ФРАГМЕНТ РОМАНА "ДРАЙВ"
Коктебель… Моя душа прикипела к этим тонущим в голубоватой дымке горам, к узким долинам, в которых царствует виноградная лоза; к скалистым берегам, которые неустанно подтачивает морской прибой. Здесь во мне пробуждается глубинная генетическая память, когда кажется, что по прошествии долгих веков я, наконец, вернулась домой. Такого безоблачного счастья и покоя, как на земле древней Киммерии, я не ощущала нигде и никогда.
Мы с Наташей прилетели в Симферополь в первых числах сентября. Дождались выдачи багажа, а потом долго тряслись в старом автобусе, который, пыхтя и выбиваясь из последних сил, карабкался по горной дороге в самое чудесное место на земле — Коктебель. Сколько легенд связано с этим уголком Крыма!.. Какие имена всплывают в памяти, когда проходишь по набережной мимо дома Волошина, наслаждаясь вечерним бризом, смешанным с горьковатым духом полыни, который ветер приносит с выжженных солнцем гор!.. Здесь встретились и полюбили друг друга юные Марина Цветаева и Сергей Эфрон… Здесь бродил по окрестным горам в венке из полыни и развевающейся белой хламиде мистический Макс Волошин… Его профиль можно разглядеть в причудливых изломах Кара-дага, если смотреть на потухший вулкан с определенного места набережной. Здесь долгие годы бил из древней крымской земли неиссякаемый духовный источник Иппокрены.
Поселились в крохотном летнем домике, глинобитном, беленом известью, в окружении фруктового сада. «Удобства» и умывальник на улице. Тропинка к туалету пролегала мимо вольера с легавыми собаками, которых разводил хозяин, — молодцеватый старик с лихо торчавшими усами и в неизменной казацкой фуражке. Когда ночью, едва различая под ногами тропинку, я направлялась к белевшему в отдалении «скворечнику», меня охватывало необычное чувство. Остановившись посередине пути, я озиралась в удивлении и восторге: в лунном свете рельефно выделялись мрачные отроги Кара-дага, под покровом ночи, казалось, приближавшиеся к Коктебелю; одуряюще пахли подсушенные солнцем и ветром травы на склонах Кок-Ая; а цикады трещали так, что в ушах стоял грохот и звон. В такие мгновения у меня слегка начинала кружиться голова, и происходило словно бы смешение реальностей: на меня накатывало острое ощущение прошлого в настоящем, и это чувство было настолько ярким и мощным, что следом приходил страх. Казалось, еще чуть-чуть, и я услышу топот скифской конницы, лавиной скатывающейся в долину со склонов окрестных гор, услышу гортанные выкрики на непонятном языке и звон мечей в ножнах. Картины отдаленных на тысячелетия сражений будто проявлялись на моих глазах, готовые затянуть меня в свой временной водоворот. Пространство вокруг оживало и начинало бурлить, грозя прорваться в сегодняшнюю реальность, — и я в испуге неслась по тропинке к спасительному туалету, а оттуда бегом назад в домик, где быстро запиралась изнутри, ложилась и, слушая ровное дыхание спящей подруги, не подверженной подобным «приходам», постепенно успокаивалась и тоже засыпала.
Эта поездка обломилась мне случайно: я получила деньги за свой так и не вышедший роман. «Тропотун» еще долго дожидался своего часа. Наверное, в тот период я уже слишком переутомилась, у меня ослабли какие-то волевые функции и, согласно Кастанеде, моя «точка сборки» могла самопроизвольно смещаться, отчего изменялась картина видимого мира, приобретая черты магической реальности, о которой я читала в его книгах. В Коктебеле мне на глаза то и дело попадались непонятные сущности, словно сотканные из туманной материи: сероватые, похожие на шары или удлиненные людские фигуры в накинутых капюшонах. Они появлялись вблизи меня на краткое время и тотчас же исчезали. На мгновение я терялась и даже пугалась, но так как вреда они не причиняли, старалась не обращать на них внимания.
Видела и многое другое.
Когда однажды мы выбрались в Феодосию, я бродила по залам музея Айвазовского словно в состоянии транса и, как завороженная, подолгу стояла перед огромными, во всю стену, картинами — так живо писать воду мог только он! Акварельные пейзажи Максимилиана Волошина, представлявшие окрестности Коктебеля в разное время года, будили в душе ностальгическое чувство и рождали множество ассоциаций. И вдруг я увидела живописные полотна, выполненные в столь любимой мною сизо-фиолетовой гамме, и долго не могла оторваться от них, удивляясь, каким образом столь замечательный русский живописец оказался вне поля моего зрения. Константин Богаевский не только поразил мое воображение, он был мне до странности близок. Есть такое понятие «родственные души», когда ты внезапно ощущаешь сродство с человеком, доселе тебе незнакомым, обменявшись с ним взглядом или же перекинувшись парой слов. Но подобное сродство можно ощутить и с книгой, и с картиной… Возможно, подспудная цель искусства — это сублимация родственных душ?..
