"Международная". Следующая остановка - "Стадион".
Троллейбус мотало, как вагонетку на “американских горах” – но вряд ли это кого-то смущало. Юлька мерно посапывала, да и сам я то и дело нырял в сон, разрываемый хрипом динамика и лязганьем дверей на остановках. Сутки истекали. Мы устали и выпили слишком много, но праздник миновал без происшествий – я, честно признаться, и не верил, что будет так.
…Утром я слышал, как ворочается Юлька, выпутываясь из простыней, но глаза держал закрытыми и дышал глубоко и ровно. Я не испытывал желания разговаривать. Был двадцать восьмой день мая* – когда-то я любил и ждал его больше всех прочих в году, а теперь почти ненавидел – на то были причины. Я лежал, притворяясь спящим, и старался не думать о Шурике.
Шурик – мой младший брат – и я служили в одном пограничном отряде. Принимали присягу на одном плацу, ели в одной и той же столовке, тренировалиcь и сдавали “огневую” на одном стрельбище… Точно так же он кормил магазин патронами, следя, чтобы через три обычных шел один с трассирующей; его, как и меня, глушило разрывами воздуха от автоматов соседей, а стреляя очередями, он проговаривал “двадцать два” – и отпускал скобу.
Должно быть, он тоже любил запах пороха, металлический ход затвора и трассы пуль в ночном небе. Не исключено даже, что стрельба из автомата вызывала у него схожие с моими ассоциации: как будто маленький, невероятно свирепый пастух щелкает длиннейшим бичом, производя несообразный с размером своим шум. Думаю, Шурик испытывал те же чувства – мы с ним не успели поговорить об этом. В нашей семье вообще не принято было чересчур откровенничать.
…Юлька, ткнув меня ощутимо кулачком в бок, – снова я разговаривал или дрался во сне – выбралась из постели и побрела, голая, солнечной дорожкой к окну.
Мне нравилось наблюдать за ней украдкой: наедине с собой она не язвила и не скандалила, устраивая ад в отдельно взятой квартире – и нежность, подрастраченная в бытовых катаклизмах, возвращалась и жалась робко у входной двери, не решаясь позвонить: она вовсе не уверена была в теплом приеме. И правильно: на войне – как на войне, и нежности там – не место. Мы слишком часто ругались с Юлькой в последнее время, воевали азартно и на совесть: с битьем посуды, с проклятиями в адрес всех и всяческих родственников до седьмого колена с той и другой стороны, с её многократно-окончательными уходами к маме… Стоит ли удивляться, что я не был настроен слишком оптимистично и держался настороже?
Тем более – сегодня. В позапрошлом и прошлом году он трудно давался мне – День пограничника. Я напивался и вытворял черт-те что. Не нужны мне сегодня – ни нежность, ни боевые действия. Только бы пережить его, миновать смутную веху, взойти и на другую перевалить сторону – а там будет проще.
... Юлькин силуэт в майских лучах был отчетлив и соблазнителен. Привстав на цыпочки, она потянулась и, постанывая, зевнула – хороша жизнь в двадцать четыре года! Помнится, впервые увидав ее в "Черном Лисе" – высоченную, с меня ростом, алебастрово-бледную и карминноволосую – я отказывался верить, что такие девушки существуют в реальной жизни, а не только на глянце таблоидов – существуют и могут даже встречаться с обычными парнями, как я.
Но выяснилось, что могут – и это “могут” тянулось уже чуть ли не три года. Трудно сыскать в целом свете более разных людей – я не мог взять в толк, почему мы до сих пор вместе. Я, по большому счету, не знал даже, красива она или нет, но здесь-то все просто: с первой нашей встречи я утратил отстраненность восприятия; Юлька, высадив мимоходом дверь, впорхнула и приблизилась вплотную – а как можно оценивать достоинства, скажем, Статуи Свободы с расстояния в один метр?
Кое-что я все-таки замечал. На прикроватной тумбочке устроен был фирменный изумрудный шар с Хьюгобоссовской водой – мне в подарок. Чтобы купить его, Юлька откусила от своей зарплаты целую четверть, а ведь заикнись я по поводу чрезмерных трат – и первая стычка была бы у меня в кармане.
Пограничный город давно проснулся и вовсю шумел праздником. Парад завершался, где-то в районе Площади били тарелки и выпевали трубы духового оркестра. Сейчас возложат цветы, скажут нужные речи, отпустят в небо треск автоматных залпов – и начнутся гуляния: с конкурсами и показательными парней из ММГ**, с местными и столичными певцами-певичками, с пивом, водкой и шашлыками, с демонстрацией военной техники времен Второй Мировой и хулиганством подвыпивших экс-погранцов – когда-то я очень любил этот день.
