АЛЕКСАНДР МИЛЯХ
Из книги рассказов
« ЗАПИСКИ НОЧНОГО СТОРОЖА»
1.
В Ы Б О Р Ы и ВЫБОР
1.1 КАРУСЕЛЬ
К концу зимних каникул морозы стали мягче: градусов двадцать пять, но уже не сорок.В прошлую зиму Санька свои уши отморозил – закатался на «снегурках», коньках, на которых после революции стояла ещё мать отца. Отмороженные уши стали облезлыми,
их мазали ценнейшим гусиным жиром. Отошли, но остались ещё более большими, теперь сильно оттопыренными. Болели долго.
Теперь у Саньки «Мили», кличка из начальной школы им. В.Сурикова, художника, теперь у него была, сшитая матерью, Ольгой Семёновной,врачом, «шапка-киргизка», с длиннейшими ушами, которыми Саня обматывал и шею, и уши собственные. И друзья по двору, огромному двору Красноярской сельскохозяйственной школы, что на углу улиц Вейнбаума и Марковского, пламенных революционеров, стали дразнить Саньку «Милю» новой кличкой: «киргиз». Он не возражал, потому что скуластость и узкоглазость в лице присутствовали, особенно проявляясь в откровении при улыбке, а он улыбаться любил. Иногда при людях,в народе.
Отец, зам. директора Красноярского лесотехнического института, имел пропуск, позволявший посещать без билета многие культурные заведения, в том числе цирк. Так как институт оказывал техническое содействие многим учреждениям в городе и крае – его уважали. Санька слышал это не раз и был горд тем, что мог ходить на «Чемпионат по классической борьбе», чемпионат «Мировой», как утверждали афиши, который проходил под куполом цирка «Шапито», несмотря на морозы. Очередное состязание борцов обычно занимало второе отделение вечерней цирковой программы. Собирался весь Красноярск. Зрители занимали амфитеатр, проходы и служебные помещения. Свободных мест нет!
Красивый легковес Арнаутов. Чемпионы Грузии, Украины, и всегда Армении, Ирана!
Даже Турции. Огромный татарин Хан. И, конечно, Ян Цыган. Знаменитый. Это было Событие.
С большой буквы. Афиш было немного: на площадях: центральной и у вокзала.Борцов всегда любили и ждали. Они были кумирами толпы или любимцами народа, как теперь не называй. У них были и поклонницы. И друзья повсюду. Отец многих знал лично, борьбу любил, дружил с Яном Цыганом, который был скромным мастером спорта, раньше чемпионом СССР, а во время войны, говорят, разведчиком. Фронтовым. Что это значит, мы, пацаны с Вейнбаума, 36, знали подробно от стекольщика Тараса, жившего в подвале сельхоз- школы. Он тоже ходил на борьбу бесплатно. Кавалер трёх орденов Славы. Из ссыльных. От неведомых и сказочных гор -Карпат. Мы знали другие – Саяны.
Личное знакомство отца с чемпионом, Саньке не придавало авторитета во дворе, и старшие братья были к борьбе равнодушны: Серёжа уже был известным скалолазом, «столбистом». Облазил все Красноярские Столбы, скалы в енисейской тайге. Генка, красавчик, занимался в драмкружке, играл героические роли. Молчаливо задавался. А Сашка – рисовал и хотел учиться борьбе, классической. И не пропускал возможности ещё раз убедиться, как ловко, Арнаутов, не раз брошенный противником через себя, выворачивался в самый последний момент и очаровательным приёмом, показательно через бедро, «тушировал» соперника, побеждая в очередной и неизбежный раз.Играла музыка. Жюри выбиралось из самых известных людей города. И кого-то из зрителей. Прямо из зала и почему-то всегда из второго ряда. Саньку удивляло потом, что жюри знало этих случайных зрителей. Знал их и отец.
Шла борьба. Ян Цыган под конец представления в последний раз «тушировал» запорожца Нестеренко, но тот выворачивался, ничья, и снова схватка! До победы!