Я заинтересовалась судьбой неизвестного мне живописца. Существует в творчестве некая неуловимая грань, когда, развивая данный ему Богом дар, художник, буквально выпрыгивает из собственной кожи, пытаясь взять самую высокую планку, перескочив которую, становится недостижимым для ремесленников. Иногда собственный стиль даруется свыше, как аванс, как дар небес. Но бывает и вариант «от обратного» — гораздо более мучительный и сложный. Когда в человеке заложен громадный творческий потенциал, и он буквально задыхается, пытаясь выразить переполняющие его чувства, и одновременно ведет изнуряющую борьбу с материалом, доводя уровень своего мастерства до немыслимого, видимого лишь ему одному совершенства. Таков Константин Богаевский, душа которого рвется вверх, стремясь взять ту невидимую миру планку мастерства, преодолев которую, ремесленник обретает полную свободу самовыражения. Отныне форма становится служанкой, радостно подчиняющейся своему хозяину.
Интуитивно я отождествляла себя с Богаевским в его стремлении к подчинению формы. Можно, конечно, раз создав удачную схему, затем «стряпать» свои романы в немереном количестве — так делается большинство детективов, фэнтэзи, женских романов. Именно делается. Но это скучно, неинтересно и — унизительно для писателя. А времени так мало… А жизнь так коротка!..
На наше счастье, погода установилась ясная и теплая, к середине дня делалось жарко. Мы просыпались в десятом часу, приводили себя в порядок и, уложив пляжные принадлежности, отправлялись на базарчик. Набирали в сумки персиков, винограда, слив, миндальных орехов и направлялись в летнее кафе, где заказывали двойной кофе по-турецки, наблюдая, как он вскипает коричневой пенистой шапочкой и выплескивается из медных джезв на раскаленные камни, распространяя вокруг неповторимый утренний аромат. Потом с наслаждением курили на скамейке под кипарисом, бездумно глядя в морскую аквамариновую даль, и шли вдоль пляжа мимо дома Волошина, мимо пансионата Голубой залив, мимо аляповато изукрашенных павильончиков и ларьков, возле которых роились частично одетые, загорелые отдыхающие. Завтракали в кафе «Южное», там сравнительно сносно кормили, и уже целенаправленно двигались в Тихую бухту. Мы узнали о ней в свое предыдущее посещение Коктебеля всего за три дня до отъезда. Случайно разговорились с женщиной в кафе, чьи восторженные слова восприняли не без скепсиса, однако на следующий день решили взглянуть на это чудо природы. Шли около часа. Наконец, дорога обогнула еще одну гору, и перед нами распахнулся дивный пейзаж: длинный полумесяц из чистейшего белого песка, омываемый синими-пресиними волнами. Словно атолл кораллового рифа. Чуть поодаль от берега из воды поднималась невысокая каменная гряда в клочьях пены. По всему периметру бухты росли шарообразные экзотические деревья, под которыми стояли туземные хижины. Мы дружно вытаращились на этот феномен, бегом сбежали по тропинке и только вблизи рассмотрели, что хижины — это декорации, а экваториальные растения — замаскированные под экзотику крымские ивы. Оказывается, вчера здесь снимали фильм «Пираты ХХ века».
На ласковых коктебельских пляжах я впервые столкнулась с нудистами. На глаза «приличным» отдыхающим они не лезли и обычно базировались на отдаленном конце городского пляжа или в Тихой бухте. Ничего шокирующего в этом не было: ну, хотят люди загорать голышом — их право. И хотя в Сибири такого пока не водилось, из художественной литературы я знала, что близость к природе настойчиво пропагандировалась в начале прошлого века: вспомните «Хождение по мукам». От комплексов мы с Наташей не страдали, спокойно загорали и купались в море, а в промежутках читали или поглощали сочные фрукты, не обращая внимания на обнаженных личностей, мельтешивших в некотором отдалении.
Впрочем, случались и смешные курьезы...
Помнится, я лежала на животе, подставив спину лучам не жгучего сентябрьского солнца, и с интересом наблюдала, как ярко-зеленая ящерка таскает из-под самого моего носа крошки миндальных орехов. Она осторожно подбиралась к целлофановому пакету, куда мы бросали скорлупки, выбирала кусочек побольше, жадно хватала его и улепетывала в сторону, чтобы через какое-то время вернуться за новой добычей. В поле моего зрения медленно прошествовали волосатые мужские ноги, я почувствовала, как локоть Наташи уперся в мой бок, и услышала ее свистящий шепот «смотри». Подняла глаза и оторопела: по пляжу гордо и даже торжественно вышагивал высокий мужчина под раскрытым черным зонтом, в руке он нес большой черный дипломат. Мужчина был совершенно голым. Я проводила одинокого нудиста долгим взглядом и посмотрела на подругу: если бы мы уже не лежали на своей подстилке, то свалились бы от хохота на землю, настолько комично выглядел этот тип под зонтом со своим внушительным «хозяйством»!