Раньше я был бы уже на Площади и толкался среди разнаряженных горожан, чтобы пойти потом с армейскими друзьями в кабак, расслабиться и отвести в мужских разговорах душу – а теперь, никуда не торопясь, лежал с закрытыми глазами и старался не думать о Шурике. О том, что сегодня нужно быть у него. Как будто ему не все равно, придут к нему сегодня, завтра – или не придут вообще. Это меньше всего его заботит. Вряд ли его вообще сейчас что-то заботит. Да и глупость все это - глупость и чушь! Память жива не в показушных ритуалах, а в сердцах – так, раздражаясь, думал я, но знал, что пойду. Только бы не начудить – как было это уже дважды. Он тяжело давался мне – этот день.
* * *
"Стадион". Следующая остановка - "Котовского".
…Выскочила кукушка из вишневых часов, сообщая два пополудни, а сразу вслед за тем ударил дверной звонок. Приехал отец. Отношения наши всегда складывались непросто. Шурик был его любимчиком, отец неумело пытался это скрывать, но шила в мешке не утаишь – и я обижался и ревновал, не признаваясь в этом даже себе.
В последние два года отец сильно переменился – нет, заведенная в нем от рождения и пожизненно пружина неустанного действия ничуть не ослабла, все так же он “двигал дела” и “решал вопросы”, но сделался ощутимо мягче. Он заезжал к нам два-три раза на неделе и оставался по часу и более, ведя светские беседы, которых на дух не переносил ранее. А я не мог избавиться от мысли, что каким-то, до конца не понятным мне самому обманом занял место Шурика – и ясности в наши с отцом отношения это не добавляло. Я любил его, знал, что и он меня любит, но будь сейчас Шурик с нами – все бы шло по-другому, и оба мы замечательно это понимали.
Отец глотал хищно-быстро, отпуская пунцовеющей Юльке кулинарные комплименты, а мне вспомнился разговор в этой же, осенних тонов, комнате – разговор почти пятилетней давности.
-Я хочу, чтобы Шурик сходил в армию, - сказал тогда отец. – Это пойдет ему только на пользу. Каждый нормальный мужик должен отслужить.
-Зачем ему терять кучу времени, если в Институте есть военная кафедра? – возразил я, но отец не стал слушать. В то время он вообще не склонен был считаться с чужим мнением.
-Я не хочу, чтобы он повторял твои ошибки. Жаль, что ты попал туда уже после Института. Армия сделала из тебя человека. Сейчас мирное время, сын. Шурик должен пойти и отслужить.
Я мог бы не согласиться – но не стал этого делать. Я мог бы напомнить, что меня даже подстрелить умудрились в это самое “мирное время” – но промолчал. Случай мой был все же исключением. Я сам допустил оплошность при задержании. И, так или иначе, я по-прежнему был жив и вполне здоров, хотя ранение и попортило мне в свое время немало нервов и крови.
…Рожденный семью годами позже, Шурик рос стопроцентным ребенком компьютерной эры, способным сутки напролет путешествовать в виртуальных мирах – с той же яростной увлеченностью, с какой я в его годы занимался спортом. Он не читал моих книг, слушал иную музыку и смотрел другие фильмы. И внешне мы мало походили на братьев: в отличие от коренастого, темноволосого и угрюмого меня, младший был улыбчив, белобрыс и субтилен – но, при всем при этом, характер имел упрямый и жесткий, и я не сомневался, что “невзгоды и тяготы воинской службы” он перенесет без проблем. В конце концов – почему бы и нет? Я же служил – и даже остался на контракт. Почему бы не сходить “потоптать фланги”*** и Шурику?
Одним словом, я, соглашаясь, промолчал, Шурик ушел в тот самый отряд, а теперь к нему нужно было ездить на Рандовское кладбище – и некого здесь винить. Так бывает. Да и не жаловал я никогда сомнительное это занятие – искать виноватых. Звезды в небе легли для младшего неудачно – вот и весь разговор.
…Отец пробыл с полчаса и стал прощаться. О Шурике не было сказано ни слова. В окно я видел, как он идет, горбясь, к машине. За последнее время отец сильно сдал.
* * *
"Котовского". Следующая остановка - "Вторая школа".
Термометр перед уходом пугал тридцатью четырьмя. Юлька по-страусиному вышагивала длиннейшими ногами, возбуждая в сильной половине вполне здоровый интерес. Платье, для контраста, она выбрала дивно короткое, и здесь я целиком был на ее стороне: если есть что показать – надо показывать, а у Юльки – определенно было.