Это слово – Победа – любили, оно завораживало. Все хотели побеждать. Нестеренко, мускулистый мужик, в красных шароварах, с оселедцем на голове, по пояс голый, с синим кушаком на поясе, боролся долго, упорно, а главное: сумрачно. Из последних, казалось, сил противостоял Яну Цыгану. Опять ничья. И тут, конечно, вызывался незнакомец из зрительного зала. И борьба продолжалась с ним. Поочередно с Яном Цыганом и запорожским чемпионом. Это было народное зрелище. Главное убедительное. Настоящий чемпионат!
А, может, просто доверчивое было время.
Двенадцатого января, будто в праздничный день, в ложе цирка сначала было немного людей. Санька с отцом сели в третий ряд, последний, с краю, потому что передние ряды и центральные кресла стали занимать какие-то серьёзные дяди и тёти, с которыми отец почтительно здоровался, с некоторыми радостно. Они вместе спускались по витой крутой лестнице в буфет и поднимались потом - более радостные... Ложа заполнилась,когда был дан сигнал к началу парада борцов, самого торжественного и внушительного зрелища чемпионата. Каждый борец представлял или страну, или республику Советского Союза, или национальность – был в живописном костюме, её подтверждающем. Были борцы, как говорили в образе: героя – любовника, как Арнаутов. Или Злодея, впоследствии кающегося и подобревшего, как Сигайло… Философа, как Сиганян.
Это теперь я понимаю, что они были нашей придуманной, но необходимой, радостью в несытое и тревожное время. А других времён не было. А тогда было счастье. Быстрое.
Или попытка счастья, утверждения правды. Победы! Умения и духа - над силой. Неправой.
На арене борцы боролись. На арене и в зале происходили трагедии и драмы. Но всегда со
счастливым концом. Иногда зрители яростно ревели от неправильного решения жюри, не той поднятой рукой, отдавая аплодисменты побеждённому. Но праздником доброй силы были довольны. И в ложе тоже. Уже были принесены подносы с едой. Не всем. И немного. Появились бутылки и стаканы, у всех. Санька получил стакан с газировкой и четыре конфеты. Шёл сдержанный, пульсирующий разговор. Саньке было неинтересно, скучно.
Тем более, что в ложу вошёл Ян Цыган и без всякого героизма почтительно чокался с радостными представителями коллективов сурового Красноярска. Сам был не ярким, второстепенным. Он и Нестеренко в этот день не выступали. Неувядаемый Арнаутов отдувался за них, побеждая многих более тяжёлых борцов. Женщины визжали от удовольствия и выносили бумажные цветы и лапы елей. С арены выметали иголки…
Саша скучал. И тогда отец сказал: « Саня, а на карусели хочешь покататься?».
И дал три рубля. Мороженное стоило девяносто копеек, и это были деньги. И Санька побежал по длинному коридору. По отвесной лестнице, что была ближе ко второму выходу, а тот выпустил его прямо к карусели. А она была огромна, как шатёр Чингиз-Хана, о котором Саня уже читал в книжке писателя Яна. Она, карусель, сверкала золотыми шарами, шаром
серебряным. Большим. Лентами разноцветными и мишурой. Неслись верблюды и слоны.
Кареты и сани. Но, главное: кони. Чёрные. Белые. В яблоках. И один – розовый! С очень гордыми чёрными глазами и яростными красными ноздрями. От них шёл пар, как от живых.
Они были настоящими и манящими. Санька покатался подряд несколько сидок, все - на розового коня. Деньги кончились. Он недолго смотрел, как летят кони, верблюды, слоны и сани, и вернулся в цирк. Его запомнили. Впустили. Но в ложу он не пошёл. На арене уже не боролись. Шёл под музыку заключительный парад борцов, гремели аплодисменты, предвещая вручение призов и подарков от начальства и коллективов. Все радовались.
