Письма – единственная связь с родимыми краями, которая тебя поддерживает, не позволяет поддаться коварному ложному ощущению одиночества на этом богом забытом краю земли. Они как бы говорят: здесь ты – временно, вот пройдёт год… два… три – и снова вернёшься к родным.
По сравнению с нашим домом – кораблём, – на береговом сигнальном посту чувство одиночества испытываешь намного острее. Этот пост я наблюдал постоянно: и когда шли на задание в море, и когда возвращались на базу. Сигнальщики с поста по долгу службы запрашивали позывные корабля – с тем, чтобы доложить оперативному дежурному: «Появил такого-то». Пост навевал какие-то странные, противоречивые раздумья: хорошо, что я не служу там, в этом маленьком мирке из четырёх человек, в замкнутом пространстве, – так, как они, наверно, чувствуют себя собакой на цепи в будке. А в то же время, нет над тобой начальства, отстоял вахту – и свободен…
Эту «свободу» я оценил по достоинству, когда попал на пост в командировку – заменил выбывшего из строя сигнальщика. Стоишь, такой «свободный», на обрывистой скале: впереди – бескрайнее Баренцево море; чуть левее, на горизонте, проглядываются контуры полуострова Рыбачий; сзади – такие же бескрайние сопки, на вид почти не отличимые от волн. А непрестанный гомон чаек и бакланов немилостиво напоминает, что это только они – подлинно свободные в своём полёте. Стремительно пролетая рядом, птицы как бы хвастаются своей вольностью, зовут: ну, давай, взмахни руками – и полетим вместе. Но ты, прежде чем решиться на полёт, смотришь вниз, где волны разбиваются о прибрежные скалы, и лишь мысленно высчитываешь, сколько мгновений будешь наравне с чайками парить в воздухе.
Ничто так не ждёшь, как письма. Их ждёшь постоянно, в надежде, что они есть на проходящем мимо корабле, на буксире, пополняющем запасы питьевой воды. Также первый вопрос по возвращении из похода в базу: есть ли почта?
Письма получали все. Если кому-нибудь не писали родственники и девушки из дома, то они с лихвой компенсировали эту несправедливость письмами от «заочниц». «Заочницы» – это знакомые девушки сослуживцев по кораблю: учащиеся школ, ПТУ, работницы комсомольских организаций фабрик и заводов. Наше почтовое отделение Видяево было всегда завалено мешками с письмами, которые затем развозились по базам кораблей и подводных лодок.
На пост письма доставлял катер с базы, но только когда заканчивались продукты, а они, по закону подлости, кончались не так быстро, ибо традиционного на флоте – зверского – аппетита здесь почему-то не было: видимо, сказывался малоподвижный образ жизни. Какой аппетит, когда сидишь восемь часов в сутки на «голубятне», в этой застеклённой со всех сторон будке! Правда, в отличие от голубятни, там, помимо осветительной сигнальной аппаратуры, были ещё стол, два кресла, обогреватели, магнитофон, посуда, ёмкости – кружки для чая и рюмки, а также… бидон для браги, который неизменно стоял рядом с обогревателем.
Ну как спокойно служить, при таком редком появлении катера, когда знаешь, что на базе лежит тебе письмо от девушки, которая снится по ночам? Какая ещё пытка может быть ужаснее? Можно, конечно, не звонить каждый день знакомым писарям, и не спрашивать: есть ли письмо? Можно продукты скармливать рыбам, чайкам, лисам и оленям, тем самым приближая срок внеочередной подачи заявки на подвоз продуктов. Но всё равно начальство не станет каждый раз с приходом почты посылать катер на пост. Выход – один: отстояв вахту и дождавшись отлива, идти, нарушая все законы, в базу. По сопкам путь был в два раза длиннее, а по отливу – километров семь: прыг-скок по скользким от водорослей камням, чтобы до нового прилива успеть назад. Как назло, развить нужную скорость сильно мешали проходившие мимо корабли и подлодки: приходилось, несмотря на маскировочную одежду, замирать и сливаться с камнями – не дай бог, зоркие сигнальщики на мостиках заметят и примут за диверсанта.
…И вот ты держишь в руках письмо со знакомым почерком на конверте, сердце колотится чаще, чем при прыжках по камням. Нет, не сейчас ты его раскроешь, на глазах у всех, а чуть позже, в небольших кустах, когда скроется плавбаза, когда свидетелями будут только чайки. Они, свободные, но глупые, будут кричать и ждать, когда ты, счастливый, кинешь им хлеба из взятой в дорогу заначки. А может быть, они и не глупые, – знают, что и у них будет праздник.
