Пощелкивая пальцами над правым плечом, словно подавая знак куда-то за спину, закрыв глаза и наморщив лоб, как будто припоминая что-то, и при этом среднего роста и в кремовом пиджаке, – таким я его и запомнил.
– А-а... Вафли, желтое вино! – раздался вдруг замечательно бодрый выкрик. Он открыл голубые глаза и лучезарно улыбнулся.
«Есенин», – понял я.
«Горький», – ткнул в меня пальцем поэт. Предпоследний еще в детстве отличался экстраординарными способностями, проявлявшимися во врожденной идее свободомыслия. Какому еще несмышленышу в то время в царской России пришло бы в голову коверкать «Отче наш»: «Я в коже... Яков же...», несмотря на зоркий надзор бабки с клубникой в центре лица. Словом, великое будущее ждет редкого дитятю, вот как этого. Позднее, когда ницшеанские усы на его лице образовали вариант того самого табачного устройства, которое клубничный нос являл в случае нюхательной бабки, у Максима появилось множество мыслей, – несвоевременных, как усы, похожие скорее на «набежавшую волну», в которую, как поется в песне, буйный казак Стенька Разин бросает свою девичью жертву стихии.
А что касается девиц, то они в то время явно предпочитали отдавать свою дивочисть именно таким одиноким провинциальным самородкам, рожденным бурей нести Шекспира от тихих усадеб в гудящие собрания простолюдинов.