Санька попробовал пройти к отцу, но в ложу было не пробиться. Оставалось одно: опять
вернуться к карусели. Она гремела. Звала. Было в ней и забвение от мелких невзгод, и громкая исключительность.А на площади у манящего музыкой аттракциона, так карусель назвал по радио диктор,прерывающий песни Шульженко и Утёсова, толпился народ, вышедший уже из цирка и тоже пожелавший рисковать. Зрители и любители борьбы, обсуждая схватки чемпионата,садились в ладьи и кареты, самолёт и автомобиль, молодёжь летела на тигре и слоне,на конях… Мужчины рычали, женщины визжали. К Сане подошёл в танковом шлёме на голове, в ватнике на огромных плечах и ватных брюках на коротких ногах, мужик и сказал: « Пацан, хочешь покататься?». Санька хотел, но молчал, потому что смотрел на манишку и чёрную бабочку, торчащую из-под ватника танкиста, и тот снова спросил: «Хочешь?»… « А что?» - был ответ. « Да, ничего…иди под шатёр, десять кругов прокрути, потом два - катайся!». «Один?». «Нет, там вас шобла. Потом другие сменят…».Саня поднялся по отвесной лестнице под шатёр. « Как пират на мачту…» - думал он. Но под куполом он увидел настил вокруг мощного столба, от которого отходили балки со штангами и цепями, держащие, летящих, оседланных, животных и, заполненные седоками,кареты и лодки, ладьи и сани. Весёлый розовый конь висел на тонких, сверкающих стальных цепях, потому был свободным в полёте. Он парил. Он слегка крутился. От центрального несущего столба, также расходились нижние бруски, у каждого из них находились по двое мальчишек, которые бежали по круглому настилу вдоль борта шатра карусели и крутили её внутренности. Ребята из разных школ и разных лет. Были трое и из начальной - им. В. Сурикова, но жили в районе речки Качи - Сашкин двор с ними дрался. Ударила рельса. Пацаны побежали. Полетели ладьи и кареты, лодки и сани. Парили слоны и верблюды. И кони. Праздник! Десять кругов - норма на две сидки. Но смена не приходила. Гремела рельса. Отдых. Звон. Бежали и крутили снова. И снова. Уйти? Было жалко. Санька стоял над красным, уже не розовым под светом ламп, коне. И бежал тоже вместе с ним. Над ним. Когда пришла смена, Санька спустился и катался две сидки подряд. Потом ещё крутил десять, уже без обмана. И снова катался, и опять крутил карусель, катаясь вновь и вновь,пока не пришёл, задержавшийся в цирке, отец и не забрал его. Посадил, на едущую к дому, повозку. Конь был один. Как было известно, из трофейных, немецких. Тяжеловесный.Коричневый. Его конюшня была во дворе сельхозшколы. Ребята с немецкой лошадью, как коня обзывали взрослые, дружили. На сеновале во дворе сельхозшколы собирались.
Дома Саньку встретили мама и братья. Но он, обычно говорливый, молчал. О карусели.
И только через много лет Саша понял, вспомнив карусель под Новый Старый Год 1953, что вся жизнь будет подобной: чтоб ехать два круга самому – надо десять прокрутить, катая других. А ещё: до марта 1953 года тогда оставалось немного, когда карусель жизни
набрала иные обороты для всех: и страны, и его семьи: именно летом того года, он уехал
из Красноярска. В Херсон. В Таврию. А ещё через год в г. Кишинёв. В Молдавию.
Из Херсона в Одессу плыли на пароходе «Славянск». Почти сутки. Потом ехали поездом. От Одессы до Кишинёва. Весь день. А не три часа, как на дизели, в семидесятые – восьмидесятые. Сейчас опять долго ехать. Пересекая четыре границы. Это из другого мира.
Это другая история.
1.2
БАБАЯШКА
Яша натянул светлые шаровары. Подошёл к окну: «Бабушка, снег выпал!». Снег лежал на бесформенных крышах флигелей и подъездов, а январское солнце, всегда ослепительное, разогнало пухлых солнечных зайчиков по неохватной комнате большой коммунальной
квартиры пятого этажа шестиэтажного дома на Суворовском проспекте г. Ленинграда.
Солнечный зайчик и снег – это событие: « Бабушка, снежную бабу лепить…» - « Ни всё сразу, Яша!». Яшка суетился, готовя новые сани, жёлтые утеплённые резиновые сапожки, вязаные рукавицы и шапочку. Рукавицы и шапочка были из прикарпатской шерсти. У его бабушки тоже - кроме северного было и южное детство. И она тоже знала одиночество.