Скоро мы освоились настолько, что продлили свои пляжные походы до Змеиной бухты — небольшой лагуны метров около ста длиной, по узкой полоске песчано-галечного пляжа которой были живописно разбросаны огромные камни, оторвавшиеся от вертикально обрывающейся скалы. Вода здесь была по-особому, кристально, прозрачная. Я подолгу сидела на выступавших из моря камнях, отороченных по низу водорослями и мидиями, и любовалась освещенным солнечными лучами морским дном; в этом было что-то виртуальное, словно ты через живое стекло разглядываешь другой мир. Хотя до бухты нужно было идти более полутора часов, игра стоила свеч! Змеиная располагалась таким образом, что даже в самые ветреные дни здесь царило сравнительное затишье, а вследствие отдаленности и от Коктебеля, и от Орджоникидзе народу набиралось немного. Загорали, кому как в голову взбредет, здесь собирались не нудисты по убеждениям, а сторонники естественности, которым доставляло радость загорать и купаться нагими. Да и как описать то животное наслаждение, когда твое обнаженное тело погружается в прохладную воду, и каждая его клеточка начинает петь от переизбытка тактильных ощущений!..
Единственное неудобство состояло в том, что как раз по гребню скалы над Змеиной бухтой пролегал туристический маршрут из Орджоникидзе в Судак. Ежедневно туристы в полной «боевой» амуниции проходили над нами в середине дня, и мужская часть группы так засматривалась на нежащиеся под солнцем женские тела, что раздраженному внеплановой задержкой руководителю приходилось бодрыми кликами подгонять свое заблудшее стадо.
С этим связан один забавный эпизод. В тот день мы, как обычно, загорали топлес возле облюбованного нами обломка скалы камня. Метрах в двадцати обосновалось солидное семейство в составе папы, мамы и на удивление спокойного ребенка на вид примерно лет трех, все в костюмах Адама и Евы. Еще дальше по берегу, широко раскинув руки, лежали две обнаженные нимфы — крепкие, с иссиня-белой кожей девушки, по-видимому, из Прибалтики. Часа в три сверху раздались приветственные крики, на которые мы даже не обратили внимания. День был на редкость хорош: на небе ни облачка и одновременно с моря дул легкий ветерок, приятно холодивший кожу. Спустя примерно полчаса я приподнялась на локте, извлекла из пакета сочный персик и со стоном наслаждения принялась его поедать, рассеянно поглядывая по сторонам. И вдруг заметила на крутом склоне парня, который из-за камня таращился сверху на наш уютный пляжик. Собственно, виднелась только курчавая голова. Я хмыкнула и толкнула подругу, она бросила на наблюдателя ироничный взгляд, повернулась на живот и снова задремала.
Шло время, мы предавались приятнейшей лени, лущили и щелкали миндальные орехи, плавали среди обросших водорослями камней. Выйдя в очередной раз на берег, я опять случайно увидела того же парня, наполовину высунувшись из-за своего укрытия, он ошалело глядел на раздетых женщин, живописно лежавших в свободных позах. Но теперь он спустился пониже, и я смогла его разглядеть. На вид ему было лет шестнадцать-семнадцать, и похоже он был кавказцем. «Э-э, да наш красавец еще здесь! — засмеялась я. — Как же он нагонит свою группу?» Наташа хихикнула, однако даже не удосужилась посмотреть на юношу, ее занимало другое: она извлекла из пакета аппетитную кисть «дамских пальчиков», полюбовалась на нее, положила в рот полупрозрачную виноградину и зажмурилась от удовольствия. «Кажется, мусульмане вообще не должны смотреть на обнаженных женщин, — заметила она, выплевывая косточку. — И этим делом можно заниматься только в темноте…»
Солнце клонилось к горизонту, и тень от скалы, закрывающей Змеиную бухту со стороны Орджоникидзе, все ближе подползала к нашим ногам. Пора!.. Уложив вещи, мы стали карабкаться по тропинке вверх, до Коктебеля больше часа ходьбы. Я окинула прощальным взглядом бухту, и снова наткнулась на горящие глаза юного горца, казалось, навеки сросшегося со своим камнем.
О, Коктебель!.. Ты навеки во мне, ты живешь в моей памяти. Иногда я достаю кусочек этой памяти из деревянного резного ларчика и надеваю на палец. Это кольцо с кахолонгом — белым камнем, отливающим перламутровым блеском. Когда-то я приобрела его на набережной неподалеку от дома Волошина, где мы прогуливались каждый вечер, наслаждаясь ионизированным морским воздухом, рассматривая акварели желающих подзаработать молодых художников и украшения из коктебельских самоцветов, изготовленные местными ювелирами.
Когда моя освобожденная душа, наконец, покинет утомленное жизнью тело, она непременно покружит над Тихой бухтой, на несколько мгновений опустится на поросший водорослями валун в Змеиной бухте, полюбуется напоследок причудливыми нагромождениями скал Кара-дага, — и только тогда со вздохом сожаления отбудет в беспредельность...