…Праздник, праздник, праздник! Три курсанта Академии в новенькой, только со склада, форме прошагали навстречу, излапав Юльку жадными глазами. Свадебный кортеж, воя надрывно гудками, промчался, теряя разноцветные шары, в сторону Кургана Славы. Волоча упившуюся бл*дь, проследовал милицейский патруль – нагловато-веселые, кровь с молоком, упыри. На Площади, слышали мы, начался концерт. Мельтешили-маячили всюду береты, фуражки, “комки”****и “парадки” ПВ – как любил я когда-то этот день! Когда-то – но сейчас, сжимая влажную Юлькину ладошку, мечтал об одном: поскорее вернуться домой, лечь и заснуть – чтобы проснуться в нешумном и рядовом завтра.
…Из-за такси мы едва не поругались – предложение мое взять “мотор” Юлька отвергла категорически.
-Не буржуи, сойдет и троллейбус! - заявила, взблеснув опасно зеленым, она, и спорить я не стал.
Я не хотел спорить и старался не думать о Шурике. Старался не думать – а чуть позже, исходя телесной влагой в разбухшем от народа, пропитанном запахом пота-пива-дешевых духов троллейбусном нутре, слушал чуть картавый, тянущий гласные говорок:
-…Как же, замечательно помню! Вы, надо сказать, стали настоящим мужем! Зря все же в гуманитарии пошли – я видел в вас ученого-математика. Но – свобода выбора прежде всего. Надеюсь, вам не приходится теперь жалеть…
Конечно, с моим “везением” – я просто обязан был напороться на кого-то из знакомых! Фельдман, школьный учитель математики… Помню, как представлялся он нашему классу: “ Зовут меня, как Маршака – только наоборот”. Яков Самуилович Фельдман, “Маршак наоборот”. Подвижной, вечно хохмящий еврей. Уже тогда ему было под шестьдесят, а сейчас – все семьдесят. Но держится бодро – вот только совсем седой. Меня узнал сходу – значит, память его цепка, а ум по-прежнему ясен. Мне всегда нравился Фельдман, учителем он был талантливым и справедливым – но сейчас я предпочел бы с ним не встречаться.
-…А младшенький ваш, Шурик – вообще был феномен! Фе-но-мен! Отказываюсь понимать, зачем ему понадобилась эта армия! С такими способностями надо обращаться крайне бережно! Их нужно лелеять и развивать. Как, кстати, у него сейчас дела? Где изволит постигать науку?
Черт! Конечно же, ему понадобилось вспомнить Шурика! Фельдман давно на пенсии – понятно, что он не в курсе. Я не знал, что говорить – вот она, Юлькина экономия! Тоже мне – Джон Кейнс***** в юбке! Динамик, на счастье, озвучил нужную остановку – так ничего и не ответив, оставляя старика в растерянности и недоумении, я потянул Юльку к выходу.
* * *
"Вторая школа". Следующая остановка - "Луговая".
…Необъятность Рандовского кладбища впечатляла. Снова я сомневался, что в немыслимых его лабиринтах удастся отыскать нужную нам ограду – но Юлька, хладнокровно-уверенная, как и подобает прирожденному менеджеру по сбыту, быстро вела меня мимо бесчисленных памятников – двухсотлетних и новых, появившихся только-только; железных крестов и солдатских пирамидок; аляповато-роскошных шедевров "бандитского уголка" и совсем уж древних, обомшелых каменных глыб – к закутку, определенному нам под последний приют горисполкомом.
В две минуты она доставила меня к небесной ограде, внутри которой – три черно-мраморных плиты (бабки, деда и Шурика), две скамьи, столик да фонарь с бордовыми стеклами. В нем, фонаре, дверца открывается, и свеча, помещенная внутрь, в самую ветреную из погод гореть будет неугасимо-ровно – зрелище успокоительное и красивое.
Там были уже люди: два парня с голоногими подружками – одну из них жестоко рвало в малиновых кустах за оградой. Парни, вполне уже взрослые – одноклассники Шурика, каких я помнил совсем еще сопливыми пацанами – жали мне с достоинством руку и представляли спутниц (та, которой только что было плохо, самым невероятным образом смущалась, уводя в сторону малахитовые, как у Юльки, глаза). Не чокаясь, мы помянули Шурика – и всякая неловкость, если она и была, исчезла.
