Надо Ждать. Часть 3 Главы 1-7

       Молчи! Устал я слушать,
       Досуг мне разбирать вины твои, щенок!
       Ты виноват уж тем, что хочется мне кушать.
       И.А.Крылов «Волк и Ягнёнок»


       ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

       ГЛАВА ПЕРВАЯ

       Я созерцал отказняк на Карнова, и меня в первую очередь изводил вопрос: «Кто же это у нас пишет такие шедевры?» Глядя на изящные закорючки размашистых подписей, хотелось громогласно скандировать, как клакерам в театре после спектакля: «Автора!». Я уже подметил, что подписи у них у всех – просто произведение живописи. Даже у великих писателей – не такие.
       Что касается заявителя, то есть меня, то его трактовали не иначе как законченным кретином, не похихикать над которым – всё равно, что лишить себя заранее оплаченного ужина в хорошем ресторане. В моём воображении рисовалась злорадная ухмылка сочинителя, предвкушающего, как я буду реагировать. По-видимому, предполагалось, что я буду хвататься за сердце, горстями глотать какой-нибудь валидол и лить горючие слёзы!.. Ага, щас!
       Стоп, стоп, стоп! Датой вынесения Постановления об отказе в возбуждении уголовного дела значилось 26 января 2005 года. Ну что ж, пустячок, а приятно!
       8 февраля, через две недели после указанной даты, я был на приёме у Качановой. Так вот, никакого отказняка близко не было, более того, я выражал своё недовольство волокитой, на что Елена Юрьевна меня заверяла, что работа идёт в полный рост, и ещё немного, и всё будет О.К. На этот счёт, кстати, в журнале приёма записаны мои ФИО, а в смысле разговорного жанра у меня есть свидетели.
       Это уже пообтесавшись, я узнал о распространённом прокуратурском приёме – дата вынесения ставится нужным задним числом. Классика жанра.
       ...Я разбирал дальше. Постановление об отказе состоит из двух частей. В первой части должны быть изложены доводы заявителя, а во второй – их опровержение.
       Так вот, в этом произведении, эти обе части никак не сочетались друг с другом, как будто речь в них шла об абсолютно разных вещах – в огороде - бузина, а в Киеве - дядько.
       «Карнов в категоричной форме отвергает обвинения в заинтересованности в исходе данного материала проверки, рассматривал материал в рамках закона, халатность в ходе проверки не допускал». Ну ещё бы!
       «Карнов уточняет: водитель Чивирёв предъявил водительское удостоверение, но от его выдачи отказался». А это как? Водитель отказался выдавать инспектору водительское удостоверение? Чушь! Да если бы он так сделал, ему бубенцы бы оторвали!..
       «Выносить постановления об отказе в возбуждении уголовного дела по данным категориям дел было запрещено, а, следовательно, и проводить проверку в рамках уголовно-процессуального законодательства». А вот это уже неинтересно. Кем запрещено? Когда запрещено? Каким и чьим приказом? Это уже серьёзно!
       Первое, – никто не возьмёт на себя ответственность за такое «запрещение».
       Второе, – НЕТ категорий дел, по которым нельзя выносить постановления об отказе. Согласно уголовно-процессуальному законодательству России, отказ в возбуждении уголовного дела выносится по любому заявлению о совершённом или готовящемся преступлении, и мотивирован может быть только двумя причинами – за отсутствием состава преступления и в связи с истечением срока привлечения к уголовной ответственности.
       Третье, – из части 2 статьи 1 УПК РФ следует, что «порядок уголовного судопроизводства является обязательным для органов предварительного следствия и органов дознания».
       Что ж, клубок распутывался, фронт работ был ясен. Правда, в моей тугодумной крыше ещё не очень сформировались стратегия и тактика, но оставалось лишь немножко пораскинуть мозгами, и можно было смело браться за перо. Эхма! Где наша не пропадала!
       Осмотрел Постановление взором товароведа. Увесисто. Монументально. Ухлопан целый рабочий день, а может быть и поболе. Ладушки, будем работать! Йес, оф кость!

       Календарь экспонировал апрель месяц, одиннадцатый по новому летоисчислению. Я, как очумелый, занимался, до одури разрабатывая горемычную ногу. Окончательно озверев от заточения, рвался на волю, как лермонтовский Мцыри.
       Но о воле можно было даже и не заикаться, покуда не сойдёт снег. Вот это был просто писец. Один только вид снега у меня уже вызывал отрыжку. А в начале 2005-го апреля он особенно долго не хотел переводиться.
       Когда же приход весны стал очевиден, и земля в целом очистилась от столь ненавистных мне сугробов и ледовых арен, превратившихся в чумазые лужи, я дерзнул на отчаянный шаг.
       Дошёл я уже до нужной кондиции, терпение моё лопнуло, и, выбрав первый тёплый солнечный день, я посмел вкусить запретный плод – впервые после одиннадцатимесячного антракта, отважившись на дикую авантюру...
       Набравшись храбрости, я сподобился отправиться на прогулку. Причём, упёрто настоял – пойду один. И точка. Опекой я за столько-то времени был сыт по горло.
       Идея была более чем бредовая – я еле перемещался, ноги ныли, слушались плохо, так и норовя меня завалить.
       Но я упрямо расценил – хорош сачковать в этой тюрьме! Буду идти, сколько смогу, временами отдыхая на какой-нибудь скамейке, на улице нехолодно.
       И вот, кособочась на здоровую ногу и озираясь по сторонам, – не толкнул бы кто – медленно нащупывая клюкой путь, я с опаской пустился в путь-дорогу.
       Врать не буду, было страшно, то и дело поджилки тряслись – путешествие предстояло не столько трудное, сколько опасное, мало ли что. Сунь пальчик – будет зайчик. Последний раз я выходил проветрится не далее, чем за несколько минут до приснопамятных событий, поэтому с высоты дня нынешнего казалось, что это было ещё в мезозойскую эру.
       На улице стояла плюсовая теплынь. Подтаяло, лишь кое-где попадались грязные снежные комья. Шкрябая, грохоча палкой, я вылез на оживлённую рокочущую улицу. Шевелить копытами было больно – инвалидность второй группы просто так не дают.
       Время от времени приходилось останавливаться – на больную ногу будто надели тяжёлую колодку, а к ней ещё и пришпандорили в довесок пудовую гирю. Плюс эта мулька внутри регулярно передавала привет при каждом резком движении. Так и плинтухал – хрусть, хрусть...
       Думаю, я был похож на дрессированного медведя, которого для забавы почтеннейшей публики, неестественно, по-цирковому, научили ходить.
       Без малого год я видел такое скопление людей разве только из окон – квартиры, да машины. Муравейник! Гундёж звенел такой, что с непривычки кололо в ушах. Всё вокруг сделалось каким-то чересчур шебутным, и поэтому опасным вдвойне.
       Я медленно погрёб в сторону Багратионовского моста. В «стекляшке» полы едут, как в Шереметьево-2 – меньше топать.
       Двигался копотливо, стараясь жаться вглубь тротуара, подальше от проезжей части, где вихрем сновали фыркающие машины и звероподобно визжали тормоза, вызывая у меня дрожь в коленях. Уже имеющихся переломов мне хватало вполне, и к получению добавки душа не лежала.
       Неожиданно прямо по курсу нарисовался затык в виде нерастаявшей ледяной глыбы – грязного полупрозрачного коржа, баррикадой перегородившего тротуар. Препятствие для меня серьёзное. Пришлось тормознуть.
       Ёкарный Бабай! Популярная песня «Льдинка» в исполнении модного певца Хампердинка.
       Я понуро смотрел, как нормальные люди машинально взбираются на эту гадость, лёгкой, почти балетной поступью проходят по ней, и торопливо чешут дальше по своим делам. Мне такой трюк был не под силу, а заворачивать обратно уж очень не хотелось.
       Стал вглядываться в людную дорожку тротуара, выбирая потенциального помощника. Наконец, собравшись с духом, несмело обратился к прохожим:
       – Пожалуйста, помогите инвалиду перейти.
       Как будто денег просил! Два, оживлённо балаболивших мужика, размахивая руками, просеменили мимо, даже не взглянув в мою сторону. Попробовал попросить какого-то кренделя с красным носом – ноль внимания. Я продолжил искать глазами подходящего кандидата.
       Кандидатура грудастой толстой тётки сельскохозяйственного вида, пыхтя волочившей необъятную сумищу, явно не подходила. И вообще это не женское дело.
       Забраковал и сморщенного, под хмельком, дедулю. Хоть и мужик, но не годится – старый, сам того гляди завалится, и меня уронит за компанию.
 
       Людское множество шло и шло, а я по-идиотски застрял из-за какой-то ерундовины. Подал голос по-новой, завидев мужика, угрюмо топающего в мою сторону. Мужик с мрачной, и даже какой-то, я бы сказал, аморальной пачкой, только полоснул по мне неприветливым взглядом, как по неубранной куче мусора.
       Вдруг, спешащая за ним, миловидная, довольно миниатюрная девушка откликнулась:
       – Давайте я вам помогу.
       Я стушевался:
       – Ну что вы, девушка. Это не женское дело.
       – Давайте-давайте!
       – Девушка, я тяжёлый. Не приведи Бог, надорвётесь ещё.
       – Я спортсменка.
       – Спортсменка, комсомолка, отличница? – я попытался схохмить, и... сдался. Стояние на одном месте задрало. Хотя мне было, конечно, совестно. – Ну, хорошо. Идите вперёд, и крепко возьмите меня за руку. Я за вами... Девушка, а может, не надо? Куда вам такой бомбовоз тягать? Знаете, сколько я вешу? Пока валялся – во! какой бемоль отрастил! Всё-таки не стоит вам рисковать, идите, я подожду какого-нибудь мужчину.
       Она смерила меня взглядом строгой учительницы младших классов:
       – Руку давайте!
       Я стыдливо подчинился. Общими усилиями преграда была преодолена.
       Мне было ужасно стыдно перед этим сердобольным хрупким созданием за свою беспомощность, в уме я обзывал себя самыми непечатными словами.
       Поблагодарив свою спасительницу, зашаркал дальше. Нырнул в нутро Багратионовского моста, эскалатором поднялся до уровня трубы-стекляшки. Эскалатор мне показался каким-то слишком быстрым. Я, как дикарь, долго не решался вступить на бешено бегущие вверх ступеньки. Надо же, ещё недавно я считал, что эскалатор ползёт слишком медленно. Какие перемены!
       Наверху горизонтальная лента движущегося пола не ехала. Выключили из экономии энергии, а может быть, кому-то просто захотелось сделать мне приятный сюрприз. Не знаю. Мне же пришлось со всей прытью варёной мухи, кряхтя, плестись вперёд, раз на сегодня лафы лишили.
       Насилу добравшись до прозрачной автоматической двери-вертушки, опять застрял. Застыл, как вкопанный – не пройду. Дверь крутилась, словно работающие лопасти вертолёта, год назад я этого не замечал.
       Серьёзная байда. Похоже, Чингачгук из меня сегодня явно не получится. Я хмуро пялился на вращающийся механизм, понимая, что если я сейчас сигану в эту центрифугу, от меня, по всей видимости, останутся одни козолупы.
       Да, для инвалидов у нас ничего не предусмотрено. Инвалиды у нас – изгои, что бы там не гнали всякие губошлёпы.
       Выручил охранник. Очевидно, я являл собой настолько слёзовышибающее зрелище, что он сам предложил провести меня через какую-то потайную служебную дверь, а то, чувствую, мне пришлось бы ещё долго так киснуть.
       Наконец, я очутился на Кутузовском. В настроении появилось нечто лирическое. Огляделся. Погода стояла ясная, мирная, и даже чем-то радостная. Памятник Багратиону благословлял на смелые решительные действия. Остановившись, перевёл дух, вытер испарину со лба. Слазив в карман, разыскал пачку сигарет. Вытряс одну, захватил губами. Прикурил.
       Пахло весной. Дома были отдраены каким-то составом, и непривычно сияли чистотой. Возле конного Багратиона работяги непонятной национальности Ближнего Зарубежья проворно хлопотали, наводя марафет такому же непонятному сооружению на асфальте. Кичливые рекламные щиты втюхивали доверчивому дурачью что-то дорогое и ненужное... В целом – всё, как и год назад...
       Выкинув чинарик, я затрапезно поволочил копыта далее. Проскрипел мимо американского джинсового магазина, где ещё не так давно регулярно покупал себе портки, и куда у меня был флаер, вздохнул невесело – на таких покупках теперь можно было смело ставить большой жирный крест.
       Вскоре, совсем выбившись из сил, решил где-нибудь приземлиться. Забравшись в прозрачность троллейбусной остановки, тяжело опустил свой фундамент на свободное место на лавочке, расслабленно растопырил гудящие ноги.
       Со стороны Нового Арбата показался ползущий к остановке троллейбус. Мне он был совершенно не нужен, да я бы в него и не влез при всём желании. Откинув башку, я просто отдыхал.
       Присевшая рядом пожилая интеллигентная, некогда красивая дама, обратилась ко мне:
       – Посмотрите, пожалуйста, какой это троллейбус едет.
       Я послушно повернул свою думалку, вглядываясь в приближающуюся строку над пологим троллейбусным лбом ...
       Цифры расплывались, вместо номера мутнело неразборчивое пятно. Стеклянный фас рогатого приближался и приближался, а я, сколько не щурился, так не мог ничего разобрать... Год назад такого не было. Так! Приплыли!
       Ну что ж, ничего удивительного, этого следовало ожидать. «Ничто на земле не проходит бесследно»...

       ГЛАВА ВТОРАЯ

       Когда я усталый, как собака, в сильно загвазданных штанах, кое-как воротился в свою берлогу, то бухнулся не раздеваясь. Сил не было ни на что. Всё тело саднило, и ощущалось чужим. Но всё равно, чувство одержанной победы грело – камбэк прошёл, можно сказать, успешно, я хотел сделать рывок, и я его сделал!
       О лаже с глазами старался не думать. Захрапел со счастливой улыбкой, засыпая, помянул фольклор: «рот до ушей, хоть завязочки пришей!».
       Дрыхнул, как убитый, часов двенадцать, не меньше. Мне спешить некуда. И дел у меня никаких теперь нет. Друшляй, сколько влезет.
       Проспавшись, поднялся помятым, но в положительном настроении. И тут же в башне заскрипело: «Готовься, студент! Вторая смена! Скоро опять под нож! Весь пакет удовольствий ждёт не дождётся – сначала нежиться на операционном столе, потом мычать под капельницей, когда анестезия начнёт отходить, потом – неподъёмная тыква, «пись пись» в бутылку с дыркой, укольчики, от которых хочется выть сиреной, и, наконец, друзья-костыли туточки, соскучился, наверное!»
       Под впечатлением, впрягся мурыжить отказное постановление по Карнову. С одного захода въехать во все нюансы этого суперпроизведения было не по моим мозгам, я разгребал поэтапно, дифференцированно.
       Затащив ненужные эмоции поглубже в чулан своей грешной души, стал сличать доводы постановления с уже имеющимися в моём «архиве» материалами – сейчас мы их проверим, сейчас мы их сравним.
       Читая и перечитывая, я неожиданно пришёл к интересному выводу. В ходе проверки опрошены-то были совсем не те лица, которые производили задержание Чивирёва и Ряполова. А те мастера машинного доения, что были опрошены, всячески отбрыкивались. Никто не хотел брать на себя какую-либо ответственность за Карнова. Клятва мушкетёров «Один за всех, все – за одного» даже близко не хиляла. Так-то!
       Я заинтересовался:
       «В ходе проверки был опрошен начальник 2-го отделения ОГИБДД УВД ЦАО Абдурагимов А.И. В момент окончания судебно-медицинской экспертизы и принятия процессуального реше-ния по материалу он находился в отпуске».
       «В ходе проведения проверки был опрошен старший инспектор ОГИБДД ЦАО Волков П.А., из его объяснений следует, что по материалу №70/101/4, находящемуся в производстве у старшего инспектора по дознанию Карнова Е.Н., решение не принимал, протоколы не подписывал».
       Короче, стало ясно – в ОГИБДД ЦАО царит атмосфера дружбы и взаимовыручки. А то! Дружба – дружбой, а табачок – врознь. Тем более, у гаишников.
Попутно бросилось в глаза, что ни Чивирёв, ни Ряполов, кстати, опрошены не были...