***
Письма – письмами, но...
То обстоятельство, что на сигнальном посту все равны и фактически нет начальства, нет жёсткого режима, порождало в голове крамольные мысли. Если, договорившись с сослуживцами, отстоять две вахты подряд, то можно иметь тридцать два часа свободного времени. В таком случае, почему бы ни смотаться в Видяево – позвонить любимой девушке с почты, заодно купить курева ребятам? От воображения картины – как набираю номер… она, конечно, не ожидает, встревожено спрашивает: «Алло, кто это?», а я в ответ: «Ну, здравствуй, это я…», – решимости прибавлялось стократ.
Сомнения охватывали лишь при воспоминании о ЧП, которое случилось без малого годом ранее. Оно всегда служило для нас грозным предостережением: здесь дикий Север, бескрайние просторы не только морские, но и сухопутные; сопки, похожие как братья-близнецы; долгая полярная ночь… С плавбазы, которая постоянно была на приколе (на ней находился штаб дивизиона и все береговые службы), два матроса ушли в самоволку в Видяево – это километров десять напрямик через сопки. Была зима; они достали где-то лыжи и – вперёд; погода испортилась; к обговоренному сроку самовольщики на корабль не вернулись. Были организованы поиски, к которым привлекли всех свободных от вахты…
Нашли! Ребята были ещё живые, но что врезалось в память, – это звук, который издали ноги матросов, когда их положили на палубу: как будто металл громыхнул по металлу. Ноги им потом ампутировали…
Сомнения порождали противоречивые чувства: то перед глазами всплывало жуткое зрелище лежащих на палубе матросов, то вдруг кто-то внутри начинал нашёптывать голосом Высоцкого: «Прочь сомнения извне, привыкаем к новизне…».
Лыжи на посту были – катались на них с сопок. Осталось продумать маршрут. Населённые пункты располагались по вершинам треугольника: пост, база, Видяево. Расстояние от поста до базы – семь километров, от базы до Видяево – десять, а от поста до Видяево, по гипотенузе, в соответствии с теоремой Пифагора, получалось где-то около двенадцати, – это если лететь птицей напрямик.
Также следовало учесть важные детали: как (дабы исключить нежелательные встречи) не выйти на дорогу; с какой стороны войти в город, – не через КПП ведь; во что одеться, чтобы сойти за местного… Ребята уже ходили пару раз – посоветовали надеть телогрейку, ватные штаны, маскировочный халат, с шапки открутить красную звезду.
Дождался благоприятного прогноза, взял немного продуктов, пошёл.
Чувствовал себя – и смех и грех – диверсантом, придерживался заданного направления, поглядывая на полярную звезду. Мыслей о том, что могу заблудиться, что может сломаться лыжа, почему-то не возникало – вот они, наивность и неопытность! А ведь это был мой первый одиночный выход в сопки. Но впереди маячил эффект от звонка подружке. Забегая вперёд, скажу: лыжу я не сломал, на «гражданке» у меня уже был второй разряд по лыжам, и с ними обращаться я умел.
Но всё же…
* * *
Снег в сопках оказался совсем не белого цвета. Не исключено, что это всё – проказы лунного свечения, но он был голубым, необычайно чистым и – искрился. Искрился на поверхности, тоненькой корочкой, которую спрессовал ветер, и теперь по этому насту носились снежные крупинки, они-то и источали свечение. Лыжи катились легко: шаг левой ногой – правой; взмах обеими руками, толчок – и ты скользишь, словно по льду. Мысленно повторил номер телефона соседки по лестничной площадке, Аллочки, – они с моей девушкой дружили, были ровесницами, а телефоны в те времена были не у всех. Номер нигде записан не был, я его помнил. Неожиданно промелькнула мысль: а вдруг никого не окажется дома, получится, что зря промотался туда и обратно. Левая нога – правая; взмах, толчок… Так, за раздумьями, я и не заметил того момента, когда впереди, за очередной сопкой, тёмное небо предстало передо мной чуть освещенным. Это было Видяево. Мерцание уличных фонарей и свет в окнах домов создавали эффект бледного зарева над городком. Однажды я уже бывал здесь – в местной медсанчасти мы небольшой группой проходили какое-то обследование, потом заходили на почту и в магазин, это считалось на корабле как увольнительная. В этот раз я подошёл к городку с другой стороны, от другой сопки, в стороне от КПП, предварительно спрятав лыжи, палки и вещмешок в кустарнике и тщательно присыпав их снегом.