«Яша, сначала оладьи нужно поесть…» - они сидели за старинным письменным столом,
резным и тяжёлым. Пили чай из старинного самовара, наливаемого через ситечко в форме
бабочки, кран у самовара был Коньком – Горбунком. Это всё из дедушкиного детства.
Потом они долго шли по улицам, узким переулкам, укорачивая путь к Неве. Шли по ветреной набережной. А по не застывшей реке шёл рисковый одинокий буксир, громко расталкивая лёд. На палубе шумела разноцветная кампания молодых людей. Кто-то пел.
Вот и Летний Сад. Он и зимой оставался Летним. Яша боялся его и любил. Любил за тихость и непонятность статуй. Он томительно замирал, когда обыкновенные служители приносили длинные зелёные ящики, шумели у статуй, бесцеремонно ворочая их, рыли около них траншеи, складывая на дно какой-то мелкий угловатый камень, привозимый на
ручных тележках. Камень казался Яше нехорошим, потому что издавал неприятный звук,
когда его пересыпали. Или трамбовали обломком бревна.
Зимой Летний Сад закрывался, но у бабушки везде были знакомые. Потом она вела Яшу
к Марсову Полю. Опять срезая путь, петляли в проходных дворах. В тёмных лабиринтах.
Второй месяц Яша жил в бескрайнем городе, где каждая улица была дорогой в неведомое
царство теней и силуэтов, изменяющихся вечером и утром, разных под солнцем и луной. Каждый двор был, непознанной и не всегда дружелюбной, страной. Арки и переходы.
Дворы- колодцы и дворы – тоннели. Всё сначала пугало Яшу, а потом он даже полюбил непонятность дворов и домовых линий. Правда, неряшливых. Его за тягу к теням - ругали.
Снежную бабу лепили на Марсовом Поле. Там у бабушки тоже были знакомые. Она часто рассказывала о тех, чьи фамилии были на гранитных плитах. И снежная баба получилась родной. Морской военный - дал Яше ручку для её носа. Ручка писала редкой чёрной пастой, но, даже её, для снежной бабы было не жалко. Сияло солнце. Воскресенье. Утро. И люди смеялись. Катались на санках и лыжах. Играли в снежки взрослые и маленькие.
Первый снег – это белое событие. Тем более, что его долго не было. Шли дожди. За два тёмных месяца – месяц осени и месяц зимы – первый снег! До этого был в октябре, но Яша его не видел. Снега нового. Новой зимы. Когда оживают сказки, и всё сказочно.
Бабушка часто рассказывала интересные истории, которые называла сказками. Яша
верил им всем. Потому что многие подтверждались фотографиями из большого чёрного
альбома. Семейного. Ещё прабабушке подаренного в гимназии за хорошую учёбу.
Но Яша давно уже читал, и некоторые сказки бабушки походили на сказки из книг. Из-за одной Яшу и назвали «Бабаяшкой». «Бабаяшка», Яша, учился в третьем классе. Но давно уже стал взрослым, потому что у него не было папы. И каждый класс заканчивал в другом городе. Мама жила в одном городе: в Москве. Который оставить не могла – «из-за работы» - так она говорила при встречах. Москву поэтому Яша не любил, хотя всякий раз туда хотел поехать. И ездил. Но не часто. Оттуда, из Москвы, исчез его отец.Навсегда.
Когда позапрошлым летом Яша был в оздоровительном лагере около г. Кишинёва, столицы страны Молдова, то на карнавальном прощальном вечере у большого костра,он не захотел нарядиться «арлекином» и его обрядили в «свободный» костюм. Бабы Яги.В образ он вошёл, потому что рассердился. И пошло, пошло: Баба Яга. Баба Яша. И, наконец, «Бабаяшка». Псевдоним. Кличка. «Кликуха».
Маленькие люди хотели казаться большими. А взрослые люди так говорят. Яша, «Бабаяшка», учился теперь в третьем классе, а тогда ещё не был взрослым. Хотя мог бы и объяснить, что сказку про Бабу Ягу, печальную сказку, ему рассказал его пропавший отец. Что это была и его любимая сказка. Сказка о якобы злой, но почему-то всегда одинокой, не совершающей зла, но грозящего им, старушке. Он сам,Яша, грозился при обидах, но прощал товарищам всё. Его спросили в московской школе, где он учился первую четверть второго класса: «Кто твой любимый сказочный герой?». Он назвал Конька- Горбунка и Бабу Ягу. С Коньком всё было ясно, в параллельном классе уже учился мальчик с таким прозвищем,а про Бабу Ягу – объяснить не смог!