       В свете этого, меня пробило на идею – пока я буду сочинять кассационную жалобу на постановление, надо бы не теряя драгоценного времени, чем-нибудь продублировать борьбу за правду. Пошебуршав извилинами, решил обратиться в Управление собственной безопасности.
       Тем, кто не знает, что такое УСБ, рассказываю, что это – организация, существующая для борьбы с коррупцией в органах милиции, и, в том числе, с коррупцией в ГИБДД. Расположена рядом со станцией метро Баррикадная – улица Баррикадная, дом 8 «Г» строение 5.
       Но мне все эти подробности удалось разузнать далеко не сразу. Телефон, коим меня осчастливили по 09, только дразнился мелкими гудками, и поэтому пришлось исправно попотеть, пустив в ход весь арсенал своего жизненного опыта. Я вдоволь наклянчился и наумолялся, прежде чем мне, наконец, удалось выцарапать, опять же, через справочную, заветный адрес.
       Первым делом, я отправился на разведку. В конце концов, я ни на йоту не сомневался, что дело моё правое, да и терять мне всё равно нечего, разве что ещё чего переломать, для симметрии.
       Это была лишь вторая моя выползка после одиннадцатимесячного перерыва. Предстояло воспользоваться городским транспортом. Просить кого-то меня отвезти, уже просто язык не поворачивался, я, по-моему, уже достал всех. Стиснув зубы, я решился пойти ещё на одну авантюру. Одной больше, одной меньше – какая, хрен, разница!
       Тут-то я и оценил все прелести инвалидной жизни! Во всей красе! Для начала, нужный автобус остановился не возле самой остановки, а на некотором удалении. Вроде – пустяки. Смотря для кого. Вся толпа резко рванула, а я пока со своими скоростями дотопал – увидел лишь его удаляющуюся задницу.
       Класс! Я тогда и не догадывался, сколько раз я ещё так не успею.
       Приключения продолжались. Существовала загвоздка – у меня на руках пока не было пластиковой карты москвича, только пенсионное удостоверение.
       Когда подрулил следующий автобус, я, снизу показывая водиле пенсионную ксиву, по-человечески попросил его пропустить меня через среднюю дверь. Всё-таки, мне, как пенсионеру, положен бесплатный проезд. Шеф-козлина среагировал в лучших традициях – перед самым моим носом зашипела закрываемая дверь, и этот говнюк умотал. Мразь.
       Плюнув на гарантированные льготы, я решился купить билет. Но и на этом муки не закончились, главная пытка была впереди – проход через АСКП, идиотско-садистское изобретение, новшество, появившееся за время моего невыползания.
       Сгоряча подумалось, что тому, кто повсеместно ввёл эту мышеловку, не мешало бы переломать ноги, и после этого заставить через неё проходить! Пусть на своей шкуре почувствует, что это такое! Надо же хоть немного думать о том, что на свете есть не только здоровяки.
       В автобусе – хотя бы одна сволочь место уступила. Щас!
       Пока я добрался до здания УСБ, думал, мне копец настанет.
       Зато уже на месте я был вознаграждён за терпение. Дежурный офицер с открытой улыбкой встретил меня приветливо, понимающе выслушал. Участливо объяснил, как и на чьё имя писать заявление, хотя и предупредил:
       – Имейте в виду, мы всё-таки – не панацея.
       Меня это вполне устраивало. Всё лучше, чем ничего. Я тепло поблагодарил, пожал дежурному руку, и отправился созидать.

       На следующий день с сочинённым заявлением и сидюком компромата, вконец утрамбованный дорогой, и с характерной, вследствие того, окраской рожи, я вновь вполз по тому же адресу.
       Но на этот раз дежурный офицер был уже другой, и куда менее дружелюбный. С непроницаемым видом он начал с места в карьер:
       – Когда произошло ДТП?
       – 30 мая 2004 года. – спешно выпалил я.
       – А почему вы только сейчас обращаетесь?
       От неожиданности мой язык приклеился к горлу. Я замялся. С трудом проблеял, запинаясь:
       – Потому что я ... почти год был невыползной... Мне было не до того.
       Нежданно-негаданно завязалась дискуссия. Этого только не хватало...
       Я как-то не предвидел такой вираж событий, и, конечно же, прилично занервничал, прорабатывая в уме, чего делать-то. Не разворачиваться же, в самом деле!
       Однако после некоторых дебатов, я вроде как сумел настоять на своём, и дежурный, хоть и со скрипом, принял-таки моё заявление и материалы в электронном виде.
       По всему походило, что мой приход его, должно быть, не очень обрадовал... Меня, правда, это уже мало заботило – механизм был и здесь запущен...
       Непредвиденные осложнения порядком издёргали. Подзаправившись чебуреками напротив «Высотки» – есть там одна палаточка, где они совершенно обалденные – чтобы развеяться и успокоиться, я как-то сомнамбулически заполз в расположенный близ УСБ зоопарк.
       Волоча подламывающиеся ноги по зоопарку, где я не был лет, пожалуй, сто, я глазел на клетки с бедными животными, и улавливал в их затравленных взглядах что-то очень знакомое и близкое. Почти год я, так же как и они, был задраен в клетке, и был, так же как и они, совершенно беспомощен и зависим, так же хотел на волю. Выпертый из полноценной жизни и отпихнутый от любимого дела. И такой же бесправный...

       ...Закоулки моей памяти, уж не знаю с чего, передвинули меня на 22 года назад, в весну 1983-его, когда мне, тогда обычному советскому парню, по большому блату удалось попасть на концерт заграничных гастролёров – Дидье Моруани и группы «Спейс». И, хотя на сцене рубил уже никакой не «Спейс», а Моруани плюс какие-то непонятные мужики – это было уже неважно. Музон играл тот, какой надо, тот, который по сотне раз переписывался пацанами с плёнки на плёнку.
       За вычетом нескольких вещей с нового сольника Моруани, до меня пока не дошедшего, в программе я знал буквально каждую ноту – с записями в ту пору было туговато, даже у меня, свихнутого на музыке, дома их имелось не особенно много, и поэтому я их все выучил наизусть. В довершение всего, я первый раз в жизни присутствовал на концерте настоящего зарубежного артиста. Всамделишного, а не ряженного.
       Ажиотаж вокруг гастролей клокотал. Каждый, кто считал себя продвинутым, просто обязан был отметиться посещением. Включая звездняк – в толпе то и дело узнавались лица знаменитостей.
       Как известно, в те годы наш слушатель не был развращён, как нынешний, изобилием иностранных гастролёров, и даже приезд какого-нибудь самого зачуханного пшековского, мадьярского или, не знаю там, юшковского артиста являлся «событием». Билетов и на такой-то концерт было не достать. А тут – во! какая фирма!
       Одной из немногих капстран, про которую наши газеты почти не печатали негатива, и с которой у нас были действительно дружественные отношения, была Франция. С помощью французов в Москве было отгрохано несколько олимпийских объектов, дорогой Леонид Ильич целовался с Валери Жискар-Д’Эстеном, по которому, в свою очередь, кстати, тоже тайно сохла не одна наша домохозяйка, а в универмагах свободно продавались французские зажигалки и шариковые ручки.
       Приход к власти Юрия Владимировича и Франсуа Миттерана не особенно повлиял на советско-французские отношения – французские товары и артисты время от времени в наших краях появлялись.
       Я к тому времени вовсю драл глотку в группешнике, с упоением ваял песни про любовь-морковь, стены в моей комнате были завешены увеличенными фотками любимых групп настолько, что даже обоев из-за этого видно не было.
       Родители были довольны, что я, наконец, перестал шляться, где попало и с кем попало, а вместо этого приобщался к искусству, но всё же воспринимали моё музицирование не более чем довольно распространённое в то время среди молодняка хобби, искренне рассчитывая на моё поступление в нормальный институт. Я же судьбоносное решение принимать не спешил, отмахиваясь, что пока ещё типа не готов, и что не могу я так сразу...

       ...Итак, приезд Дидье Моруани в Москву для того времени был событием небывалым.
И если бы он не был французом, скорее всего, этого концерта не состоялось. За полтора десятилетия из западных звёзд высокого ранга, советских людей, а точнее, их элитных представителей, побаловали лишь Клифом Ричардом, Элтоном Джоном, да Бони Эмом. Всё.
       Чудно, что эти-то «безобразия» разрешили. И, уж, положа руку на сердце, в смысле зрелищности, все они откровенно проигрывали концерту нынешнему...
       С трибуны спорткомплекса «Олимпийский», убитый неслыханным саундом и невиданным для простого советского паренька шоу, я внимал фантастическое представление, от которого захватывало дух, и всё больше окунался в магический мир сцены и музыки, звавших за собой, как дудочка сказочного крысолова.
       Происходящее внизу, казалось чем-то нереальным. Сердцу в груди делалось тесно. На моей шее болтался настоящий полевой бинокль – в нашем роду было много военных. Прикладываясь к нему время от времени, я всё больше чумел от представлявшегося волшебным, действа. От восторга хотелось ходить кипятком!
       Нарастающим шквалом в голове загалдели мысли: «Вот к чему надо стремиться!».
Под наплывом увиденного, постепенно подруливал момент чесать затылок – мир эстрады включил свой магнит.
       Казалось, всё было, как нельзя лучше, подготовлено для принятия решения. Маэстро появился на сцене откуда-то сверху – для западного зрителя приём не новый, но для советских обывателей это стало крепкой встряской. Когда дело дошло до «Симфони», и он, под рёв зала, нахребянил на голову шлем с лазерным лучом, в моих мозгах уже шла химическая реакция. Мир поп-музыки заманивал всё больше и больше.

       Привыкший по обыкновению иметь дело с заклеенными изолентой осипшими консервами, из которых вместо баса хрюкало не пойми чего, а верха фонили и свистели, я был пришиблен нагромождением высившихся фирменных, мигающих огоньками, колонок и порталов. А батарея немыслимых причиндалов, каждый из которых стоил больше, чем хорошая кооперативная квартира в центре Москвы, представлялась, чуть ли не Золотым Руном. Я только и вычитывал названия фирм-производителей. Увиденное сшибало, втыкало и урывало.
       Заезжая знаменитость делала свою обычную работу, а вот юный организм был подавлен и раздавлен волшебной силой искусства и гипнотизирующими красотами эстрадной жизни.
       Мне, конечно, до этого не раз приходилось ходить на эстрадные концерты, но это было всё не то. Там всё было каким-то обыденным, что ли. И герои были какие-то ненастоящие. Советская эстрада в те годы меня вообще не трогала. Все эти унисоны по стойке смирно по большей части мне действовали на нервы.
       Нынче же я впервые в жизни увидел настоящую западную Звезду с обложки фирменных пластинок, которые можно было купить, разве что, опасливо озираясь по сторонам, только по 40 рэ у форцы возле чёрного входа магазина «Мелодия». Ещё и рискуя вместо покупки желанного винила, неожиданно схлопотать по затылку чем-нибудь тяжёлым, и остаться без, с таким трудом накопленных, денег...

       Я до сих пор не могу взять в толк, почему именно этот концерт на меня так подействовал. Может, из-за того, что в тот период являлись недоступными другие концерты такого уровня – никакими «Флойдами» ещё и близко не пахло. Не знаю.
       Скорее всего, просто со мной поздоровалась судьба, от которой не удерёшь.
        Как бы то ни было, к окончанию шоу мне, в целом, было уже всё ясно. Сдобренная красочным зрелищем информация к размышлению поступила в мои, только начинающие оформляться, разгорячённые мозги. В конце концов, я был уже взрослый, совершеннолетний, и уже подпёрла пора принимать важное решение. Подходящий толчок для этого только что лягнул меня в одно место, и требовал ответной реакции.
 
       Домой решил добираться пёхом, крайне взбудораженный и взвинченный. По пути лопатил доводы, взвешивал, варианты: Ну, поступлю я в какой-нибудь Арбузолитейный, Макароносверлильный или Заборостроительный – дальше что? А тут – искусство!
       Не заметил, как скурил пачку – к тому времени я уже начал тайком от домашних покуривать. Чтобы не быть белой вороной и не отрываться от коллектива, сдуру приобщился – отрицательное сопутствие занятий музыкой. Плюс курятина придавала пению модную хрипотцу и этакую прозападную трещинку.
       «Правильно – неправильно», «стОит – не стоит» – ромашковые идеи путаясь, колбасились в диком вихре, царапая взбуянившиеся извилины. Я, конечно, в силу возраста, и не задумывался, что пока увидел только одну, праздничную сторону эстрадной жизни... А есть ещё и другая...
       Дома заявил, что поступаю в музыкальное училище. Восторгов по этому поводу я, естественно, никаких не услышал, даже наоборот.
       Но мне было уже всё равно, я свой выбор сделал. Меня и раньше-то ничем обломать было невозможно, я и раньше был непробиваемым, и в прямом и в переносном смысле, а уж после того, как я стал совершеннолетним, норова прибавилось в сотни раз... Я для себя всё решил. Жить мне, а не кому-то. Зажёгся. Причём, на этот раз окончательно и бесповоротно. Стал готовиться к поступлению. И к «отплытию в дальнее плавание». Хотя это оказалось куда труднее, чем я думал...
       Таким образом, мсье Моруани, сам того не ведая, указал мою дальнейшую судьбу. Я так и не знаю, кстати, быть мне ему благодарным, или как?..

       ...Просвистело ещё дней несколько. Я всё больше, хоть и с оказиями, шлёндал на дальние расстояния – дорвался! Уж слишком долго я гнил взаперти, нахлебался выше крыши. Невзирая на боль, пылил по улицам, пока копыта не начинали совсем отваливаться. Если появлялась какая препона, упрашивал наиболее жалостливых граждан перевести меня за руку. Приспосабливался, одним словом.
       На улице заметно потеплело, да и отёк на больной ноге ощутимо спал. Поэтому я смог, наконец, переобуться в нормальные говноступы, а то хиповать в козолупах меня уже заманало.
       В транспорте стали уступать место. Иногда. И почему-то только девушки и пожилые. Мужики и молодняк меня, как правило, не замечали, примяв себе местечко поудобнее, заворожено зырили, как в телевизор, куда-то вдаль. Или довольно бездарно делали вид, что, якобы, дрыхнут.
       Мне же оставалось стоять и молчать, ожидая, пока у кого-нибудь не прорежется совесть.
       Кстати, я-то пока был здоровым, всегда был вежливым. Серьёзно. Даже и в самые дурные годы! При всех своих закидонах оставался таковым, хотя это и не мешало куролесить – что было, то было. Но место в транспорте уступал железно всегда! Правда, чаще для того, чтобы произвести впечатление, «смотрите, мол, какой я хороший и пушистый». Нравилось. Но ведь уступал же! Наверное, меня воспитали как-то по-другому. Сейчас такое кажется чем-то палеонтологическим.
       Вновь и вновь я подмечал, что абсолютное большинство думает: «Лажа случается с кем-то другим, а уж мне-то боятся нечего, со мной уж точно ничего не произойдёт!». А жизнь, между тем, – сложная штука...
       Я продолжал с рожекорчингом шлифовать тротуары, мотаясь по, ещё недавно недоступным, улицам. Завидев по пути коллегу с костылями или тростью, перекидывался диалогом типа «Чего у тебя, братишка?» – «А у тебя?». Иногда трепались, как случайно повстречавшиеся земели на чужбине...

       Раньше людей на улице я как-то не разглядывал. Не до них было. Всё некогда, да некогда. Теперь же, когда со временем стало куда свободнее, я изменил прежней традиции. И сразу же сделал интересное наблюдение.
       Мне случилось побывать во многих странах. Так вот, в некоторых из них люди нередко ходят по улицам в национальных одеяниях. Так уж у них там исстари повелось.
       Но ни в одной стране мира я чего-то не видел, чтобы люди по улицам просекали в спортивных костюмах. А если такие особи иногда и попадались, то можно было стопроцентно быть уверенным, что это – попавшие за кордон представители одной шестой части суши.
       Похоже, именно спортивный костюм у нас становится национальной одеждой. Коли внимательно присмотреться – если не каждый второй, то каждый третий – уж точно «пан спортсмен». Причём, отнюдь не атлетического вида и телосложения.
       Какие к чёрту валенки и лапти...