Несколько конфет на блюдечке брата, стопка, наполненная водкой… Дух его должен быть доволен и умиротворен – но глупость все это, ерунда и чушь! Никогда я не верил в загробную жизнь. Нет его - духа Шурика, а конфеты, цветы, водка – все пойдет кормящимся от местных щедрот бомжам. Вот и вся истина. Вот и вся правда. Никто не виноват, что звезды в небе легли неудачно и брат мой не вернулся в мирное время из армии. “Мирное время”… Как будто есть оно, "мирное время"! Естественное состояние всякой материи – война, а “мирное время” – еще одна химера, призрак, миф, среди бесчисленного множества которых мы существуем. Кому-то везет больше, кому-то меньше. Кому-то совсем не везет – вот и все. И виноватых искать – ни к чему. Нет их – попросту нет!
Но Шурик так хорошо и наивно улыбался с могильной плиты – и злость моя поутихла. Нужно контролировать себя – чтобы не пришлось потом замерзать в атмосфере ледяного презрения, каким, среди прочего, любит возвращать долги Юлька.
Сейчас, выйдя за ограду, она закуривала. Высоченная, с длиннющими ногами и шеей, в кратком до неприличия этом платьице – как никогда походила она на австралийскую чудо-птицу. Страусиху. Нет, самку страуса – так будет правильнее. Но “самкой” этой я дорожил безмерно – и надеялся, что сегодня обойдется без скандала.
* * *
"Луговая". Следующая остановка "Кинотеатр "Октябрь". Конечная.
…Юлька все же затащила меня на Площадь – ей непременно нужно было увидеть салют. Мы потолкались перед сценой, послушали столичных полузвезд, разевающих невпопад под “фанеру” рты, а после сидели в “Трюме”, молдавское потягивая вино и дожидаясь одиннадцати – и дождались, и посмотрели этот самый салют, а теперь клевали носами в троллейбусе, возвращаясь домой, и день, вопреки опасениям, имел все шансы на мирный исход.
Лязгали двери, хрипел динамик, я выныривал из зеленовато-муторной полуяви и снова уходил в нее с головой – когда обнаружил, что болезненно-напряженно вслушиваюсь в звучащий надо мной голос – отлично поставленный, с нотками легкой иронии, баритон – и как раз он, а точнее, слова, им произносимые, не дают мне уснуть.
- …А что МНЕ там делать – в этом дурдоме? Каждому свое, - слышал я. - У кого-то нет мозгов, не получил он их от рождения – таким там самое место. Вы же видели сегодня… А что в День десантника творится? На улице показаться страшно! Пусть идут и защищают чужое интеллектуальное достояние – если нет своего. Я там в любом случае не оказался бы – я ценю свое время. Понятное дело, откосил – как всякий нормальный человек. Пусть сначала обеспечат нормальные условия – а потом гребут всех подряд! В любом случае, умному человеку в армии не место – это аксиома!
Все верно, все так; будучи военным, я сам честил эту “гребаную армию” на все корки и лады, потому что наблюдал творящийся там беспредел изнутри, и точно так же костерили ее мои товарищи по Отряду – тому самому Отряду, куда ушел служить и Шурик, чтобы через год и пять месяцев переехать на Рандовское кладбище… Все было верно и правильно, и говорил он совсем негромко, для своих, но Я УСЛЫШАЛ – и стоял уже, разглядывая его в упор, а недавние мои надежды погибали, как тевтонцы на Чудском льду.
Парень – моих примерно лет, красногубый, холеный и очень здоровый – был не один. Приятель его, худощавый и смуглолицый, в светлом костюме, держал за локоть девушку в длинном, до пят, серебристом платье; еще одна, в точно таком же, но розовом, принадлежала, видимо, моему оппоненту. Вообще, вся компания гляделась на редкость чужеродно в этом “сарае”. Они явно возвращались из ресторана, утонченные и нездешние, как особы королевской крови, сошедшие по необходимости в народ: движение только открыли и такси, из-за наплыва желающих, поймать было невозможно.