Сразу пошёл к почте, по дороге купил ребятам курева. Порадовался в душе: с одеждой угадал – очень многие так и ходили: в телогрейках, ватниках и старых флотских ушанках. Заказал телефонистке разговор с Москвой, на пять минут. Ждать пришлось недолго. Соединили. Связь оказалась плохая. Аллочка сразу не смогла врубиться, какой такой Слава звонит, да ещё с Севера, а когда поняла, – побежала звать подругу. Время на стенных часах стремительно утекало; опасение, что вдруг её не окажется дома, росло с каждой секундой. Я уже собрался в третий раз про себя произнести заготовленную фразу: «Ну, здравствуй, это я…», как в трубке зазвучал знакомый голос. Пошли помехи на линии (наверное, барахлили реле), мы стали попеременно «алёкать». Так что озвучить «домашнюю заготовку» мне, увы, не удалось. Мало того, я вдруг с досадой понял, что на её вопросы, откуда звоню и как мои дела, ничего сказать не смогу. Если бы начал во всеуслышание рассказывать, мол, я сейчас временно служу на береговом сигнальном посту, удрал в самоволку, чтобы позвонить тебе, то скоренько очутился бы в комендатуре. Начал переводить разговор на неё – интересоваться, как дела в музыкальном училище; как мама, папа; всем приветы… – а тут и время кончилось.
Вышел на улицу, настроение почему-то не улучшилось – разговор не получился. Постоял некоторое время в раздумьях: она в Москве – я здесь, у чёрта на куличках; вот стою, никому не нужный, без документов; меня никто не знает – я никого не знаю. Захотелось скорее попасть, нет, не на пост, а на корабль, дом родной. Цель достигнута – я позвонил, и теперь быстрее надо отправляться в обратный путь. Но тут меня начали одолевать какие-то неприятные предчувствия, подозрения: то по поводу обратной дороги, то по части ревности – а вдруг за ней кто-то ухаживает, и не без взаимности, хотя бы тот же знакомый, Колька, у которого я её и отбил. Вот с такими невесёлыми мыслями я подошёл к тому месту, где спрятал лыжи. Пошарил в кустах – лыж не было… По телу волной прошёл озноб, кровь прилила к щекам, сердце похолодело, – предчувствия оправдывались. Неужели кто-то видел меня и украл лыжи? Я почувствовал, что впадаю в состояние лёгкой паники, и было отчего. Без лыж можно сразу идти в комендатуру и сдаваться. А это – «разбор полётов» с последующим наказанием. И ладно бы – меня одного, но по цепочке пострадают многие. Как мне потом ребятам в глаза смотреть? Может быть, перепутал кусты? – мелькнула обнадёживающая мысль. Огляделся. Неподалёку из снега топорщилась ещё парочка кустов. Вот там-то я и нашёл всё, что спрятал, – в целости и сохранности. От сердца отлегло. Конечно, я и устал, и перенервничал. Организм, в течение многих часов не получавший никакой подпитки, вдруг заявил, что зверски голоден, – он ведь привык к первому, второму и компоту, в строго определённое время. Режим, однако… Я съел кусок хлеба с котлетой, что взял с собой в дорогу, запил чаем из фляжки. Как выяснилось впоследствии, «захомячив» всё сразу, я совершил непростительную ошибку. Ну а пока чувство голода притупилось, пора было возвращаться.
* * *
Обратная дорога, с точки зрения ориентации, гораздо сложнее – нет такой освещённости неба ни от поста, ни от базы, где стоят наши корабли и дизельные лодки. Направление на пост – точно на север, мимо него не промахнёшься – за ним море. Если отклонишься влево, то упрёшься в родную Ара-губу, – где база, куда ходил за письмами по отливу. А вот отклоняться вправо было нельзя – там Ура-губа, где располагалась база новейших, по тем временам, атомных подлодок с шестнадцатью вертикальными ракетными шахтами. Это их мы всё время выводили в море на задание и в море встречали, обеспечивая безопасный проход. Рядом с такой махиной как-то неуютно было идти – от неё исходила какая-то угроза, за прочным корпусом угадывалась чудовищная мощь. И вот выйти в расположение тщательно охраняемой базы было небезопасно.
