ИСТОРИЯ ОДНОЙ ПУБЛИКАЦИИ
Выходя в очередной раз из полузабытья на заднем сиденье УАЗика, забитого приборами, вьючниками, спальниками, съестными припасами и еще бог знает чем, я понял, что Россия кончилась.
Внешне все было так же, как рано утром, когда мы в конце сентября выехали из Москвы в тогда еще однородное пространство, чтобы добраться до Гомеля. Наскоро перекусив в каком – то леске, мы ехали по удручающе пустынной дороге под монотонным холодным дождем мимо стоящего безразличной стеной леса, широких и странно кажущихся тесными полей, мимо поселков, которые потом не оставили следа ни в памяти, ни в ощущениях. Пустота – это совсем не то, что привычное пространство. Последнее всегда подразумевает хотя бы незримое присутствие людей, а тут я сейчас не могу вспомнить, встречали ли мы их.
Было все так же холодно, все так же мягкой плотной стеной стоял дождь, но холод был другой, не такой наглый и злой, хотя в самом – то деле теплее не могло быть. Я знаю это странное ощущение тепла при холоде, знакомое всякому, кто бывал в Азии. Там при 5 – градусном морозе никто не надевает пальто. Может, нас греет взаимное притяжение тепла более теплого солнца и того тепла, что от рождения растворено у нас в крови?
Не знал я тогда, что ощущение пустоты пространства вызвал бесшумный Чернобыльский ураган, и мне предстоит ее (пустоту) увидеть вблизи на обратном пути.
Дальнейший путь помню отрывочно. Мы проезжали небольшие уютные города с тротуарами, устланными домашней керамической плиткой, как в ванной, города, легко засыпавшие под нетяжелым серо – клубничным постепепенно темневшим осенним закатным небом. Дальше - только возникающие из небытия освещенные участки дороги…И все.
Далеко за полночь мы подъехали к полигону, где провели потом около трех недель. Фары машины погасли, и я впервые ощутил белорусскую темноту. В разных краях она своя.
Я видел северную заполярную темноту, внутренне холодную теплым поздним августовским вечером под небом, распахивающимся в никуда неправдоподобным ярким алым занавесом северного сияния, сменявшиеся на темнофиолетовые складки небывалой шторы; стекрярусно –призрачную светловатую темноту Петербурга; привычный полукомфортый ночной полумрак Москвы, тревожно подсвеченный оранжевым заревом автомагистралей; сладостную майскую темноту южной Украины, когда через минуту после захода солнца переносишься в мир другой теплой бархатной планеты, не видишь ничего, кроме пунктирного полета светлячков и ощущаешь плотные сокращающие призрачные расстояния запахи ночной фиалки и табака, слышишь нарастающее - затихающее жужжание майских жуков: среднеазиатскую бесплотную глубокую неощущаемую темноту без запаха и вкуса; темноту, расцвеченную блистательными звездами в странно прозрачном в этой пыльной стране египетской небе, темноту, пронизанной нежестским прерывистым прохладным морским ветром.
Белорусская темнота была иной, и я это почувствовал, несмотря на усталость. В ней было понемногу от других – мягкость и глубина украинской, теплота и прозрачность египетской, бесплотность азиатской, а, главное, в ней была такая уютность, как в никакой другой.
Даже вечерний октябрьский дождь здесь не такой не такой свирепый, как и в местах и более южных.
А сейчас, глухой ночью, я с трудом вытащил свои вещи из перегруженной машины и побрел спать в здание. Оно было барачного вида с длинным широким коридором и комнатами по сторонам. Линолеум на полу имел тот особый густой неприятный запах, свойственный казенным заведениям. Линолеум есть и в обычных квартирах, но он там так плохо не пахнет. Неужели неживая материя способна впитывать дурные ощущения людей?
Я вошел в одну их комнат, расстелил спальник на полу и повалился на него не раздеваясь. Уже засыпая, почувствовал некую тончайшую эманацию, нечто неопределимое, свойственное местам, где долго жили люди и вдруг их покинули. Так и заснул со странным ощущением, что это нечто разлито в воздухе, впечатано в следы от ног, навсегда проникло в стены…
Только утром я все понял. Мы ночевали в покойной лаборатории, где совсем недавно талантливые люди за копейки создавали машины для геологоразведки, которые были в ладу с Землей. Многих из них я знал, с удовольствием общался на научных конференциях. И вот – …Дракон явил свое лицо… – и от коллектива остался только фантом и две кое – как работающие вибромашины, ради которых мы и приехали сюда.
А людей, первоклассных специалистов, которых и есть на земле не больше полусотни, с удовольствием и пользой всосала настоящая цивилизация, оторвав от мягкой скудной болотистой земли, которая от этого стала еще беднее…
После завтрака нас переселили в барак напротив, который оказался пустой гостиницей. Наш коллектив выбрал большую комнату слева, а я занял следующую в том же ряду. Меня всегда в командировках поселяли отдельно. К вечеру, когда я вполне осознал прелесть одиночества и начал в очередной раз слушать Золото Рейна, дверь открылась и в нее робко вошел человек, глаза которого были выразительнее всего остального. Через несколько минут мы слушали Вагнера вместе и делаем это уже много лет.
У меня и Вени (так звали этого человека, ставшего моим другом через минуту после знакомства) была своя программа исследований, которую, как мы понимали, уже никогда не удастся повторить. Вибромашины, как и наука вообще, доживали в Белоруссии последние дни. Дракон делал то, что ему свойственно.
Был конец сентября, утренний свежий воздух помогал работе. Обеденного перерыва не было - заглушать машины было неразумно. Мы измеряли крен земной поверхности при вибрации – от нее лязгали зубы, но мы терпели. В конце концов все сложилось в некую модель – которая вошла в две докторские диссертации, и мы почувствовали некоторое удовлетворение.
Вечером мы с Веней гуляли в лесу, простиравшемся сразу за нашим бараком, или шли к школе, где сторож давал нам набирать сколько угодно антоновок.
Так подошла к концу третья неделя нашей командировки. Веня уехал, а последняя работа так и не была выполнена.
И вот последний день. Все собрались уезжать, но я решил, что останусь, пока не сделаю решающий эксперимент. К обеду обе виборомашины удалось завести. Пошел дождь, а я бегал по полю между ними и машиной с регистраторами (около километра), пока под курткой не стало мокрее, чем снаружи. После многих пробегов удалось записать то, что требовалось. Обсыхал уже в машине. Был вечер, и геофизики, наши коллеги, предложили переночевать в деревне, где они базировались (около Новомосковска). Мы согласились и поехали с ними. Пути не помню. Провалился в небытие, к счастью, обратимое.
Через час подъехали к деревне. Глухая тишина. Дом открыт, никого нет. Только сейчас нам сказали, что все убежали – чернобыльский ураган ударил по деревне. Я достал радиометр и увидел 80 мк.р. в час на открытой местности (норма 18 – 20). Прошли в дом. Коллеги просили не сходить с тропинки – там, где капал дождь с крыши - 800. Мы выбрали угол дома, где было 200 и уснули. Рано утром уехали. К вечеру были в Москве.
Потом – писали статью, работали с редакцией, и наконец она была опубликована в Докладах Академии наук. Итог – две с половиной страницы текста. Такова цена экспериментальной работы.