демократов - с другой, стать основой новой экономики, остается открытым вопросом. Более или менее ясно только, что его развитие требовало серьезных правовых реформ, раскрепощения рынка основных средств (право распродажи оборудования госпредприятий), иначе говоря реформы, близкой по своей радикальности к реформам Гайдара, но более мягкой, гибкой и демократичной. Однако, даже ее успех, неминуемо означал бы снижение индустриального потенциала СССР, хотя, возможно, и временное. Особенно недолгое, если бы такая реформа была дополнена "планом Маршалла". Поскольку же первое было неприемлемо для хозноменклатуры, а второе - для Запада, нерешительность Горбачева можно понять.
Но что же тогда - возврат назад к сталинско-брежневскому варианту? Наверное, Горбачев, (не говоря уже о его окружении, судя по более поздним действиям ГКЧП) не раз задумывался о подобном. Однако, политически это означало бы положить голову на плаху. Кто-то должен был бы ответить за утрату соцлагеря и ослабление "державы". И кто же еще, если не столь любимый ее врагами Горби. Кроме того, я думаю, что вариант "все назад" был бы Горбачеву неприятен еще и потому, что противоречил его, так сказать, политической эстетике .
Павловщина.
Последним шагом экономической политики Горбачева было формирование правительства Валентина Павлова. Возможно Павлов по своему и намеревался решать проблемы структурной перестройки с помощью новой политики цен. Собственно, политика выборочного отраслевого повышения цен уже имела место при Хрущеве и особенно при Брежневе. Господствовавшая в СССР еще со сталинских времен система монопольного рынка давала отраслям или крупным внутриотраслевым монополиям возможность добиваться политическими и прочими внеэкономическими средствами установления выгодных для них цен, разумеется за счет других монополий. Павлов резко либерализировал эту ситуацию, что разумеется сразу повлекло за собой и снижение производства и рост цен и инфляцию. Монополиям, получившим возможность наращивать цены, незачем было теперь гнаться даже за полутуфтовым ростом производства. Достаточно было просто взвинчивать цены. Другое дело, что процессы эти шли неравномерно, так как ни госдотации , ни планирование ни разрешительная система ценорегулирования не отменялись. Но даже частичный скачок цен немедленно вызвал потребительскую панику и ажиотажный спрос на все, даже на заваль. И без того дефицитный потребительский рынок мгновенно опустел. Сегодня уже забыты ковровые очереди и табачные бунты на улицах. Но сегодня ясно, что горбачевская экономика к концу 80-х зашла в тупик.
К этому времени , в связи или вне связи с экономической катастрофой, нависшей над СССР, стало делаться все более ясным, что заходит в тупик и политика Горбачева.
Политическая система и политический театр при Горбачеве.
КПСС,СССР,демократы.
Так же как и в экономике Горбачев оказался перед несколькими альтернативами в политике:
Сосредоточиться на продолжении реформы КПСС в направлении превращения ее в партию то ли еврокоммунистического, то ли даже социал-демократического типа - но возможно ли это? И как такой вариант отразится на политической системе в целом?
Двигаться дальше по пути расширения политического плюрализма в варианте многопартийности или в корпоративном варианте?
Продолжить расширение „гласности“ до подлинной свободы слова, а "демократизации" - до подлинной свободы собраний?
Реформировать государственное (федеративное) устройство Союза ССР в предвидении трудностей удержания его в прежних рамках и на прежних основаниях по мере усилении плюрализма?
Перенести центр тяжести власти в сферу государства и попытаться править без КПСС?
Наконец, вернуться в прошлое, оснастив его некоторыми "демократическими" аттрибутами?
Все эти варианты неизбежно вытекали из созданной как политикой перестройки, так и объективным ходом истории ситуации, в которой оказался СССР в результате разложения прежнего тоталитарного режима. И, конечно, возникали бы они не только перед Горби, но перед любым вариантом руководства.
Еврокоммунистический вариант.
Для Горби, проведшего свою молодость в одном студенческом общежитиии с Млынаржом, этот вариант, судя по всему, представлялся наиболее ясным и наиболее близким. Что-то среднее между карделевской Югославией, кадаровской Венгрией и дубчековской Чехословакией. Это находит свое подтверждение в высказывавшихся им время от времени идеях построения в СССР „социализма с человеческим лицом“ или, иначе, на основе „общечеловеческих ценностей“. (При этом не стоит забывать и постоянных заявлений Горби о его приверженности коммуниситической идее и особенно, ленинизму, хотя скорее позднему, НЭП-овскому, нежели раннему.)
