В родительском доме, в мебельной стенке, что стоит в большой комнате, одна антресоль полностью отведена для семейных фотоальбомов.
Самый старый альбом – самый тяжёлый. Переплёт из натуральной кожи, в правом нижнем углу обложки вытеснен кудрявый георгин. Когда берёшься рукой за край обложки, чтобы открыть альбом, пальцы ложатся на георгин и помимо твоей воли, сами начинают ощупывать его. Наверное, в эти секунды от кончиков пальцев к мозгу несутся, обгоняя друг друга несколько тысяч нервных импульсов, и, замирая на секунду в восторге ожидания, я предвкушаю, что узнаю, заглянув в альбом. Может слепые, пробегая пальцами по бугоркам азбуки Брайля, чувствуют то же самое?
На первой фотографии мои родители. Правда, не были они тогда ещё ни чьими родителями. Такие молодые и красивые! Голова мамы чуть склонена к папиному плечу. Папа старается держаться гордо и независимо, но глаза выдают некоторую неуверенность. Придаст ли мама своей доверчивостью ему сил?
Фотобумага теснённая, оттенок изображения чуть коричневатый. Фигурный вырез маминого платья очень гармонирует с локонами её причёски и фоном виньетки, где тень мягко переходит к белому и один угол отчёркнут парой пересекающихся линий. Как хотелось им, выросшим в деревенской грязи, донашивавшим обноски от старших братьев и сестёр, вырваться из беспросветной нищеты. Как тянулись они к свету и красоте, как хотели быть счастливыми! Верили и надеялись, что пересечение их судеб не случайно, что вместе они смогут сделать то, о чём мечтал каждый по отдельности. Городская самостоятельная жизнь – не первый ли шаг к прорыву?
Это потом они потянутся обратно к земле. Сначала радуясь крохотному огороду, к которому надо будет ехать на другой конец города. Ехать в переполненных автобусах, с пересадкой, таща каждый раз с собой тяпки и лопаты. Потом получат вожделенные шесть соток. Теперь на этом клочке, опять на другом конце города, у них своя, настоящая жизнь и главная радость.
Медленно переворачиваю листы из плотной, специально изготовленной тёмно-жёлтой бумаги. Она приятна на ощупь, бархатиста и прохладна, тянется за кожей, как муаровый шёлк. Фотографии прикреплены к страницам альбома сентиментальными треугольничками.
Снимок родителей моего папы. Дедушка в телогрейке и кирзовых сапогах сидит на стуле и держит на коленях маленькую девочку в шкодливых завитушках волос, в смешном коротеньком платьице, но одетую как леди – из-под платья выглядывают рейтузы и шерстяные чулки.
Говорят, дедушка меня очень любил, называл красавицей. Я его тоже люблю, но скорее всего, сказать ему этого не успела. Помню его только по этой фотографии, на которой мне нет и двух лет, да по рассказам родителей.
Бабушка стоит рядом – высокая и строгая. Под складками простого платья угадывается большая обвислая грудь, выкормившая шестерых детей. Волосы гладко собраны в тугой пучок, лоб открыт. На плечах лежит, свесившись концами на грудь, платок. Даже в летнюю жару бабушка ходила в платке. Думаю, она сняла его с головы только для того, чтобы сфотографироваться. Я даже представляю, как она освободила от платка голову, вытащила из волос гребешок, провела им несколько раз по успевшим растрепаться волосам и опять воткнула гребень чуть выше узла из волос. Так она делала в редкие минуты между домашними хлопотами, присев на минутку, чтобы передохнуть.
В комоде у бабушки я видела несколько разных платков. Знаю точно, что один, очень красивый платок одевался бабушкой только по праздникам. Но не он был её любимым. Любимый не обязательно должен быть красивым. Любимый – это когда без него чувствуешь себя неуютно, когда чего-то не хватает. Если настроение хорошее, то с любимым становится ещё веселее, и дело спорится. Если на сердце боль, а из глаз, не спросясь капают слёзы, кто лучше осушит их, как не любимый? Мягкий от старости и потому добрый любимый платок. Не припомню, какого он был цвета…
Зато отлично помню, что изящная ваза, стоящая здесь, на фото, на небольшом стройноногом столике, была тёмно-синей. В неё никогда не ставили цветов. Собственно, много цветов в эту вазу и не поместилось бы. Разве, что одна гвоздика на длинной ноге с узловатыми коленцами. Да откуда ж ей взяться в деревне…
Фотографии маминых родителей в этом альбоме нет. Из того небольшого количества снимков, что остались от моей второй бабушки, я почему-то отчётливо помню только один – там, где она скорбно худая и неестественно белая лежит в гробу. Вокруг – незнакомые мне лица. Это всё взрослые люди. Детей (моей мамы, её сестёр и брата) не видно. Лучше, чем чёрно-белый снимок ничто не передаст атмосферы горя, глубины трагедии. Думаю, цветное фото похорон – жуткая ирония…
Кто придумал фотоальбомы? Сможет ли что-нибудь другое заменить нам их? Переворачиваю страницы и припоминаю такие мелочи, что сама диву даюсь. Мысли уходят далеко за рамки фотографий, роятся и гудят, как пчёлы, устраиваясь в улье на ночлег…
Вот застолье: по выражениям лиц и разухабистости поз понятно, что веселье в разгаре. Почти у всех женщин модные тогда причёски «Бабетта». Все хотели быть под стать Брижит Бардо, и были готовы «в бой»… а может и не знали они вовсе, кто такая Бабетта и почему она идёт на войну.