       Пешие прогулки давались тяжко. Порой мерещилось, будто у меня за спиной не лёгенький рюкзачок, а, по меньшей мере, контрабас. После выползок покрасневшие ноги кипели, словно я сутки без передыху плясал летку-енку на раскалённых углях. Потом часами валялся, как труп. Больную натруженную ногу раздувало не намного меньше, чем в первые месяцы после выписки. Цикл повторялся по спирали, хотя и в чуть другой, новой фазе. Всё это вроде как уже было. Прям, дежа вю.
       При всём при том, однако, настроение в целом было положительным. На радостях я даже заставил себя бросить курить...

       Отважился проехаться на метро. После почти годового антракта оно мне показалось неимоверно переполненным, нестерпимо потным и чересчур быстрым. Я жутко боялся не успеть вовремя переставить ноги, сходя с лестницы-чудестницы, и грохнуться.
       А уж когда вся толпища пыталась ввинтиться в поезд, вместе со мной, естественно, выброс адреналина в моём нутре роднился с катанием на американских горках.
       Дал червонец безногому, когда тот на коляске объезжал вагоны. Конечно, чирик мой у него, скорее всего, отнимут, но дело-то не в этом.
       На «Пушке» послушал штырку. Две худенькие, как былинки, девчушки на скрипках исполняли двойной концерт Баха-Вивальди ля минор. Положил и им таньга. Сам в юности прошёл эту школу, не понаслышке знаю, насколько трудно штырять. Тем более девчонки отыграли действительно здорово...
       Так что впечатлений и от этого камбэка хватало.
       А вообще-то, кататься на метро я любил всегда. Если судьба зашвыривала меня в город, где есть метрополитен, проехаться на нём являлось для меня обязаловом. Всё равно, что посетить мэстную достопримечательность или в музей известный сходить.
       Отвечаю за свои слова – наездившись на метре многих городов мира, точно могу сказать, что московское – однозначно, самое красивое.
       Есть, правда, одно «но». Ничего в нём не предусмотрено для людей с ограниченными возможностями.

       Моя переписка продолжалась. Только вот получаемая мной корреспонденция не отличалась разнообразием. С упорством, достойным лучшего применения, мне одна за другой адресовалась дежурная панама про средний вред здоровью, который ненаказуем. На что-то новенькое фантазии у отписчиков, видимо, не доставало. Шаблон.
       Получив очередную такую плюху, я только кисло усмехался – эра милосердия пока ещё точно не наступила.
       В своё время примадонна нашей эстрады пела:
       Эй, вы там-м-м навер-р-рху!
       А до моих мозгов никак не могло допереть, ну неужели те, кто пишут, и главное, подписывают это заведомое гонево, издеваясь и глумясь над инвалидом, не понимают, что сами могут оказаться в моей шкуре, так сказать, перенять эстафетную палочку. Я в который раз читывал очередной клон, и меня это уже начинало доставать настолько, что хотелось сделать рыгалетто.
       Вспомнилось вывешенное объявление в музыкальном магазине: «Уважаемые господа гитаристы! Убедительная просьба не играть «Лестницу в небо!».

       Жизнь ведь, она так устроена, что никто не знает, какое влипалово может с ним произойти. Причём случиться это может независимо от уровня и положения. Вот только понимают это, видимо, не все.
       Волею судьбы на свои первые зарубежные гастроли я поехал в Румынию. Дело происходило осенью 1989 года. Большая сборная солянка работала культурную программу на всемирной вы-ставке в Бухаресте, обслуживая советский павильон.
       Я очень клёво провёл время, хорошо оторвался. Заодно и гонорар истратил с толком – купил себе дублёнку, в которой отходил не одну зиму.
       Президентом Румынии был Николае Чаушеску. Который, кстати, почтил своим посещением и концерт советских артистов. Я лично видел его буквально в нескольких метрах от себя.
       Весь Бухарест украшали портреты улыбающегося товарища Чаушеску, повсюду чувствовалась всенародная, и, думаю, искренняя любовь румын к своему президенту. Как-никак полностью погасил внешний долг своей страны. Благодать, одним словом.
       Из поездки я вернулся весь переполненный положительными впечатлениями. А всего месяц спустя в Румынии произошла революция, Николае Чаушеску и его жена были расстреляны.
       Вот тебе и всенародная любовь. Вот оно как бывает.
       Меня потом довольно долго знакомые подкалывали мрачной хохмой: «Ты это для чего ездил в Румынию?»

       Получение первой пенсии мало, что изменило в моей жизни. Не шибко довольный её сногсшибательным масштабом, я напряжённо головоломил, где ещё бы достать хоть сколько-нибудь деньжат «для поддержания штанов». Должен я был уже всем, кого знаю, так что вариант нового займа не рассматривался.
       Осенило. А не наведаться ли мне в РАО, вдруг какая копеечка пришла за столько-то времени? Авторские мне, хоть и небольшие, но приходили, несмотря на то, что варганил я не особо много и продвигать свои «нетленки» толком так и не научился. Вообще-то, скажу по секрету, впаривать свои вещи – это немножко другая профессия, с творчеством не связанная.
       Но, так или иначе, изредка всё же капало.
        Решение было принято. Путь в Российское Авторское Общество лежал через Тверскую. С этой улицей меня связывало многое, ещё когда она была улицей Кой-кого. Или, как её ещё некогда именовали в узких кругах – Пешков-стрит.
       В своё время здесь обреталась студия звукозаписи, где можно была за четыре рубля писать разные музыки, и где по этой причине только лично мной было оставлено немереное количество дензнаков, нередко последних; кафе «Космос», где подавалось умопомрачительное мороженое, и куда мы студентами ходили вдарить по бездорожью, отмечая зачёты и экзамены. Трудно поверить, но когда-то за «врубель» с носа можно было вполне нормально посидеть в кафе.
       А ещё, однажды часа два, прокляв всё на свете, я здесь маялся в витой очереди в только что открывшийся «Макдоналдс»... Много с тех пор воды утекло...
       Очутившись на Тверской, я удивился небывалому многолюдью. Улица звенела ярмарочным гомоном шумливой разнокалиберной толпы. В воздухе пахло чем-то вкусным.
       Толпа буквально понесла, повезла меня в своём неудержимом потоке. Я на ногах держался ещё не очень, и больше всего опасался, что эта куча-мала меня уронит. Вспомнилась частушка:
       Как на улице Тверской
       Меня ё...нули доской.
       Что за мать твою ети –
       Нельзя по улице пройти!
       С немалыми приключениями, добравшись до Большой Бронной, я, наконец, протиснулся к окошку кассы РАО. Меня ожидал маленький, но приятный сюрприз. На душе потеплело – в последний год сюрпризы у меня были только большие и неприятные.
       Оказывается, покуда я сиднем сидел взаперти, постепенно накапала какая-никакая денежка. Знать бы еще, за какие сочинения?
       Впрочем, это было уже не так важно. Важно было другое – за целый год меня не посетила ни одна творческая мысля, как отрезало!
       Впрочем, это было вполне объяснимо – когда всё болит, какое, к чёрту, творчество...

       ...Я безмятежно дрыхнул, прочно ухайдаканный очередной выползкой на прогулку. Встряхнулся от настырных трелей телефона.
       Спросонья ухватил трубу, услыхав в ней холодный женский бас:
       – Алексей Вадимович?
       Отозвался сонно:
       – Он самый. С кем имею честь?
       Трубочный голос продолжил басить:
       – Вас беспокоят из Бюро судебно-медицинских экспертиз. Вам назначены повторные судебно-медицинские исследования на 19 апреля. Сивцев Вражек, 12.
       Чувствуя, что начинаю полошиться, я нервными каракулями нацарапал продиктованные детали. Ну, вот! Повторная экспертиза! Слава Богу! Теперь уж ни о каких трёх неделях уже и речи быть не может!
       Выпал в осадок от радости... В моей, видать, недостаточно отбитой башке, весёлым диксилендом задудели радужные надежды на справедливость. Я по дурости решил, что всё-таки – другие люди, и даже в другом месте! К тому же, теперь-то я был официально признанным инвалидом!.. Ага, держи карман шире!

       ГЛАВА ТРЕТЬЯ

       Я был склонен думать, что, похоже, не я зря всё-таки съездил в УСБ! Не зря нахлебался дерьмеца по дороге. И не зря горбатился над заявлением, точно трудоголик из Страны Восходящего Солнца.
       Движение, хоть и маленькое, всё же началось – мне прилетела весточка – сопроводительное письмо из УСБ: «Начальнику УГИБДД ГУВД г. Москвы генерал-майору С.А.Казанцеву. Направляю заявление Шавернёва А.В. в отношении сотрудников ДПС ГИБДД ЦАО г. Москвы для проведения проверки силами аппарата управления. О результатах сообщить заявителю. Начальник полковник милиции Н.Ф.Сосновик».
       Отлично, есть контакт! Ну что ж, посмотрим, что будет теперь.

       Готовясь к предстоящей экспертизе, я на всех парах накинулся наводить справки. Все знакомые медики были подняты по тревоге.
       Меня интересовал главный вопрос – на основании чего определяется степень вреда здоровью, а стало быть, виновность или невиновность лиц, причинивших этот самый вред. Чтоб хоть знать, где искать. А то, чего же – найди то, не зная что?
       Задачка оказалась не из лёгких. Пришлось хорошенько пошевелиться, прежде чем я уцапал то, что искал. Одна знакомая врачиха внесла кое-какую ясность. Дело вот в чём:
Оказывается, существовал некий Приказ Минздрава России № 407, в соответствии с которым и следовало проводить судебно-медицинские исследования. Однако Приказ в своё время вызвал волну негодования, и его отменили – уж больно он был правильным, слишком связывал руки, мешал работать. Затруднял, как сейчас принято гламурно именовать «лоббирование интересов». Раньше это по-другому называлось. Все знают, как.
       Так вот по сему Приказу, вред здоровью средней тяжести составляло расстройство здоровья от 21 до 120 дней. То есть по нему в моём случае налицо выходило уголовное преступление – я давно уже перешагнул этот рубеж. Кроме того, по нему несросшийся, как у меня, перелом обеих костей голени составлял 40% утраты трудоспособности. Опять – уголовушка!
       Своеобразие ситуации составлял интересный факт – старый приказ отменили, а новый – не приняли. Так что теперь по закону степень вреда здоровью можно было определять разве что по утрате трудоспособности, признаки которой давались в УК РФ и КоАП РФ. Щас!

       Подоспело 19 апреля – день моего визита в бюро СМЭ на Сивцев Вражек.
       Погода не баловала. Денёк выдался серый, под стать цели моей выползки. Моросил характерный весенний дождичек, и поэтому, подаренный мне год назад внутренний барометр зашкаливал что есть мочи. Чувствовал из-за погоды я себя хуже некуда, поэтому на сей раз отправился не один. Элементарно побоялся.
       Упросил и приятеля-адвоката подъехать – слишком многое сегодня ставилось на карту. В случае чего, рассчитывал на его прикрытие.
       Сивцев Вражек – улица старинная, ведёт историю с семнадцатого века. Как все подобные московские улочки – кривенькая, много старых домиков. Под землёй неспешно несёт свои воды речка-вонючка, убранная в трубу после победы над Наполеоном.
       В своё время где-то здесь находилось общежитие студентов-химиков имени монаха Бертольда Шварца, которое украшал скелет, собственность студента Ивануполо.
       Короче, улочка – с историей, смотрится весьма поэтично... Кроме одного дома.

       Итак, наша процессия добралась до страшного здания. Мы оказались у входа.
       Стоп! Вот она, ошибка профессора Плейшнера! Вот они – незамеченные тридцать три утюга в окне!
       Если вы, упаси Бог, конечно, но всё же оказались в ситуации, когда вам назначена судебно-медицинская экспертиза, знайте – по закону, как потерпевший вы обладаете правами потерпевшего по экспертизе. Я уже упоминал об этом. Почитайте статьи 198 УПК и 26.4 КоАП РФ.
       Кроме того, существует действующий, подписанный Президентом России, Федеральный закон «О Государственной Судебно-экспертной деятельности в Российской Федерации» № 73-Ф3.
       Важно! В соответствии со статьёй 28 этого федерального закона «Судебная экспертиза в отношении живых лиц может проводиться в добровольном или принудительном порядке. В случае, если экспертиза проводится в добровольном порядке, в государственное учреждение должно быть представлено письменное согласие лица подвергнуться экспертизе».
       Не написав письменное согласие, никуда не ходите, упритесь и требуйте соблюдения всех формальностей. А то будет поздно, и останется лишь махать кулаками после драки.
       В «согласие» включите всё, что сочтёте нужным, и обязательно сделайте копию. Помните, вас на каждом шагу хотят облапошить, всё «заряжено», виновная сторона из кожи лезет, чтобы отмазаться от судимости, на карту поставлено слишком много!
       Отсутствие же письменного документа, как вы, наверное, понимаете, лишний повод сделать из вас дурака. Обжалование уже готового Заключения, пусть даже самого бредового – сизифов труд, поэтому боритесь до того, а не после!
       Прежде чем отправляться на экспертизу, требуйте определение о назначении экспертизы. Если у вас появились какие-то сомнения, смело разворачивайтесь – по закону никто не может вас насильно заставить. Вы – не преступник, вы – жертва.
       В соответствии со статьёй 8 этого ФЗ «Заключение эксперта должно основываться на положениях, дающих возможность проверить обоснованность и достоверность сделанных выводов на базе общепринятых научных и практических данных».
       Попробуйте в «Согласии на экспертизу» отразить этот вопрос. Знайте, сейчас нет недоступной информации, всё легко проверяется хотя бы через «паутину».
       Я все эти моменты, естественно, упустил, за что и получил. Но это не всё, последствия контакта с обитателями ужасного здания стали для меня более чем серьёзными. Но об этом позже...

       Как бы то ни было, я по собственной тупоголовости оказался там, где добра мне явно не желали. Хмурая обстановка нагоняла тюремную тоску. Меня не покидало ощущение, что я попал в страшную сказку, которыми обычно пугают непослушных детей.
       Сразу стало ясно, что к нашему приходу «подготовились». Спектакль можно было, в принципе, и не устраивать, финал был предрешён заранее, и к гадалке не ходи! Но меня было решено помучить в воспитательных целях, чтоб неповадно было всякой рвани мешать работе так хорошо налаженного конвейера.
       Мы, естественно, прибыли с запасом, и, пока ожидалось начало спектакля, было настрочено Ходатайство о включении дополнительных вопросов эксперту. В нём просилось, числе прочего, рассмотреть и утрату профессиональной трудоспособности.
       Нарушения начались сразу же. Для начала, никто не представился. Не показали определение о назначении экспертизы, не разъяснили мои права.
       Я как-то сразу всё понял, и мне нестерпимо захотелось уйти, но было поздно – действо началось. «Дружище, вы ошиблись адресом».
       В кабинете на стуле инквизитором возвышался жирный мужик с откормленной физиономией. Поодаль от него, деваха за столом что-то записывала. Пришаркала сгорбленная старуха с остреньким злым лицом, и уселась возле мужика.
       Антураж давил и способствовал учащённому сердцебиению...
       Мы попытались подать Ходатайство. Старуха свирепо ощерилась:
       – Всё к следователю. Мы никаких ходатайств не принимаем.
У меня в горле запершило. «Какому ещё следователю? Что за м...дистика?»
       Адвоката в кабинет не допустили. Ну вот. Началось. Похоже, запахло жареным.
Становилось жутко... Отрепетированный дома текст застрял в горле.