На середине пути со мной начали твориться странные дела: почувствовал нестерпимый голод, ноги стали подкашиваться, тошнота подступила к горлу. Я завалился на бок в снег, чтобы немного отдышаться. Эх, съесть бы хоть кусочек чего-нибудь! Но ничего не было. Полежав минуту-другую, я с трудом двинулся дальше. В мозгу тупо стучало: что это за фигня такая, ведь был здоров и откормлен, про таких говорили, мол, щёки из-за ушей выглядывают. Ещё примерно через километр приступ повторился. Свалившись в снег и глядя на звёздное небо (а оно на Севере необычное, совсем чёрное, кажется, протяни руку – и схватишь звезду), я испытывал какое-то умиротворение, холодно не было, глаза закрывались, хотелось спать, вот лежал бы и не вставал – так было хорошо…
К счастью, в глубине затухающего сознания ещё теплилась животворная искорка – понимал, что стоит только немного закемарить, не встанешь уже никогда. Вспомнил едва не замёрзших до смерти ребят – остаться без конечностей совсем не хотелось. Умирать – тем более. Собрал в кулак немного поднакопившиеся силы, двинулся дальше. Их хватило теперь уже всего метров на пятьсот, ноги подогнулись – опять приземление. Это уже попахивало, скорее, психологией, нежели голодом, – к общему мерзкому состоянию начал примешиваться страх, от которого, как я на редкость спокойно рассудил, надо избавляться любыми способами. В голове прочно засела навязчивая строка из песни: «Напрасно старушка ждёт сына домой…». Стал представлять: хорош же я буду, когда сообщат матери и отцу, дескать, ваш сын замёрз в самоволке. Опять же – ЧП по флоту, с последующими разборками и наказанием, но тебе уже будет всё до лампочки… Снова – через силу подъём.
При таком способе передвижения дистанция отрезков, которые я преодолевал (со стороны это меньше всего напоминало бег на лыжах, так, едва заметное переволакивание ног), ощутимо уменьшалась. При этом частота и продолжительность лёжек, увеличивались.
Уж какие только проклятия я ни насылал на свою голову! Обзывал себя и слабаком, и гадом, подведшим товарищей; и приговор выносил: таким хлюпикам делать на свете нечего, род не продлится – и правильно; и слова из песни вспоминал: «ведь мы ребята семидесятой широты… если надо – значит, надо...». Но вот, при очередном падении, в голову ничего не пришло; всё заслонило одно желание – тихонечко, не шевелясь, лежать. А это уже – смерть. Внезапно сознание прояснилось, стало чистым, как киноэкран перед началом сеанса.
Неужели – конец?..
И вдруг на этот экран бурным потоком выплеснулись одновременно и кадры из фильма о блокадном Ленинграде, и целые абзацы из прочитанной когда-то книги Александра Чаковского «Блокада». Перед глазами лавинообразно вставали измождённые лица людей, на годы приговорённых к пытке голодом, но при этом из последних сил работавших на морозе у станков, падавших здесь, вновь поднимавшихся и умиравших на рабочих местах, – всё ради того, чтобы на фронт шли снаряды и танки; людей еле передвигавших ноги по студёным улицам, везя на саночках уже умерших своих родных…
И тут, как кувалдой, совесть шарахнула по мозгам: а ты, сволочь, какой-нибудь час назад сладко жравшая, разлёгся тут, подыхать собрался, гнида! Гнида и предатель, предатель Родины – ведь не в бою сгинешь, её защищая, как присягал, а в… самоволке!! Вставай, скотина, и иди!!!
Как ни странно, но откуда-то взялись силы. Видимо, всё же голод и слабодушие были следствием чисто психологического стресса, толчком к которому послужил изначальный страх остаться без лыж. Так, постоянно борясь с самим собой, я доплёлся до поста. Открыв дверь, первым делом я молча проковылял на кухню-камбуз, схватил половник и, зачерпывая им прямо из кастрюли, стал жадно хлебать суп, не ощущая ни вкуса, ни того – горячий он или холодный. Мог бы съесть целую кастрюлю, но там была одна треть её. Затем рухнул на табуретку и тупо уставился в пол. Ребята начали расспрашивать, как, мол, сходил? Я достал купленные сигареты, сказал, что поговорил по телефону, всё нормально.