1-е место на конкурсе Современной Нереалистической Прозы - 2009 (Самиздат) в категории рассказов.
Детишек я пораньше отпустил. Не только потому, что в воскресенье им побегать желательно, порезвиться, но и по личной причине. Тоска меня грызет, непонимание, отчаяние даже. Ведь, кажется, столько сил мы с Жессом положили на создание городской картинной галереи, столько средств в нее бухнули, а прилетел Труфф – и отвернулись от нее горожане.
Второй день в наших залах никого. Только Петерсен бродит, метелочкой пыль со скульптур обметает. Роденовская экспозиция ему больше всего нравится: «Данаида», «Рука Господа», «Поцелуй», конечно же. Я его понимаю, хотя лично мне, кроме фламандцев, никто не нужен.
На часах пять, а наше местное солнце жарит вовсю. Без панамы из дому лучше не высовываться – мозги вкрутую сварятся. Хорошо, деревьев много садили при закладке города – за прошедшие четверть века они изрядно разрослись, сомкнули кроны над улочками. В аллеях намного прохладней, даже ветерок гуляет вроде сквознячка домашнего.
Глупо я сделал, что остался стоять на крыльце – слишком уж стал заметен. Вот и Геворкян свернул с Центрального проспекта, ко мне направился. Не настолько уж я наивен, чтоб надеяться на его интерес к музею.
– Привет, Ян! – сказал он, остановившись у ступенек.
– Здравствуй, Давид!
– Все куришь?
– Все курю! – ответил я, отняв ото рта трубку. – Угостить?
– Я давно бросил, Ян! – улыбнулся Давид. – Дурная привычка!
– Дурная, - признал я. – И обходится дорого по нынешним временам.
– Да уж…
Он молчал, не решаясь продолжить разговор, я же облокотился о перила, демонстрируя свою готовность вот так стоять на солнцепеке и посапывать трубкой хоть целую вечность.
– А к Труффу ты ходил? – не выдержал Геворкян.
– Нет еще.
– Что, вообще не собираешься? – не поверил он.
– Почему же… - врать мне не имело смысла. – Они до восьми работают. Вот, закрою музей и пойду.
– Знаешь… - произнес после еще одной паузы Давид. – Я вот насчет Армена своего хочу спросить. Может, не нужно ему к тебе больше ходить, учиться? Не выйдет из него большого художника. Кисть научился держать, дом рисовать, дерево. Может, хватит?
– Сын у тебя – правильным человеком растет, - ответил я. – Глаз у него есть, рука верная. Пикассо с Модильяни из него, пожалуй, не получится, но чем плох Геворкян? Ему нравится рисовать – пусть рисует. Разонравится – пойдет на курсы при Комбинате, или на Землю улетит в университет поступать. Это ведь не нам решать, Давид, - ему.
– Да, тут ты прав, Ян, - согласился Давид.
Он еще постоял со мной, подождал, пока я докурю и выбью трубку, попрощался и ушел. Я тоже вернулся в прохладу музея.
Времени оставалось достаточно, поэтому я обошел всю экспозицию. Итальянское Возрождение (венецианская школа слабо представлена – тут недоработка, но флорентийцы очень хороши). Мои любимые фламандцы, французский классицизм, импрессионисты: Дега, Моне, Ренуар, Гоген, Сера. Большой зал под скульптуру модерна. Американский пейзаж и испанский портрет. Сорок две русских иконы школ Рублева и Феофана Грека. И сюрреалисты. И авангардисты. И механисты… Три с половиной тысячи квадратных метров выставочных площадей. Плюс студия, где я трижды в неделю провожу занятия со всеми желающими – в основном, младшим поколением населения Фронтира. Некоторые с Залива детей привозят – сорок минут вертолетом в один конец…
Ровно в шесть я закрыл двери музея, кивнул на прощанье Петерсену и зашагал в сторону надувного купола Галереи Труффа.
Что же им надо? – размышлял я, преодолевая четверть мили Центрального проспекта и машинально держась тени. – Почему их любопытство столь быстро насытилось лучшими образцами искусства? Почему уже через три месяца после открытия залы музея опустели и лишь редкие посетители слонялись по ним, не скрывая, что заглянули лишь из желания скоротать время в кондиционированной прохладе, а вовсе не из преклонения перед гениями Тициана, Гойи или Леонардо да Винчи? И почему вдруг выстроились в очередь перед входом в этот паноптикум сумасшедшего Труффа? Что у него есть, чего нет у нас? Что заставляет людей снова и снова, на каждой посещенной галереей планете, платить немалые деньги за сомнительное удовольствие поглазеть на его экспонаты? Никто не мог рассказать мне об этом: мялись, стыдились, беспомощно шевелили пальцами, не в силах передать ощущения. Мне предстояло увидеть все самому и сделать собственный вывод.