       В облике мужика гуляло самодовольство и вседозволенность. Невыносимая улыбка не слезала с его лица. Говорил он приторным голосом, непрестанно «шутил», разбавляя речь какими-то неуместными с окружающей обстановкой, хохмами, от которых делалось замогильно. Заговаривая мне зубы, он, блистал ужасающим юмором, светясь от наслаждения и бравируя своим превосходством.
       Лучше бы он ругался матом. Пережил бы как-нибудь. Общеизвестно, что предельно унижать человека можно и высоким штилем, не употребив ни единого грязного оборота.
       Видно было, что мужику нравятся «игры» с такими, как я. Невольно вспомнилось «остроумие» мента, к которому я четыре года назад сдуру приполз, истекая кровью с простреленной харей после нападения вооружённых отморозков. Тем отморозкам тогда всё сошло с рук...
       Меня «топили», это было ясно сразу. Не заметить утверждённый план – всеми способами не допустить возбуждения уголовного дела, было невозможно. Да это и не пытались скрывать. Шла война, причём никакая не опереточная, а самая настоящая. Отдавало зоологией – там одни животные, чтобы быть сытыми, поедают других животных.
       Перед моими глазами всплыла авторская иллюстрация Экзюпери к «Маленькому принцу», где удав съел слона, и стал похожим на шляпу.
       Засучив штанину, я оголил свою страшную ногу со ставшей выпуклой, округлившейся щиколоткой, и обречённо уставился на невыносимую улыбку напротив.
Действо покатило дальше. Мне было велено посгибать ногу в разных положениях. Я подчинился. Дойдя до возможного предела, затравлено взглянул на мужика. Было больно. Искорёженная нога сгибаясь, хрустела и начинала пухнуть.
       Мужик стал меня радостно подзуживать: «Ещё попробуйте!.. Так!.. Ещё!.. Ну, сильнее!.. Хорошо!.. Хорошо... Молодец!», – и повернувшись к девахе, развеселым, довольным голосом продиктовал ей какие-то цифры.
       Сердце в моей груди запрыгало, словно теннисный мячик. Что значит «молодец!» Меня же топят. Давят, как клопа!
       Испытание продолжилось. Другое положение, третье – то же самое: «Молодец!.. Хорошо!.. Хорошо!..» И опять угнетающее веселье, радостно-довольные цифры.
       Что хорошо? Как у Карнова?
       Мужик сиял. Меня же просто вминало в пол. Внутри заскоблило. Сознание вновь подало голос: «Что он там диктует, что ещё за цифры! В законе есть же чёткое, предельно разжёванное определение!». Я попытался дрожащим голосом качнуть права:
       – Послушайте, я – инвалид второй группы, полностью нетрудоспособен, уже почти год не работаю. Мне даже просто ходить, и то больно. Да ещё – скоро опять под нож ложиться! И не известно, сколько раз!
        Бесполезно. Последовал отвлекающий манёвр – со мной «пошутили» анекдотом про больницу, смысл которого до меня в моём нынешнем состоянии, естественно, не доехал. От такого загробного веселья меня начало знобить, в глазах потемнело.
       Что за неуместный юмор! За что они меня мучают, что я им сделал? Становилось всё более жутко, в висках загудело, сердце запрыгало ещё сильнее, дыхание сделалось прерывистым.
       Задыхаясь, я ткнулся глазами в пугающую улыбку: «Да, такой точно не пойдёт, как доктор Рошаль, с белым флагом, рискуя жизнью, в стан террористов, чтобы спасти из плена захваченных в заложники детей. И в горячие точки наверняка не попрётся. Зачем? Это опасно. То ли дело всякую пьянь отмазывать! Нашёл себе непыльное, а главное, прибыльное занятие, а в антракте, вон, можно беззащитного инвалида помучить, ничем не рискуя!».
       Надежды улетучились. Зачем я сюда пришёл? Я чувствовал себя, как в застенке. Попался...
       Ужас момента заключался в том, что если б сейчас меня, так, для развлечения, начали лупить, никому бы за это ничего не было. Меня бы легко отфигачили, как Пеле футбольный мяч, а я б и доказать ничего не смог.
       Я был полностью бесправен. Совершенно безнаказанно со мной могли сделать всё, на что только может подвигнуть буйство фантазии. Даже если б я после того жмуриком плавал в формалине.
       Передо мной были полноправные хозяева жизни, наделённые неограниченной абсолютной властью, а я был – плюнуть и растереть, раздражение после бритья...
       Кстати, дальнейшие события подтвердили, что это именно так и есть.
Мои опоненты были неприкосновенны, как император древней азиатской державы, и находились вне какой-либо критики. Кому-то это выгодно...
       Я не то, чтобы испугался. Мне стало страшно дикой глупости ситуации. Ради чего всё это?
       А если бы у меня сердце не выдержало? Почему-то вспомнилось объявление в зоопарке «Не дразните страуса, пол – цементный»...
       Цепляясь за последнюю соломинку, я попытался взывать к старухе, всё-таки – женщина:
       – У меня полная утрата трудоспособности уже почти год, больше ста двадцати дней. Тяжкий вред здоровью.
       Старуха оскалила зубы:
       – Отменили!
       – Но в Заключении мне написали «расстройство здоровья свыше трёх недель»
       Она ухмыльнулась:
       – А мы всем пишем «свыше трёх недель». И долечивайтесь себе, сколько хотите. Хоть всю оставшуюся жизнь!
       – А если человек помрёт?
       – Это – пожалуйста!
       Я подумал: «Был бы я известным артистом, набрал бы сейчас нужный телефончик, и в считанные минуты вопрос был бы улажен. Как всё просто.
       Но я – так, вонючее быдло, хошь – живи, хошь – подыхай!..
       Хорошее дело! Выходит, только элита может рассчитывать на справедливость? А всем остальным помалкивать? Тебя инвалидом сделали, а ты – забей? Твоя жизнь три копейки не стоит? Нет уж, господа, так не пойдёт! Даже если бы я был бомжом, разящим мочой, всё равно, так нельзя!»
       А мужику тем временем «вечер юмора», похоже, поднадоел, и он резко оборвал этот спектакль, каменно процедив:
       – Вы свободны!
       Это был приговор. Мне показалось, что даже пульс у меня забился неровно. Вмиг взмокший, я ещё раз затравленно огляделся вокруг, надеясь увидеть признаки хоть чего-то человеческого. Не увидел. Надо ж дать.
       Да, я в очередной раз всё сделал неправильно... Мне не нужно было сюда приходить, здоровее был бы. Застряв в распахнутых дверях, вздрагивающими губами я попробовал заполучить хоть что-то:
       – Я могу взглянуть на определение о назначении экспертизы?
       Старуха отрезала:
       – Нет, не можете, все вопросы к следователю!
       Во мне, заикаясь, взорвались остатки истоптанного человеческого достоинства:
       – Да что вы заладили? Какому ещё следователю? Нет, и не может быть никаких следователей! Кто назначил экспертизу? Я имею право знать! Что за тайны!
          Вступился приятель-адвокат с железом в голосе:
       – Подэкспертный имеет право это знать. Вы нарушаете закон.
       – Ну, хорошо. Если это вас так интересует. Карнов Евгений Николаевич. Вы удовлетворены? Он сейчас в отпуске, сегодня звонил.
         Я чуть не упал, из меня невольно вырвался олигофренический фальцет:
       – Кто?!!
       – Карнов Евгений Николаевич.
       Тут меня прорвало:
       – Да будет вам известно, что этот ваш Карнов в настоящий момент по моему заявлению проходит проверку по линии УСБ.
       Никакого эффекта на присутствующих эта информация не произвела. Только ухмыльнулись. Меня же появление на горизонте знакомой фамилии доконало окончательно. Всё было понятно. Комментарии были излишни... Из меня напоследок непроизвольно выскочило:
       – Спасибо, что не били...

       ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ

       Это был перебор. На душе скребло. Под вечер мне сделалось совсем худо. Подскочила температура – нервное напряжение дало о себе знать. Изглоданное непосильными напастями нутро показало характер.
       Слёг на несколько дней. Провалялся шпалой. Когда же, наконец, оклемался, взялся делать выводы.
       А выводы совсем не прикалывали – играть со мной на одном поле явно не хотят. И понятно, почему.
       Как же хитро всё замутили. Картина-то выклёвывается совсем голимая. Для меня приготовили капкан, в который я так глупо и лупанулся. Снизошли, сделали одолжение – для отвода глаз разыграли «экспертизу».
       Но, экспертиза-то проходила под контролем лица, в отношении которого мной было подано заявление о возбуждении уголовного дела, и которое, опять же, по моему заявлению, в настоящий момент проходило проверку по линии УСБ. В смысле лицо.
       Железобетонно, что Карнов помогать мне уж точно не будет, и как он ко мне относится за моё творчество в его адрес, смекнуть не трудно. И вовсе не треба обладать рюхом Эркюля Пуаро, чтобы понять, что он в состоянии влиять на ситуацию.
       Окромя того, признание тяжкого вреда моему здоровью, как минимум, отозвалось бы на служебной карьере Карнова.
       А уж этого ни при каких обстоятельствах не допустят, даже если я дам дуба. Впрочем, обо мне там думают меньше всего.
       И, наконец, Карнов на всякий пожарный ушёл в отпуск. Распространённое явление – в таких случаях обычно уходят в отпуск. Если бы даже на секунду можно было допустить, что у меня хватило б дурости обратиться к «следователю», понятно, что его на рабочем месте бы не оказалось.
       Что ж, терпилу опять объегорили – лишили всех прав потерпевшего по экспертизе.
       Сам виноват, нехрена было соваться, загодя не предусмотрев все ловушки и капканы. Знал ведь, что идёшь не к друзьям. Облажался – пеняй на себя! Наступил ведь на те же грабли.

       Видать, пора браться за перо. Отняли у человека возможность заниматься любимым делом, вынуждаете вместо этого писать всякую мерзятину? Битте!
       Отправил два письма – в прокуратуру города и Генпрокурору. Просил о проведении экспертизы на законных основаниях, и об отстранении от экспертизы Карнова.
       Размечтался! Губки раскатал? Скатывай обратно. Александр Сергеич про таких писал: « Дурачина ты, простофиля!»

       Время шло, и уже совсем немного оставалось до юбилея, годовщины моей новой жизни. На дворе уже вовсю шумел май – двенадцатый месяц нового летоисчисления.
       Наступило 9 мая. Шестьдесят лет победы. Я же смотрел на эту дату не так, как все.
       Во-первых, мой отец – труженик тыла. По возрасту он, конечно, не мог быть участником войны, но свой вклад в приближение Победы внёс.
       А во-вторых, последние события наводили на серьёзные размышления...
       Ещё за несколько дней до праздника по телевизору зазвучали задушевные песни военных лет, стали давать фильмы про войну, Москва заметно похорошела.
       В сам праздничный день на улице можно было увидеть нарядно одетых, совсем стареньких дедушек с орденами, тех, кто победил в самой страшной войне, и перед кем все должны были быть в неоплаченном долгу. Настоящих победителей, победителей вероломных кровожадных врагов.
       Двадцать миллионов их товарищей вообще не вернулось домой... Ради чего?
       Та страшная война закончилась шестьдесят лет назад.
       А сейчас шла война другая, с виду незаметная, но не менее страшная. Внукам и правнукам победителей самой страшной войны человеческой истории, если они, конечно не «денежные мешки», была уготовлена незавидная участь – коррупция, произвол, беспредел уже протянули к ним свои вонючие лапы.
       Внуков и правнуков ветеранов войны можно было хоть поголовно от мала до велика делать инвалидами, и за это ничего бы не было. Даже прав бы не лишили. Уж нашёлся бы какой-нибудь добрый дядя, за этим дело бы не заржавело...

       Настроение было ужасающим. Чтобы хоть как-то его поднять, я по традиции принялся шмонать память в поисках чего-нибудь повеселее. Отмотал картинку на десять лет назад, в год 1995, когда, пожалуй, ещё более широко, чем сейчас, праздновалось пятидесятилетие Победы.
       Я, к сожалению, все столичные торжества смог посмотреть уже позже, и только в записи, потому что в Москве меня в тот день не было из-за очередных гастролей.
       Профессиональные же дела на 9 мая 1995 года забросили меня в славную столицу Калмыкии – Элисту, где, как и по всей России, тоже проходили праздничные мероприятия. Пригласили большую бригаду из Москвы.
       По иронии судьбы, эти гастроли втиснулись в пересменок между выпускными госэкзаменами в институте. Два из них я уже спихнул, оставался «заключительный аккорд», запланированный на 12 мая. «С корабля на бал», как у Грибоедова... Не впервой. Я и поступал, «с корабля на бал», и заканчивал – аналогично. Работа у нас такая.
       Я, как положено, на «финал», справил себе хороший костюм, и, решив его чуток обносить, взял его с собой на эти гастроли в качестве концертной спецодежды.
       Организаторы постарались – на центральном стадионе Элисты был устроен не просто стандартный праздничный концерт, а действительно театрализованное представление, где концертные номера чередовались с хорошо срежиссированными эпизодами войны. Учитывая, что это всё-таки не Москва, которую ничем не удивить, зрелище подготовили яркое.
       Для пущей убедительности на стадион доставили настоящую полевую кухню, где всем же-лающим предлагалось отведать солдатской каши. Мне, кстати, понравилось, я в охоточку срубал две миски.

       Тут просто нельзя не вспомнить многолетнюю традицию устраивать по большим праздникам грандиозные театрализованные эстрадно-массовые действа.
       Даже профессия такая появилась – режиссёр эстрадно-массовых представлений. Кстати, в годы моей учёбы в горячо любимом институте был и у нас такой факультет, и я как-то даже подумывал об освоении смежной профессии, но запарка с работой этому помешала – я свой-то факультет чудом отбарабанил где-то в перерывах между гастролями.
       Как бы то ни было, эстрадно-массовые действа в нашей стране крепли и развивались, и, в зависимости от масштаба мероприятия, поражали своей широтой. Были и свои герои.
       Непререкаемым лидером среди них был главный постановщик всех праздников нашей необъятной Родины, легендарный Эдуард Смольный, фигура культовая в истории советской эстрады.
       Этот строгий мужчина с рацией, невидимый и неведомый простодушной публике, как маг и волшебник умело руководил творящемся на поле стадиона, одним словом перемещая сотни людей с места на место.
       Рассказывали курьёзный случай. Идёт помпезное театрализованное представление, задействовано немереное количество участников. Железный сценарий, каждый эпизод рассчитан по секундам. Главный режиссёр Смольный по рации руководит происходящим на поле: «Пехота – вперёд!». Пошла пехота. «Десантники – вперёд!» Пошли десантники. И вдруг происходит какой-то сбой, раньше, чем нужно в небо взмывают вертолёты, и оттуда совершенно не в кассу вываливаются парашютисты, купола их парашютов, ни к селу, ни к городу, медленно оседают на поле стадиона. Режиссёр Смольный, хватаясь за сердце, орёт в рацию: «Парашютисты – назад!!!»...