Проблема была, однако, в том, что все эти восточно-европейские режимы существовали относительно недолго. Ни один из них не действовал в стране таких гигантских масштабов, с такой неравномерной запущенной экономикой, столь многонациональной и многорегиональной, и притом супердержаве с комплексом великого победителя. Наконец, и это особенно важно, КПСС по своему составу, опыту, традициям, политической культуре никак не была похожа ни на ВСРП, ни на Чехословацкую компартию, ни даже на югославскую, не говоря уже об итальянских или французских еврокоммунистах.
Партийный режим, к тому же, был неразрывно связан с тупым, но мощным идеологическим прессом, действовал под зонтиком КГБ и строился вокруг ценностей милитаризма, подогреваемых ВПК и разросшейся до гигантских масштабов военщиной. Как сможет КПСС управлять страной без всех или хотя бы части этих аттрибутов, боюсь не знал никто. И занять соответствующий опыт было тоже не у кого.
В самой КПСС ситуация складывалась следующим образом. Та часть ее, которой начало перестройки принесло определенные выгоды, например, продвижение на позиции более высокого ранга, стремилась закрепить эти выгоды для себя и в этом направлении готова была оказывать некоторую поддержку Горбачеву, соединенную с постоянным давлением на него. Другая часть откровенно ненавидела Горби и на всем протяжении его правления вплоть до ГКЧП пыталась, хотя и без успеха, плести нити заговора. Я кое-что знаю об этом. Третья и большая часть пребывала в растеряности. Наконец, существовала относительно небольшая группа партийных интеллектуалов, которые всерьез рассчитывали расколоть КПСС и использовать ее средства для формирования еврокоммунистического ядра с последующими не очень ясными перспективами. Они сформировали так называемую "Демплатформу" в КПСС. Сегодня некоторые политологи пытаются утверждать, что в КПСС уже тогда существовало "социал-демократическое крыло". Однако, доказать это невозможно. Никаких попыток пойти дальше еврокоммунизма на политической арене не наблюдалось. Что касается "Демплатформы", то она в дальнейшем стала основой "Республиканской партии", которая рассматривала себя как партию "либералов", и в лице своих тогдашних лидеров, физика Сулакшина и бывшего ректора ВПШ Шостаковского, резко отрицательно относилась к социал-демократии. И это, думаю, не случайно, так как сама КПСС, по крайней мере ее элита, давно уже превратилась в партию сугубо правую (в общепринятом, а не в перевернутом сугубо российском значении), националистическую, „кулацкую“ - в классическом русском, смысле - партию "крепких политических мужиков", главный интерес которых был в том, чтобы хватать что можно, расталкивая окружающих локтями, В составе Демплатформы было, разумеется, немало порядочных людей, привыкших однако к партийной дисциплине и партийной схоластике и наивно считавших своей главной заботой - отобрать у КПСС часть финансов, помещений , печати... Многие из них попросту не решались открыто выступить против КПСС. Впрочем, был момент, когда ДП стала привлекать внимание общества, но большой роли она не сыграла, хотя ходили слухи, что она имеет косвенную поддержку А.Н. Яковлева 1).
На самом деле даже в Москве, даже в академической среде немногие решались открыто следовать новым идеям Горбачева. Такая невинная вещь, как формула "общечеловеческих ценностей" встретила бурю негодования в партийных кругах. Когда немногие, вроде меня, на собраниях в институтах или на пропагандистских активах дерзали упоминать эти идеи и прилагать их к конкретным обстоятельствам, им давали понять, что берут их на заметку, а ответом было в лучшем случае глухое молчание.
Таким образом попытка модернизировать КПСС осталась голубой мечтой Горбачева и Яковлева и вряд ли была вообще возможной.
Политический театр.