Но его снова окрестили «Бабаяшкой». Он не возражал, так как знал, что уедет к маминой бабушке в г. Ленинград, где давно его так назвали. И ещё: Он считал, что баба Яга живёт, в той высокой стране, где воевал его отец… И там снежных баб не лепят.
Новый снег к обеду стал таять…
1.3 Б А Ш Н Я
Башня… Баш… Башка… Слово, если вдуматься странное. Слова вообще странны, если
вдуматься. И дело не в происхождении слова, хотя оно, очевидно, тюркское, но в змеином
звукосочетание: если медленно проговорить – вызывает шипение. Таинственную жуткость. И тревожные ассоциации детства: башни из сказок. Юности: Пизанская башня, из прочитанных, рассказов. Потом Кишинёвская городская водонапорная. Старинная. В неё лазили. Поднимались наверх. Башни церквей и костёлов, превращённых в спортзалы,где и я часто
тренировался и принимал участие в первенствах по боксу. В Кишинёве, в Одессе, в Таллине, в Ростове… И, конечно, величие Кремлёвских башен. В Кремль я зашёл на экскурсию уже - взрослым. А из второй половины жизни или конца её: жуткие, режущие небо, недостроенные высотки, скелеты небоскрёбов – пасынков новых технологий. Небоскрёбов – сирот, в г. Кишинёве было несколько. И один стоит недалеко от столицы Молдовы. Километров пять от города.Около железнодорожного вокзала – несостоявшийся Дом транспорта. Министерств, главных управлений, трестов, институтов: проектных и ВУЗа. Скелет железобетонный.
Ещё один, чуть выше Дома железнодорожников, долго пугал жителей близлежащих домов, вызывая нехорошие чувства, нередкими криками. И затяжным воем ветров, дующих чаще с запада, иногда севера. А ещё, страх за детей, лазящих по страшным, крутым, но противно однообразным и вычурным, этажам небоскрёба. Его охраняли, но исчезли все окна, рамы, переходы. Он был выеден, небоскрёб, растащен людьми и ветрами, дующими чаще всего при чистом небе. Отойдёшь на сто метров – ветра нет!
На этом «недострое» в разные годы конца прошлого века вывешивались плакаты и флаги, которые снимали промышленные альпинисты. Здесь тренировался спецназ по борьбе с терроризмом: с верёвок проникали в проёмы бетонных стен люди в масках: стреляли из автоматов, бросали учебные гранаты. Шумовые и ослепляющие. Кричали громко и пугали всех -эти бойцы, всегда побеждая невидимого противника, иногда своих. По жребию. Когда странное здание перестало что-то стоить – его купили выходцы из нашей страны, живущие в умных частях света. Достроили, распродали элитные квартиры, вместившиеся просторно в красивое высотное здание, которое недавно было уродом-великаном, а недавно, очень
шумно,государственно замышлялась, как международная туристическая гостиница, с балконом, переходом – мостом, через улицу, прямо в огромный парк с озёрами и аллеями, дорожками для бега и тропинками для ходьбы. По этому мосту теперь заезжают автомашины в гараж, пристроенный рядом. В полуподвалах расположились офисы. Я это знаю, потому что живу рядом. Но я знаю и другую бетонную башню, ровесницу, тоже в восьмидесятые годы прошлого века возведённую. На полпути из г. Кишинёва в г. Хинчешты, бывший Котовск. Недалеко от с.Яловены, озёр рыбхоза. На высоком бугре. Над бывшими, теперь немногими, разрозненными виноградниками. Должна была стать единственным Домом виноградарей. Всесоюзным.