       Праздничное действо в Элисте, судя по всему, удалось. Были и парашютисты – хорошие ребята, кстати. Прекрасный актёр Сергей Никоненко читал «Василия Тёркина», загримированный под героя поэмы Твардовского. Я всегда был пристрастен к хорошим стихам, может статься, потому что лично у меня всё больше выходили плохие. И, к стыду своему, я, между прочим, до сих пор так и не научился различать ямбы, хореи, дактили и прочие птеродактили... Ну, это не самое страшное, как-нибудь переживём.
       Единственное, праздничную программу мне, толком поглазеть так и не удалось – всё-таки я приехал работать, и забот у меня, как всегда, хватало. Звукреж засел в каком-то автобусе, как обычно, что-то не фурычило, лепестричество пропадало – картина, в общем, знакомая, традиционная, и поправимая.
       Но концерт был явно хороший, потому как после него был банкет, по завершении которого, всем столичным штучкам были бонусом вручены пакеты с сухим, и не только сухим, пайком, и всю тусовку эскортом повезли в гостиницу.
       Что до гостиницы, то она в этот раз была совсем неважнец, и отчего-то всех расселили на первом этаже. Меня, впрочем, это не загрузило. Гостиницы я в жизни повидал самые разные – от пятизвёздочных отелей за бугром до избушек «того-гляди-обвалится» в Оболдуевсках и Чебурахинсках. Нажился и в шикарных апартаментах, и в семиместных пятилюксах, поэтому никаких тараканов у меня на этот счёт никогда не имелось. Было бы, где храпануть, где торец ополоснуть, и где оправиться.
       Так как номера у всех были совершенно идентичные, на одном этаже, через стенку друг от друга, место для продолжения банкета было выбрано довольно быстро и чисто методом тыка.
       Переодевшись, мы вскоре все собрались у поэта-песенника Александра Шаганова, чей номер был дверь в дверь с моим. На стол были выгружены «трофеи», появилось всё, что нужно, и началась нормальная гастрольная жизнь...
       И хотя день грядущий предстоял ответственный – вся тусовка в полном составе приглашалась на приём к президенту Кирсану Илюмжинову, – творческие натуры это обстоятельство сдер-живало мало. Завтра – это завтра!
       Отдых начался. Рассказывались всякие-разные байки из артистической жизни, шпарились анекдоты, наиболее творческие единицы периодически накатывали.
       Поговорили с артистом Никоненко о нашумевшем фильме «Инспектор ГАИ». Ой, не знал я тогда, какие приключения меня ждут меньше чем через десять лет!.. Помнится, мне вроде удалось блеснуть неплохим знанием поэзии Есенина, которую я всегда любил...
       Однако время было уже не совсем детское, некоторым понемногу уже начинало хотеться баиньки и наши ряды мало помалу редели... В отличие от напитка имени Менделеева, количество которого на столе почему-то упорно не уменьшалось.
       Потянулись долгие-долгие разговоры не шибко трезвых людей, я тоже увлёкся, развивая какую-то дискуссию ни о чём, и постепенно, я и Саня остались в номере одни, всех остальных по очереди свеяло ко сну.
       Беседа уже вплотную приблизилась к расходным пятидесяти граммам, которые мы, только было собрались с аппетитом дерябнуть и разойтись, как в дверь стали настойчиво стучать.
       Мы переглянулись – вроде не шумим, не буяним, песен не горланим, даже разговариваем и то вполголоса... На вопрос «Кто там?», из-за двери откликнулся визгливый козлетон:
       – Срочно откройте. Это горничная!
       Открыли. Появилась очкастая тётка истерической наружности.
       Обратилась не к Шаганову, а ко мне:
       – Вы из 111 номера?
       Я, вполне галантно, чуть пристав из-за разухабисто «сервированного» остатками снеди и полупустыми ёмкостями стола, расплылся в, не до конца прожёванной, улыбке:
       – Да! И горжусь этим!
       – У вас – одноместный номер! Кто у вас там ходит?
       Такая постановка вопроса мне показалась идиотской, и я улыбку выключил:
       – Послушайте, вы разве не видите? Артисты из Москвы мирно репетируют, кстати, не шумят, и никого не беспокоят. У нас завтра, между прочим, вообще очень важное мероприятие, приём у президента Илюмжинова. Нам нужно обсудить кое-какие организационные вопросы. А вы нам мешаете! Потрудитесь покинуть номер!
       Тётка потрудилась. Однако прошла минута-другая, и в дверь снова забарабанили.
       Пришлось открыть. Опять горничная. Тётка не унималась:
       – Из сто одиннадцатого! Зайдите в свой номер!
       Я, с раздражением, подчинился. Наше трио выбралось в коридор, я отпер свою дверь. Мы зашли вовнутрь, я, щёлкнув выключателем, зажёг свет...

       ...Увиденное зрелище повергло меня в шок. Сердце заколотилось быстрее, чем нужно, хмель как-то разом выветрился. Ноги пристыли к полу...
       ...Окно было расхребянено настежь. На белом подоконнике отпечатался грязный след от подошвы какого-то несуществующе-великанского ботинка. Место, где ещё несколько часов назад мозолила взор моя необъятная гастрольная сумка, зияло пустотой.
       Осиротело и место на тумбочке, где я оставил часы, очень не хилые, надо заметить, и навороченный плеер, недавно привезённый мной из-за кордона.
       Основной же удар ждал меня на сладкое. Я обвёл глазами номер, и уткнул взгляд в шкаф, куда я поместил отвешиваться костюм. Тот самый, в котором я должен был через два дня щеголять на заключительном «госе», и в котором я завтра планировал пойти на приём.
       Вешалка была пуста... Заодно я не досчитался фирменной привозной куртки, а также крутой белой шёлковой рубашки и галстука, купленных в дорогом бутике.
       Горничная съязвила, посверкивая всеми своими «четырьмя глазами»:
       – Вот видите! Что я вам говорила! – и, Слава Богу, свалила, наконец. Её было слишком много.
       Я же инстинктивно первым делом окинул взором свой прикид – всё, что мне любезно оставили местные романтики. Поскольку осталось только то, что в тот момент было на мне.
       Кирдык! – потрёпанные, уже «домашние», протёртые на бубенцах джинсы, выцветшая, застиранная футболка из этой же серии. На приём к президенту – самое то! Класс!
       Воцарилось тягостное молчание. Тишину прервал поэт Шаганов:
       – Ладно, это всё мелочи. Жалко, конечно, но сейчас не об этом. Где твой паспорт?
       Я опомнился «Ах, да, паспорт!»... Паспорт хранился в сумке, которую спёрли, и я, надеясь на чудо, на коленках бросился шарить по номеру...
       Какое счастье! Пожалели!.. Благодетели!.. Выкинутый паспорт валялся где-то за креслом. Вызвали милицию.
       Мент-калмык, записав наши показания, непонятно зачем вдруг стал замерять у нас размер обуви, хотя и на глаз было видно, что отпечаток на подоконнике принадлежал какой-то двухметровой горилле с размером ботинка минимум сорок пять.
       А дальше – как в известном фильме – «опись, прОтокол, отпечатки пальцеу». Нам по очереди намазали подушечки пальцев какой-то дрянью, и каждый палец отпечатали на бумаге. Когда эту операцию проделывали с Шагановым, я виновато промямлил:
       – Сань, ради Бога, извини, что впутал тебя в это дело.
       Он улыбнулся:
       – На твоём месте мог быть я!

       С утреца вся тусовка с миру по нитке принялась нивелировать события минувшей ночи. Поэт Шаганов выручил брюками, артист Никоненко – станком, побрить мою заметно погрустневшую физиономию. После того, как был нарыт ещё и чей-то лапсердак, общими усилиями меня кое-как приодели для приёма.
       В итоге мне был придан, не весть какой, но всё ж-таки вполне товарный вид. Шмотки с чужого плеча висели, конечно, как на корове седло, но было не до этого.
       Приехавшие с нами московские администраторы, муж с женой, довольно смурные, подвали-ли ко мне и начали слёзно уговаривать:
       – Вернёмся в Москву – всё тебе компенсируем! Только, пожалуйста, Илюмжинову ничего не говори! Умоляем!
       Я пожал плечами, типа ладно.
       Пару часов спустя, вся наша бригада с приклеенными улыбками предстала в кабинете Президента Калмыкии. Кирсан Илюмжинов любезно со всеми нами беседовал. Участливо поинтересовался, всё ли хорошо, нет ли у кого каких-нибудь проблем. Я кинул выразительный взгляд на наших администраторов. Те сделали мне в ответ квадратные глаза... Я, так и быть, смолчал...
       Прилетал я в Элисту со здоровенной сумкой, а улетал с тощим полиэтиленовым пакетом.

       Стоит ли говорить, что по возвращении в Москву никто мне, естественно, ничего не компенсировал. На финальный госэкзамен я насилу успел худо-бедно вырядиться, так же, с миру по нитке. Я – не яппи, костюмы не ношу по определению, в единственном бывшем – теперь гулял неизвестный мне житель Элисты, а рыскать по магазинам времени уже не было.
       Через пару недель все экспроприированные в Элисте вещи, были закуплены по-новой, а ещё спустя две недели, уже на борту океанского лайнера, в составе культурной программы, я бороздил просторы Средиземного моря в морском круизе.
       В одном из круизных портов, вроде бы, в Ла-Валетте, сейчас уже не помню, любуясь какой-то местной туристической красотой, я неожиданно столкнулся с Сергеем Никоненко. Тот громогласно меня приветствовал:
       – О-о! ЗдорОво, обворованный!..
       Жизнь покатилась дальше. Приключения в Элисте постепенно как-то подзабылись, отодвинувшись на задний план, и лишь время от времени я о них вспоминаю в том или ином контексте.

       ГЛАВА ПЯТАЯ

       Отдышавшись от последствий посещения Сивцева Вражка, я, яростно почёсывая бестолковку, сочинял первою в своей жизни кассационную жалобу, или как её в простонародии величают – касатку. Самочувствие более-менее устаканилось, и я созрел к обжалованию в судебном порядке отказного постановления по Карнову.
       Сюжет с «повторной экспертизой» поддал хорошее ускорение.
       Уже поднаторев в написании заявлений юридического характера, я по полочкам разложил все ляпы отказняка, разжевал все допущенные нарушения закона, добавил как-то ранее ускользнувшее от меня по неопытности, нерассмотренное оставление в опасности. Просил признать вынесенное Постановление об отказе в возбуждении уголовного дела в отношении Карнова Е.Н. незаконным и необоснованным. В соответствии со статьёй 125 УПК.
       Когда текст был составлен и скорректирован, моя жалоба почтой отправилось в Хамовнический районный суд ждать своей очереди.
       Приближалась «знаменательная годовщина». Я продолжал нагуливать аппетит, до полного выжимания шныряя по улицам, и как бы беря реванш за год. За год, который мне показался вечностью, эпохой, как хотите называйте, но за который я узнал и испытал больше, чем среднестатистический обыватель – за всю жизнь...
 
       Время неумолимо отпихивало в прошлое дни за днями, всё ближе и ближе прижимая меня к «юбилею». До 30 мая оставалась уже совсем какая-то крохотулька, когда меня вновь разуважили звонком с Сивцева Вражка. Писклявый женский голос из телефонной трубки, на сей раз соизволил представиться:
       – Алексей Вадимович? Вас беспокоит судмедэксперт Сиротинская из Бюро судебно-медицинских экспертиз. Мы вот, только сейчас заметили, у вас же была ещё и травма головы?
        Меня резко всколыхнуло:
       – Ну, конечно! Я же головой сильно ударился о лобовое стекло, а потом ещё об асфальт. Это не какой-то лёгкий щелбан – на лобовом стекле от удара имеются многочисленные трещины. И это официально запротоколировано. После удара я стал намного хуже видеть, раньше такого не было! Меня мучают головные боли.
       – Хорошо-хорошо! Осмотрим.
       В моей, видать, совсем безмозглой башке опять затеплилась надежда. Как довольно скоро выяснилось, разумеется, напрасная. Обстоятельства-то всё больше и больше напоминали игру кошки с мышкой. Мне, естественно, была отведена роль мышки.
       Зато теперь я знал хотя бы одну фамилию, а то до этого я имел общение с «инкогнито» – мне представиться не возжелали.
       Вскоре мне был назначен осмотр в Глазной больнице. Причём, назначили на пятницу, 13-е, очевидно стараясь испугать меня каббалистической символикой.
       Ага! Зря старались. Очень испугался. Я в эту чушь не верю.
       В условленное время, упёршись в стену, я тупо сверлил глазами пол возле нужного кабинета. Внутри бурлило. Пытался себя настроить, что по фигу метель, всё будет в порядке. Не получалось. Осознание того, что нужен я им всем, как муха в супе, не давало повода к оптимизму.
       Наконец появилась экспертша. О Господи! Та самая старуха. У меня разом всё опустилось. Завидев меня экспертша приблизилась. Неприязненно глядя, выдавила:
       – Ну, как, полегче не стало?
       Ответил, что думал:
       – Если будет продолжаться в том же духе, мне скоро будет совсем полегче.

       Мужик-глазнюк осматривал и просто, и с приборами. Пыхтел, сопел, спрашивал, чего-то записывал. Таблица со всеми этими «ШБ мнк» непривычно расплывалась. Даже средние строки двоило.
       Глубинка моей души шуршала несмелыми надеждами на справедливость... Зря!
       Наблюдавшая за осмотром экспертша, молчала-молчала, и вдруг вставила:
       – А мы не знаем, как у вас раньше было!
       Мне показалось, что через меня пропустили электрический ток. Ком подкатил к горлу. В висках застучало: «Ну что, получил? Выкуси, всё схвачено!».
       Язык стал, как деревянный, во рту пересохло, я еле выжал:
       – Раньше у меня была единица.
       Это была чистая правда, без балды. Ни Ташкент, ни даже «парилка» с огнестрелом не сумели подгадить. Зрение было тем немногим, на что я вроде никогда не жаловался.
       Старуха не унималась:
       – Но у вас последнее посещение офтальмолога было в 1990 году!
       Я почувствовал, что земля уходит из-под ног. Похоже, сковырнули последнюю надежду. Попробовал хоть за что-то уцепиться:
       – Правильно. Я тогда комиссию проходил для поступления в институт. С тех пор надобности не было, на зрение не жаловался.
       Прозвучало, как глас вопиющего в пустыне. У меня внутри заскакало. Сердце стало задевать кадык. Господи, ну когда же меня перестанут мучить?!
       Остатки мозгов лихорадочно заработали. Включилась перемотка памяти. Ну, конечно, я пятнадцать лет в поликлинику практически не заглядывал. Надобности не было – сам справлялся. Больничный мне вообще никогда не был нужен, я даже и в руках его не держал. Как выглядит – не знаю, не видел. Ни разу в жизни не бюллетенил. По докторам не шатался, некогда было. Если и приспичивало, например «с зубками», адресовывался к услугам частной медицины.
       Ранение, понятно, тоже лечил не в районной поликлинике. А так – за время, прошедшее с поступления в институт, я вроде и не болел даже. Не положено мне болеть, работать надо!
       Обратился в 1996 году один единственный раз за пятнадцать лет, чтобы получить направление в спецполиклинику к врачу-фониатру, когда возникли проблемы с голосовыми связками – профессиональная болячка певунов, никуда не денешься. Собственно – всё.

       Сомнений не было. Профукал. Шляпа!
       Опять спектакль. Пьеса Островского «Волки и овцы», да ещё и в бездарном исполнении.
       Уже в коридоре я, запинаясь, обратился к экспертше:
       – Я хотел бы просить об обследовании у нейрохирурга. У меня сильные головные боли.
       Она зыркнула на меня многозначительно:
       – Не вижу смысла!
       – Но почему? – я всё ещё пытался за что-то ухватиться.
       – Потому что не поставят вам тяжкий вред здоровью, – выделяя каждое слово, ответила бабка.– И, вообще, пора заканчивать.
       – В смысле – убить меня, что ли? – я напружинился. – Так это надо было делать не сейчас, а год назад. Убили бы сразу – не мучили.
       – Нет, в смысле – назначать комиссию, – она демонстративно зашагала к выходу, но я её окликнул:
       – Подождите!
       – Что вам ещё надо? – с раздражением спросила она.
       – Меня и так уже всех прав лишили. Я имею право знать, на основании какого правового акта по медицине и здравоохранению вы собираетесь мне ставить средний вред здоровью.
       Она, свирепо сверля меня глазами, с нескрываемым удовольствием, проговорила совсем медленно, почти по слогам:
       – До свидания!
        Меня закачало. Всё закрутилось перед глазами. Напоследок зачем-то ляпнул:
       – Ни копейки от меня не дождётесь.

       А то, можно подумать, у меня был выбор!..
       Чтобы я отвязался, мне, так и быть, понарошке устроили игру в равенство. А на что ещё, собственно, можно было рассчитывать, когда вопрос давно решён?
       Правильно, всё олл райт, даже прав не лишили, наобещали в три короба, успокоили. «Всё хорошо». И вдруг – опаньки! недобитый терпила нарисовался, никак не подохнет: «А вот и я! Головка от ... морковки!».
       Заодно Карнов, который, ежу понятно, меня очень любит, и которому признание тяжкого вреда здоровью терпилы, что сразу поменяет дело, нужно, как рыбе зонтик.
        А терпила должен всю эту похлёбку стрескать, и лапки кверху!..

       ...Как я добрался до дома, не помню. На автопилоте. Голова кружилась, перед глазами всё мутнело и размывалось, как сквозь сильно заляпанные пальцами линзы очков. Удар за ударом окончательно добили и без того до отвала перезамученного инвалида.
       Это был даже не перебор. Это был нокаут. И нокдаун впридачу. Копец.
       А дальше – как у писателя, чьим именем названа улица, на которой обосновалась прокуратура ЦАО. «Всё смешалось в доме Облонских».
       На этот раз мне сделалось так худо, что пришлось вызывать «скорую». А в скворешне надоедливо гвоздил вопрос: «Ради чего?»...
       Уже потом я вынюхал, что ещё легко отстрелялся, бывает хуже. Иной раз такие дела творятся, что волосы дыбом встают. Инсульт-привет! – как нечего делать, обычная практика. Коли потребуется – и за сим дело не встанет. А могут и похлеще чего сробить.
       И то, что, я отделался малой кровью – это мне, относительно, конечно, но улыбнулась удача. Могло вообще парализовать – и такое бывает. Скажу больше. Насколько я понял, даже если б я ненароком и коньки отбросил, это тоже не вызвало бы никакого резонанса. Сказали бы, что так и было, и никто бы за это не ответил. Типа невелика потеря...
       Слёг, одним словом. Занемог не на шутку. Как тот дядя. Ну, который самых честных правил...