Второй альтернативой, которую теоретически мог бы воспринять Михаил Сергеевич, даже если не ставить вопроса о ликвидации КПСС, было создание реального политического театра путем расширения плюрализма и гласности. Бывшие диссиденты, часть академической общественности, столичная молодежь, борцы за чистоту природы, часть подлинно верующих довольно быстро, чтобы не сказать моментально, откликнулись на гласность. В условиях некоторого, очень относительного, смягчения полицейского режима в крупных городах и некоторых регионах, маневрируя между запрещенными митингами и полуразрешенными собраниями все эти люди создали некий вариант демократического движения. Оно стало заметно усиливаться после избрания в 1989 г. Съезда народных депутатов СССР и образования в нем формальной парламентской демократической оппозиции в виде Межрегиональной депутатской группы. Однако и до этого начиная с 1987 на территории России и в других республиках действовали демократические клубы, народные фронты и экологические движения. Короче говоря, несмотря на продолжающиеся, хотя и ослабленные, полицейские репрессии, в стране появились ростки плюрализма, а свободное слово явно будоражило достаточно широкие массы.
В этой ситуации, как я думаю, Горбачев должен был избрать единственно возможный вариант политики. А именно - всеми доступными ему средствами поддержать развитие политического театра. Само по себе это не означало бы еще реальной многопартийности и вовсе не означало необходимость открытого слияния с демократами, которое тогда могло бы стоить Горби всей его карьеры. Но в интересах Горбачева было получить солидный противовес КПСС, хотя бы для того, чтобы укрепить собственные позиции, играя на политическом театре. Иначе говоря, Горбачев мог сыграть роль Ельцина. Тем более, что имелась возможность осуществить этот план в переходном "корпоративном" варианте.
Корпоративный вариант.
Нельзя сказать, что Горби ничего не предпринял в этом направлении. Наиболее крупным шагом были выборы Съезда народных депутатов СССР, построенные по принципам, близким к корпоративным, но все же содержавшие признаки корпоративной демократии. Выборы проводились на основе кандидатур, предлагаемых трудовыми коллективами. А КПСС имела свою особую курию "общественную секцию", также как и профсоюзы и некоторые другие "рычаговые" системы.
Здесь я хотел бы сделать маленькое отступление и честно признаться, что в то время я тоже склонялся к корпоративному варианту. При всех своих демократических убеждениях и устремлениях я исходил из того, что спонтанное выпадение КПСС из общественной системы, может привести к полному обрушению общества. Кроме того, введение сразу обычной демократии в отсутствие малейших представлений в народе о демократической культуре, в отсутствие системы партий, и при наличии даже у элиты разрозненных, поверхностных и далеких от реализма представлений о том, как на самом деле работают демократические институты, может привести и к краху самой демократической идеи и просто к анархии, чреватой переворотом и фашизмом.Где-то в начале 1989 или, может быть даже еще в 1988 я составил проект избирательного закона, который был ориентирован на своего рода корпоративную конституцию, но шел дальше горбачевского. Все представительные органы делились на три секции - политическую, трудовую и экономическую. Выборы проводились по секциям на основе системы демократически образованных избирательных округов. Решения Советами всех уровней должны были приниматься на основе их согласования между секциями.
Такая конструкция позволяла сохранить в определенных пределах роль КПСС (в рамках политической секции), дать простор для роста другим политическим организациям (там же), столкнуть наемных работников (трудовая или производствепнная секция) и директорат (экономическая секция) в поисках реального социального партнерства, и, таким образом в процессе выявления реальных (а не внушенных идеологической пропагандой ) интересов, в процессе прагматических дискуссий, в том числе и с „политиками“, постепенно подойти к формированию основанной на ясных системах ценностей и понимании интересов многопартийной системы. Ну а дальше открывался путь и к стабильной демократии.“2)
Итак, Горби сделал интересный шаг в направлении полукорпоративной демократии. Более того, параллельно он сделал еще один шаг. Отчасти продолжая линию Хрущева, он ввел некоторые демократические процедуры в саму партийную практику. Отныне выборы на всесоюзную партконференцию - а ей предстояло решать ключевые вопросы в том числе и формирование партсекции Съезда Народных Депутатов СССР - должны были проводиться, начиная с первичных парторганизаций в трудовых коллективах и без предварительной разнярядки - кого выбирать. К существенным изменениям в составе партконференции это, в силу ряда обстоятельств, о которых ниже, не привело. Но это создало атмосферу реальной критической дискуссии и породило волну наказов, резолюций, писем, и вообще несколько оживило демократические чувства рядовых партийцев, тем более , что собрания должны были проводиться открыто, с участием беспартийных. Кстати, и наш клуб „Демократическая Перестройка“, воспользовавшись сложившейся атмосферой, составил по моей же инициативе "Демократический наказ" и направил его в адрес Горбачева. Это был радикальный с точки зрения текущего момента, и в то же время умеренный, с точки зрения взгляда на ближайшее будущее документ, который судя по ряду симптомов дошел до адресата и даже вывзвал определенный интерес.