Дорогой проект. Дорогие подъездные пути. Куча всяких механизмов. Лучшие бригады строителей и механизаторов. И тот же, новый, метод «скользящей опалубки». Это, когда опалубка по контуру этажа, металлическая, по вновь засыхающему железобетону движущаяся вверх, набирает бетон, формируя этаж за этажом. И цементная, железобетонная башня вознеслась, как символ развитого социализма и была впечатляющей, но остановившейся. Потом, как призрак перестройки, сначала очень смешила, потом испугала. И пугает. Но привыкаешь ко всему. И другие привыкают. Местные жители и приезжие жители мира. Дачники и бездомные. Хозяева котельцовых, из криковского ракушечника, изб и владельцы кирпичных усадеб. Бетонную башню видно из сёл Хинчешт и из Яловен, с окраин Кишинёва.
Она иногда парит в низких тучах и утренних облаках. Лёгких. И высоких. Меняет очертания. И с разным профилем, если смотреть с юга или севера. С востока, например, глядя на неё – видишь лицо великана. Носатого. И лобастого. Башню я долго рассматривал, когда охранял в Яловенах базу местного управления испанской электрокампании « Феносса». Раньше, ещё в студенческие годы бывал на практике здесь же, в районном управлении Центральных электросетей «Молдглавэнерго». Ходили слухи, что электросети были проданы за цену, не превышающую стоимости электропроводов всех линий района, если бы их сдали на металлолом. Как ценный металл. Алюминий, медь… Не знаю... Но электропотребители- это ощутили сразу.
Башни ещё не было, когда я отдежуривал смены у схем электрорайона - диспетчером. Был на практике. Заканчивал Кишинёвский политехнический институт и писал диплом:
«Электрификация района от подстанции 35/ 10/0,4 киловольт с разработкой экономического радиуса электросетей 10 киловольт». Когда уставал, выходил на балкон. А вдали был простор. К нему бежали виноградники. К горизонту. К небу холма. Теперь башня режет небосклон. А дежурство есть дежурство, пусть охранником, точнее стрелком ВОХР. Обходя охраняемую территорию, всякий раз натыкался на неё взглядом. На башню. Видел её и днём, и ночью, когда в ней друг за другом зажигались, мелькали и гасли огоньки. Полицейские проверяли, но людей не находили. А от гулкой башни приходили нехорошие вести: с неё бросился работник электросетей, поссорившийся с женою. О нём мне рассказывали диспетчера, дежурившие ночью у схем и пульта района. Я к ним поднимался на второй этаж, звонил в отдел госохраны дежурному, докладывая через каждый час, что происшествий нет. А происшествия – это текущая жизнь. Их нет? Хотя они происходили каждую ночь, в каждое дежурство. Но электрик прыгнул с башни ещё прошлой весной. Сейчас осень. А когда я спросил диспетчеров: «Разбился?». Они переглянулись, молча развели руками. Что хотели сказать? Я не переспрашивал. О башне они старались не говорить, не вспоминать, не замечать её существование. И мне не советовали. Но башня манила. Все, кто в ней побывали, имели житейский переворот. Чаще плохой. Некоторые заболевали,непонятными хворями. Другие избавлялись от болей. Многие, побывав в ней, уезжали из страны, оставляя в башне записки. Их никто не читал, потому что они исчезали. Как и надписи на стенах. Об этом я узнал позже. Сам. Сначала к ней пришёл. К башне. Обошёл и не вошёл через дверь, а сразу полез в окно второго этажа, по кем-то подготовленным, сходням. Вошёл и ощутил жуткое, непонятное. Она молча кричала. Башня. Она таила нерассказанные и уже навсегда потерянные истории. В ней жили люди. Одни приходили ненадолго, оставляя наиболее заметные следы своего пребывания, другие жили постоянно и от них остались мало заметные и случайные подтверждения, которые или уничтожались, или замаскировывались, как вон то пятно, очевидно, от крови, замазанное мазутом. Ступенька от этого скользкая. В комнатах башни,на её этажах, в этих типичных коробках, бетонных и гипсоцементных, случились события, каждое из которых было неслучайным в конце ХХ го века. Он поселился здесь. Конец века. Его отсюда не изгнать. Я понял это, когда вышел на крышу, куда проник через трещину в стене – искусственный лаз. Долбили бетон, расширяя трещину и в потолке, это
ясно. Потому что выше проёма она, трещина, шла до конца стены, переходя по ней до пола. Землетрясение было. Но это был взрыв, очевидно тротиловой шашки. Крыши не было. Но это была не недостроенная комната, а разрушенная. От неё шёл коридорчик на лестницу, по которой без страховки двигаться опасно. Но я прошёл вверх, вниз, снова вверх, касаясь стен своими длинными руками. И здесь, опять наверху, у стенки, сделанной из белого кирпича, я увидел стрелянные винтовочные гильзы. От автоматных, ППШ или Калашникова, отличить смогу. У ППШ, как и у ТТ , пистолета, патроны одинаковые.