       Год жизни у меня счавкали. В свете последних событий настроение сделалось совсем панихидным. Не выдержал, снова задымил.
       Заканчивался май. Москва утопала в изумруде свежей листвы, клумбы вовсю пестрели цветами, а сиреневые заросли щекотали ноздри медовыми ароматами. Мне ж, однако, по понятным причинам, размышлять на столь отвлечённые темы и восхищаться пейзажами совсем не хотелось, и поэтические чувства на этот раз меня нисколько не одолевали. Было не до них.
       Ко всем пирогам ещё и плюсовалось, что половина процессуального срока уже умахала. А дело за это время не сдвинулось ни на йоту. У тех, от кого зависело восстановление справедливости, я состоял явно не в чести. Скорее наоборот.
       В «праздничный» день годовщины новой жизни, 30 мая, я упросил знакомого автомобилиста свозить меня к своим на кладбище. Мотаться в Подмосковье общественным транспортом мне было ещё рановато, да и страшновато. Ехать долго и опасно. И с электрички на платформу мне не сойти...
       Еле выбрался из машины. Нога за долгую дорогу затекла так, что совсем не повиновалась, и если б я, вылезая, не вцепился руками в дверцу, точно бултыхался бы в грязище.
       С трудом, но сумел пробраться к могилам, посмотрел, наконец, как сделали памятники. А то ведь целый год приходилось довольствоваться только чужими описаниями.
       Взгрустнул. Долго сидел у могил, мысленно разговаривал, рассказывал... Было о чём.
       Обратил внимание на обилие свежих захоронений вокруг. Невольно пробежал глазами даты – сплошной молодняк. Совсем ещё дети. Жить и жить... Что происходит?..

       Вдруг, мне вроде бы повезло, с бухты-барахты наклюнулся какой-никакой шанс хоть немножко срубить бобов. Подвернулась небольшая халтурка, первая за столько времени.
       Друзья подсобили, подогнали заказчиков – бэк-вокал прописать в студии. Работа, в принципе, пригодная и для инвалида. Это если, конечно, заказчики не испугаются.
       А так, – можно и хромому, и косому, и кривому. Всё-таки петь надо, не танцевать.
       Дали мне телефончик заказчиков, я с ними связался, потрещал, всё выяснил. Естественно, сметливо промолчал про свой физический изъян.
       Студия была какая-то новая, доселе мне незнакомая. Но возможность немного подзаработать внушала жизнерадостность. Вопрос стоял гораздо шире, чем просто урвать копеечку. Я прикинул, что надо бы в новой студии хорошо показаться, глядишь, может, и впредь будет чего перепадать. Закрепиться здесь мне бы, ой как, не помешало. Бабульки не самые, конечно, большие, но всё-таки – подспорье, тем более, в моих условиях. Плюс в нашем деле вообще принято смотреть вперёд, заводя всё больше новых и новых знакомств.
       Планы рисовались далеко идущие. На поприще бэк-вокала я сумел кое-чего достичь, легко строил интервалы и аккорды, хорошо сливался с любым тембром голоса. К сему добавлялась хорошая дыхалка, и, что особенно ценно в студийной работе, и привлекательно для заказчиков – умел писаться быстро. «Цигиль цигиль ай лю лю» на меня всегда расходовался по минимуму.
       Опыт был нажит нехилый, в том числе и по прикрыванию. Уж каких только не прикрывал. Бывало, и что совсем никаких, и в тех случаях доводилось элементарно допевать, ну, типа как толстый крендель в фильме «Собака на сене»: «Я докажу вам пре-е-еданно и рья...На!» Что-то навроде этого.
       Я, кстати, сохранил себе кое-что на память. Слушаешь такие записи, и понять не можешь – а кто здесь, собственно, соплирует?

       Короче, в студийной работе я был далеко не новичок, а в хорошем смысле ремесленник, готовый к любым сюрпризам. Старался использовать данный мне Богом и родителями дар максимально. Безусловно, есть, конечно, певуны и погорластее, спору нет. Но и я – тоже, как бы не лыком шит!
       Перед выездом осмотрел себя в зеркале – что могут подумать незнакомые люди? Фигня, как-нибудь проскачу, чай, не в кино еду сниматься, героев-любовников играть. Прикинулся понарядней.
       Незадолго до этого, имел место разговор с одной подругой:
       – Лёш, ну что ты так изводишься? Вон, Хулио Иглесиас поёт сидя – и ничего!
       – Ты ещё скажи, что Стиви Вандер – слепой. Сравнила! Хулио Иглесиас может петь и лёжа. Он – Звезда, ему можно. Выволокут на сцену какое-нибудь канапе, он на него заляжет, будет оттуда заливаться, и все довольны. А вот нашему брату неудачно побриться – и то не положено!..

       Колченогой поступью инвалида в оговоренное время с горем пополам добрался до студии. На всякий случай, здороваясь, пробубнил, что ногу подвернул, уж больно не вязался человек с ограниченными возможностями с блестящим миром шоу-бизнеса. По-моему, не поверили, оглядев моё скособоченное туловище и инвалидную клюку... Ничего. Проскочил.
       Показали песню. Какой-то медляк. Послушал. Я всегда довольно скоро въезжал в материал, и на этот раз тоже врубился без особых проволочек. По-быстрому усвоил нехитрый мотивчик.
       Прослушав запись соплиста и пообщавшись с композером, которого видел первый раз в жизни, в уме набросал, что буду делать. Изложил свои творческие задумки. Проковыляв за стекло, уткнулся в родную стихию. Уверенно надел наушники и занял место у микрофона. Откалибровался всякими «маСтерскими» и «СоСиСочными».
       Сразу помолодел лет на пятнадцать. В келдыше радостно промелькнуло: «Кажется, я возвращаюсь в строй!».
       Пошла фонера. Отыграло интро, запев, залуп на гитаре. И вот, наконец, рефрен. Очередь мне вступать. Я вступил...

       ...Если бы я мог провалиться сквозь землю, я бы провалился. Это было не просто плохо. Это был кошмар. Тихий ужас!
       Всё мимо. Вместо пения – какой-то надтреснутый сип по соседям. Нет бы только киксануть разок-другой – я не попадал в добрую половину нот, мои связки, которые я привык, как угодно тиранить, совсем не слушались. Как будто у микрофона стоял не профессиональный вокалист, не тёртый перец с двумя музыкальными образованиями и нехреновым опытом, а какой-то первый попавшийся алкаш, подобранный на тухлой помойке...
       Я впал в шок. Что это? Где мой голос, моё единственное настоящее богатство? Со стороны-то, небось, походило, что я вообще не пел никогда, и не имею к этому не малейших способностей.
       Безнадёжным взглядом я мельком скользнул через стекло, увидел начавшееся движение, и обречённо затворил глаза. Это был позор. Доказывать что-то людям, которые меня не знают, было бесполезно и бессмысленно.
       Понять их, конечно, можно. Оплачено студийное время, рекомендован сингер на бэки. Нарисовался какой-то кривой-хромой, да ещё и петь не умеет напрочь.
       Заработал, называется. Показался... Пипец...

       Я, безусловно, слыхал, что вокальный голос – штука непостоянная, не «форэва», у некоторых это не навсегда. От какого-нибудь серьёзного вздрюка голос – хоп! может и пропасть. Шуры-муры, конечно, останутся, а петь, в смысле по-настоящему, человек уже не сможет. То есть сможет, но как все обычные люди. В смысле на букву «х».
       Прежде и у меня с голосом пару раз бывала серьёзная лажа, но после долгой беготни по докторам, к моей великой радости, всё же мне удавалось починиться.
       Теперь – не знаю, организм после пережитого – та ещё шмакля. Похоже, на этот раз, сломался я насовсем.
       А голосовые связки – это всего лишь две тонюсеньких ниточки чуть больше сантиметра длинной, которые необходимо холить и лелеять. Такой же музыкальный инструмент, как и все остальные. Испортить его ещё проще, чем расколошматить, скажем, скрипку.
       Свистопляска с этой псевдоэкспертизой настолько уработала и без того донельзя изношенную и расшатанную нервную систему инвалида, что нутро восстало и окрысилось.
       Будучи по жизни эмоциональным, и вот уже в течение года – с ограниченными возможностями, я не снёс пытки. Заработав очередной незаслуженный пистон, и, в который уже раз, нанервничавшись и наунижавшись, получил рикошетом от предыдущих, новый, причём, самый болезненный удар.
       К этому шло. Не хватало только последней капли. И вот, эта самая капля капнула.
       Накопленное, факелом залупенилось от фитиля очередной несправедливости, и это не замедлило ждать ответа, сдетонировав на голосе. Мой голосовой аппарат взбунтовался. Получилось на удивление просто – на нервной почве голос сдох. В нашем ремесле так бывает. И примеров – завались.
       Меня обобрали ещё шибче. Теперь уж, действительно, отняли последнее. Круг сузился – даже бэками впредь я заработать уже не смогу.
       Такие вот делишки...

       ГЛАВА ШЕСТАЯ

       В нескучной моей биографии было немало случайностей. Самых разных – хороших, не очень хороших, очень нехороших. А также странных, глупых, нелепых, прикольных, роковых, дурацких и т. д., и т. п... Всяких.
       И запел я тоже совершенно случайно. Зелёным пацаном я бацал в самодеятельной команде. Типа имени Листа. Прокатного цеха. В те годы среди ребят это было модно. Короче, пилил и пилил где-то сбоку. Кое-чего уже добился, всё сильнее прикипая к этому делу, но рта не разевал, молчал в тряпочку, горлопанили другие.
       И вот в один прекрасный день на нашу репетицию притащили сильно мудрёную песню – шла подготовка к какому-то местечковому конкурсу. Мы наворачивали на сцене, руководитель контролировал наше безобразие из зала. В кресле рядом с руководителем свесила ноги какая-то пришлая тётка «сверху» и что-то чиркала в блокноте.
       Конкурсная песня попалась заковыристая. Ни одному из наших штатных соплистов никак не удавалось её вытянуть, поскольку оказалась она не только горластой, но к тому же, и ритмически замысловатой. Пробовали и так, и сяк – мимо. Маялись-маялись, и наш руководитель уже решил было, вещь снять, раз такое дело.
       Я молча лупал глазами всё это ковыряние, и, уж не знаю, что тогда на меня нашло, и какая моча в мою дурью голову ударила, но из меня как-то непроизвольно вырвалось: «А можно я попробую?». Руководитель, пожав плечами, рукой указал направление к микрофону.
       Не думаю, что он питал какие-то иллюзии в отношении моих вокальных возможностей, просто в самодеятельности есть свои правила – нельзя сдерживать прущую творческую инициативу, а то недолго всех учеников порастерять, они попросту перестанут ходить.

       И я, естественно, тоже, не питая особых иллюзий, попробовал. Тут-то и произошло непредвиденное – неожиданно выяснилось, что пою я значительно лучше, чем все остальные. Больше всех ошалел я сам. Получилось почти по-мольеровски: «А я и не знал, что говорю прозой». Вот и я, не то что не знал, а даже и не догадывался, что мои голосовые связки могут издавать что-то, доставляющее другим удовольствие.
       Если б за пару лет-тройку до этого мне сказали, что я запою, я бы точно не поверил, настолько это казалось тогда неправдоподобным и несуразным. Поскольку был я тогда нормальным беспробудным балбесом и ни о какой музыке не заморачивался. Даже голоса своего толком не слышал.
       Конечно, как многие тогдашние подрастающие «лохматики», бренчал по подъездам дворово-фольклорную похабень. Типа «В телефонной будке стоят две проститутки». Или «Сшила мама мне трусы из берёзовой коры, чтобы жопа не потела, не кусали комары».
       Но это был так, бубнёж под нос. Голосил я, разве только когда получал от бати ремня за дело, почему-то других возможностей дерануть глотку мне как-то не выпадало. И вдруг всё так неожиданно перекувырнулось!

       Решили попробовать другую песню, потом ещё одну. Память у меня была хорошая, цепкая, и слова всех «наших» вещей с пары раз машинально впечатывались накрепко, так что с текстурами проблем не возникло – я шпарил как магнитофон. Сандалил песняки друг за дружкой.
       Смелея всё больше и больше, продолжал сражать. Глазки загорелись, я, что называется, вошёл во вкус. Заявочка была серьёзная...
       Наслушавшись, руководитель сдержанно меня похвалил, затем, сделав паузу, пошептался с пришлой тёткой, и наговорил кучу каких-то мало понятных мне тогда слов, вроде «тембр» и «тесситура». Я заегозил в ожидании, сам не зная чего.
       А ожидания того стоили – мне, в итоге, был предложен ап-грейд. Моя роль резко переменилась, и отныне мне дозволялось гордо упираться в микрофонную стойку. Половина программы кроилась уже «под меня». Жаль, в те строгие времена шоуменить не разрешалось, певунам полагалось стоять столбом. Но всё равно – классно! Я был на седьмом небе от счастья!
       Таким образом, всего за один день я внезапно перебазировался с боковой линии на авансцену. Домой тогда я ввалился в жутко возбуждённом состоянии, всё же уловив своей балдой, что вроде как являюсь обладателем некоего дара, который есть не у всех. Не Лемешев, конечно, но тоже ничего...
       И хотя впоследствии мне далеко не всегда доводилось красоваться «в центре», данный мне Богом и родителями дар, стабильно служил Верой и Правдой... И кормил...

       ...Я здорово переживал полученную новую звездюлину. Надо же, прямо в точку, как специально старались! До меня чётко доехало, что значит «Пришла беда – открывай ворота» и «Семь бед – один ответ». Никогда по жизни не был злыднем, а тут стал замечать, что под натиском свалившегося, день ото дня всё больше свирепею. Было из-за чего! Опять досталось по максимуму.
       И что же мне теперь делать, скажите на милость? Положим, я когда-нибудь целиком поправлюсь. Если такое и возможно, то очень нескоро. Я вон даже сомневаюсь. Ну неважно, допустим. И чего? Вернусь к разбитому корыту. Блеск! Уж в наших современных условиях начинать с нуля после сороковника – очень перспективно!
       Чем мне, спрашивается, тогда жить? Выбор невелик. Преподавать? Я не умею. Учили меня, учили, да так, видать, так и не научили. Не дано, педагогического дара нету. А плохой педагог – что может быть хуже! Тем более, в музыке. На своей шкуре не раз испытал общение с разными козлами. Не-а, я не имею морального права преподавать!
       Или быть может податься в вахтёры-сторожа? Таковская перспектива мне, и подавно, совсем не по приколу, не для того я уложил столько лет на учёбу.
       Теоретически – из меня мог бы выйти недурной музыкальный журналист, но кто ж меня, окаянного, возьмёт! Своих – пруд пруди, девать некуда...
       Была у меня хорошая профессия, которая мне нравилась. Теперь у меня её нету.
       В общем, время неумолимо уплетало дни за днями, к старому возврата уже не было, а будущее не предрекало ничего хорошего. И это – никакая не метафора... Так-то вот.

       Есть такой подлинно исторический случай. Дело было приблизительно так. Как-то раз Фёдор Иванович Шаляпин ехал по своим делам на извозчике. А ямщик попался говорливый – рот не закрывается! Ну и спрашивает Шаляпина:
       – Барин? А барин? Чем, барин, занимаешься-то? Кем работаешь?
       Шаляпин, стало быть, отвечает:
       – Да я, любезный, понимаешь ли, пою.
       Ямщик с разумением кивает:
       – Понятно. Я вот тоже пою. А работаешь-то кем?