Но сделав все эти шаги, Горби тут же кастрировал новую систему. Перед кандидатами в народные депутаты были поставлены серьезные фильтры в виде окружных избирательных собраний, позволявших легко манипулирвать утверждением кандидатов и резать неугодных. Такого же типа фильтры были поставлены и перед кандидатами первичек на партконференцию. Кроме того, сама система деления депутатского корпуса на немногочисленную „элиту“ членов постоянно действующего Верховного Совета и статистов проводимого раз в год съезда в составе 3000 участников открывала крупные возможности для контроля с помощью испытанных партийных приемов над работой этого "парламента". Но это опять -таки увеличивало зависимость Горби от КПСС. А раз так, то речь шла скорее о косметическом ремонте, о некоторой перемене декораций в старом театре, чем о расширении его репертуара и состава актеров. Трудно сказать, чем была вызвана такая непоследовательность Горби. Скорее всего тем, что он не имел сколько-нибудь ясного представления о дальнейших перспективах страны и реально хотел именно смены декораций, отхода от осточертевшей почти что всем тупой и вульгарной "эстетики" брежневского застоя. О том, что у него не было представления о перспективах свидетельствуют и его броски от Рыжкова к Абалкину, от Абалкина к Явлинскому и от Явлинского - к Павлову. В общем он пытался, подзамазав трещины и подкрасив опалубку, удержать старый корабль на плаву, а себя на капитанском мостике. Но такая политика была бесперспективной.
Перемешав партийные кадры и поставив их под удар гласности, Горби тем не менее оказался не в состоянии выйти за рамки традиционной советской системы. Лишенные привычных партийных ориентров партноменклатурщики быстро возненавидели Горбачева. С другой стороны, интеллигенция разных сортов не могла оставаться в жестких рамках дозированной гласности и отсутствия перспектив в экономической политике. Ее позиции нарастающим темпом поддерживались другими слоями. Словом, неожиданно Горбачев столкнулся с быстрым. ХОТЯ И ПО РАЗНОМУ МОТИВИРИОВАННЫМ, ростом требований демократии.
Национальный вопрос и проблемы Союза.
Положение усугублялось "вдруг" обнаружившимися центробежными тенденциями внутри Союза ССР. Непривычность и шаткость новых идеологических основ, предложенных Горбачевым, и неопределенность его собственного положения между партией и демократией, между логикой полицейского государства и постулатами rule of law оказались достаточными для того, чтобы спровоцировать давно тлевшие региональные амбиции самого разного, чаще всего антиперестроечного, толка.Региональные и даже местнические по существу, они как правило принимали этническую окраску и создали ситуацию перманентных межнациональных конфликтов, становившихся все более кровавыми. В моем понимании национальные страсти были заложены еще сталинской политикоцй, особенно послевоенной. Сталин публично подменил ленинский интернационализм великорусским государственно-партийным шовинизмом, спровоцировав антирусвские настроения прежде всего у национальных элит в республиках. Они, однако, затронули и достаточно широкие слои населения, обострив вообще этнофобии. Мне рассказывали, как например, националы в Душанбе, заставляли детей писать у дверей русских соседей. Мелочь вроде бы, но показательная. По мере некоторой либерализации режима бытовая рознь и разборки быстро перерастали в тенденцию к политическому сепаратизму.
У Горби было две возможности решить эту проблему. Одна, избегая прямого насилия, стратегически определиться с теми, кто объективно был подготовлен к независимости, сконцентрировав и консолидировав власть, опираясь на территории, которые не страдали сепаратизмом, более того, могли пострадать от сепаратизма соседей. Но такое решение требовало более ясной опоры на демократию больших городов, сильной идеологической кампании и ясной экономической политики. Ситуация явно требовала новых подходов и разумных жертв во имя достижения главной стратегической цели, если бы такая у Горби была. Можно было, например, красиво пожертвовать Прибалтикой (К чему Горби , похоже, был уже морально готов),и даже в определенных формах Грузией или Татарстаном.И нужно ли было убивать саперными лопатками несколько десятков тбилисских юношей и девушек, раскинувших палаточный лагерь протеста напротив здания грузинского ЦК. Вместо этого была неуклюже применена военная сила, пролита кровь, что только подорвало и авторитет самого генсека и авторитет СССР, резко обострив сепаратистские тенденции практически во всех республиках.