И, опять же, думать так было неправильно, несправедливо, нехорошо – но меня трясло уже от воссиявшей вмиг ненависти, от тупой и упрямой боли, иглой сломанной сидевшей во мне с самого утра, и еще три года... Мне было не до справедливости и, осипшим враз голосом, клацая непослушной челюстью, я спрашивал у обладателя пухлых губ:
-Сколько ты заплатил за военный билет, сука? Сколько стоит – отмазать такую жирную тварь, как ты? – а дальше понеслось все по кочкам вскачь. Бил я и били меня, визжали девицы, кричал кто-то испуганно и сурово: “ Да вызовите же милицию кто-нибудь!” А я жалел лишь, что пьян, слаб и вряд ли справлюсь с двумя – но семь лет спорта не прошли-таки даром: красногубый зажимал уже ладонями разбитую переносицу, взлаивая женским голосом, (лицо его, перемазанное сочащейся сквозь пальцы кровью, было жалким и страшным); смуглый приятель заваливался на одну из девиц, а другая, в серебристом платье, норовила запустить в глаза мне фиолетовые когти; сзади колотили по спине и хватали за локти – когда троллейбус, наконец, стал, и меня просто выдавили, вытолкнули, вышвырнули наружу, матеря, на чем свет стоит, тревожными голосами. Юлька, позабытая напрочь в азарте битвы, выскочила следом.
* * *
Конечная.
Вот так – чего и следовало ожидать. Я попытался было обнять ее, но Юлька, дернув плечом, сказала:
-Уйди, скотина несчастная! Подонок! Знать тебя больше не желаю! – и зацокала гневно вперед. Два раза беззвучно полыхнуло, крупные капли застучали по листьям каштанов. Пройдя метров с полсотни, Юлька обернулась и, голоском дрожащим и искренним, продолжала:
-Все, хватит с меня! Я черт знает сколько терпела твои выходки! Надоело! Жить и трястись от страха – что еще он там выкинет! Ты никогда не станешь нормальным, взрослым человеком! Все, хватит! Я ухожу!
Мне нечего было возразить. В молчании мы попали домой. Юлька заперлась в ванной и включила воду, а я пошел в нашу с ней комнату. Не знаю, что тому причиной: цвет ее волос или солидарность с Пушкиным, но, по Юлькиной инициативе, каждый предмет интерьера, вплоть до мелочей, выдержан был в осенних тонах. Из хрустальной вазы я потянул пластиковую дубовую ветвь со съемными, лимонного колера, листьями и уселся, спиной к стене, на ковер.
Все нормально. Этот чертов день уже закончился. Впереди целое воскресенье, а в понедельник я пойду в Университет и буду читать свои лекции по лексикологии – жизнь привычной побежит колеей… В конце концов, я даже победил в драке. Опыт не пропьешь – как говаривали в армейскую мою бытность. Надо бы, кстати, выпить. Выпить и ложиться спать. Никто не виноват. На гражданке с ним тоже могло случиться что угодно. Удивительно только, что умер он от того же, от чего в свое время едва не загнулся я сам. От пули калибра 7.62, выпущенной из ТТ производства страны Китай, начальная скорость – 415 м/с. Поневоле станешь фаталистом. Как Печорин. Или еще кто-то там – какая разница? Неблагодарное это занятие – таскать полдня тело по сумасшедшей жаре, да еще и водку пить при этом! Но – хорошо ли, плохо ли – он закончился, День пограничника. Мне было очень не по себе.
Когда Юлька вошла – вымытая, укрученная в полотенце Юлька – я сидел все там же, сдергивая мертвые эти листья и бросая их на ковер. Двадцать три я уже оборвал, оставалось девять. Трудно представить более разных людей – но мы до сих пор были вместе.
-Осень, - сказал я. – Нас, Юлька, трое в квартире. Поселилась здесь темная сволочь, мутная какая-то дрянь – и нет от нее жизни. Утром ничего, и днем нормально, а вечером – плохи дела. Вцепится, вгрызется намертво - и не отпускает. Сволочь! Так, бывает, достанет – хоть волком вой!
Юлька, присев на корточки, легко коснулась заплывающего глаза.
-Ерунда! – пахло от нее свежестью и хвоей. - Все пройдет. Надо только приложить лед. Я принесу. И когда ты только поумнеешь? А там, если что, замажем тональным кремом – и ничегошеньки не будет видно! А классно ты здоровому врезал! Ты у меня еще ого-го! Все пройдет. Мы привыкнем. Обязательно привыкнем. Все когда-нибудь проходит – пройдет и это.
-Да, - сказал я. – Конечно, пройдет. Обязательно пройдет. Ко всему можно привыкнуть.
Дождь выстукивал грозную жестяную дробь. Воскресенье уже началось.
Примечания.
* - 28 мая – День пограничника.
**ММГ- мото-маневренная группа
*** - “топтать фланги” (погр. жарг.) – совершать обход границы, в более широком понимании – служить в ПВ.
****- “комок” (погр. жарг.) – камуфлированная военная форма.
*****- Джон Кейнс – американский ученый-экономист.
******- “сарай” (разг.) – троллейбус.