       Меж тем, весна 2005 слиняла за горизонт, и в Москву заявилось лето.
       Прошёл уже год с гаком по-новому, и мне побитым бобиком пришлось двинуть в «родную» больницу на разведку – незаметно приспела пора снова поваляться на операционном столе. Сказать, что мне не хотелось ехать, это не сказать ничего. Поплёлся скрепя сердце. Ноги волочились через силу.
       Когда, с крайней неохотой затолкав себя в здание больницы, и добравшись до нужного четвёртого этажа, я проследовал через дверь в «своё» отделение, меня по коже продрал морозец.
       По пути в ординаторскую окинул кислым взглядом больничный коридор, и весь скрючился от воспоминаний о связанных с ним эпизодах моей биографии. Год назад по этому коридору я взмыленный, со свёрнутым набок от боли пятаком, постанывая, прыгал на трёх ногах, и мне в обозримом будущем вновь улыбалось счастье тряхнуть стариной.
       Отметил посещением объект, куда не зарастёт народная тропа. Вспомнил, как, мыча, просовывал судно под отбитую тушу, мечтая только о том, чтобы сюда доползти.
       Впечатления были отнюдь не праздничные, но я всё же не смог не заметить, что многое изменилось. Поменялось начальство. В ординаторской – тоже все были новые, не те, что год назад.
       Не без труда вырвав направление на рентген, постарался побыстрее дать дёру, покинуть это «весёлое» место, прозорливо заподозрив, что в этих стенах я ещё наприсутствуюсь...
       На выходе я лишний раз убедился, что мир тесен, неожиданно встретив на крыльце бывшего сослуживца по переломному департаменту, коллегу по отлёжке годичной давности, приехавшего то ли на плановую консультацию, то ли сдаваться. Встреча немного разбекарила предыдущий минор. Поприветствовал дружелюбно-оптимистически:
       – Место встречи изменить нельзя! Здорово, брильянтовая рука! Как жизнь молодая?
       – Здорово, костяная нога! Так, помаленечку. Ты какими судьбами? Что, на операцию?
       – Да пока нет ещё, только вот направление на снимок получил. А так, вообще-то, на резьбу пора уже...
       Мы посудачили ещё мальца о том о сём, посетовали друг другу на веселуху счастливых обладателей переломов, и я нехотя почапал в наш травмопункт делать снимок.
       В травмопункте «сфотографировался». Выяснилось, на операцию пока рано.
       Обрадовался. Под нож совсем не хотелось. Ещё успею...

       Неожиданно произошла премьера – получил почтовое уведомление с грифом «судебное», по которому мне на почте вручили повестку в Хамовнический суд.
       Вызывался заявителем по обжалованию отказняка на Карнова. Если не считать, уже как следует подзабытый, единственный вызов в суд свидетелем семнадцать лет назад, когда моё участие было весьма номинальным, – это, безусловно, была новая веха в моей биографии.

       Тут я позволю себе вновь сделать лирическое отступление, немного рассказав о существующей практике судебного производства по кассационной жалобе.
       Если вы получили повестку, в которой чётко указано время и место слушания, это никоим образом не означает, что ваше дело в оговоренное время будет слушаться. С девяностопроцентной уверенностью можно утверждать, что ваша премьерная поездка в суд будет зря потраченным временем. В лучшем случае, со второго раза, недельки, этак, через две, вы окажетесь в зале судебных заседаний. А то и с третьего.
       На судебном заседании присутствует судья, секретарь, ведущий протокол, и представитель прокуратуры. Вы можете взять с собой своего представителя и адвоката. Задача представителя прокуратуры не допустить, чтобы ваша жалоба была удовлетворена. Надеюсь, в целом – понятно.

       Не нравится мне слово «жалоба». Что-то в нём есть ругательное и унижающее – чувствуешь себя каким-то ябедой. Когда деревья были большими, у нас жаловаться вообще считалось последним делом, а с тем, кто жалуется, разбирались.
       Назвали бы как-нибудь по-другому, не так унизительно! Какой-нибудь «нотой», что ли.
       А вот «кассация» – наоборот, слово хорошее. Как не покажется чудным, даже термин есть такой музыкальный. В музыке «кассация» – это разновидность серенады, в восемнадцатом веке – поп-музыки на открытом воздухе. В те славные времена, утомившиеся от безделья господа, на лоне природы кушали, а им, чтобы лучше кушалось, пиликали всякие «кассации».
       Однако я, похоже, слишком отвлёкся на мелкие детали.

       Разузнал по телефону номер зала и фамилию судьи. В назначенный день, насытившись карабканьем по крутым высоким лестницам, и из-за этого запыхавшийся и распаренный, я беспокойно переминался возле двери в зал судебных заседаний Хамовнического суда. Взял с собой приятеля-юриста на подмогу – премьера как-никак.
       На улице пекло немилосердно, казалось, каждая травинка, и та изнывала от духотищи. В помещении и вовсе дышать было нечем. Внутренний барометр предвещал дождь с грозой.
       Моя премьера задерживалась, и взбудораженный от волнения, я нашёл себе успокаивающее занятие – взялся лихорадочно кропать Ходатайство о проведении судебно-медицинской эксперти-зы на законных основаниях, с предоставлением мне возможности воспользоваться всеми гарантированными правами потерпевшего и обязательным отстранением Карнова.
       От этого занятия меня оторвало появление Качановой. Учтиво обменялись приветствиями.
       Я попытался приклеить на свою пачку рекламно-счастливую улыбочку и капельку поюморить. Защитная реакция, уж больно много всяких колотушек за последнее время дало по моей невезучей шее.
       По дороге в суд мне была дана установка – не гнать волну раньше времени, до судебного заседания ни о чём, имеющим хоть какое-то отношение к делу, разговоры не вести. Я настроился всячески себя сдерживать, и если уж чесать языком, то о какой-нибудь посторонней ерунде.
       Разумеется, не стал ничего говорить о постигшем меня несчастье, всё равно не поймёт, а даже если и поймёт – стопудово, только обрадуется. Качанова меня опередила:
       – Все у вас виноваты, кроме Чивирёва. Вы что, решили его простить?
       Я поднял глаза к потолку, потом выдохнул:
       – Да я категорически запретил его даже пальцем трогать!.. А вы меня что же, на преступление толкаете?
       Качанова «не услышала» моего вопроса:
       – Почему вы упорно не хотите попробовать обратиться в гражданском порядке?
       Волнение в моём нутре чуть подвинулось, я со скепсисом ухмыльнулся:
       – Да всё потому же. И вообще мы сегодня здесь по другому вопросу.
       Не стерпев, невольно развил тему, от волнения подзабыв про все предостережения:
       – Елена Юрьевна, это не вы ли выносили Постановление об отказе по Карнову? Что-то подпись больно неразборчива. Но явно не «Павлов».
       – А что, по-вашему, там – неправда?
       – По-нашему, там всё – неправда. И вы это лучше меня знаете.
       Полилась очередная демагогия. Что я, темнота, оказывается, невнимательно читал уголовный кодекс, что 293 статья вообще не о том, и всё такое. Я вставил:
       – А как насчёт статьи 140 УК «Отказ в предоставлении гражданину информации»? Все «художества» Карнова творились за моей спиной!
       На это на меня хлынул целый водопад причудливых идиом. Подмывало подискуссировать, чуть было не ввязался в диспут. Вовремя вспомнил, что надо свои доводы приберечь до ристалища. Еле себя урезонил, заставил не расплёскиваться раньше времени. Пробурчал:
       – Поговорим в зале суда.
       Время шло, а никакого движения со слушанием дела близко не наблюдалось.
Качанова достала книжульку и погрузилась в чтение. Я, уже не зная, чем отогнать волнение, машинально подсмотрел – что же читают помощники прокуроров ЦАО. Читают Бориса Акунина, где неотразимый Эраст Фандорин лихо выводит на чистую воду всяких выродков. Невольно подумалось пасмурно: «Эх, мне бы так! У меня вот «выводить» что-то не получается!».
       Увидев моё любопытство, опять была предпринята попытка втянуть меня в диалог. Я сопротивлялся. Стараясь завладеть моим вниманием, до изнеможения культурно, но от этого не менее гнетуще, прозвучал маячок, что типа делать мне нечего, такая мелюзга, как я – слишком ничтожная гирька на весах «системы», и вообще я зря стараюсь.
       Я, хмыкнув, сощурился:
       – А что, Карнов – это Билл Гейтс? Или, может быть, Принц Уэльский?
       Начинающую возникать дискуссию прервало появление словно выросшей из-под земли секретарши с холодным взглядом:
       – Слушание переносится на 29 июня.
       И судебное заседание, и дискуссия были отложены. Впрочем, у меня к тому времени уже много чего было отложено. Кое-что, и насовсем...
       Качанова же оставалась верна себе, наградив на десерт фразой, ставшей уже афоризмом:
       – Максимум, чего вы добьётесь – это год условно!..
       Я расплылся в галантерейной улыбке:
       – Спасибо, что предупредили.
       Сказать по правде, я так и не понял, к чему она это выдала...
       Перед тем, как отправиться восвояси, я надумал посетить местные «удобства». Еле нашёл, как следует посусанив в разбегающемся лабиринте гулких коридоров.
       Выяснилось, что и здесь всё предусмотрено для инвалидов. Дурацкие непролазные кабинки, где толчок – на каком-то немыслимом возвышении. Я, чертыхаясь, пыжился-пыжился, но так и не смог забраться. Пришлось терпеть до дома. Что ж? «В тему».
       Выползание на свежий воздух совпало с проказами стихии. На улице бушевал ливень, лужи бешено пузырились, неистовый ветер гневно гонял по почерневшему асфальту мусор. Даже тем, кого жизнь заставляла спешить по своим делам, от этой идеи пришлось наотрез отказываться, и они сиротливо жались под крохотный козырёк входа в суд.
       Я, конечно, на всякий случай, предусмотрительно прихватил из дому зонт, но он был благополучно сломан ещё в прошлой жизни, о чём как-то подзабылось. Сейчас же выяснилось, что спицы его имеют весьма травматологический вид. Я надавил на кнопку, но у меня вместо зонта веером раскрылось какое-то кривое страшилище.
       Да, в свете новшеств моей биографии даже же такая мелочь, как покупка нового зонта, в смету моих, ставших «головокружительными», доходов, не особенно и укладывалась. Дожил!

       Провоняло ещё дней несколько. Как ни в чём не бывало, позвонила Сиротинская. Затараторила, что мне необходимо представить современный рентгеновский снимок. Я пробурчал «хорошо», а сам подумал, что не буду я ничего делать, ну их всех в баню.
       Во-первых, у меня этих рентгеновских снимков предвещалось, как кур нерезаных – так и лейкоз заработать недолго. Лишний раз облучусь, что едва ли прибавит здоровья, а толку всё равно не будет, раз у них там пошла такая свадьба.
       Во-вторых, я уже твёрдо решил добиваться экспертизы на законных основаниях, а с этими гражданами никаких контактов больше не иметь. Недаром уже отправил телегу.
       И, в-третьих, последствия контакта с этой группой в клочья изодрали последние ошмётки и без того шаткой жизненной перспективы инвалида.
       С пылу с жару додумался накатать и послание в Департамент Здравоохранения Москвы. Просил проверить «Заключение» Рыжовой от 15 июля 2004 года, а также, чтобы вообще проверили деятельность этой дамочки, росчерком пера оправдавшей «далёких незнакомых друзей».
       Особыми иллюзиями на этот счёт я себя, разумеется, не тешил, просто решил использовать все возможные рычаги. Моя жизнь стремительно летела к ядрене фене, и за это кто-то ведь должен был отвечать!
       К тому же, всё-таки хотелось узнать, как в Департаменте Здравоохранения отреагируют на «Заключение» – на всю эту брехню. Уж там-то никого вроде отмазывать не надо.
       Эх, не знал, идиотина, что есть такое понятие как «корпоративная солидарность»...

       Тяжело, когда ты только мешаешь, и не вписываешься в контекст.
       Когда-то, в конце восьмидесятых, я напористо, высунув язык, обивал пороги. В рамках этого «обивания», со всей настырностью молодого упрямого засранца, с невероятным трудом сумел я пробиться в кабинет одного очень крутого околомузыкального деятеля, не буду называть фамилию – он и сейчас на коне.
       Вручив ему кассету со своими песняками, стал с нетерпением коротать оговоренный недельный срок. Еле дождался.
Мчался опрометью, в душе лилея далекоидущие лучистые надежды.
       По прибытии же я был одарен выразительным взглядом, в коем читалась вековая усталость акулы шоу-бизнеса, после чего меня припечатали вердиктом:
       – Молодой человек, мы свою х...ню пропихнуть не можем, а тут вы ещё лезете!

       ГЛАВА СЕДЬМАЯ

       Моя малохольная биография, подпрыгивая на колдобинах, продолжала свой извилистый путь. Завершался первый летний месяц. Тринадцатый по новому летоисчислению. Оставалось лишь фантазировать, какие ещё трали-вали ожидают шкуру терпилы-инвалида. Чтоб не скучал. А то ведь получил недостаточно. Типа добавить бы надо...
       Нагрянуло 29 июня – день слушания в Хамовническом суде. Упакованный во что понаряднее, наодеколоненый, я имел относительно презентабельный вид – дресс-код для выступления в суде должен быть на уровне.
       Но как я себя не настраивал, шуги меня мочалили больше, чем даже когда-то перед вступительным экзаменом в институт. Это я сейчас – типа такой «прожжённый ветеран», а в тот момент я даже отдалённо не представлял себе всю механику. Человеческий фактор припекал все внутренности. Короче, «нам бы день простоять, да ночь продержаться».
       Не без интереса, кстати, я узнал, что даже опытные юристы, попав в беду, подчас вынуждены обращаться к посторонней помощи, поскольку не в силах совладать с собственными эмоциями, и сохранять самообладание. Именно он, пресловутый человеческий фактор мешает принимать адекватные решения – можно запросто нарваться на ловко подставленную подножку.
        Что же следовало ожидать от новичка? У которого, к тому же, всё болит.

       Я вновь отвлекусь на лирическое отступление, дабы ещё немного рассказать о деталях судебного слушания. Доложу я вам, что заседание в суде проходит несколько не так, как это изображается в срежиссированных телепередачах. Там постановочное судебное слушание подаётся чуть ли не беседой, а в реальной жизни – никакой беседой и не пахнет.
       Обжалование прокурорского решения совершается в порядке статьи 125 УПК. По результатам слушания жалоба удовлетворяется либо остаётся без удовлетворения. Удовлетворяется – это значит, что действия прокуратуры признаются незаконными и необоснованными. Остаётся без удовлетворения – стало быть, наоборот.
       В начале заседания председательствующий открывает слушание и объявляет, какой вопрос подлежит слушанию. Он объявляет состав участников и разъясняет заявителю его права. Затем опрашивает стороны, имеются ли у них ходатайства или отводы.
       Согласно закону заявитель в праве заявить ходатайство о принятии решений для обеспечения своих прав и законных интересов.
       После чего заседание объявляется открытым, и слово предоставляется заявителю, имеющему право пользоваться письменными заметками. После этого выслушивается мнение представителя прокуратуры, чья задача, как я уже упоминал ранее – не допустить удовлетворения жалобы заявителя.
       Следует также отметить, что секретарём ведётся Протокол судебного заседания. Право заявителя – ознакомиться с ним, и получить его копию на руки. Вроде бы – не очень сложно.
       Но, выражаясь словами писателя, именем которого названа улица, где разместилась прокуратура ЦАО «гладко было на бумаге, да забыли про овраги»...