Можно было пожертвовать КПСС, пусть не как организацией, а как системой власти, ослабив тем самым и сепаратизм партийно-государственных элит в республиках. Но для всего этого требовалось как раз то, на что Горбачев никак не иог решиться, в том числе и на создание выгодного для него политического театра. Не знаю подавались ли подобные советы Горбачеву 1), но мы, наша небольшая активная группа в клубе "Демократическая перестройка" через депутата Николая Тутова передали ему составленную, кстати по моей инициативе, соответствующую записку. Отклика не последовало.
Последней попыткой найти выход из создающегося политического вакуума было решение Горбачева перевести свою партийную власть в государственные формы. Однако его достаточно келейное избрание сначала Председателем Верховного Совета СССР, а затем Президентом СССР не имело под собой сколько-нибудь серьезного политического или социального фундамента. Оно не только не могло дать ему какие-либо гарантии, но напротив, вывало довольно широкое раздражение и даже возмущение.
В общем, вместо того, чтобы искать новые пути, Горбачев вдруг уперся в стенки старой системы. Он даже начал ее как-то восстанавливать, не понимая того, что при всех условиях КПСС ему больше не поддержка. Если в начале в борьбе со своими ортодоксальными противниками Михаил Сергеевич все же как-то содействовал демократам, по крайней мере в парламенте, то теперь он взял курс на свертывание и того куцого парламентаризма, который возник в начале 1989 г. Под прессингом Горбачева и Лукьянова состав нового Верховного Совета (а он переизбирался или доизбирался на каждом Съезде) становился все более ортодоксальным и все более соответствующим определению Юрия Афанасьева: „ сталинско-брежневское агрессивно- послушное большинство“, которое правда не столько молчало, сколько закрикивало и захлопывало всякое проявление свободы. Параллельно этому шел откат в экономической политике.
Но, пожалуй наиболее опасным и ускорившим провал Горбачева был его метод решения проблем СССР - грубое использование армии как кровавого политико-террористического инструмента в Прибалтике, Грузии, Азербайджане. И при этом неуклюжие попытки снять с себя ответственность за все эти дела. Теперь уже и армия стала сторониться генсека и руководимого им ЦК КПСС 3). Таким образом, если в экономике возможности Горбачева были резко ограничены объективными обстоятельствами, то в политике он еще на пике перестройки мог сделать гораздо больше и повести себя намного изобретательнее и мудрее. Но тут сказались его субъективные качества. Тем временем начались новые, для Горби неожиданные, неприятности. Они пришли из России.
ГОРБАЧЕВ И РОССИЯ
Русский коммуно-национализм.
Неприятностей было две. Одна проявилась в форме резко обозначившегося великорусского национализма. Подстрекаемый довольно мощной группой литераторов, сгруппированных вокруг журналов "Наш современник" и "Молодая гвардия" он имел свою полтическую опору в фашистского типа оганизациях вроде пресловутой "Памяти" в ее различных модификациях. На эту компанию явно ориентировались партортодоксы, пострадавшие от перестройки и уже поэтому ненавидевшие Горбачева, а также разного рода откровенные или прикровенные сталинисты, независимо от того, насколько перестройка задела их персонально. И на всю эту достаточно большую и очень крикливую клаку постоянно косили еще и те, многочисленные, кто не решался попереть против партдисциплины, то есть против генсека, но и не испытывал собого желания марширвать в его рядах.
Коммунационалы - выборы в РСФСР.
