Немного людей могут похвастаться тем, что живут в доме, который как-то называется. У моего дома есть имя - «Домик в Коломне» (сами проверьте - на нем висит табличка!), хотя находится не в ближнем Подмосковье, а в самом центре Питера – на улице Пушкинской. Всего пять минут от Московского вокзала – вышли на площадь Восстания и идете вниз по Лиговке, слева вокзал, справа сквот (смотрите внимательней – среди выходящих оттуда может оказаться Гребенщиков или Шевчук), потом еще немного и Лиговский переулок, свернули направо, 200 метров - оп – и уже пришли. Напротив Пушкин стоит бронзовый – не то скульптора Опекушина, не то Амекушина – сплошная у меня в голове с этими скульпторами путаница.
Дом построен в 1860 году, был когда-то доходным (квартиры сдавались в найм), потом большие квартиры превратили в коммуналки и жизнь раскидала бывших жильцов кого в Париж, кого в Сибирь, кого в вечный страх проживания своих лет в самой маленькой комнате, когда-то полностью и безраздельно принадлежавшей им квартиры, а кого и просто на унылое серое кладбище возле Обводного канала.
Потом война выстудила парадные до белого инея и ступеньки покрылись льдом от воды, которая выплескивалась из тяжелых ведер - руки-то ослабли от голода. Эх-Эх…
Но ступеньки высохли, бумагу, которой заклеивали крест-накрест окна отодрали, а старую дубовую дверь, которую сорвало с петель взрывной волной от бомбы, разорвавшейся в сквере, приладили на место. Парадную покрасили зеленой масляной краской, да так и красят каждые пять лет – одним цветом.
В год, когда Америка воевала в джунглях Вьетнама, по миру победоносно шествовали Битлз и человек сделал первый шаг по поверхности Луны в этом доме появился я. Меня принесли в него из роддома на Рубинштейна – отец сверток из одеяла, перевязанный голубой лентой, нес на руках все дорогу, денег на такси не было, да и рядом совсем.
Интересно, как относился ко мне старый дом, который столько всего видел и столько пережил? Наверное, он смотрел с улыбкой на то, как я взбегал по его крутым ступенькам, съезжал по перилам в парадной, залезал на крышу и прятался на чердаке, наблюдая как солнце лучами-спицами вонзается в темный мрак между стропилами. Помню, что около слухового окна все еще лежали старые кожаные перчатки и огромные клеши, которыми сбрасывали зажигательные бомбы в черный проем двора-колодца.
Представляю, как дом нахмурился и огорчился, когда я нашел в куче хлама на чердаке огромный медный самовар и сдал его в металолом, как самый ответственный пионер в мире. Дурак, я был, дурак, просто слов нет …
В 95-ом решил в квартире сделать евроремонт (по крайней мере тогда это так называлось – «Сдается квартира. Евроремонт. Дорого.»). Вскрыли паркетный пол, а там среди залежей вековой пыли и древесных стружек - железная коробка из-под леденцов. Сердце замерло – золото? Бриллианты? А в жестянке лишь старая открытка, засохший в пыль цветок и фотография мужчины в военной форме.
На открытке изображена комната – в красном углу иконы, на столе самовар, чашки – за столом купчиха в платке и сарафане; напротив - купец в тужурке – руки в боки, взгляд недовольный. На пороге стоит мужичонка в тулупе и лаптях, в руках шапка – что-то просит.
Подпись: БогдановЪ. За расчетомЪ.
Переворачиваем открытку. Старая марка – штамп ноябрь 17 года. Текст написан какими-то коричневыми чернилами (или просто черные выцвели от времени), мелким, но аккуратным подчерком.
Моя милая Муся,
Как ты там? Все ли хорошо? Посылку твою получил; все в целости и сохранности (даже верится с трудом), теперь ношу носки, рукавицы и радуюсь какая ты у меня умница-рукодельница. Доходят вести, что у вас не спокойно; волнуюсь за тебя, родная, не забудь запирать на ночь дверь: и на крючок (!!!) и на запор(!!!). У нас же все тихо: немец сидит в окопах, топит печки; мы тоже греемся как можем. Сам здоров. Дай Бог до весны увидимся, переживем все. Люблю.
Целую, твой Кока.
Что за имя – Муся? Смогла ли отгородится от страшного 17-го, а потом и еще более страшных последующих годов крючком на двери и запором? Или влетел страшный год каким-нибудь революционным матросом в ту жизнь и… закружило, завертело, все на слом, все в утиль, «Вы, дамочка - жена офицерская?». За расчетомЪ.БогдановЪ.
Рассчитались.
А что с офицером стало? На каком фронте воевал? Топим печки, греемся… не пуль, ни снарядов, ни атак, ни смертей. Пикник, а не война. «Не волнуйся дорогая, со мной самое страшное, что произойти может - замерзну и заработаю насморк, но с твоими носками и рукавицами и эта напасть не грозит.»
Увиделся ли с женой? Пережил ли? Или тоже закружило и затянуло в страшную мясорубку – выплюнув окровавленный труп или холодной зимой 18, или теплым летом 19 на Дону, а может и позднее в жилостыльные 30-е.
Не знаю. Ответа нет.
Но очень хочется, чтобы эти два любящих друг друга человека, малюсенький кусочек жизни которых на долю секунды приоткрылся для меня через почти сто лет, смогли найти свое счастье, где-нибудь в Париже, или Америке... или даже далекой Аргентине. Она вязала бы ему носки и рукавицы(хотя, кому нужны рукавицы в жаркой Аргентине?), а он называл бы ее «Моя милая Муся…»
Жаль, что мой дом не умеет говорить и ничего не может рассказать о их судьбе … Жаль...
**********
Все стоит бронзовый Пушкин посередине маленькой площади ...Я смотрю на него из окна через моросящий Питерский дождик, печалясь от мысли, что и я уйду из этого мира и через какие-нибудь 70 лет даже и никто не вспомнит о моем существовании. Потом беру своё фото (Кипр, отпуск - красные спортивные трусы и черная футболка с надписью "We will rock you" - радостный, веселый, загорелый, улыбаюсь и машу кому-то рукой), пятидесяти рублевую банкноту (сам не знаю зачем - просто так),, распечатку этого рассказа и кладу всё, вместе со старой открыткой и фотографией офицера, в найденную мною во время ремонта жестяную коробку из-под леденцов. Потом аккуратно поддеваю квадратик пола ножом (в свое время решил, что неплохо было бы иметь небольшой тайничок в квартире) и прячу мое послание в будущее там, гадая, какой может быть судьба этой коробки, и кто и когда снова возьмет ее в свои руки.