       ...Жутко стремаясь, я слоноподобно перемещался взад-вперёд возле зала судебных заседаний, нервно прислушиваясь к шорохам из за двери. Волнение колбасило крепко. Ещё бы, припёрся какой-то безбашлёвый свинорыл и хочет задарма правды и справедливости! Совсем, типа, оборзел, смерд?
       Появилась Качанова. Поздоровалась мрачно, из чего мной был сделан вывод, что посланные «телеги» в разные инстанции, хоть какое-то действие, но вроде возымели. Такой я её до этого не видел. С каменным выражением лица, направилась ко мне:
       – У вас все кругом – враги!
       Мне оставалось только погребально усмехнуться:
       – Что вы, Елена Юрьевна! Все кругом – друзья! А лучший друг – капитан Карнов... У Высоцкого вот есть такая «Песня о друге»...
       Воцарилась пауза. После напряжённого молчания Качанова продолжила в том же стиле:
       – Почему вы не предоставляете снимок для судебно-медицинской экспертизы? Вам и так пошли на встречу! Я никому не назначаю повторных экспертиз!
       Я почувствовал медленно нарастающее внутреннее закипание:
       – Потому что ваша псевдоэкспертиза противозаконна, и вы об этом лучше меня знаете. И проходит она под контролем Карнова. Скажите, вам не надоело ещё измываться над инвалидом?
       Меня, как обычно, не услышали. Драматургия развивалась:
       – Почему вы не хотите обратиться в суд?
       Я всеми силами заставлял себя не вспыхнуть:
       – А мы сейчас, по-вашему, где? В планетарии?
       На лице Качановой не дрогнул ни один мускул. Цепко удерживая меня колючим взглядом, Качанова продолжала добивать:
       – Подумаешь – пьяные дураки сбили! Тоже мне трагедия!
       Чувствуя, что начинаю подгорать, я из последних сил постарался не сорваться с тормозов. С усилием выдавил, по возможности, спокойно:
       – Елена Юрьевна, поговорим в зале суда...
       ...Нашу компанию пригласили в зал. Заползая туда, не выдержал – подчёркнуто галантно пропуская вперёд Качанову, съязвил:
       – Есть меня будете? Ейной мордой мне в харю тыкать?
       – Конечно!

       Я очутился в зале судебных заседаний. У меня была минута-другая, чтобы оглядеться.
       Во главе зала возвышался длинный стол, за которым часовыми застыли три обитые дерматином высоких стула, похожие на заглавную букву «Д», проецируя на стену зловещие тени. Над ними крепился трёхцветный флаг, с «прадедом» которого ещё столетие назад, не задумываясь, шли на верную смерть. В наше время бы задумались.
       В углу, ближе к окну, устроился пузатый телевизор. Справа от стола одиозно вырастала «клетка» – казалось, вот-вот лязгнет запор. На подоконнике в горшках скучали какие-то неуместные, и поэтому неестественные цветы, навевая картину Ярошенко «Всюду жизнь»...
       Осмотр камертоном настраивал на сдавленное настроение и на ощущение своей полной бесправности. Я нервно чесанул свой жбан – а может быть, действительно, я хочу слишком многого? Типа как та маленькая, но гордая птичка, которую было жалко Шурику из «Кавказкой пленницы»?..
       ...Я уселся за небольшой стол, перпендикулярный судейскому. Качанова устроилась напротив. Привычным властным жестом раскрыла «гроссбух» с документами.
       Началось судебное заседание. Федеральный судья Сучков объявил о предмете сегодняшнего слушания. Что слушается жалоба по 125-ой статье УПК РФ. Отзвучали положенные объяснения прав участников. Я с особым, чуть злорадным, чувством, попросил суд дать мне возможность воспользоваться преимуществом инвалида второй группы, и говорить сидя – единственной крохой, которую после предыдущих приключений у меня пока ещё не отобрали. Разрешили.
       Предоставили слово заявителю, то бишь мне. На меня сфокусировалось общее внимание.
       Вначале я было попытался подать Ходатайство о проведении экспертизы на законных основаниях, но судья Сучков его к рассмотрению не принял – «к делу не относится».
       Как позже я узнал, это было хоть маленьким, но всё же нарушением закона. Согласно части 2 статьи 271 УПК, суд рассматривает каждое заявленное ходатайство. Я по незнанию не настоял на приобщении ходатайства к материалам дела, и, опять же, по незнанию, не попросил отразить подачу ходатайства в протоколе, за что, кстати, год спустя, поплатился.
       Стушевавшись, я попробовал продолжить. Сплоховал – не подготовил чёткий текст своего выступления, только набросал приблизительный конспект. Поэтому – путался и запинался, бекал и мекал, беспомощно тыча глазами свои каракули.
       Откуда мне было знать? Я – не Качанова. Выступаю в суде первый раз. Это в будущем все тексты своих выступлений я буду готовить в письменном виде, репетировать их дома перед зеркалом, и зачитывать в суде по бумажке, как дорогой Леонид Ильич. Но это – в будущем...
       ...Всё больше робея, попытался сослаться на Конституцию – заткнули: «Знаем».
Коряво попробовал заострить вопрос о нерассмотрении Карновым стать 125 УК об «оставлении в опасности». Умело увели в сторону. Я попритих...
       Единственное, что я сумел пробормотать более или менее членораздельно – это что я до сих пор не приобрёл процессуальный статус потерпевшего и не был наделён предусмотренными законодательством и Конституцией России правами.
       А что вообще мог сделать беспомощный, ползучий инвалид?..
       Настала очередь Качановой. Она, многозначительно косясь в мою сторону, начала. С весёлой торжественностью, без запинки, как и положено прокурору, она просила в удовлетворении жалобы отказать, потому как в действиях Карнова состава уголовного преступления не усматривается. Далее она победоносно напирала:
       – Господин Шавернёв затрудняет работу экспертов, не предоставляя необходимые снимки.
       В нужный момент, выждав паузу, как бы готовя яркий эффект, она с пафосом выдала «гвоздь программы»:
       – За допущенные нарушения дознаватель Карнов уже привлечён к дисциплинарной ответственности и освобождён от занимаемой должности. Этого достаточно. Поводов и оснований для возбуждения уголовного дела нет, он наказан дисциплинарно.
       Я встрепенулся:
       – И чем же он сейчас занимается? Это важно!
       Качанова вроде бы чуть смутилась:
       – Точно не могу сказать. Я знаю точно, что он понижен в должности.
       Быстро вернулась к прежней политике. Полились уже осточертевшие фразеологии про средний вред здоровью. Затем, лучась от радости, непонятно для чего, она добавила, что вред здоровью средней тяжести недавно включили в КоАП.
       Я в уме угрюмо перевёл на человеческий: «Пара тысяч рублей штрафа. Сильно!».
       После небольшой полемики, от которой, по большому счёту, ничего уже не зависело, судья Сучков объявил, что суд удаляется для вынесения Постановления. Оглашение – завтра в 10 часов.
       По дороге в свою лачугу, я погрузился в разбор последних событий. Отсутствие элементарного опыта оставляло мало шансов на успех – я слабоват и никому не нужен, судья явно на стороне прокуратуры, а прокуратура – за Карнова. Плюс я настолько нанервничался, что упустил много важного. Да и подготовился явно недостаточно. Ну, уж чем богат.

       На следующее утро, с лихвой набеспокоившись душной полубессонной ночью, ущащённо дыша и то и дело обтирая мокрый лобешник, я топтался возле зала судебных заседаний в ожидании оглашения. Сердце выбивало азбуку Морзе.
       Вовремя, конечно же, не началось. Я от мандража совсем запутался, и даже не сразу понял, что уже пошло оглашение – прозевал начало. Слушал как-то непонимающе. Моё сердце бухало, по-моему, намного громче произносимого текста.
       Надеялся до последнего момента. Только получив копию Постановления на руки, разглядел, что суд постановил оставить мою жалобу без удовлетворения.
       Мне показалось, что я стал меньше ростом. Вспотел с ног до головы. Дыхание перехватило. В глазах потемнело, кровь ударила в башку, в которой во всю мощу зазвонил Царь-колокол...
       Всё, аллес! Меня опять сделали.
       Проиграл!..

       Попереживал, конечно, прилично, но со временем нашёл силы успокоиться, взял себя в руки – и без Карнова проблем хватало. До меня докатило, как же я всё-таки устал!
       Решил поэтому позволить себе выходной, и на денёк-другой полностью выкинуть из башки всё, что было так или иначе связано с дэтэпэшными делами – меня только от одних этих фамилий уже тошнило.
       И вообще, неожиданно для себя, подметил, что на этот раз я переживаю меньше, чем можно было предполагать – перегорел.
       К тому же на фоне предыдущего удара ниже пояса, даже такой пельмень, как проигрыш в суде выглядел лёгким подзатыльником.
       В голове мелькнула немужественная мысль: «А не забекарить ли мне всё это дело?» Отбросил. Трусливо драпать, словно «заяц» от контролёра?
       Э, нет! Не годится! Слишком дорого я уже заплатил за свою борьбу, чтобы так вот взять и сдаться. Да и отступать некуда – джинна уже выпустили из бутылки.
Пропустил пару дней, дав мозгам проветриться перед «броском».
       Утихомирившись и отдохнув, я почувствовал себя в сторону улучшения, и ударно налёг на тщательное изучение Постановления суда.
       Как и следовало ожидать, в Постановлении Хамовнического суда от 30 июня 2005 года были аккуратно обойдены все острые углы, и вымараны все нарушения Карнова, в которых усматривались бы признаки состава уголовного преступления.
       Ни на один из конкретно поставленных в моём заявлении вопросов, ответа не давалось, в частности, не была упомянута нерассмотренная Карновым статья об оставлении в опасности.
       Ни слова не было сказано о нарушении Карновым обязательных для органов дознания, норм уголовно-процессуального законодательства. Что до допущенных нарушений, то расплывчато го-ворилось, что Карнов за них наказан понижением в должности. Как и кем наказан – не уточнялось. Мотивировкой отказа в удовлетворении жалобы стало отсутствие ненадлежащего исполнения Карновым своих служебных обязанностей и недобросовестного отношения к службе.
       Похоже, привлечение гаишника просто-напросто не предусматривалось. Как говорил товарищ Огурцов в известном фильме «Это не типично». Быть такого не могло, и всё – гаишник всегда прав! Анлимитед!
       Обжалованию этого постановления в Мосгорсуде суждено было стать последним рукописным документом в этой истории. На сочинение ушло несколько дней.
       Возясь с обжалованием, я переваривал услышанные в суде слова Качановой. Если в них была хоть доля правды, и Карнова действительно как-то наказали, значит, я, бесспорно, нахожусь на верном пути.

       Обращаться в Мосгорсуд можно тремя способами. Первый – непосредственно через Мосгорсуд. Второй – через экспедицию районного суда, Постановление которого вы обжалуете. И, наконец, третий способ – по почте. В этом случае, лучше всего обжалование отправлять заказным письмом с уведомлением, чтобы, если начнут мухлевать – вам было, чем крыть.
       Необходимо, чтоб у вас на руках остался документ о принятии – копии заявлений со штампом или почтовый бланк об уведомлении.
       Какой из этих способов – лучше, какой – хуже, трудно сказать. Принципиальной разницы нету. Лично я перепробовал все три. Главное – не пропустить десятидневный срок и иметь подтвердающий документ.
       Первое в жизни обжалование в Мосгорсуде я подал через экспедицию Хамовнического суда. Другие варианты я ещё продегустирую. Позднее...

       Мне снова телефонировали с Сивцева Вражка. Мерзостный голос уведомил о вызове на комиссию, рука машинально начеркала продиктованные подробности.
       Я подумал-подумал, и решил: «Не пойду!».
       А в день комиссии, когда до начала оставалось полчаса, сам позвонил и сказал, что заболел, после чего дал отбой и больше на этот номер никак не реагировал. Всё, бойкот.
       О своём бойкотировании я сообщил в прокуратуру ЦАО. Пусть, мол, мне предоставляют нормальную экспертизу на законных основаниях, а не эту подлую комедь.
       Подкрался июль. Второе лето моей новой жизни двигалось к своему экватору.
       Первым заметным событием середины лета стала подача 7 июля через экспедицию Хамовнического суда моей кассационной жалобы в Мосгорсуд. Пришлось потратиться на ксерево своего рукописного детища. Как потом выяснилось – не зря.
       Отправив кассационную жалобу, отобедал в местном заведении. Утолил давнюю страсть устраивать перекусон в экзотических местах. От кафе Хамовнического суда впечатления остались, в целом, положительные. Вкусно и недорого...

       Карамба с голосом подточила серьёзно. С приплюсованными поражениями в борьбе за справедливость она добивала драную нервную систему инвалида. Я чувствовал, что вызверился, вспы-хиваю уже из-за всякой ерунды. Слава Богу, все мои знакомые к этим вспышкам относились с пониманием, раньше-то ведь у меня такого не было.
       Музыкальная братия пробовала утешать. Помогало маловато. Я просто демонстрировал данность. Получались жуткие невообразимые звуки, стоило мне попытался взять сколько-нибудь высокую нотку – ещё не так давно предмет моей особой гордости.
       – Видите – что творится?
       – Может, пройдёт?
       – Может, и пройдёт. Жизнь вот только тоже пройдет. Хочешь-не хочешь, не восемнадцать лет уже. Не за горами старпёрские дела. Я-то, честно говоря, планировал ещё повоевать годков несколько. Может даже и заявить о себе. Чего, если б меня не отутюжили, не исключено, что я бы ещё и некисло дип пёрднул каким-нибудь проектиком! А теперь, и так вон – калека, да ещё и это! Лабухом в пельменную, и то не возьмут – даже там нужен я как п...де будильник. Нет, похоже, в депо мне пора.

       Эх, не было счастья, да несчастье помогло. Чтоб как-то смягчить мою депрессуху, мне в складчину друзья купили бэушный компьютер со всей утварью. Ничего «пенёк». Всё что надо – при нём. Благодаря такому, по истине, царскому подарку, эра рукописных заявлений закончилась. Компьютер – это сила! И настроение заметно поднялось, и тягота переживаний драпанула на задний план.
       Правда, тут же выявилось, что за четырнадцать месяцев я подзабыл, как работать на компьютере. Пришлось и здесь налегать на курс реабилитации.
       Но ничего, справился. Уж полегче, чем учиться ходить после резьбы.
       Вооружённый долгожданным компьютером, я почувствовал себя почти Иваном Фёдоровым. Вскоре состоялся релиз и первого печатного произведения – Заявления о возбуждении уголовного дела в отношении Чивирёва по статье 125 УК «Оставление в опасности». Солидол!
       Заставил повкалывать какое уж там у меня есть серое вещество, и разродился новым сочинением. В нём ярче ввернул роль Ряполова. Что это за фрукт, я уже просёк, вникая в его показания.
       В очередной раз застукал себя на мысли, что даже близко не представляю, как выглядят заочные «друзья». Перед глазами по-прежнему рисовалось белое пятно.
       Коли на то пошло, 15 июля 2005 года свежее заявление полетело в Прокуратуру города Москвы. Начинался новый «латиноамериканский сериал»...
       Только когда уже всё проехали, я углядел вкравшуюся незамеченную ошибку. Надо было подавать первое заявление сразу по двум статьям, и по 264, и по 125 УК. Тогда у моих врагов было бы вдвое больше геморроя с отмазкой.
       А я знал? Опыта – на донышке совсем. И хорошая мысля, как известно, приходит опосля.

       Вскоре и в моей домашней коллекции дисков произошло пополнение – «Консультант плюс». Обзавёлся на досуге. Хорошая штука. Действительно – всё в одном флаконе. Реальный дисочек!
       Любой чел может легко узнать всё, что ему нужно. И совсем необязательно быть продвинутым юзером, чтобы ознакомиться с любым юридическим документом. Даже Интернет не нужен. Всего-то – заплати 500 целковых и изучай себе всё законодательство, начиная с 1917 года.
       Морально, правда, это ещё больше подкосило. Дорвавшись до Правовых актов по медицине и здравоохранению России, я лишний раз убедился в двух обстоятельствах. Первое, что на законы у нас демонстративно плюют, если не сказать хуже, и второе – как же меня всё-таки хорошо нагрели. Шёл по улице малютка, посинел, и весь продрог...
       Время шло, а поданное мной заявление по 264-ой статье УК по-прежнему оставалось без ответа. Прокуратура ЦАО на него упорно не реагировала, что являлось грубейшим нарушением закона. Мне обязаны были, как минимум, прислать отказ в возбуждении уголовного дела за отсутствием состава преступления, а я бы его сразу же обжаловал. Однако на улице Льва Толстого этот вариант учли, и умело тянули резину.
       Поэтому я принял решение обратиться в Хамовнический суд с жалобой на бездействие прокуратуры ЦАО. Как показали дальнейшие события – это жалоба произвела большой эффект и встретила яростное сопротивление...
       В конце июля я снова намылился в травмопункт, и снова, сфотографировавшись, узнал, что на операцию мне пока рано. По-детски обрадовался образовавшейся отсрочке – меня содрогало от мысли, что я опять стану невыползным. О том, что скоро мне опять будет очень больно, я старался не думать. Это-то ладно, переживём. Мы – люди привыкшие. А вот снова выйти из строя и сделаться замаринованным неизвестно насколько – вот это куда паскудней!