Все внутри труффовских залов выглядело по-другому, иначе, чем в нашем музее. Пуленепробиваемые стекла, лазерные датчики, надписи: «не прикасаться», «не приближаться», «видеоконтроль!». Экскурсоводы, заученно бубнящие гладкие, мудрено сконструированные фразы. И множество предметов, не представляющих с точки зрения искусства ни малейшей, или, в крайнем случае, незначительную ценность. Да, была и живопись – я внимательно рассмотрел с десяток рисунков и картин. Адольф Алоис Шикльгрубер, «Голова собаки №1». Он же, «Вердерские ворота» и «Спокойная жизнь с цветами». Уинстон Леонард Спенсер Черчилль, «Пейзаж Чартуэлла с овцами». Александр Пушкин, «Птица, сидящая на земле» - небрежный рисунок, выполненный одним росчерком пера.
Но больше всего в галерее было представлено обычных с виду вещей: концертные туфли сэра Пола Маккартни (кто такой?). Фуражка Иосифа Сталина. Мобильный телефон 43-го Президента США Джорджа Буша-младшего. Пепельница из резиденции Фиделя Кастро. Фотопортрет Маргарет Тэтчер (с трудом припоминаю!) с автографом. Обгоревшая, похоже, электрогитара Джимми Хендрикса. И даже нижнее белье королевы Великобритании Елизаветы II. И бесконечные смокинги, подтяжки, поделки из гипса, награды, собственноручные надписи, школьные тетради, часы, листки блокнотов, собачьи поводки…
Я потратил полтора часа, но даже за это время не успел осмотреть все. Одним из последних вышел из галереи и направился к музею.
Труднее всего оказалось выбрать зал. Скульптуры и фрески отпадали – очень дорого и хлопотно. Классицизм с его монументальными полотнами и тяжелыми рамами тоже не очень подходил. На Брейгеля с Караваджо рука не поднялась, и мимо Джоконды я прошел не задумываясь. Лишь экспозиция американских художников XIX века мне показалась подходящей. Работы Чёрча, пожалуй, великоваты, но Коул, Маунт и Уистлер вполне отвечали замыслу. Я зажег весь свет, который только смог, принес стремянку и не без некоторой дрожи в руках принялся вырезать из рамы полотна.
Конечно, с помощником мне было бы легче, к тому же перочинный нож – не самый удобный инструмент. Холсты рвались, мялись, трескавшаяся краска изредка осыпалась на пол. К концу операции я вспотел, испачкался и растерял свой недавний запал. Все же я подобрал весь мусор с пола и перетаскал их на первый этаж, к портативному утилизатору. Убрав на место стремянку, я выключил в зале свет, спустился в свой кабинет, позвонил Жессу и принялся составлять акт об уничтожении материальных ценностей.
Мэр, и, по совместительству, шериф прибыл через тридцать минут. Может, чуть больше – я не засекал время.
– Ну, чего ты опять натворил? – спросил он, протягивая правую руку, а левой доставая платок.
– Ничего особенного – смолол в порошок штук сорок картин, – ответил я, здороваясь.
– В гроб ты меня вгонишь своими шутками, Заславский! – пробурчал Жесс, выдвигая стул, опускаясь на него и вытирая со лба пот. – Говори уж, чего звал!
Я поглядел на его багровую физиономию, толкнул по столу листок с актом и повернулся к кулеру, чтобы набрать стакан воды.
– Да ты совсем сбрендил, Ян! – взревел Жистел, но я лишь дернул плечом, наблюдая за поднимающимися в пластиковом баке пузырями.
– Ян! – снова крикнул Жесс.
– Ну, что? – я поставил перед ним воду. – Выпей, успокойся!
Когда мэр в три глотка опорожнил стакан, я выложил на стол транзактор.
– Что ты так разволновался? Забыл, что цена всем этим картинам – грош да маленько? Вот, я посчитал: семьдесят шесть ландов, сорок сантимов за всё. Ну, хорошо, плюс полдня работы Петерсена на репликаторе, если захочется их восстановить … Это же копии, Жесс! Хорошие атомарные копии! Лицензии остались действительными, матрицы целы, в любой момент можно перевыпустить их снова.