Помимо разного рода тайных заговоров, которые пыталась сплести часть этих "оппозиционеров" на протяжении всей перестройки, к концу 1989 г. они сделали другую ставку. Дело в том, что согласно советской Конституции и в силу традиции выборы в РСФСР должны были состояться на следующий год после союзных выборов. Этим и решили воспользоваться коммуно-черносотенцы и те, кто на них ориентировался. Речь шла о том, чтобы в результате выборов захватить и консолидировать власть в РСФСР и затем противопоставить ее хлипкому Горбачеву.Они полагали, что у них есть главное - энтузиазм, идеология, традиции. Единственное, чего им нехватает - это институты. Поэтому имелось в виду создать после выборов или в процессе выборов свою "российскую" компартию, „свою“ российскую академию наук и увеличить (опять же для себя) бюджет РСФСР.В этой связи "оппозиционеры" не прочь были поиграть с идеей записанного в Конституции "суверенитета" РСФСР, как союзной республики в рамках СССР. Националисты полагали, и отнюдь небезосновательно,что снабженная этими аттрибутами плюс разгульной шовинистической пропагандой РСФСР в их руках станет мощным инструментом консолидации всей консервативной оппозиции в Союзе. Они считали, что тем самым будут опрокинуты неясные проперестроечные тенденции в союзных республиках, а СССР вернется на естественный для него путь автаркии, тоталитаризма и органически присущих ему антизападных имперских тенденций.
Enfant terrible перестройки.
Второй неприятностью был Ельцин.И это была неожиданность. Изгнанный из Политбюро, грубо смещенный с поста первого секретаря МК КПСС, жалко покаявшийся и к тому же больной выскочка Ельцин со всеми его подростковыми манерами и лицом большого ребенка казался Горбачеву навсегда политически похороненным.И вдруг этот труп ожил, зашевелил пухлыми губами и быстро стал знаменем демократической оппозиции. Собственно, сам Ельцин для этого не сделал ничего или почти ничего. Скорее он оказался в положении того окуджавского кота, который сидит себе в темном подъезде, "не требует, не просит",но "желтый глаз его горит" и вот "каждый сам ему выносит и спасибо говорит".В темном подъезде нашего государства в пользу Ельцина сошлись миф, историческое нетерпение,случай и наивная монархическая или, как любим мы теперь говорить, "харизматическая" традиция России, от которой не смогла отклониться и столичная интеллигенция, а также, как мне стало ясно позднее, отнюдь не свободен и "демократический" Запад.
Роль вождя оппозиции "черному коту" вынесла на блюдечке митингов, листовок, собраний и резолюций все та же демократическая интеллигенция, прежде всего московская Именно она, то есть мы, деятели полулегальных клубов, самиздатели продаваемых почти что из-под полы на углах, закоулках и в переходах метро (пока не заметила милиция) напечатанных на институтских компьютерах газеток и журналов, активисты фрондирующих академических коллективов, были реальными организаторами всей этой кампании. Но как только она развернулась, заработал миф Ельцина - русского Гарун-аль-Рашида, Ельцина - доброго царя, Ельцина - русского витязя, простого русского человека, гонимого проклятой номенклатурой и особенно недоноском Горбачевым и его властной "татарской" кикиморой - Раисой . Последний момент играл может быть даже большую роль, чем все остальное. Кроме того, для нормального уличного демократа советской закваски было важно, что кот уже побывал у кормила власти, уже сумел стать Большим Политическим Котом, "хозяином", а не просто неизвестно откуда взявшимся мягкотелым очкариком-интеллигентом. Эффект "знаменитости" плюс - вот был у власти и восстал против несправедливостей этой власти - создавал ощущение реальности его политического будущего.
В этом смысле показателен почти стотысячный митинг в Лужниках, предшествовавший избранию Ельцина народным депутатом СССР. Это был первый действительно грандиозный митинг, к тому же хоть и с оговорками, скрипами, предупреждениями и угрозами разрешенный московскими властями. Я был одним из его инициаторов и принимал непосредственное участие как в разработке его программы, так и в переговорах с властями. Собственно, первоначально идея этого митинга, насколько я помню возникла в недрах клубов "Московская трибуна" и "Демократическая перестройка", членом которых я состоял. Возможно первой сказала "а" моя подруга Вика Чаликова. Идея, затем была передана в Московский народный фронт, где я также активно тусовался в разных советах и комиссиях. Довольно быстро была образована инициативная группа, переросшая затем в оргкомитет. Помню, что очень живо в работу комитета включился мой постоянный оппонент Толя Медведев, а военно-организационную часть самовольно взял на себя подполковник Виталий Уражцев, с которым мы уже не раз оказывались на одной трибуне на менее крупных митингах.К этой затее активно подключился и Леонид Баткин - первый златоуст демократических собраний и признанный лидер "Московской трибуны". Именно он предложил придать митингу общесоюзный, межреспубликанский и межрегиональный характер. И он был прав, сделав то, до чего не додоумался Горбачев. В программу митинга мы включили выступления делегатов из Прибалтики, Украины, Грузии, Азербайджана,Белоруссии, Армении и могих регионов, где действовали Народные фронты и иные демократические или национально-демократические организации. Целью митинга не был специально Ельцин.Мысль Баткина состояла в том, что надо показать несводимость демократии к бунту московской интеллигенции или вообще москвичей. В определенной мере это удалось, хотя большую часть ораторов все-таки составили демократические интеллектуалы. Председательствовал на митинге Гавриил Попов, а истинный энтузиазм толпы вызывала молчаливая фигура Ельцина. Демократам хлопали, иногда охотно, иногда сдержанно. Но почти после каждого выступления раздавался единодушный клич: Ельцин! Ельцин!Ельцин!