А это были патроны от снайперской штурмовой винтовки. Я её видел один раз на офицерских сборах в десантном полку. И патроны от неё. Такие же здесь, под белой стенкой, лежали. Отсюда стреляли. Отсюда была видна окраина Кишинёва, с развилкой магистральных дорог у бывшего поста ГАИ. С другой стороны просматривалась развилка местных автодорог между Кишинёвом, селом Яловены и районным городом Хинчешты. Ещё дорога к рыбному хозяйству, к огромному озеру. Дороги в сады и к виноградникам, к бригаде механизаторов. Простреливалось всё. Куда отсюда стреляли? В кого? И когда. Гильзы зелёные. Наверное, лет пять пролежали. Здесь на высоте сухо, дождь, и снег не доходит - оберегает стенка. Сейчас 2000 год. Тогда шёл 1995, а то и 1993 год. Тот самый.
Я ничего не трогал, спустился на два этажа ниже, потому что проходы на верхние этажи, как и в подвалы, завалены мусором. Что там? Всего этажей не то двадцать, не то двадцать
два. Это как считать и откуда. Ещё полуподвал и подвал. Он полузатоплен, подвал, оттуда
пахло плохим кладбищем.А на шестом этаже, многие этажи к себе не пускали – ни с лестницы, ни с балконных переходов, на шестом – я обнаружил признаки жизни. Жилья людей. На кирпичах – дверь.Мощная. Дубовая. Превращённая кем-то в постель. На двери, лежащей на кирпичах, - матрац и трава. Солома в изголовье. Постель - без признаков подушки и одеяла. У окна печка тоже из белых кирпичей. Сложена на железных прутьях. Вместо плиты - большая кастрюля. Армейская. На всём сажа. Съёмная труба из медной жести. Валяется рядом с печкой. Кто-то выдернул, но не унёс. На металлолом сдать хотел, но помешали. Труба в середине сдавлена чётким каблуком, наступил на неё тяжёлый мужик. Темновато, но падает свет, как сказал поэт. Два окна заколочены досками, другие два – застеклены. Рамы сборные. Сборка – явно заводская. Следы воска – на ящиках, заменивших письменный стол. На них горели свечи. Горели долго. Естественно, что на стенах – надписи. Послания в вечность. На латыни, но русский мат. И красным мелом на
Кириллице:
« Век двадцатый разлукою страшен,
С исторической правдой времён.
Вечный смысл недостроенных башен
С Вавилонской – неправдою –
Он
Породнён. В долг столетья несутся,
Продаются, как старый товар,
Все
Дождутся своих революций
И последних набегов хазар…»
Дальше было стёрто, а надпись- воспоминание сохранилась, так как к стене была прислонена ещё одна дверь, тоже служившая лавкой, ставшая не нужной. Последнее время здесь жил один человек, раньше - трое. Тот, последний – ещё что-то написал «О любви…», название осталась – строчки затёр. Нечитаемые стихи. Я обо всём протокольно, потому что чувствовал, что здесь блуждали преступления. Это был, конечно,не электрик, сбросившийся с более высоких этажей. Автор строчек на стенах – яростно мечтал и хотел, чтоб о нём и о чём-то его тайном, знал ещё кто-нибудь. И посочувствовал.
Я шёл по этажам, у меня из безразличного настроения вырастало более мерзкое чувство. Любопытство. Это было противно, хотя по-человечески понятно. Я уходил от себя.