– Но зачем, Ян? – простонал Жесс. – Ты ведь уверял, что они абсолютно соответствуют оригиналам. Ты и относился к ним, как к оригиналам, черт тебя побери!
– Ну, да! – невесело улыбнулся я. – За исключением микроскопической изотопной добавки, они точно соответствуют подлинникам – до последнего мазка или трещинки, до мельчайшего узелка на холсте. Но они как были, так и остались репродукциями. И всё, Жесс, я запрещаю тебе продолжать разговор на эту тему!
– Что? Это ты мне, перец дряблый, запрещаешь говорить?
– Жесс, - попытался отыграть я назад, поняв, что пережал со старым другом, - ты ведь был у Труффа?
– Три дня подряд ходил…
– И так и не понял, что именно тебя туда влечет?
– Ну… - он снова, как и большинство из тех, кого я пытался расспрашивать, сделал неопределенный жест ладонью, будто вкручивал невидимую лампочку.
– Не напрягайся, я сам подскажу! Ты ходил смотреть на настоящие вещи, подтверждающие существование известных тебе людей. На предметы-мостики между теми, кто был и ушел намного раньше, и тобой – живущим ныне. Они безыскусны, зато реальны. Лувровский оригинал Джоконды произвел бы на тебя еще большее впечатление – в силу пиетета перед его уникальностью и стоимостью. Но наша стопроцентная копия не вызовет и тени того эффекта. Она – машинная репродукция, к ней и отношение как к штамповке…
Жесс покачал головой.
– Слишком мудрёно для меня! Да и хрен с тобой. Но дальше-то что собираешься делать? Мы ведь в музей чуть не миллион вложили!
– Я оставил рамы, - ответил я. – Завтра свяжусь с родителями учеников и переговорю насчет рисунков. Думаю, что большинство согласится. Особенно, если речь зайдет о деньгах.
– Ты собираешься скупать ребячью мазню?
Лицо Жесса представляло собой иллюстрацию к слову «изумление»: рот открыт, глаза вытаращены, шляпа съехала на затылок. Я не смог удержаться от краткого хохотка.
– Экспонаты Труффа обошлись ему в десятки и сотни тысяч ландов по той лишь причине, что приобретал он их ПОСЛЕ превращения бывших обладателей в знаменитостей. Я собираюсь сделать это ДО. И даже если нынешние мальчики и девочки не станут известными на всю Систему, у них будут дети, внуки и правнуки, а потомки всегда испытывают уважение к предкам. Я не собираюсь торговать предметами, но могу гарантировать постоянный интерес к экспонатам – уже с послезавтрашнего дня, когда полюбоваться на них придут родители юных авторов…
– Кстати, - продолжил я после небольшой паузы, отведенной Жессу на осмысление сказанного, - у твоего Алекса есть пять деревянных масок-барельефов под названием «Эволюция». Отдашь за две сотни?
– Тебе плохо? – тут же спросил Жистел.
– Хорошо, две с половиной, - кивнул я. – Иначе приобретение муниципальным музеем поделок внука мэра начнет дурно пахнуть. И давай лучше обсудим, чем наша мэрия еще сможет мне помочь…
Пока я тоже, как недавно сам Жесс, мог только крутить ладонью, вкручивая невидимую лампочку. Мне еще предстояло найти слова, чтоб донести не только до него, до всех жителей Фронтира простую, в общем-то, мысль. О том, что инвестиции в людей – не абстрактное понятие. Что приобретение за деньги (хорошие деньги, между прочим!) первых ребячьих работ, едва-едва отмеченных проявлением таланта, есть наилучшее вложение капитала, есть вклад в будущее нашей колонии. Потому что только при таком условии сами юные дарования поверят в свои силы, а такие отцы, как Геворкян, перестанут толкать их к работе на Комбинате за кусок хлеба. Им – и детям, и их родителям – сейчас нужно думать не о синице в руке в виде профессии или должности, а о журавле в небе – призвании. И тогда вместе мы победим. А уж потом пусть приходят всякие труффы, пользуются зрелыми результатами. Скупой платит дважды, верно? А Труфф пусть платит вдесятеро – он, как и большинство, не только жаден, но еще и осторожен и глуп.
В ящике стола у меня лежала литровая бутылка домашнего вина из черноплодной рябины. Двухлетней выдержки, крепкого, густого и сладкого. Неплохая смазка для долгого и трудного разговора, который нам с Жессом предстоял.