Добрая память

Фейзудин Нагиев
Каждое утро прошлого лета по пути на работу я проходил мимо неказистого домика из самана, и почти всегда на его глинобитном крыльце сидела старая женщина, выставив солнцу босые пыльные ноги.
Дни тогда стояли жаркие, но старуха восседала на своем глиняном троне в неизменном темном платье и заплатанной безрукавке. Седую голову, прикрытую выцветшей чохтой, она держала неестественно прямо, устремив взгляд куда-то поверх домов и тополей, в то время как руки жили своей жизнью – в пальцах мелькали спицы, и под их хлопотливый перестук рождалась на свет ажурная вязь невесомого платка. Не глаза и не голова этой прямой старухи управляли руками, казалось, что за долгие годы труда пальцы научились самостоятельно видеть и мыслить и теперь сами, без помощи глаз и рассудка, творят удивительнейшие узоры.
Уже через месяц я смотрел на старую женщину как на свою хорошую
знакомую, называл ее про себя «бабушкой», но ни разу так и не подошел
поздороваться. Даже не знаю почему. То ли не хотел отвлекать сосредоточенного человека от дела, то ли откладывал знакомство на завтра, то ли искал подходящий повод... Не знаю. Даже после одного неприятного инцидента я не решился подойти к ней.
Как-то раз у домика с глинобитным крыльцом я увидел компанию модных молодых людей. Косматый коротышка с победно выпученным животом стоял над бабушкой и, по-видимому, что-то у нее спрашивал. – Ты что, старая, оглохла, что ли?! – услышал я.
Парень скорчил недовольную мину, стряхивая пухлым пальцем сигаретный пепел. Его спутники, такой же лохматый, но худой малый и размалеванная джинсовая куколка, дружно захохотали.
– Совести у вас нету!
Проходящая мимо женщина остановилась и в сердцах грохнула о землю полным ведром так, что вода наполовину расплескалась.
– Вы разве не видите, – воскликнула она, – бедняга ведь незрячая! А последнее время и слышать плохо стала...
– Э! – коротышка опять скривился и успокаивающе поднял руку. – А не лезьте не в свое дело!
– А чье же тогда это дело? – не выдержал я. – У тебя, ответь, есть хоть немного элементарного уважения к старшим?
– О! Еще один защитник нашелся! – воздел руки к небу предводитель компании.
– Мальчики, идемте! – Раскрашенная девица потянула обоих за руки.
Когда эта троица удалилась, женщина подняла ведро и, покачав головой, вздохнула: «Вот молодежь-то...»
В этот момент я готов был провалиться сквозь землю. Так было стыдно и за этих балбесов, и за себя, вернее, за свою молодость. Хотелось возразить женщине, сказать, что нельзя по таким типам судить обо всей молодежи, но мои слова прозвучали бы как оправдание, будто я действительно виноват, но оправдываться мне было не в чем, я ведь не виноват в том, что молод. Но тогда почему мне было стыдно? За кого? За себя? За этих парней? И почему мне за них стыдно? Я что, в ответе за них, за других, за всех?
На меня неожиданно свалилось столько вопросов, что я растерялся и опять упустил случай познакомиться с бабушкой, не подошел и не заговорил. Я только заметил ее поникшую фигуру и застывшие усталые руки, и сердце на мгновение сжалось от боли.
Люди так часто бессердечны друг к другу, а ведь обидеть человека гораздо легче, чем успокоить раненое сердце. Так почему же мы так грубы? Может быть, все дело в том, что вокруг нас людей много и мы не боимся потерять кого-либо из них, надеясь, что место выбывшего займет другой? Мы, наверное, забываем, что любой человек незаменим и что главная ценность человека в том, что он – человек. Окажись ты в пустыне, поможет тебе слиток золота? А человек поможет одним лишь своим присутствием. Твой путь к воде сократится благодаря нему вдвое. Твой шаг станет увереннее. Жар солнца вы разделите на двоих. Ты будешь смеяться над своими ожогами, как смеется он. А если он упадет, ты поднимешь его, потому что поймешь – он нужен тебе не меньше, чем ты – ему. Человеку нужен человек... Так в пустыне... А здесь?
А здесь, в повседневной суете, мы пробегаем мимо чьей-то боли, мимо упавшего, мы спешим, спешим. Это ведь не пустыня, успокаиваем мы себя. А потом, вспоминая чьи-то глаза, наполненные криком, запоздало корим себя в невнимательности и оправдываемся спешкой и суетой.
После злосчастного инцидента я боялся подойти к бабушке – вдруг она подумает, что я делаю это из жалости к ней. Я боялся, получается, обидеть ее жалостью.