мое внимание привлек молодой милиционер, стоявший у трибуны. Он встретил нас перед началом митинга с холодной настороженностью.Пока, мол, терпим, а там посмотрим. Есть указание сразу не трогать, но в любой момент - прижмем к ногтю. Было бы указание.Все это открытым кодом было написано на его простоватом лице. И вот на моих глазах, по мере того как шел митинг, выражение лица моего милицейского стало меняться. На нем вдруг проступило осознание того, что этот высокий дядя на трибуне, раскольник, отщепенец, "враг" завтра может стать его хозяином, начальником государства. Мой милиционер уже не оглядывал каждого приближавшегося к трибуне грозным взглядом. Прошло еще немного времени и он сам стал принимать и передавать на трибуну записки для Ельцина.
Не то чтобы все это очень нравилось демократическому авангарду. Я и ряд моих ближайших коллег с опаской оглядывались на популистские страсти вокруг Ельцина, на так называемую "демшизу", и довольно скептически оценивали демократический потенциал Ельцина. Но он, еще совсем недавно готовый поставить профессоров за прилавок, к станку, если не к стенке, надо отдать ему должное, обнаружил и даже продемонстририовал готовность пожать протянутую ему интеллигенцией руку и протянуть в ответ свою. Этот процесс, завершившийся вступлением Ельцина в Межрегиональную Депутатскую Группу, где он оказался в окружении таких интеллектулов как Сахаров, Афанасьев, академик Пальм и примкнувший к ним Сергей Станкевич, окончательно заставил нас поверить в искренность просветительских интересов "нового" Ельцина. И если его демократизм все же оставался под сомнением, то его
приверженность реформам и способность участвовать в широком политическом театре казались не наигранными. Большинство, правда, понимало в той или иной степени, что слабый культурхинтергрунт и сильное обкомовское прошлое должны будут основательно тянуть Бориса в сторону от последовательного и сознательного демократического курса. Мы еще не осознали тогда особенностей характера этого уральского самородка.
Здесь, наверное, уместно было бы коснуться вопроса о том, что следует понимать и что мы понимали под демократией. Но оставлю эту тему для более удобного случая. Замечу лишь, что для нас сознательно или подсознательно представление о демократии было неотделимо от представления об определенном уровне политической культуры. Совсем в духе Аристотеля разницу между демократией и охлократией мы ощущали довольно остро. И в этом смысле , в отличие от многих европейских коллег, различали демократию и демократов. Но именно поэтому надежд на завоевание масс собственными силами у тогдашних просвещенных вождей московской интеллигенции было мало, а Ельцину это давалось без особого труда, и потому кивать в сторону его опасных слабостей было не принято и казалось неуместным. Наиболее осторожные из нас понимали только, что надо быть начеку и делать все возможное, чтобы не дать Ельцину, партвыдвиженцу, съесть Ельцина - друга демократии.
Таким образом соединенными усилиями Борис Ельцин был вынесен на авансцену политических событий,и с этого момента проблема будущего перестройки приобрела совершенно новое измерение.
Антиномия Ельцын - Горбачев.