В события и судьбы, мне не принадлежащие. Не в мои, затягивающие меня, чужие искушения и расплаты за них. Потому что башня притягивала, звала, манила своим существованием, ощущением безысходности и напрасности…Чего? Человеческого существования. Или времени. Конца ХХ го века. На стенке. И стенкой, закодированного пространства. Потому что на стенке опять стихи, эти нацарапанные ножом. Глубоко.
«Страшно мне. А тебе не страшно?
Я живу? Если сделаю шаг:
Полечу с недостроенной башни
В мир разрушенный.
Друг или враг
Обойдёт моё бренное тело,
Но вселенское - будет искать...
Там и встретимся. Я шагну смело!
Ждут отец. Мои братья... И мать!» -
Это тоже я записал на обложки служебной книжки.
О бренности, находясь в ней, в башне, думаешь, как о неизбежной. Не о смысле жизни,
а о бессмысленности. Напрасности человеческого существования. Об этом, находясь в ней,
в башне, думаешь постоянно! Выеденное ветрами и людьми, здание разрушало пустотой человеческую душу. Крепило связь человека – не с прошлым или настоящим. С бедой прошедшей! Давило и выдавливало из воспоминаний - самые плохие! Окунало в неудачи, случившиеся, и предсказывало новые. Отсюда надо было уходить и никогда, ни за что не возвращаться. Я три раза возвращался, чтобы понять. Себя и время. Это огромное здание предназначалось не для радости или счастья. Его задача была: служить помпезности, показухой благосостояния, всё это так. Но здесь бы помещался институт виноградарства, оставшийся в старых зданиях. Здесь, ближе к народу, к сельхозпроизводству, к полям и садам, к виноградарству и винодельческим бригадам, были бы не только чиновники, но и специалисты, учёные. Это огромное здание было бы наполнено вычислительной техникой, лабораториями, ну, и конечно, «служебками» и буфетами. C охранниками, уборщицами, официантками и продавцами. Тоже работа. Теперь здесь разорённый и пустой бетонный улей. Который гудит, когда дует ветер с севера или с запада. Северо-запада.
Я голос башни слышал под Новый, 2001 год. Последний раз. Тогда, на новогоднем суточном дежурстве, я и записал по памяти на кобуре Т.Т., достав из неё химический карандаш, вместившийся рядом со стволом пистолета, то, что прочитал на обратной стороне двери-кровати, там, на шестом этаже башни:
« На запад – солнце. С северо-запада – ветер.
Век ХХ-ый, прощай навсегда.
Кто там снова, как Слово,
блуждает по свету?
Где ты, Слово, берёшь города?»…
Стихи так себе, написанные по прочтению Николая Гумилёва. Строчки нечёткие, я их увидел также на стене семнадцатого этажа башни, написаны они были, впрочем, трудно читаемые, латинскими буквами. Русские стихи. Потом надпись пытались стереть, как и другие. Почему? Если сам автор, то… Нет, стёрли последующие пришельцы. Оставившие свои следы на других этажах. Смертные следы своего пребывания в башни. Последние. Утром, сдав оружие дежурному по отделу госохраны, я попросил заменить кобуру - на новую. Мне опять выдали – от «Макарова». Пришлось снова для «Т.Т.» носик кобуры обрезать: «Т.Т.» влез. Но и это было напрасно. На следующее дежурство, через три дня, я уже не пошёл. Перевели на охрану молокозавода.Но с башней ещё встречался. Ещё стихи записал. Но тетрадь то, служебную книжку, сдал. Вместе со стихами. Чужими. Вспоминается немногое, например, начертанное на бетонной стенке балкона на 11 этаже, куда поднимались с проверкой:
« Не приходи за мной –
Весна,
С тобою жизнь - с одной - тесна
В миру, забывшем: «Есть любовь!» -
Во мне - небес бушует кровь!
Меня призвали небеса -
Со мной – бессмертна ты,
Весна…»
Явно, что стена исписана аккуратной, но капризной девушкой… Строчки чёткие, округлые буквы. Но пульсирующее чувство выдавали прыгающие знаки препинания…
Девушка не расписалась. И не сообщила имя, вдохновившее её…. На трудности.
Да. Следы от каблуков точечные. Высокие каблуки. Это на одиннадцатый этаж…
Без лифта… По жёстким ступеням.
Ради чего?
2001 г.