Но наблюдать за ней мне ничто не мешало. Я замедлял шаги, останавливался и подолгу любовался ее умными руками, их тонкой неуловимой работой. Сухие коричневые пальцы виртуозно владели спицами, глаза едва успевали улавливать их быстрое движение. Я смотрел на эти руки, на тонкую, как пленка, кожу, из-под которой выпирали широкие вздутые вены, и мне казалось, что вижу всю ее нелегкую жизнь, наполненную трудом и терпением.
Как много могут сказать руки человека мудрецу, поэту или художнику. Художник изобразит только лишь человеческие руки, и имеющий глаза прочтет, словно по строчкам главной книги жизни, обо всех радостях и печалях человека по морщинкам и шрамам этих рук.
В один из последующих дней я застал бабушку не одну. Рядом на крыльце примостилась девочка лет семи, которая внимательно следила за каждым движением рук бабушки, постигая тайны ее чудесного ремесла. Из-под рук бабушки вился белоснежный пуховый платок с изящным, как мороз на стекле, узором.
Без любви такое не сделаешь, – подумал я. – Мало мастерства, нужна душа. И нужна большая душа, чтобы делиться ею так щедро...
А потом вдруг, через несколько дней, я нашел крыльцо пустым.
– Приболела, – решил я.
Но печальное крыльцо продолжало пустовать. Я, чужой человек, не мог постучаться, спросить, как-то неудобно было...
Много дней я проходил мимо домика с глинобитным и теперь уже одиноким крыльцом и начал привыкать к его одиночеству, но как-то одним поздним утром я увидел на крыльце ковры. Рядом были расставлены скамьи, и на них тоже лежали печальные, как уходящая осень, ковры, на которых сидели люди. Много людей. Они пришли проститься с «моей бабушкой». Я все сразу понял, но мне не хотелось верить... Вокруг меня проплывали незнакомые сосредоточенные лица, я не знал, к кому обратиться, кому выразить свое соболезнование, кому высказаться, чтобы избавиться от душной тупой боли в груди...
Месяц назад я рассуждал о бессердечии и жалости, умилялся золотым рукам старушки, но не нашел времени познакомиться с ней, оказать ей внимание, а когда она заболела и, возможно, нуждалась в уходе, в помощи, я, врач, фальшиво скорбел над одиноким крыльцом... И вот теперь ее больше нет... «...Вокруг нас людей много, и мы не боимся потерять кого-либо из них, надеясь, что место выбывшего займет другой...» Кто же теперь заменит ее талантливые руки? Руки, по которым можно прочитать всю прожитую ею жизнь? Никто уже не увидит на крыльце ее напряженную фигуру, никто не удивится быстроте ее пальцев, не почувствует щедрость души в пуховом ее платке, а это значит, что мир и мы потеряли навсегда что-то важное для нас. Нет, человека нельзя заменить другим. Со смертью умирает что-то и в остальных людях. Смерть старушки – это смерть какой-то части меня, моей жизни.
Стояла осень. Обычным тихим утром я шел на работу и вдруг увидел на глинобитном крыльце девочку, занятую вязанием, которая когда-то так внимательно наблюдала за руками своей бабушки.
– Доброе утро, – подошел я к ней.
На меня взглянули черные как черешни большие глаза, взглянули с удивлением, стараясь угадать, кто же этот незнакомый дядя.
– Подарок бабушки? – Я кивнул на платок, накинутый на ее худенькие плечики.
Я тотчас понял свою оплошность, но было поздно. Красивое, с тонкими чертами, личико исказилось, огромные глаза наполнились влагой, и крупная слеза скатилась по ее щекам.
– Прости, милая, я напомнил тебе о бабушке...
Но девочка будто не слышала меня, слезы катились по лицу и падали на руки, зажавшие спицы...
Крыльцо теперь не пустует. Каждое утро я вижу на нем свою новую знакомую. Она очень серьезно сидит на крыльце и вяжет все то, что когда-то вязала ее бабушка – детские варежки, ажурные платки, удивительные журабки.
Я так к ней привык, что скучаю, если не увижу хотя бы один день.
Про себя называю ее «сестричкой». Моя «сестричка», еще издали заметив
меня, встает и улыбается мне. Куда бы ни спешил, я на минуту-другую
задерживаюсь у крыльца и слушаю рассказы «сестрички» о нашей бабушке. Я теперь о ней много знаю.
Я не ошибся. Бабушка действительно была хорошим человеком и прожила славную жизнь.
Добрая ей память…



Перевел с лезгинского Олег Шушеначев

Журнал «Дружба – Россияне»
№ 2/1991