Как же все понапутано у Брейгеля! Часто создается впечатление, что он просто колоссальнейший мизантроп, человеконенавистник и зло, жестоко, садистски смеется над людьми! Сама его манера изображения их как будто вытекает из его стремления показать в человеке именно животное, биологическое, нереальное, мелкое, дешевое, пустое. Он мог бы писать портреты, но явно не хочет, ведь тогда ему придется изображать человека таким, каковым тот себя считает, или таким, каков он есть на самом деле, а Питер хочет изобразить его таким, каким видит сам. Этот намеренный примитив, так умиляющий ценителей его творчества, не выбран ли им действительно намеренно?! И ведь действительно, для того, чтобы посмеяться над мелкими людишками, трудно найти более эффективный метод! Не нужен никакой эзоповский язык Леонардо, рубенсовский животный колорит или садистский по сути своей натюрморт.
Тут почему-то мне вспомнились клеенки Пиросмани, которого так возлюбил Паустовский, эксгибиционистские изыски футуристов и многочисленные полотна народных умельцев. Нет, нет, нет, - там другое. Пиросмани – шут, тамада на пиру тбилисских борзописцев, он жил гротеском. У футуристов сбилась наводка на резкость. Народным умельцам у кого было учиться?! У Петрова – Водкина или Сальвадора Дали? Вот и метались, бедные, между соцреализмом и сюрреализмом, не выносили ни того, ни другого, а учиться-то больше было не у кого. Русская революция особенно больно ударила по философам и художникам. Мастера кисти и пера стали буревестниками революции или корреспондентами многочисленных «Гудков».
А у Брейгеля есть своя философия. Он, как и Лукиан из Самосаты когда-то, смеется над всеми и всем. И это понятно! Уходило дикое, пустое, глупое время и на смену ему спешило не менее дикое, не менее пустое и глупое безвременье. С человеков слетела окончательно шелуха цивилизации и маникюр культуры. Появился еще один «дикий Запад» и стремительно начал загнивать. Брейгеля явно тошнило от него.
Да, он не любил человечество. Ему смешны были гуманистические бредни о величии человека, о братстве и очередном светлом будущем. Но, нет, нет, и мелькнет в его картинах любовь к отдельным людям. То это ошарашенные открывшимся видом города охотники на снегу, отвыкшие на время от бессмысленности городской жизни. То это мальчишка, одевающий коньки, когда рядом пушкинскими гусынями расхаживают по льду дебелые матроны. Это и монах, не обращающий внимания на проделки придурковатых мальчишек. Это и полная нежности мать, которая учит ходить своего ребенка. И т. д. и т. д. Вот такими маленькими вкраплениями мелькают на фоне человечьего стада отдельные люди. Может, это и есть самая разумная философия для человека думающего и переживающего, а не приспосабливающегося? Брейгель, как, по большому счету, и люди, вышедшие из леса, не охотник. Он может еще понять охоту на животных, но как принять охоту на людей?! Он не хочет быть охотником на людей, но не хочет быть и жертвой. Вот так он и стал зрителем, фотографом этого мира и люди, видимо, почувствовали, умом ли, душой ли или телом, истину и мудрость в его картинах, но, боясь признаться себе до конца, стали изучать творчество этого фотографа и в конце концов объявили его одним из великих художников, тем самым сумев-таки обезопасить себя от его слишком проницательного взгляда.