Взлет Ельцина настолько сузил горизонт Горби,что генсек слепо кинулся в объятия своих собственных супостатов. Не замечая больше опасностей, исходивших от лишь слегка перекрасившихся номенклатурщиков и комнацистов, Горбачев видел только одну цель - любой ценой остановить и уничтожить Бориса. Его не смутило даже отчуждение Яковлева и Шеварднадзе. Быть может самым ярким эпизодом этого периода был союз Горбачева с Полозковым, откровенным могильщиком перестройки. Никакими разумными доводами нельзя объясниь неожиданное согласие Горби на проведение учредительного съезда КПРФ и предоставление ему Кремля и прочих реалий, без которых съезд вряд ли мог бы состояться, включая самого Михаила Сергеевича в роли свадебного генерала.
Но ослепление Горбачева имело и некоторую положительную сторону. Чем больше ожесточался генсек, тем более радикальным становился демократизм Ельцина. Прежде всего это означало все более тесное сближение его с интеллектуалами и все более охотное освоение их политического языка и мышления.
Здесь я хотел бы отметить некоторую особенность личности Ельцина. Я неоднократно наблюдал как он мгновенно откликался на любую новую (а для него почти все - новое) идею, и тут же на свой лад начинал импровизирвать на ней. Несомненно, это свойство живого и любопытного ума. Но, я думаю, ума в определенном смысле "детского". Я многократно наблюдал нечто подобное у так называемых "бабок" - городских матрон, судачащих на скамеечках возде коммунальных домов. С важным видом они перелагали на свой лад газетную информацию или политические сплетни, поучительно разъясняя друг другу их смысл до тех пор, пока изначальное содержание не утрачивало всякий смысл. В свое время американские социопсихологи довольно убедительно показали, что потоки новой информации, обрушиваемые на личность со слабым культурным бэккграундом (обычно, lower middle klass ) способны полностью исказить её (личности) „информационную карту“ , а с ней и систему ценностей.
Мне казалось, что нечто похожее происходило и с Ельциным. Эмоционально заряженный против Горбачева, он оказался способным учеником московских, петербуржских и особенно екатеринбургских (Бурбулис) учителей. Но эта выучка ложилась лишь тонким песчаным слоем на его каменистый деревенский, а затем толстый бетонный обкомовский грунт. Именно поэтому лично я верил (и продолжаю верить) в искренность демократических побуждений Ельцина. И в то же время не доверял его демократизму и не очень верил в его способность стать настоящим государственным деятелем -строителем новой российской цивилизации, которую он громко возвещал.
Впрочем, теперь, с дальнего растояния, я вижу, что в тогдашней оценке Ельцина частично ошибся. Историческая роль его - грандиозна, а масштаб личности - много крупнее изъянов и ошибок.
***********************************************
Итак, попробую подвести некоторые предварительные итоги.
Горби не сумел решить ни одной из поставленных перед ним историей до момента выхода на сцену российской демократии и Ельцина проблем. Ни проблемы ВПК (структурной перестройки экономики), ни проблемы КПСС (политический театр - структурная перестройка политической системы), ни регионально-национальной проблемы (структурная перестройка СССР). Справедливости ради надо признать, что окажись Ельцин на месте Горби в тот же исторический период, скорее всего и он не решил бы этих проблем, так как далеко не все здесь зависело от личности. Более того, лишенный своей специфической харизмы обиженного, лишенный прямого контакта с демократической интеллигенцией он, возможно, действовал бы и менее решительно и, с другой стороны, более импульсивно, чем Горбачев. И быстро оказался бы в положении Хрущева.
Но представим себе, что Ельцина вообще бы не существовало. Что означало бы это для перспектив демократов и демократии? Как повернуло бы это судьбы СССР, КПСС,ВПК?
Не является ли ответом на эти вопросы история ГКЧП, да и вся последующая история, когда Ельцина уже нет ни в ней, ни в посюсторонней жизни?
___________________________________________
1. В своей мемуарной книге А.Н. Яковлев сообщает, что предлагал Горбачеву создать „двухпартийную“ систему так сказать в партийно-директивном порядке. Так что слухи как будто находят подтверждение. Но это увы, - старый сталинский прием, знакомый со времен „народной демократии“ и „национальных фронтов“. На самом деле открыто антикоммунистическую СДПР создали мы с Румянцевым, но это было уже в 1990 и это отдельная история.
2. Надо сказать, что проект этот (вскоре впрочем забытый) поднял мой авторитет в демократических кругах, но одновременно вызвал яростную критику. Но это опять же другая история.)
3. Примеры Руцкого и Кобца.