У мамы на голове тоже высокий шиньон. Но не заметно, чтобы ей было хорошо в этой кампании. Будто веселье происходит за стеной, и она в нём не участвует.
Кажется, папа веселится от души и не разделяет маминой отстранённости…
В этом же кадре, у одной женщины с недобрым взглядом платье украшено широким, открывающим плечи воротником. С боку воротник мягко перехвачен бантом. Платье однотонное, а воротник с бантом – в крупный горох. Горох чёрно-белый – ведь передо мной сплошь чёрно-белые снимки…
Я помню нашу первую цветную фотографию. Формата А3, не меньше, она висела на стене в этой комнате, когда мебели почти не было. В зале только круглый стол и этажерка, переехавшие со съёмной квартиры, да широкая кровать с металлической сеткой в спальне. Единственное, что могли купить родители после получения кооперативной квартиры, это четыре стула. Они до сих пор живы, эти стулья. Папа несколько раз менял на них обивку и склеивал деревянный шип. Но разве можно омолодить старость так, чтобы она стала незаметна? Кряхтят, постанывают стулья, стоит кому-то устроить на них своё седалище. Раньше им было просторно, и они чувствовали свою значимость, теперь для них находится место только в углах.
А фотографии на стене уже нет… лежит где-нибудь в антресоли… искать не к чему, я и так помню её в деталях. Это не было цветным фото. Обман, разукрашенная картинка. Как дети сейчас зарисовывают штампованные рисунки разукрашек, так взрослые тогда играли в детство. Моя любимая голубая кофточка превратилась в розовую, а белые банты сделались голубыми. Родители были точно такими, как на самой первой фотографии в старом альбоме – меня ещё не было даже в планах, а на этой картинке мне уже лет семь, если не больше. Мама склоняется головой ко мне, а не к папе. Папа старается держаться гордо и независимо…
Вот такая и жизнь была – фальшиво разукрашенная. Белый верх, чёрный низ и только яркий кусочек материи на шее. В нём и пламя пионерского костра, и морской солёный ветер пионерских лагерей, и долг, и совесть. А сними его – и не останется красок.
Много ещё страниц в этом альбоме. Много альбомов на антресоли. Став немного на ноги, обустроив семью в новой квартире, папа увлёкся фотографией.
Вот мои первые шаги. Нормальные дети первым словом произносят «мама» и первый шаг делают навстречу протянутым родным рукам. Мама говорит, что я встала и сразу побежала за … кошкой. Угадайте, какое было мое первое слово…
Первый класс, первая учительница, экскурсии по памятным местам – вечный огонь мокнет под дождём, все, кроме Ленина, сбившись в кучку, стоят под зонтами, один он знает, куда идти…
Первые джинсы, первая гитара, первая любовь и последний звонок.
Свадьба! Моя свадьба и та чёрно-белая. Но зато - первая и единственная.
В той квартире, где хозяйкой я, нет старых альбомов. Фотографий много. Есть и чёрно-белые, позаимствованные у родителей, и цветные. Теперь всё легко и просто – щёлк и готово! Не надо сидеть ночами в ванной комнате, упираясь коленками в чугунный борт таинственного корабля - вчера ещё в нём плескалась вода, а теперь фанерная палуба уставлена ванночками, а вместо паруса возвышается послушный твоим желаниям увеличитель. Не придётся уже сидеть, перешёптываясь с папой, при свете красного фонаря и шуметь на маму, когда она, забывшись, распахнёт настежь дверь. Нет необходимости колдовать над выдержкой и композицией, вдыхая запах фиксажа. Говорят, что память на запахи - самая долгая. Кроме специфического запаха фотореактивов, отлично помню запах горячей бумаги - на следующее утро, после беглого, обжигающего радостью просмотра влажной кипы свежих фотографий, плавающих в тазу. Глянцеватель важный такой, раздувает щёки-бока, знает, что без него дело не сделано. Он так старательно пыхтел, что грубая ткань, прижимающая пластнины к горячей серединке, кое-где поджарилась до коричневого цвета.
После наведения глянца и обрезки края, уже и маме дозволялось приобщиться к "искусству". Её похвалы для нас с папой были очень важны...
Сегодня всё сделают за тебя. Но как сделают? Человеку, «шлёпающему» твои снимки, разве важны выражения лиц, взгляды. Попавшую в кадр бабушкину вазу, он обрежет и не заметит. Когда заказываешь «все хорошие – по одной», оказываются ненапечатанными именно те снимки, которые на твой взгляд самые удачные. Ну, подвело немного освещение, или режим съёмки был выбран неудачно, разве в этом дело?!
Пылится ФЭД, потемнела металлическая пластинка с дарственной надписью, прикреплённая на чехле: «Олежке ко Дню Рождения». Вряд ли кто-то ещё будет пользоваться этим фотоаппаратом. Давно спит в старом шкафу старый увеличитель, ему снятся увлекательные сны о славной юности. Грустит глянцеватель - нЕкому больше отдать своё тепло. Облетает красная краска со стекла треугольного фонаря, его свет никому больше не нужен.
Теперь модно старить мебель. А чёрно-белые снимки из цветной «цифры» делают с помощью FotoShop-а. Просто грустим по ушедшей молодости, или в прошлом остались истинные ценности? А может всё гораздо проще - хочется того, чего нет.